К 85-летию со дня рождения Андрея Битова

Святая гора – Мтацминда. Храм Мамадавити, могила Александра Грибоедова...
Каждый раз, когда поднимаюсь на Мтацминда, невольно вспоминается вот что:
«С годами все чаще ищешь причину в прошлом и не находишь. В разреженном просторе детства тогда покажется, что все на виду. Впервые я был в Тбилиси еще в эпоху раздельного обучения. Мне было пятнадцать, то есть эта раздельность имела уже принципиальное значение. С большим волнением стоял я перед могилой Грибоедова. Пытаясь быть честным, могу признаться, что к «Горю от ума» это мало относилось – чувство мое было к могиле, и оно было сродни зависти. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Изящно коленопреклоненная плакальщица прижалась чугунным лбом к кресту. Гид сказал, что моделью скульптору послужила сама вдова. Я тут же поверил его акценту. И никак не мог заглянуть ей в лицо, за крест, потому что грот был заперт решеткой. «Счастливчик!» – наверно, думал я, мечтая о юной красавице жене, всю жизнь после меня провдовевшей. Это ли значит, что «юность витает в облаках»: быть похороненным и оплаканным на чужой земле могло показаться мне счастьем!.. Я был влюблен в соседнюю, более скромную могилу – самой Нины. Еще не любив, я грезил у могилы о верности юной вдовы. Как сказал один великий русский писатель: только русский мальчик способен, засыпая в мягкой постели, мечтать о страдании, о заточении в тюрьму, о каторге. Не уверен, что он прав во всех словах этого утверждения, но я – мечтал. На этой могиле я хотел умереть от любви...»
Эти строки Андрея Битова – из «Грузинского альбома», изданного в тбилисском издательстве «Мерани» в 1985 году и ставшего настольной книгой во многих тбилисских семьях.
В школьные годы я многого в ней не понимала. Но она меня манила и звала, и вместе с автором я погружалась в мир грузинского застолья, в его хитросплетения, в его параллельные миры – Нина Чавчавадзе и хозяйка Нана...
«...в Грузию я вернулся. Как домой... Будто Грузия была даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае, больше, чем Советский Союз...»
В Грузии, на земле святой Нины, Андрей Георгиевич крестился...

Кто строит не себе – не тот в дому живет.
Кто создал жизнь – не ищет смысла жизни.
Мысль свыше – не сама себя поймет.
И путник сам себя в своем пути настигнет.
«После крещения». Батум. Июль, 1982

1937 год. Год рождения Андрея Битова. Роковой год. 1941 год. Блокадный Ленинград. Битову – 4 года. Семья эвакуировалась по Ладоге, спаслась... Желание стать писателем родилось в военном детстве. И оно реализовалось.
Его слог, его стиль, его умозаключения, гражданская позиция истинного интеллигента составляют удивительный многогранник.
«За одного Битова двух не Битовых дают»... Народное творчество самобытно. И только дай повод – Битов становится притчей во языцех.
«Пушкинский дом»... Один из ярчайших романов советского постмодернизма среди таких, как «Это я – Эдичка» Эдуарда Лимонова, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева...
Толчком к созданию книги стал суд над Иосифом Бродским. Сперва был задуман рассказ, впоследствии доросший до романа, работа над которым шла с 1964 по 1971 годы. Вначале «Пушкинский дом» попадал в «жадные» руки читателей неофициально и неподцензурно изданный. Тогда самиздатовские копии кочевали из рук в руки, читались по ночам, и вновь начинался новый круг... И вот спустя семь лет – в 1978-м – роман выходит не на родине – его публикует американское издательство. Леву Одоевцева, героя «Пушкинского дома» – альтер-эго писателя, называли «Евгений Онегин советской эпохи». Андрея Битова окрестили первым постмодернистом в России. В Советском Союзе роман увидел свет на страницах «Нового мира» лишь в 1987 году.
Читая путевые заметки Андрея Георгиевича – «Книга путешествий», «Семь путешествий», «Путешествие к другу детства» – ты словно смотришь широкоформатный «роуд-муви». Визитная карточка писателя – это его взгляд извне, словно из другой реальности и возможно даже эпохи – на Россию, которая и есть Пушкинский дом, но «без его курчавого постояльца»...

