Гость журнала «Русский клуб» – российский дизайнер моды, создатель авангардных коллекций и костюмов для театра, кино и телевидения, кинорежиссер Наталья Нафталиева. В 2014 году Наталья сняла полнометражный фильм-мистерию «MATERIA», отмеченный наградами на международных кинофестивалях: California Film Awards, Accolade Global Film Awards, Canada International Film Festival, Trenton Film Festival, Oregon Film Awards, International Independent Film Awards, ECG Eurasian Film Festival, London (Гран-при). В экспериментальной работе Н. Нафталиевой женская природа трансформируется в пространстве и времени, проходя эволюцию от античных божеств до образов наших дней.

– Я захотела изучить природу женщины, женской силы, – говорит Наталья Нафталиева. – Женщина, по сути своей, – созидающее начало, источник самого бытия, богиня, дарящая жизнь. Но вот в чем загадка: в разрушении и уничтожении она также сильна, как и в дарении жизни. Какие же триггеры срабатывают, чтобы трансформировать женщину-богиню в некое чудовище? Мне было интересно исследовать сам процесс превращения, метаморфозы. Все это осмыслено через историю, мифологию, христианские притчи, современный контекст – провокации, вызовы, которые случаются в жизни любого человека. Это законы нашего бытия. Они выражены в событиях, лицах, конкретных образах. И вот что происходит – сегодня ты Афродита, а завтра шахидка с поясом…  Она – Вечная Женственность – проходит череду превращений на протяжении всего фильма: Праматерь, Богиня красоты, Богородица, Муза, Родина, Свобода на баррикадах Революции, Великая Искусительница и Смерть. Она – агрессор и жертва.
– В фильме вы представляете и свои дизайнерские создания.
– Это давние мои работы, я их расставила в картине как опорные, символические точки в развитии сюжета. Своего рода каркас. Так что коллекция была мне помощником, а толчком оказались конкретные события прошлого: самые страшные теракты в истории России – захват театрального центра на Дубровке в Москве, захват заложников в Беслане. Мне было важно показать, как женщина, несущая созидательное начало, рождающая детей, становится на тропу терроризма, идет убивать. Как может так переродиться женская сущность? В нулевые годы происходило то одно, то другое. И мне была всегда интересна женская сила. Мне хотелось творчески исследовать этот феномен – как женщина низвергается с небесного дома и превращается в страшное существо.
Картина оказалась в чем-то пророческой. Премьера состоялась в 2014 году, когда, собственно, и запустились события, приведшие к сегодняшнему дню. В моей картине нет правых и виноватых. Все поступки моей героини были обусловленными. С ней происходят ужасные вещи, и каждый раз она совершает выбор. Женщина больше не может быть жертвой – жертвой она была много раз. И вот все меняется: жертва становится палачом. Некая внешняя сила творит новый образ этой женщины. Ведь все мы находимся под давлением каких-то темных сил, роковых обстоятельств.
Актриса, сыгравшая Женщину, – Даша Пашкова. Девушка пришла на кастинг, и я сразу почувствовала: у нее лицо праматери. Поворот головы – и в лице Дарьи появляется что-то африканское, другой ракурс – и мы видим черты еврейской женщины, новый угол зрения – и перед нами русская. Из Дарьи Пашковой можно было создать и Афродиту, и Богоматерь, и модель, и проститутку, и ведьму. Я как дизайнер ценю людей, из которых можно сотворить все что хочешь. Будучи художником, не могу пойти на компромисс в вопросе красоты – у актрисы должна была быть идеальная фигура. И у Дарьи Пашковой действительно исключительно красивое тело. Актриса окончила ГИТИС. Она сейчас снимается, хоть и в небольших ролях. А в нашей картине Даша сыграла Женщину с большой буквы. Со мной работал известный сегодня артист пластической драмы, режиссер по пластике, учившийся вместе со мной во ВГИКе, – Доржи Галсанов. Мы прекрасно понимали друг друга в процессе работы. В нашем кино нет диалогов – все передается через пластику, движение. В детстве я тоже занималась балетом, и любовь к движению осталась со мной навсегда. Я постоянно слежу за каждым поворотом, за каждой мелочью пластической партитуры, постоянно это контролирую. А Доржи проделал очень большую работу. В нашем кино вообще работали профессионалы.
