Подобно Галактиону Табидзе Белла Ахмадулина может сказать: «Иные сны мне видятся во сне, / Не те, что вам». Часто посредством снов она передает нам свои прекрасные, печальные видения, и это в самом деле не были сны простого смертного – на них печать небесного вдохновения и высокой поэзии.
И потому не является неожиданным – из всех произведений Беллы Ахмадулиной, посвященных Грузии, напоенных святой любовью и искренностью – стихотворение «Сны о Грузии». Символично и то, что так же назван сборник ее стихов, поэм, переводов, эссе и воспоминаний, изданный в 1978 году в Тбилиси (эта книга принесла автору громкое имя), сопровожденный замечательным предисловием критика Гии Маргвелашвили.
Гия Маргвелашвили сделал очень много для укрепления дружбы между русскими и грузинскими литераторами. Грузинскому критику не составило труда ясно представить читателю суть творчества обожаемого поэта, важнейшие особенности этой поэзии, превращенной им в предмет поклонения.
Упомянутое стихотворение, небольшое, но вместившее в себя огромную любовь, – чистое и прозрачное, как горный ручей, по-пушкински простое, такое, которое трогает струны души:

Сны о Грузии – вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенявшая уста.

Белла Ахмадулина превосходно, из первоисточников, знала о том, что Грузия является признанной родиной вина, и даже гордилась этим. Грузинское застолье представлялось ей не столько местом времяпрепровождения, сколько ареной грузинского рыцарства, проявления разума и объяснения в любви... В этом же стихотворении безгранично хвалебными словами увенчано святое для нее место – Мцхета и возвышающийся в самом его сердце прославленный храм Светицховели. Две финальные строчки, созданные с точностью и легкостью формулы, отпечатаны в сердце поэта и навечно сохранены в памяти. Сказано не для красного словца; это выстраданные думы, обретенные после долгих наблюдений и рассуждений, действительность, испытанная на себе:

…родины родной суровость,
нежность родины чужой.

Наверное, нелишним будет сказать, что до Беллы Ахмадулиной Грузию и Тбилиси в своих снах видели и другие русские поэты. Один из замечательных представителей Серебряного века, величайший лирик с широким кругозором Осип Мандельштам в знак своей любви к Тбилиси и тоски по нему посвятил нашей столице настоящий шедевр. Тбилиси, местный быт хорошо запомнились поэту. Он до конца жизни помнил, как встречали его грузины, и это отразилось в первых же строках стихотворения, где неповторимый рельеф «фантастического города» описан с пылом и восхищенным вдохновением: «Мне Тифлис горбатый снится…».
Примечательно, что эпиграфом к одному из стихотворений Беллы Ахмадулиной, посвященным Мандельштаму, стали именно эти строки. К настрадавшемуся поэту она обращается так:

То снился он тебе, а ныне – ты ему.
И жизнь твоя теперь – Тифлиса сновиденье.

Залог бессмертия творца – его стихотворение, и приснопамятный пример того – поэт, связавший свое имя с городом-Фениксом, разрушенным врагами и восставшим из пепла, таким, как Тбилиси.
Несмотря на физическую слабость, Мандельштам до конца жизни оставался духовно несломленным. Находясь в доме партийного босса, известного своими авантюрами чекиста Блюмкина, он разорвал заранее подписанные Дзержинским ордеры на арест. Его расстреляли бы на следующий же день, не сбеги он в независимую Грузию (эта независимость продлилась около трех лет). Тогда он спасся. Но потом, когда кровавые репрессии в Советском Союзе были в самом разгаре, Мандельштама, с его бесстрашным духом, арест и расправа не миновали.
Я не зря, говоря о любви Беллы Ахмадулиной к Грузии, уже упомянул одного из достойнейших ее предшественников, великого поэта, выдающегося искателя новаторских форм и кристально чистого человека Якова Полонского. В ранний период своей жизни он тесно был связан по службе с Грузией. Прекрасно был знаком с нашим бытом, обычаями. Побывал почти во всех уголках нашей страны, особую любовь питал к Имерети, что в полной мере отразилось в его поэзии.
Большое стихотворение в форме письма «Прогулка по Тифлису» ясно показывает, насколько богата и разнообразна словесная палитра Полонского. Помещенный в скобки подзаголовок «Письмо к Льву Сергеевичу Пушкину» свидетельствует, что автор отослал его своему другу, младшему брату Александра Сергеевича Пушкина. Письмо датировано 1846 годом. Следуя эпистолярному жанру, Полонский неспешно рассказывает, как после обеда идет прогуляться по Тбилиси. В городе спокойно, а в горах русская армия сражается с Шамилем, там идет кровопролитная битва. Поэт пересекает Мухранский мост и смешивается с толпой на армянском рынке. Он вглядывается в ранее невиданные картины. Тбилиси кажется ему отличным от других городов, ему здесь не скучно. Поэт наблюдает за необычной пестротой, и у него невольно рождаются строчки, обобщающие и выражающие восторг: «Тифлис для живописца есть находка». Кто только не попадается ему на пути – люди разнообразных чинов, ремесел и этноса. В одном ряду перечислены живые истории и неодушевленные предметы, что для действительности ХIX века было смелым и непривычным. Полонский сообщает адресату:

Представьте, что в глазах мешаются ослы,
Ковры, солдаты, буйволы, грузины,
Муши, балконы, осетины...