«Нереальность – условие жизни. Все сдвинуто и существует рядом, по иному поводу, чем названо. На уровне реальности жив только Бог. Он и есть реальность. Все остальное делится, множится, сокращается, кратное – аннигилируется. Существование на честности подлинных причин непосильно теперь человеку. Оно отменяет его жизнь, поскольку жизнь его существует лишь по заблуждению. Уровень судит об уровне. Люди рядят о Боге, пушкиноведы о Пушкине. Популярные неспециалисты ни в чем – понимают жизнь… Какая каша!»
«Пушкинский дом»

МЫ ПРОЖИЛИ С НИМ ОДНУ ЖИЗНЬ
Резо ГАБРИАДЗЕ

Полвека близкой дружбы. Это уже не дружба, это совсем другое. Наверное, лучше все-таки сказать о нем – родной.
Я попал на Высшие курсы сценаристов в Москву случайно, совсем не рассчитывая там учиться. Я художник, не сценарист… Еще во время собеседований в общежитии мне дали прочесть «Пушкинский дом». Это был шок. Первое, что мне пришло после восторга, – это мысль поехать на Курский вокзал покупать билет домой, в Тбилиси… Тогда и открылась дверь, вошел Андрей. И сказал:
– Никуда тебе не надо уезжать.
Я остался жить с ним в общежитии. Как с рентгеном. Он знал, он понимал обо мне все. Куда больше, чем я сам о себе. Он оберегал меня. Открывал мне мир. С теплотой, которую и не заметишь, и ничем не заменишь.
Он ввел меня в огромное здание Пушкина. И я, советский школьник, с моим «буря мглою небо кроет», «пойдет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит», очутился в огромном дворце. И он, Андрей, вел меня по залам этого дворца пятьдесят лет...
Я начал рисовать Пушкина. Сперва только для Андрея. Что еще мне было ему дарить?.. Так появились эти листки о Пушкине. Иногда в форме писем Андрею, иногда просто рисунки – сотни… нет, тысячи рисунков…
На них были истории, которые я старался придумать, когда был далеко от Битова. А когда мы встречались, Андрей обогащал их своими текстами. Кое-что стало нашими общими книгами («Трудолюбивый Пушкин», «Пушкин и заграница», «Метаморфозы»).
Мы прожили с ним одну жизнь. Я не забуду его. Голос… И его глаза, суровые, вдруг становившиеся веселыми, как у мальчика. И заразительный его смех!..
Так мы дружили – звонками, книгами, приветами и приездами. Он приезжал в Грузию. Он говорил с моей мамой, которая не говорила по-русски. Он крестился в Грузии. Писал, иногда в какой-нибудь районной гостинице. Много чего он написал у нас…
Да не могу я назвать его просто другом!..
...Щедрый, добрый, благороднейший человек, с которым я встречался в жизни.
Андрея нет. Остался только Невский, 110. Остановка троллейбуса. И троллейбус, который здоровается с тобой, опускается одним колесом в яму, говоря мне глазами – Андрей дома. Он ждет. Узкий черный проход во дворе. А потом, как в спектакле — точно освещение прибавили – узенький дворик, чья-то машина как украшение, как напоминание о детстве – М-01, и окно на третьем этаже, и в окне Андрей...