– Огромную роль в вашем фильме играет музыка. Расскажите об этом.
– Сначала о вокале. Сайнхо Намчилак – тувинская джазовая певица, которая сейчас живет в Австрии, у нее уникальный голос, она обрабатывает шаманские песнопения и включает их в джазовые композиции. Композитор и известный джазовый музыкант Владимир Миллер живет в Лондоне, из третьего поколения русских эмигрантов после революции 1917 года. Он автор большей части музыки фильма. В картине использованы также композиции Андреаса Волленвайдера и английской культовой группы Dead Can Dance (Мертвые умеют танцевать) – я получила на это разрешение.
– Как приняли картину?
– Неоднозначно. Кто-то воспринял ее как провокацию – по непонятным для меня причинам. «Materia» – фильм достаточно жесткий, но не вульгарный. Видимо, существует зашоренность восприятия. Если на экране обнаженное тело – значит авторами движет желание удивить или спровоцировать. Но, мне кажется, причина неоднозначного восприятия фильма в том, что кому-то неудобна правда о том, насколько мы можем быть страшными, насколько человеческая природа, мягко говоря, далека от совершенства. Мы себе просто боимся в этом признаться.  
– В фильме обнажено не только тело актрисы, но и сущность человеческая...
– Да, то, на что мы способны в критические моменты жизни. И как мы часто не понимаем, на что способны, и вдруг, совершенно неожиданно, обнаруживаем в себе зверя. В зоне комфорта удобно находиться, но, когда тебя из нее выбивают, выбивают пинком, тебе становится очень нехорошо. И ты начинаешь говорить автору неприятные вещи.
– Мне кажется, пинком из зоны комфорта сегодня выбиты очень многие.
– Мы снимали наш фильм в мирное время, но у кого-то возникает ощущение, что это было вчера. Мне сказали: у тебя красивое страшное кино. В чем-то оно перекликается с эстетикой Питера Гринуэя, его фильма «Дитя Маконы», Педро Альмодовара.
Да, я сняла страшное кино – но в жизни я нормальный, веселый человек. Просто у меня апокалиптическое сознание. Я всегда вижу темную сторону за чем-то светлым. Не могу воспринимать только позитив, жизнь ведь к нам разными сторонами поворачивается.
– Кино – это всерьез и надолго? А как же мода?
– Меня всегда интересовала концептуальная мода, больше костюмы, чем мода как таковая. Модой я тоже занималась. Но главным в своих занятиях считала именно концептуальную, авангардную моду. Когда ты работаешь с фигурой человека и пытаешься выразить через нее какие-то смыслы, то неизбежно придешь к тому, что расширяешься, выходишь за пределы фигуры человека. Ищешь смыслы в окружающей реальности, в других образах. В какой-то момент я поняла, что самое синтетическое из всех искусств – кино. И оно мне помогает выразить и свои дизайнерские идеи. Кино мы традиционно воспринимаем как историю, сюжетную канву, следим за судьбами людей. А потом приходит осознание, что есть другое кино, которое работает с образами, метафорами, смыслами. Самое главное для меня – поле деятельности, возможность приложения визуального языка. Точнее, я расширяю свой инструментарий визуального языка – могу сейчас работать со смыслами на другом поле. Когда-то мне посоветовали поступать во ВГИК. В итоге окончила Высшие режиссерские курсы при Всероссийском государственном институте кинематографии имени С. Герасимова. Год училась в мастерской кинорежиссера Валерия Ахадова, потом окончила двухгодичные режиссерские курсы у Анны Новиковой… Мы бегали на лекции к сценаристу Юрию Арабову. Опекала нас известная в среде кинематографистов личность – Татьяна Дубровина, мы посещали лекции лучших мастеров, учились монтажу у Натальи Тапковой. Те, кто хотели учиться, впитывали в себя знания. Вспоминаю, как готовили учебные работы с известным ныне оператором Даней Фомичевым – это выпускник последнего курса Вадима Юсова. Мы, «сдвинутые по фазе» на кино, были очень увлеченными и находили друг друга…
– Так что кино сегодня ваш приоритет.