Этот искусный и эффектный способ впоследствии виртуозно улучшил и обогатил Борис Пастернак. Поэт продолжает прогулку по узким улочкам Тбилиси, поднимается к Ереванской заставе, встречает караван навьюченных верблюдов. Слышны звуки бубенцов, длинношеие верблюды раздувают ноздри и спесиво смотрят по сторонам. От Мейдана он идет к Абанотубани и глядит на Метехи. Упомянутые места обожала Белла Ахмадулина. Полонский покорно признает, что перо его бессильно описать Тбилиси, но верится с трудом, ведь в этом стихотворении говорится о таких живописных местах. Посмотрите, с каким мастерством описаны окрестности Метехи:

И мнится мне, что каменный карниз
Крутого берега, с нависшими домами,
С балконами, решетками, столбами,
Как декорация в волшебный бенефис,
Роскошно освещен бенгальскими огнями.
Отсюда вижу я – за синими горами
Заря, как жертвенник, пылает и Тифлис
Приветствует прощальными лучами.

Невозможно описать каждый из подобных впечатляющих пассажей. Думаю, что никто из поэтов времен наместника Михаила Воронцова не описывал Тифлис так полно и красочно.
В доказательство приведем мнение фундаментального знатока творчества Полонского И.Б. Мушиной о том, какое большое влияние оказал на поэта Кавказ: «Пребывание на Кавказе обогатило художественное зрение Полонского, обогатило его палитру». Она отмечает, что в стихотворении «Старый сазандар» всего одним искусно найденным эпитетом описан облик Тбилиси, отличающийся от других городов. Нетрудно почувствовать в этой строфе пушкинскую легкость:

Земли, полуднем раскаленной,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла...

Нельзя обойти стороной и тот факт, что Александр Блок, рассуждая о русской поэзии, в числе своих великих учителей без колебания назвал Полонского. Такое признание дорогого стоит.
Перечислим стихотворения Полонского, грузинские по своей тематике: «Грузинка», «Горная дорога в Грузии», «Грузинская песня», «Грузинская ночь», «В Имерети», «После праздника», «Не жди»,  «Кахетинцу», «Имеретин», «Над развалинами в Имерети», «Старый сазандар», «Выбор уста-баша», «Тамара и певец ее Шота Руставель»...
Особо стоит упомянуть волнующее стихотворение поэта, написанное в час отъезда из Грузии, в котором видно, как искренне любил Яков Полонский нашу страну. Остались позади Крестовый перевал, Казбеги, вот-вот появится Дарьяльское ущелье. С первых же строк мы слышим сердцебиение уезжающего на север поэта:

Неприступный, горами заставленный,
Ты, Кавказ, наш воинственный край, –
Ты, наш город Тифлис знойно-каменный,
Светлой Грузии солнце, прощай!

Слово «Прощай!», сказанное в час расставания со всем дорогим и заветным, утвердилось в русской поэзии после публикации шедеврального обращения Пушкина к волнующемуся морю («Прощай, свободная стихия»), написанного в то время (1824 г.), когда поэт покидал Одессу. Из всех русских поэтов это слово чаще всего применяет Белла Ахмадулина, которую часто одолевала тоска по любимым людям, местам или желанным мгновениям. Наполненные благодарностью строчки Полонского полностью совпадают с душевным стремлением Беллы Ахмадулиной, с ее безграничной любовью к Грузии. Она, подобно великому русскому поэту, также подолгу жила в Грузии и считала Тбилиси родным городом. И потому сейчас будет вполне естественным рассмотреть один из впечатляющих, с начала до конца наполненных волнением шедевров из книги «Сны о Грузии». Речь идет о «Стихотворении, написанном во время бессонницы в Тбилиси». Белла дотемна находилась в Мцхета, от радости танцевала под луной, а на стену Светицховели в свете свечей падала ее трепещущая тень. Последовательно повторяющееся в начале строк слово «мне» непривычным образом напрягает, усиливает и ускоряет ритм. По приезде в Тбилиси поэт взбудоражен от переизбытка чувств. После такого возбуждения (а пребывание в Мцхета не обошлось бы без вина) сложно заснуть, но сон желанен, чтобы Грузия вновь и вновь приснилась во сне. Все ее существо, все мысли стремятся к Тбилиси, оплетают подобно виноградной лозе:

Мне – пляшущей под мцхетскою луной,
мне – плачущей любою мышцей в теле,
мне – ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне – обнаженной ниткой серебра,
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне – жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне – не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
отпрянувшей от снов, как от загонов,
мне – в час зари поющей на мосту:
«Прости нам, утро, прегрешенья наши.
Обугленных желудков нищету
позолоти своим подарком, хаши»,
мне – скачущей наискосок и вспять
в бессоннице, в ее дурной потехе, –
о господи, как мне хотелось спать
в глубокой, словно колыбель, постели.