СЧАСТЬЕ ЖИЗНИ
Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ

Мне было восемнадцать лет, когда в 1967 году на дальней окраине Перми, в небольшом книжном подвальчике, я обнаружила книжку «Дачная местность, или Жизнь в ветреную погоду». Имя автора – Андрей Битов – было мне незнакомо, название показалось странным – не водилось таких в советской литературе. Книжку я открыла, начала читать «нараскрыв» и минут через десять купила. По мере чтения в следующие несколько дней этой небольшой книги жизнь моя, и я сама, начали меняться. Следующие год или два я считала себя одиноким (то есть единственным!) счастливым читателем Битова. Я искала и находила его предыдущие и новые книги («Путешествие к другу детства», «Аптекарский остров» «Улетающий Монахов»). Но позже, когда мы переехали в Старую Пермь, в город читателей, литераторов, студентов, у меня появились друзья, и выяснилось, что они все знают писателя Андрея Битова. Ну или почти все. А некоторые, так же, как я, были в него влюблены. Его слава была огромной, можно сказать – всесоюзной, но жила она в тонком слое людей молодых, или, точнее сказать, – новых. Обновлял их как раз Битов. Огромная слава была молчалива. Тиражи у писателя по тем временам были скромные – от десяти до тридцати тысяч экземпляров – такие счастливые для авторов и читателей были тогда времена. Но рецензий почти не было. Однако слава Битова росла стремительно.
Конечно, я не могла себе и представить, что мне предстоит познакомиться с Андреем Георгиевичем – это было бы, как познакомиться с Чеховым или с Толстым... Я и не стремилась, и не думала. Но судьба – свела.
Судьбою стала Грузия, в которую я с восьмилетней дочкой переехала с Западного Урала в феврале 1984 года. Еще в Перми, перед самым моим отъездом, грузинская девушка Ната Гончарова, учившаяся в Пермском университете, дала мне телефон литературоведа и критика Гии Маргвелашвили. Она  посоветовала непременно показать ему стихи. Я этот наказ исполнила.
Георгий Георгиевич, которого все с большим почтением звали Гия, работал в журнале «Литературная Грузия», знаменитом на весь Советский Союз тем, что первым печатал Ахмадулину, Евтушенко, Вознесенского…  И многих других совершенно новых или, того хуже, «непечатных» авторов. Один номер в году «ЛитГрузия» целиком посвящала как раз таким, назывался такой выпуск торжественно: «Свидетельствует вещий знак». И собирал  его как раз Гия Маргвелашвили. Я впервые появилась у Гии, когда готовился очередной выпуск. И Гия немедленно взял в него мои стихи. И я оказалась под одной обложкой с Андреем Битовым. Вот уж действительно, Вещий Знак. В этом выпуске был опубликован его восхитительный «Грузинский альбом».  Надо сказать, чуть ли ни половина авторов этого номера стали моими друзьями – Наташа Соколовская, Илья Дадашидзе, Владимир Леонович, Юра Юрченко. Летом, в Доме творчества литераторов в Пицунде, мы познакомились с Андреем Битовым. Там он дал мне прочесть еще теплую, только что им распечатанную рукопись – «Человек в Пейзаже»… Я была потрясена. Надо сказать, что к тому времени проза Битова давно не выходила нигде – в связи с его участием в альманахе «Метрополь»… Журнал «Литературная Грузия» публикацией «Грузинского альбома» прервал это проклятие. Почти сразу после журнала «Грузинский альбом» вышел в Тбилиси, в издательстве «Сабчота Сакартвело» «Мерани». Вся Грузия его и прочла. А уж потом и вся Россия.
Дружба с Битовым в Пицунде началась, в Тбилиси, Ленинграде и Москве продолжилась. На многие, многие годы. И так – до декабря 2018 года. Я и его дочка Аня были последними, кто видели Андрея живым… За три дня до смерти он говорил с нами о Пушкине, читал наизусть переписку в стихах Пушкина с Филаретом. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной ты на смерть обречена…»
Так он с нами простился.
Андрей был человек подарочный. У меня на полке чуть ли ни все его книги с дарственными надписями. Часто беру в руки, листаю, перечитываю. Испытываю блаженство. Великий писатель, правда. И человек прекрасный.
Он сделал мне еще один, невероятный подарок. Битов подарил мне своего лучшего друга – Резо Габриадзе.  
Сделано было так. Я приехала из Тбилиси в Москву, было это примерно через год после выхода «Грузинского альбома». Мы случайно встретились с Андреем в издательстве «Советский писатель», где у меня лежала книжка стихов (да так и не вышла). А Битов пришел подписывать первый после многих лет договор на новую книгу. Подписал  и позвал меня в гости. Славно посидели небольшой компанией, я засобиралась на ночной самолет в Тбилиси. И тогда он, руководствуясь какой-то тайной мыслью, достал из портфеля и протянул мне книжечку, толстенькую, но небольшую. Это была «Лолита» Набокова. Контрабандный, можно сказать, товар. Эта книжка даже в Штатах была тогда запрещена, не то что в СССР.  Андрей попросил меня передать ее своему другу в Тбилиси. Он спросил меня: «Знаете в Старом городе театр марионеток Резо Габриадзе?» Я ответила, что слышала, но еще не была. «Вот и хорошо, – сказал Андрей, – заодно и в театр сходите. Передайте Резо от меня привет и книгу».
Я все исполнила.  А у меня исполнилось счастье жизни – дружба с Резо Габриадзе. Драгоценная. На всю оставшуюся жизнь.   