– Дизайнер моды – это мой дом. Когда я выхожу за его пределы, то хочу делать что-то еще. Выражать себя как художника в области кино мне было бы интереснее.
– Знаю, что вы написали сценарий о судьбе русского художественного авангарда в Узбекистане.
– Да, в фокусе моего творческого исследования – судьбы художников-авангардистов в Узбекистане – это Елена Коровай, Михаил Курзин, Александр Волков, Георгий Никитин… У всех были сложные судьбы. Невозможно обо всех рассказать в одном фильме. Мне нужно было выбрать одну историю – женскую. И я выбрала Елену Коровай. Есть в сценарии и другая женская линия – живописец, график Надежда Кашина – она пошла по другому пути, более компромиссному. Но она тоже прекрасный художник. Кто-то идет на соглашательство и, может быть, при этом не теряет в искусстве. Но почему-то нас привлекают личности, которые не идут на соглашательство. Мы ими восхищаемся, ведь они тяжелее живут, несчастливы в личной жизни. У них масса проблем! И нам, режиссерам, их судьбы интереснее. Потому что многие видят в них отражение собственных бед, страданий, метаний. Если художник не находит созвучие со своей судьбой, то остается равнодушным. Поэтому неблагополучие героя – залог интересного сюжета.
– Но этот ваш сценарий предполагает сюжетное кино – в отличие от первой картины.
– Да, это историческое кино, но в конце картины прозвучит привет из будущего. Если сценарий не претерпит каких-то изменений. Фильм «Материя», возможно, был моим переходом из одной области в другую. Невозможно из дизайнера сразу превратиться в режиссера, ты должен пройти через этот мостик… Но, я думаю, мое игровое кино тоже будет в какой-то степени экспериментальное. Потому что я все время стараюсь соединить несоединимое, нахожу то, чего не видят другие. В своей дизайнерской коллекции, к примеру, я соединила туркестанский авангард, центрально-азиатскую эстетику, колористику, геометрические фигуры. Все это перекликается с беспредметниками, художниками-авангардистами. Но это с художественной точки зрения. А в кино нам любопытен герой, интересно, как люди осваивались и выживали, чтобы остаться художниками.
– И при этом обогащали свое творчество, соприкасаясь с восточными традициями.
– И своим творчеством – местную культуру. Судьба сценария еще не определена, неизвестно, выйдет ли фильм вообще. Ведутся переговоры с продюсерами, но чем это все закончится, неизвестно. Грех не сделать этот фильм. История проехалась бульдозером по человеческим судьбам. Русский авангард – это наше все, наше изобретение. Он вырос из европейского авангарда, но это совершенно самобытное направление. Кто-то был репрессирован, кто-то тихо жил, стараясь не привлекать к себе внимание. Кто-то преподавал и нормально себя чувствовал, не изменяя своему творчеству. Пока еще есть свидетели этих процессов. Я сотрудничала с Мариникой Бабаназаровой, последовательницей художника, подвижника Игоря Савицкого, создателя Нукусского музея в Каракалпакстане, по крупицам собравшего уникальную коллекцию туркестанского авангарда. На этих произведениях урюк сушили, ими дырки на чердаке затыкали. Эти холсты были практически полностью утрачены. Савицкий их реставрировал, пробил Нукусский музей и сохранил его сокровища. А сам он был учеником Роберта Фалька. А Мариника Бабаназарова возглавила музей после смерти Савицкого. Я с ней поддерживаю связь, она мне рассказала много интересного, подарила книги, которые очень помогли в написании сценария. Словом, проделана большая работа. Но пока мне не удалось заинтересовать продюсеров.
– Почему выбрали своей героиней именно Елену Коровай?