Мощнейшая финальная строфа, глубокая цельная метафора, в которой говорится, что поэт стремится вернуться в материнское чрево, где ему, свернувшемуся калачиком, не видящему солнечного света, спалось крепко-крепко. Данное состояние некоторые психоаналитики сравнивают с райским блаженством, и сколь отрадно, что подобное сверхчеловеческое наслаждение поэт испытывает в Грузии, после увиденных красот нашей земли:

Мозг слеп, словно остывшая звезда.
Пульс тих, как сок в непробужденном древе.
И – снова спать! Спать долго. Спать всегда.
Спать замкнуто, как в материнском чреве.

Если начать разбирать мастерски высказанную и закрученную, как морская ракушка, мысль, стихотворение потеряет свою прелесть и таинственность. Вдохновенно сказанное на языке поэзии обладает несравненно большей силой.
Ни в одной стране у Беллы Ахмадулиной не было столько поклонников и почитателей, нигде так не жаждали ее приезда, как в Тбилиси; здесь она никогда не чувствовала себя гостьей, тем более – туристкой, кварталы старого Тбилиси были для нее такими же родными, как Таганка или Арбат в Москве.
Я видел, какую отеческую заботу проявлял к ней Симон Чиковани. Они часами беседовали в саду Союза писателей на улице Мачабели. Когда Симон Чиковани послал ей строки о старой Мцхете, то приписал, что никто в России, кроме нее, не сможет перевести эти стихи. И действительно, из блестящего цикла Белла с большим артистизмом перевела три стихотворения о несравненной красоты Серафите, дочери питиашха, безвременно ушедшей из этого мира. Как это и было ей свойственно, Белла не переводила с буквальной точностью. Она всегда старалась постичь дух произведения, поймать интонацию оригинала, сохранить цельность настроения. Со слов сына Симона Чиковани, Нико (Беллу с ним связывала сердечная дружба), я знал, что батони Симон остался доволен переводом.
Много стихов Беллы Ахмадулиной посвящено любимым поэтам прошлых лет и ее современникам. Симону Чиковани, в знак благодарности и почитания, она посвятила одно из лучших стихотворений. В нем столько тепла и любви, что я не могу удержаться и не привести хотя бы одну строфу:

Меж тем все просто: рядом то и это,
и в наше время от зимы до лета
полгода жизни, лета два часа.
И приникаю я лицом к Симону
все тем же летом, тою же зимою,
когда цветам и снегу нет числа.

Талантливейший критик поколения шестидесятых, блестяще образованный литератор с утонченным вкусом Гурам Асатиани всегда с безграничной любовью и почтением относился к поэзии и личности Беллы Ахмадулиной. С восторгом говорил он о неповторимом голосе ее лирики. Авторитетный московский журнал «Вопросы литературы» с удовольствием публиковал его статьи, в которых он особое место уделял заслугам Беллы Ахмадулиной в русской поэзии двадцатого века.  
Отдельно стоит отметить то духовное родство, которое испытывали при каждой встрече Белла Ахмадулина и наш поэт с таким же богатым внутренним миром – Анна Каландадзе. Белла так же, до самозабвения, любила и воспевала прекрасные украшения земли – цветы; она так же скорбела об их неизбежной участи скорого увядания, ее сердце сжималось от того, что такая поразительная красота так быстро исчезает. Они часто бывали вместе в разных местах Тбилиси, большей частью – на дружеских застольях, где звучали восторженные тосты. Но и в прогулках по колоритным улочкам города тоже не было недостатка, что ярко выражено в прелестном стихотворении, посвященном Анне. Насколько непосредственными и искренними были их отношения, нам повествует тончайшая и естественная строфа, в которой автор пытается приблизиться к неприкосновенной тайне поэзии Анны:

Позвольте спросить вас: а разве
ваш стих – не такая ж загадка,
как встреча Куры и Арагвы
близ Мцхета во время заката?

Беседа продолжается в очень естественном и приятном тоне, и рядом с собеседницами неотлучно присутствует тень Галактиона, к феномену которого обе испытывают безграничное почтение. И здесь снова хочется привести прекрасный отрывок из этого же стихотворения, который не очень отдаленно напоминает (может быть, это сделано и осознанно) ранее процитированную «Прогулку по Тифлису» Полонского:

Слагала душа потаенно
свой шелест, в награду за это
присутствие Галактиона
равнялось избытку рассвета,
не то, чтобы видимо зренью,
но очевидно для сердца,
и слышалось: – Есмь я и рею
вот здесь, у открытого среза
скалы и домов, что нависли
над бездной Куры близ Метехи.