«ВИДЕТЬ ИХ ВМЕСТЕ БЫЛО РАДОСТЬЮ»
Марина ДМИТРЕВСКАЯ

Битов достался мне от Резо Габриадзе.
Слово «Андрей» обозначало только его, Битова, и никого другого, оно произносилось часто и с безмерным уважением – как ссылка, сноска, восхищение умом. «Андрей» было как бы частью самого Резо (а Резо был его частью).
Этот союз «льда и пламени», рацио и интуиции, не был мирным, он состоял из ссор и примирений, взрывался, как выяснилось позже. Но тогда мы не были еще знакомы с Андреем Георгиевичем, и до меня долетали только осколочные сведения исключительно идиллического характера.
– Андрей научил меня покупать в европейских магазинах мужские игрушки. Зажигалки, фляжки… Вот тебе немецкий брелок.
(Этот брелок так и скрепляет мои ключи с того 1988. И физически, и символически мне это важно).
– Я крестил Андрея в Моцамете…
(Попав десятилетия спустя в Моцамету, первое, что я подумала: тут Резо крестил Битова).
– Мы с Андреем издали у Синявского 100 экземпляров «Пушкина в Испании», дали ему, невыездному, визу. Вот тебе экземпляр №7…
(Книжку я полностью перепечатала  в книге «Театр Резо Габриадзе как эстетический феномен» совсем недавно).
– Ты должна пойти сегодня в Щукинское училище, там поставили «Пушкинский дом». Андрею это будет важно.
И Резо буквально за руку вел меня темной Москвой 1990-го в обшарпанную Щуку (сам-то идти не хотел), и я шла, хотя точно знала, что «Пушкинский дом» Битова – та редкая книга, которую нельзя сыграть в театре. Телефонную, как известно, можно, а вот «Пушкинский дом» – нет. Более того, я точно знала, почему нельзя, и шла на спектакль удостовериться в своей правоте. Но в тот момент, когда нас рассадили в фойе училища, я почувствовала, что все, окружающее немногочисленных зрителей, имеет отношение к Битову и «Пушкинскому дому». Это был прекрасный спектакль Гария Черняховского, настолько интересный, что мне захотелось привезти его в Ленинград-Петербург, в пространство Пушкинского дома-города, и какими-то неимоверными усилиями я организовала это, и «Пушкинский дом»-спектакль был сыгран в Ленинграде, причем в трех разных интерьерах и по-разному. Это был подарок: увидеть спектакль в несхожих пространствах культуры, понять и почувствовать собственно театр, попробовать разгадать тайны успеха и провала. Как поведет себя живая материя спектакля в новых условиях? В разных условиях разных Пушкинских домов-домов? Об этом потом я написала большую статью в журнале «Театр» и до сих пор считаю ту историю одним из увлекательнейших приключений своей театральной жизни. И мечтаю о театральной лаборатории, в которой несколько режиссеров раскидали бы главы романа по разным локациям одного театра – и на день театр превратился бы в Пушкинский дом-театр... Авось когда-нибудь. Хотя что сегодня говорить об исчезающей культуре. Поздняк метаться. Она никого не спасла…
Живой Битов входил в мою жизнь через квартиру его первой жены Инги Петкевич на Невском, 110. Здесь всегда останавливался, приезжая в Ленинград, Резо. Эту квартиру, этот двор в его «историческом развитии» Битов описал достаточно недавно в эссе «Странноприимный двор» в сборнике «В Питере жить». Я и сейчас часто захожу в этот двор, он очень много значит для меня. А тогда – запустение и полумрак старого фонда, богемная неприбранность, «Инга сварила борщ, хочешь?», книги и картинки на стенках…
Ну, а дальше, в начале 90-х, во время войны с Абхазией, слово «друг» зазвучало (в том числе в письмах) саркастически и гневно: Резо подозревал Битова в каких-то плохих связях с Абхазией, стенал, мучился, не мог простить…