– Коровай – маленькая женщина, она ничего не боялась, была тверда в своем желании делать то, что хочет делать. Ей были не страшны ни голод, ни холод, ни одиночество. Кидало ее по жизни как щепку… Художники-авангардисты, о которых идет речь в сценарии, были энтузиастами советской власти, а не обиженными диссидентами. Но в какой-то момент стало понятно, что запал энтузиазма никому не интересен, что нужно быть просто удобными. А удобными они быть не могли. И вот человек пытался себя сохранить. Никаких крутых поворотов в жизни Коровай не было, но она, как зеркало, отражает судьбы всех художников, которых знала и с которыми работала. Это мрачные страницы нашей истории 20-30-40-х годов прошлого столетия. Интересно, как талантливые люди в разные исторические эпохи друг с другом взаимодействовали и в итоге рождались прекрасные произведения искусства, проводились событийные выставки. Высоко оценивая творчество Елены Коровай, художник Владимир Фаворский в 1950-е годы приглашает ее переехать в Москву. В тот период она была очень больна и всеми забыта. К сожалению, вследствие обстоятельств послевоенного времени самаркандские работы перевезти в Москву художник не смогла – чудом сохранившиеся холсты удалось обрести только в начале 60-х. О ее вступлении в творческий союз приходилось только мечтать... Много лет Елена Коровай жила случайными заработками. Вступила в Московский союз художников только в 1969 году.
–  Вы говорили, что у вас лежит еще один сценарий о мире моды, fashion industry?
– В моем сценарии много выдуманного, мне было важно показать, кто эти люди, что они хотят от этой жизни и как идут к своей цели. Все это очень интересно. Хотя модная индустрия в России –  вовсе не большая индустрия. Главные сражения идут не на данном поле. Если мы говорим о моде как поле деятельности, то в этой сфере можно построить только малый бизнес. Большой бизнес – это огромные деньги. Чтобы стать значимой фигурой, тебя должна поддерживать либо страна, либо серьезный бизнес. То есть ты должен быть витриной чего-то другого. Существуют ведь еще и криминальные схемы. Так что у нас модный бизнес так и не сложился. В 90-е он начал было поднимать голову, но в итоге все осталось на уровне таких авторов, как я. А также небольших или средних фабрик, лабораторий. Это не тот бизнес, который, к примеру, существует в США. Я изучала американскую модную индустрию. Там очень простой принцип. Находятся дизайнеры, которые представляют свои коллекции на модных показах, шоу, и им делают заказ. Сеть магазинов покупает продукцию в рассрочку. А у нас магазин предоставляет только аренду площади. Так что модная индустрия у нас – это не бизнес, а скорее ярмарка тщеславия. Поэтому в моем сценарии прорисовывается абсурдистская история. Если она будет реализована…
– Некогда вы приезжали в Тбилиси в качестве члена жюри конкурса дизайнеров.  
– Да, и меня очень заинтересовали концептуальные идеи молодых грузинских дизайнеров. Не знаю, как сейчас с модой в Тбилиси, но то, что было представлено тогда, было очень любопытно. Я удивилась, увидев такие авангардные вещи в Грузии. Мы привыкли подобные эксперименты связывать с Прибалтикой. Хотя что удивляться, если Тбилиси, Грузия – Мекка процветающей художественной, музыкальной, театральной деятельности? Здесь вообще обитают творческие люди, безумно одаренные. Когда я хожу по Тбилиси, у меня полное ощущение, что я в Европе, но с восточными акцентами. Грузия всегда была свободолюбивой – я имею в виду внутреннее чувство независимости. Грузины не пытаются что-то доказать, убедить кого-то в том, что этот правитель тиран, а другой – хороший, они на психологическом уровне свободные, гибкие, пластичные, и, как мне кажется, легко адаптируются в сложных обстоятельствах. А творческий дух здесь присутствует, это безусловно. Я ощущаю себя здесь, как в старом Париже…
– Ваши учителя – те, кто оказал на вас влияние?