У Анны Каландадзе есть небольшой опус о том, как рождается стихотворение – вольно, само по себе. В нем Анна уподобляет себя старинному музыкальному инструменту – свирели. Мотив этот длится еще с античных времен. Древние греки вполне справедливо считали, что поэт – это инструмент в руках высшего вдохновения, и силой свыше из него извлекаются небесные, чарующие звуки. Платон и другие греческие мыслители называли это состояние «божественным умиротворением», что подразумевает пребывание в некоем трансе. О значимости вдохновения в творческом процессе писали не раз. Описать словами это редкое явление почти невозможно. В такие моменты многое происходит подсознательно, неосознанно, спонтанно. В упомянутом стихотворении («Что я? Свирель!») грузинская поэтесса это состояние описала метафорически, но просто, безо всяких вступлений и сложных подсказок, так, как и полагается свободно и легко спетой песне. Приведу первую строфу и две финальные строки:

es sixarulis cremlebia,
rodi vtirivar?
qari Camberavs, avmRerdebi:
me xom stviri var.
…
STambere, qaro,
naxon Zala Cemi grZnobisa!

Параллельно вспомним написанное на эту же тему стихотворение Беллы Ахмадулиной «Воскресный день», в основном посвященное безграничному разнообразию природы, когда поэт выходит из бурана сна, и в нем постепенно пробуждается стремление к стихотворению. Сменяют друг друга бытовые, почти банальные картины (умывание холодной водой, утренний кофе...) и пейзажи; все подталкивает поэта к тому, чтобы окунуться в пламень вдохновения, вызвать из безмолвия едва уловимые звуки, которые затем обретут смысл, превратятся в стихотворение, музыку («Я из безмолвья вызволяю слово»). Она вынуждена попрощаться с негой выходного дня, не сможет прогуляться и по аллее, так как нисходящая свыше сила приковывает ее к письменному столу:

Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев
мне не бродить. Но что все это значит?
Бумаги белый и отверстый зев
ко мне взывает и участья алчет.

Воздействие вдохновения очень коротко, оно длится секунды. Воспламененный им поэт должен успеть облечь в слова мысли, извлеченные из безмолвия, вдохновение использует поэта для озвучивания своих капризов, он всего лишь проводник лихорадочной дрожи, которая нежданно его настигла и потом покинет навсегда:

Я – мускул, нужный для ее затей.
Речь так спешит в молчанье не погибнуть,
свершить звукорожденье и затем
забыть меня навеки и покинуть.

В финальной строфе персонифицирование себя с дудкой еще более конкретизирует эту мысль, и она становится предметной. Подобно Анне Каландадзе, Белла Ахмадулина представляет себя как дудки, используя ту же метафору. Говорить о каких-либо влияниях и приоритетах совершенно излишне.

Я для нее – лишь дудка, чтоб дудеть.
Пускай дудит и веселит окрестность.
А мне опять – заснуть, как умереть,
и пробудиться утром, как воскреснуть.

В разное время этот мотив становился предметом раздумий многих поэтов, и каждый излагал его по-своему. Здесь будет кстати упомянуть классический пример, культовое, памятное всем стихотворение Пушкина «Поэт» («Пока не требует поэта…»). В нем говорится, что пока Апполон не призовет поэта к священному жертвеннику, он молчит, его существо – во власти сна, и он ничтожнее всех смертных. Но стоит божественному гласу коснуться его обостренного слуха, как все вмиг меняется, душа творца трепещет и дрожит, и не узнать – вчера еще дремлющая и поглощенная будничными заботами, сегодня она, распахнув крылья, реет в вышине:

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

Кто хоть раз соприкасался с поэзией, не мог не испытать ее магическую силу, дарующую чувство незабываемого блаженства.

Окончание следует



Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Перевод Асмат Джагмаидзе

Прощаю недруга
и друга!
Целую наспех все дома!
Во мне, как в мертвом
теле круга,
Законченность
и пустота.