Дальше, конечно, они  помирились и что-то там созидали в Германии…
Когда мы познакомились с Андреем Георгиевичем лично – точно не помню. Иногда я брала у него маленькие интервью, иногда он меня переставал узнавать… Я точно не была для него артикулированным персонажем.
А потом, после многолетней паузы, мы заново встретились с Резо. К этому моменту уже была написана и издана моя книга «Театр Резо Габриадзе», о существовании которой Резо узнал в прямом телевизионном эфире от ведущего… Короче, в жарком мае 2005 московский Дом актера организовал презентацию этой книги, и на нее приехал Битов. После онкологической операции, еле живой, он приехал по пробкам и жаре из загорода, чтобы выступить. И начал говорить. Я очень волновалась в тот момент и слушала вполуха, но отчетливо услышала рассуждения Битова о том, как Резо умеет сделать своим – что угодно, присвоить элементы разных культур и авторов. Это была вполне аксиоматичная мысль, но вдруг я почувствовала, как сидящий рядом со мной герой книжки «Театр Резо Габриадзе» как-то весь багровеет и напрягается… А в следующую секунду книга полетела прямиком в стоящего Битова, а дальше Резо вскочил и начал кричать, не обращая внимания на сидящих зрителей – и больной Битов вынужден был боком-боком просто уйти из зала восвояси…
Праздник был испорчен и закончен, мои друзья и друзья Резо возмущенно покинули Дом актера, о запланированном широком застолье в «Мадам Галифе» не могло быть и речи, наличного состава осталось – несколько человек. Мы уныло тащились по Старому Арбату, и я говорила: «Значит, так, Резо, если сейчас же ты не дашь мне честное слово, что сегодня же извинишься перед Андреем, – ни в какое «Галифе» я не поеду и вообще ты меня больше не увидишь». Хорошо помню этот момент, плитку Арбата под ногами и радикальность своего тона...
И, что вы думаете, наутро в квартиру друзей, где я жила, таки позвонил низкий голос. Битов. «Марина, Резо велел мне сообщить вам, что он извинился передо мной и я его простил. Сообщаю. Простите и вы его. Ну что делать, у нашего с вами друга маниакальное сознание, он решил, что я обвиняю его в плагиате… А теперь я хочу сказать о вашей книге то, что он не дал мне сказать вчера публично…» И я прослушала много лестного.
Видеть их вместе всегда было радостью, и мой фотоаппарат жадно ловил двойные портреты этих легендарных друзей с полувековым стажем, обогащавших друг друга как мало кто. Особенно хорошо бывало, когда они смеялись. А вообще-то были мрачноватые…
В одном из интервью (давно уже, лет пятнадцать  назад) Битов говорил мне вещи, очень важные здесь и сейчас, в момент колоссальной катастрофы. Если бы в России слушали художников!
«Наше вечное русское отставание происходит оттого, что мы хотим сразу все опередить. Нет, поплетись ты немножко за историческим опытом. У нас столько земли, столько богатств, столько талантов на зависть всему миру, что надо перестать комплексовать – и тогда мы станем чем хотите – хоть державой. Избавление от комплексов для России – это победа. Любая попытка что-то опередить и заместить – это комплексы, а свобода – это существование без комплексов…Хватит изобретать. Надо просто работать, отдавать душу, чтобы все шло тихо, плавно, спокойно, а для этого нужно время и уверенность в том, что то, что я делаю, – свобода. Свобода стоит дороже, чем любой пиар, славу не надо эксплуатировать, она растет, как живая. Часто кажется, что, соревнуясь с живым, неживое побеждает. На самом деле это не так, травинка пробивает асфальт».


Алена ДЕНЯГА