Белла Ахмадулина



Много написано о том, что для русских поэтов, начиная от Пушкина и Лермонтова, Кавказ и собственно Грузия являются сакральным местом, где русская муза привольно расправляет свои крылья, набирается неиссякаемого вдохновения и наполняется благодатью. Начало, положенное двумя гениями, достойно продолжили последующие поколения талантливых поэтов.
В первую очередь надо вспомнить выдающегося поэта и благороднейшего человека Якова Полонского. На протяжении лет он служил в Тбилиси, и грузинская тематика занимает в его творчестве значительное место. Он был сердечным другом Акакия Церетели, и неслучайно, что сдержанный на похвалы Акакий посвятил ему восторженное, полное любви стихотворение.
В начале ХХ века образцовое внимание и тепло к Грузии проявил Константин Бальмонт – один из первых переводчиков «Витязя в тигровой шкуре», всесторонне образованный поэт, обладатель широчайших интересов и тонкого музыкального слуха. Он, а также весьма интересный литератор Федор Сологуб и талантливый лирик Игорь Северянин, который соперничал в популярности и обладании титулом «короля поэзии» с самим Александром Блоком, в начале ХХ века посещали Грузию – в Тбилиси, Кутаиси и Батуми они устраивали поэтические вечера, диспуты, встречи с Паоло Яшвили, Тицианом Табидзе, Сандро Канчели и др. Хорошо был знаком Бальмонт и с Галактионом Табидзе. Доказательством служит совместная фотография. Деятельность Бальмонта и Северянина в Грузии еще до конца не оценена нами по достоинству.
Владимир Маяковский родился и вырос в Грузии, свободно говорил по-грузински. Любви к Грузии его никто не учил, о чем он сам неоднократно заявлял.
Назовем именитых русских поэтов ХХ века, которые внесли огромный вклад в грузинскую поэзию. Это целая плеяда.
Сергей Есенин, неповторимый певец русской природы и крестьянского быта, был одним из первых, кто в полной мере познал неповторимый облик Грузии, грузинский характер и воплотил их в своих лучших стихах.
Влюбленный в Грузию тонкий лирик Осип Мандельштам. Он в полной мере оценил гениальность Важа Пшавела и перевел его поэму «Гоготур и Апшина».
В связи с Грузией и грузинами особое место занимает Борис Пастернак – великое явление, поэт мирового масштаба. Помимо прекрасного цикла стихотворений о Грузии, он виртуозно перевел и издал отдельной книгой сборник «Грузинские лирики», чем прославил грузинскую поэзию.
Как известно, именно через русских поэтов и их переводы с грузинского иностранные исследователи – французы, англичане, немцы, итальянцы – знакомились с грузинской поэзией, и многие из них стали картвелологами (Луиджи Магаротто, Дональд Рейфильд, Бернар Утье), изучили нашу историю, язык и культуру.
Великий русский поэт Николай Заболоцкий, отличающийся от всех собственным голосом и взглядом, сослужил огромную службу грузинской поэзии – от Руставели и до поэтов ХХ века.
С благодарностью надо вспомнить Павла Антокольского, утонченного поэта и эрудита, и Николая Тихонова, чье творчество отражает дружбу и благорасположение двух народов.
Непревзойденным мастером стиха является Арсений Тарковский. Оставивший глубокий след в русской поэзии, он на высочайшем уровне переводил грузинских поэтов и был частым и желанным гостем на грузинской земле.
С нежностью вспоминаем Елену Николаевскую, Владимира Солоухина, Михаила Луконина, Александра Межирова. В Грузию часто приезжали и с любовью переводили грузинскую поэзию Александр Глезер, Владимир Леонович, Михаил Синельников...
В России, как и в Грузии, было мощное и талантливое поколение шестидесятников, без которых невозможно составить полное представление о русской поэзии ХХ века. Нет надобности напрягать память, чтобы перечислить лучших из них: Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Юрий Ряшенцев, Дмитрий Бобышев, Олег Чухонцев, Роберт Рождественский, Вадим Козовой, Иосиф Бродский, Юнна Мориц, Белла Ахмадулина, Елена Шварц...
Впечатляющий список! Но можно с уверенностью заявить, что из всех своим громадным талантом, человеческим обаянием, безграничной любовью к Грузии и неподражаемой скромностью выделяется Белла Ахмадулина.
По-моему, после Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, не было другой русской поэтессы, которая сравнилась бы с Ахмадулиной размахом, силой вдохновения, многообразием форм выражения. Вместе с великими Ахматовой и Цветаевой Белла создает своеобразное трио, и втроем они следуют в вечность...
Своей бескомпромиссной жизнью и многообразным, монументальным творчеством Белла Ахмадулина доказала, что является одной из достойных наследниц Пушкина и Лермонтова, верной продолжательницей пути великих предшественников. Ей, как и им, вместе с тончайшим лиризмом, присущ эпический талант, проявляющийся не только в поэмах, но и в стихах, что весьма редкое явление в поэзии. Оттого ее речь близка к разговорной (это свойство особо ценится у поэтов), ведь это неиссякаемый источник естественности.
Белла Ахмадулина не раз с преклонением рисовала образ Пушкина, которому считала себя вечно обязанной. Пушкинские интонации часто слышны в ее стихах, о чем мы поговорим ниже. Здесь же упомянем раннюю, выстроенную на условностях поэму «Приключение в антикварном магазине». Уже то обстоятельство, что старику-антиквару, торговцу старыми вещами – 200 лет, и он – современник Пушкина, указывает нам на мистификацию, необходимую автору, дабы приблизиться к обожаемому поэту и приласкать его. В тексте дважды назван «Кавказ», а Пушкин, чью раннюю гибель автор никак не может пережить, настойчиво упоминается как «правнук Ганнибалов». Заранее задуманные, эти подсказки еще больше окутывают светом тайн и легенд личность Пушкина, и без того сложно познаваемую.
Таким же ореолом поэт не раз обрамляет и образ Лермонтова. Ограничусь упоминанием одного, мощного стихотворения – «Тоска по Лермонтову». В нем описано пребывание Лермонтова во Мцхета, когда он готовился к написанию поэмы «Мцыри» на основе услышанной подлинной истории.
Произведение начинается с нежного обращения к Грузии. Поэт объясняется в трепетной любви к благодатной земле. Строки воспринимаются как благословение, после которого автор рисует прекрасные и грустные осенние пейзажи. В первых же двух строфах чувствуется вдохновение опытного мастера, а сдержанная игра слов создает соответствующее настроение:

О Грузия, лишь по твоей вине,
когда зима грязна и белоснежна,
печаль моя печальна не вполне,
не до конца надежда безнадежна.
Одну тебя я счастливо люблю,
и лишь твое лицо не лицемерно.
Рука твоя на голову мою
ложится благосклонно и целебно.

Мечтающему поэту не страшны ни слякоть, ни холодная октябрьская погода, он оказывается в чужом доме, где встречается со сверчком, спасающимся там от холода. Сверчок поет на свой лад, к его песне присоединяется и поэт, и вместе они поют по ночам. Под конец автор печалится о своих бесприютных снах, мысленно переносится к небу, солнцу и облакам, где на вершине уединенной горы стоит «высочайший юноша планеты». Это Лермонтов. С вышины он смотрит на храм Светицховели и думает о своем драматическом, напряженном произведении. А внизу (это воображаемые картины) не прекращается битва за эту землю, слышны гром мечей и лошадиный храп. Как и в поэме самого Лермонтова, в стихотворении упомянуты Кура и Арагви, которые не могут ни соединиться, ни разойтись. Автор же беспокоится о судьбе юноши, «великого человека», который непременно погибнет, если двинется отсюда навстречу дуэли, и умоляет его не покидать Грузию. Белла Ахмадулина – мастер рефрена: этот искусный способ композиционно скрепляет стихотворение. В финальных строфах повторяется одна и та же предостерегающая фраза: «Стой на горе!», что усиливает трагическую тональность замысла:

Стой на горе! Не уходи туда,
где – только-то! – через четыре года
сомкнется над тобою навсегда
пустая, совершенная свобода!

Стой на горе! Я по твоим следам
найду тебя под солнцем, возле Мцхета.
Возьму себе всем зреньем, не отдам,
и ты спасен уже, и вечно это.

Стой на горе! Но чем к тебе добрей
чужой земли таинственная новость,
тем яростней соблазн земли твоей,
нужней ее сладчайшая суровость.

Вспоминается фраза Анны Ахматовой об авторе «Демона»: «Вряд ли кто-нибудь на этой планете может напоминать Лермонтова».
Белла Ахмадулина никогда об этом не писала, но, наверное, ей было приятно, что героиню романа, кровно связанную с Кавказом, Грузией, схожую с серной, благородную, красивую и трагическую, тоже звали Бэлой (разница лишь в одной букве «л»).
«Солнце русской поэзии» Пушкин, вдохновленный Грузией, создал не один шедевр, и тема «Грузии печальной» занимает большое место в его бессмертном творчестве. Так же и Лермонтов многие свои гениальные произведения (как в прозе, так и в стихах) либо посвятил Грузии, либо связал с нею. Складывается ощущение, что любовь к Грузии Белла унаследовала от Пушкина и Лермонтова, и мы по праву считаем ее продолжательницей традиций двух великих поэтов, их именитой наследницей. Но прежде эту благородную миссию приняли на себя два чистейших душой наставника Беллы Ахмадулиной – Павел Антокольский и Борис Пастернак, о которых хотелось бы сказать несколько слов.
Павлу Антокольскому, которого Белла Ахмадулина считала своим учителем и обожествляла как человека, в разное время – в 1956 г. и в 1978 г. – посвятила два стихотворения. В обоих упомянут – по имени – Симон Чиковани. Его фамилия не называется, что говорит о братской дружбе Беллы с грузинским поэтом.
В первом из них, почти в самом начале, она упоминает девятерых дэвов и Симона («мой Симон»). 18-летняя Белла сидит в ресторане с пожилым Антокольским, они пьют вино, и ей радостно, что годы не умерили его пыла. Она хвалит его «гасконский темперамент» (Антокольский чудесно переводил и французских поэтов). Лукаво подмечено, что он и от амурных приключений не откажется. Вот как кончается это стихотворение:

Все впереди, чему должно случиться!
Оно еще случится. Погоди.

Спустя 22 года, в 1978 г., после кончины Антокольского, 42-летняя Белла Ахмадулина вспоминает свой визит в его квартиру. Хозяин угощает младшую подругу гостинцами из Грузии («Кахетинского яства нарядность»), просит отведать янтарную гроздь ркацители, и тут же упоминается тот, кто прислал гостинец: «Виноград – подношенье Симона». Симон Чиковани всей своей жизнью, по-семейному был связан с Антокольским, Заболоцким, Пастернаком, Бажаном, и эта дружба принесла великие плоды, забыть которые невозможно.  
Потрясающи, волнительны прощальные слова Беллы на смерть Антокольского, написанные в октябре 1978 г. Вспоминается его безграничная доброта – он ничего не жалел, чтобы помочь бедным и нуждающимся (Белла и сама была такой). Об этой черте в прощальной речи сказано особо: «В его существе обитала непрестанная мысль о чьей-то нужде и невзгоде». Перед смертью Антокольский наказал своей дочери Наталье раздарить все, что он имел – стихи, книги, вещи. Белла вспоминает, как хлопотал он о переводах на русский язык иноязычных поэтов (а к грузинским поэтам он всегда испытывал особую любовь): «Я знаю, как много сделал Павел Григорьевич для того, чтобы русские читатели могли принять к своему сведению стихи наших соотечественников, которые пишут на других языках».
Навсегда запечатлелся в памяти Беллы Ахмадулиной волнующий душу случай, когда ранней весной, в жуткую бурю и слякоть они вместе с Антокольским пошли навестить могилу Пастернака. Явственно видишь, как утомленный поэт преклоняет колени на святой могиле, слышишь вырвавшиеся рыдания. Об этом Белла писала не раз. В воспоминании «Миг бытия» эта скорбная минута описана так: «Павел Григорьевич захотел проведать могилу Бориса Леонидовича Пастернака. Тропинка многими и мною протоптана. Был март. Когда мы добрались до кладбища, пошел сильный снег. Стало смеркаться, и быстро смерклось. Мы долго плутали по кладбищу. Сквозь пургу, сквозь темноту все-таки дошли до могилы. У могилы Павел Григорьевич вскричал: «Борис! Борис! Прости!» За что просил прощения? – я никакой вины Антокольского не знаю. Или просто прощался?»
Во многих стихотворениях, речах и воспоминаниях отчетливо видно, что неугасимую любовь к Грузии и к грузинской поэзии Белле Ахмадулине привил ее мудрый наставник Борис Пастернак. «Переделинский изгнанник» поведал ей и то, что в трудные времена эта благословенная земля примет ее и даст приют, где она сможет вздохнуть спокойно. И правда, когда позднее ее упрекали в том, что она, в отличие от других, не переводит европейскую поэзию, и вопрошали, чем же заслужили такое ее внимание грузинские поэты, Белла Ахмадулина не задумываясь отвечала, что это единственная страна, которая протянула ей руку и подарила родительское тепло. От Бориса Пастернака она знала – в суровые тридцатые грузинские поэты приняли его с такой братской заботой, что Тбилиси показался ему настоящим оазисом. До последних дней жизни он не испытывал недостатка в любви и поддержке грузинских поэтов. За несколько лет до смерти, когда Пастернак не смог издать в России свой автобиографический очерк «Люди и положения», он переслал его в Тбилиси, где произведение было переведено на грузинский Гией Маргвелашвили и стараниями Симона Чиковани опубликовано в журнале «Мнатоби». История невероятная, но правдивая. Даже Твардовский смог опубликовать «Люди и положения» в «Новом мире» только в 1967 г. В этих воспоминаниях запечатлены живые портреты грузинских поэтов – Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Колау Надирадзе, Симона Чиковани. Пастернак был очарован Боржоми и Абастумани, наслаждался красотами природы, а потом неудачно упал в Бакуриани, повредил глаз и в таком виде явился к Георгию Леонидзе, которого называл «самобытнейшим поэтом, больше всех связанным с тайнами языка, на котором пишет, и потому меньше всех поддающимся переводу». Вряд ли можно дать более точную характеристику создателю великого стихотворения «Оле».
Белла Ахмадулина посвятила много пламенных стихов Борису Пастернаку. Остановлюсь на одном, написанном после смерти Пастернака. Оно, вместе с прозаической вставкой, состоит из нескольких частей, но в целом очень органично. Название этого глубокого и стройного произведения простое – «Памяти Бориса Пастернака» (другое название – «Главы из поэмы»).
В большей первой части дом Пастернака в Переделкино и сам хозяин описаны с поразительной нежностью и достоинством. Имя его не упомянуто, но присутствуют такие очевидные знаки, что всем ясно – автор стремится запечатлеть в слове святое место, храм поэзии. Октябрь на исходе, поздняя осень, вечер – и здесь как нельзя кстати аллюзия с поздним шедевром Пастернака «Свеча горела».  Сам гонимый властью, униженный, готовый поделиться с другими последним, готовый простить всех и вся, «он искупал всеобщую вину». Мы видим возделанный Пастернаком палисадник, на краю которого, как драгоценными камнями, сверкает плодами малиновый куст. Автор молится на дом со стеклянной верандой, где жил легендарный человек, но воздерживается называть его по имени и, наверное, он в этом прав:

По вечерам мне выпадала честь
смотреть на дом и обращать молитву
на дом, на палисадник, на малину –
то имя я не смела произнесть.

После первой части следует прозаическая вставка, не уступающая в поэтичности стихотворным строкам. Автор вспоминает историю более чем двухлетней давности, когда она такой же поздней осенью наведалась в Переделкино. Хозяин дачи неожиданно выходит ей навстречу из чащи, как бог дикой природы Пан. Описана и его одежда – грубый костюм охотника, синий плащ, сапоги. Как выражение безграничного уважения звучат следующие строки: «От нежности к нему, от гордости к себе я почти не видела его лица – только ярко-белые вспышки его рук во тьме слепили мне уголки глаз. Он сказал: «О, здравствуйте! Мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал. – И вдруг, вложив в это неожиданную силу переживания, взмолился: – Ради Бога! Извините меня! Я именно теперь должен позвонить!». Он вошел было в маленькое здание какой-то конторы, но резко вернулся, и из кромешной темноты мне в лицо ударило, плеснуло яркой светлостью его лица, лбом и скулами, люминесцирующими при слабой луне. Меня охватил сладко-ледяной, шекспировский холодок за него. Он спросил с ужасом: «Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю?» – и, смутившись, неловко впятился в низкую дверь. Прислонясь к стене, я телом, как глухой, слышала, как он говорил с кем-то, словно настойчиво оправдываясь перед ним, окружал его заботой и любовью голоса. Спиной и ладонями я впитывала диковинные приемы его речи – нарастающее пение фраз, доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный трепет и гул дощатых перегородок».
Прекрасное и необычное передать непросто. Хозяин дачи мягко упрекает Беллу: «Отчего вы никогда не заходите? У меня иногда бывают очень милые и интересные люди – вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра». От блаженства у автора закружилась голова, она благодарит и обещает зайти. Но сердце подсказывает – этого удивительного неземного человека и гениального творца она при жизни уж не увидит больше…
Вторая часть стихотворения протекает в той же тональности, но она более цельная и объединена вокруг одной метафоры (образ актера) – это тайная отсылка к цветаевскому восторженному восклицанию: «По-человечески так не говорят!» Эта часть явно отлична от первой. Поэт сравнивается с актером, вышедшим из-за кулис, - он говорит естественно и не старается очаровать зрителя. Театральный мир был близок Пастернаку, поэтому вовсе не неожиданно представить его, глубокого знатока творчества Шекспира, непревзойденного переводчика его трагедий, таким образом:

Он сразу был театром и собой,
той древней сценой, где прекрасны речи.
Сейчас начало! Гаснет свет! Сквозь плечи
уже мерцает фосфор голубой.

Спектакль одного актера, драматический монолог окончен. Стоящий перед рампой, он не проронил ни одной фальшивой фразы, не отвернулся от правды, был одинаково нежен с людьми и животными. Отдал все, что имел, без сожаления. Мало того, настойчиво приглашал войти в дом, и эта щедрость естественным образом переплетена с характером грузин, ведь согласно их незыблемой многовековой традиции, – гость послан Богом, и он превыше хозяина:

Уж занавес! Уж освещает тьму!
Еще не все: – Так заходите завтра! –
О тон гостеприимного азарта,
что ведом лишь грузинам, как ему.

По окончании представления в зале понемногу гаснет свет. И здесь у сидящего в партере автора (в воображении) невольно текут слезы; автора, оказавшегося в центре Вселенной, охватывает волнение, вызванное возвышенным чувством восторга:

Я плакала меж звезд, дерев и дач –
после спектакля, в гаснущем партере,
над первым предвкушением потери
так плачут дети, и велик их плач.

Заключительная часть произведения отличается от остальных строфикой, размером и даже настроением. В ней сконцентрировалось и излилось главное высказывание. В первой строфе говорит сам Пастернак, который в знаменитом цикле стихов, написанных в тридцатые годы, воспел нашу родину как рай земной. Здесь непосредственно назван Тбилиси и даже подчеркнуто его точное топографическое расположение. Он превосходит рай и отличается от всех других мест на Земле. Невозможно представить лучшую похвалу, чем та, которая содержится в этих строчках. Такого еще никто не говорил. Эта фраза выделена, заключена в кавычки:

Он утверждал: «Между теплиц
и льдин, чуть-чуть южнее рая,
на детской дудочке играя,
живет вселенная вторая
и называется – Тифлис».

В последующих строфах автор продолжает изливать свое восхищение благодатной страной. Апофеозом звучат последние строки – поэт печалится о том, как отплатить Грузии за безграничную доброту, ему дарованную. Но Белле Ахмадулиной незачем огорчаться, она не в долгу перед нашей многострадальной, почти обескровленной страной. Она утоляла ее боль, воспевала в радужных цветах красоты Грузии, оживающие в ее снах, и всегда старалась утешить:

…И вернуть дары,
что ты мне, Грузия, дарила!
Но поздно! Уж отпит глоток,
и вечен хмель, и видит бог,
что сон мой о тебе – глубок,
как Алазанская долина.

Продолжение следует


Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Перевод Асмат Джагмаидзе