– Олег Школьников, пластический актер московского театра на Таганке. Внутри института он создал Театр костюма, и по этим лекалам я уже делала свой Театр моды. И Олег даже успел с нами поработать, поставить какие-то показы. Был рад, что кто-то из его птенцов сумел себя интересно проявить. А потом, в лихие девяностые, Школьников без вести пропал. Эдуард Фарбер, возглавлявший концертную дирекцию «Фестиваль» при Минкульте РСФСР, тоже помог мне сделать свой театр. Но через год все развалилось, потому что не стало РСФСР. Не обязательно, чтобы у тебя был учитель – гуру, который дает тебе какие-то знания и умения. Влиять на тебя может и ровесник, если он духовно настолько наполнен, что ты у него учишься. Ирина Раппопорт поверила в мою идею и вложила в нее свои личные деньги – так родился фильм «Materia». А что она с этого имеет? Фильм не продан. Но Ирина в меня поверила, у нас возникло родство душ. Она сегодня поддерживает творческую молодежь, и все – тихо. Никто об этом не знает. Совершает поступки не для того, чтобы себя прославить. Учишься у таких людей благородству души и великодушию. Они тебя переворачивают силой своей личности, харизмой, красотой души. И ты ловишь себя на том, что иногда мелко мыслишь, не так оцениваешь жизнь. Ведь мы учимся не на словах, а на поступках. Личности, влияющие на тебя, – это люди деятельные. Они реально наш мир улучшают, делают благороднее, преобразуют.         


Инна БЕЗИРГАНОВА

Сегодняшний наш герой может быть интересен вам своей необычной профессией. Ну,  а мне – просто тем, что он – мой сын.
Итак, иллюзионист Алексей Гигаури «под лупой» своей мамы...

– Мама берет интервью у сына – несколько нестандартный сюжет... Леша, я позволю себе быть пристрастной, а тебя прошу быть предельно честным. Уверена, что читателям журнала будет интересно узнать, как ты выбрал свою профессию, такую редкую?
– В своих интервью я по-разному описывал это событие. Правда иногда бывает интереснее вымысла, а порой и наоборот. Ты просила быть честным, поэтому сегодня – только правда. Хотелось бы, чтобы это было красочно, интересно, как в кино, но я ничего специально не выбирал. Это был неосознанный выбор, в 12 лет он и не мог быть особенно осознанным. К сожалению, это скучная история. Сначала я просто хотел быть необычным, заметным, потом мне попалась детская книга по фокусам, я начал пробовать, получалось довольно успешно, и пошло-поехало. Я уверен, что в жизни надо заниматься тем, что хорошо получается.

– Давай обозначим твой бэкграунд. Перечисли твои основные проекты.
– Первый большой проект, конечно, был на моей исторической родине. Это получилось случайно, но достаточно симптоматично – телевизионный проект «Ничиери» в 2013 году на грузинском телевидении, где я был в финале. Дальше была «Минута славы» на Первом канале уже в России, там я тоже дошел до финала. Потом программа «Невозможное возможно», которая шла два года на канале «Карусель», где я обучал детей фокусам. Она даже впервые в истории получила первую премию на международном фестивале программ для детей. Дальше «Все, кроме обычного» на канале ТВ3. Это была битва фокусников, там я тоже оказался финалистом. И, наконец, сейчас готовится шоу на ютубе под названием «Че по фокусам?». На момент нашей беседы оно еще не вышло, но, когда это интервью будет опубликовано, возможно, уже будет в доступе. Еще был театральный проект по японской франшизе «Гир. Механическое сердце», который прожил сезон, и стал для меня очень интересным цирковым опытом.

– Расскажи про свое участие в грузинском проекте.
– Попал я туда так же неожиданно, как и начал заниматься фокусами. Как-то я смотрел на ютубе разные программы с фокусниками и увидел шоу «Ничиери», где фокусник Ник Малфой показывал свое мастерство. В очередной мой приезд летом в Тбилиси в первый же день, гуляя по Руставели, я вдруг увидел Малфоя. Это классика Тбилиси. По-моему, на Руставели можно встретить всех на свете! Я подошел, познакомился, и он свел меня с Дато Робакиде, тоже фокусником. Сейчас он живет в Америке, мы дружим до сих пор, я часто приезжаю к нему в Майами. Кстати, Дато и сегодня в Тбилиси узнают пограничники.  Так вот, Дато сказал, что идет кастинг на «Ничиери», иди, мол, попробуй. И я пошел. Показал номер, где должен был проглотить пять лезвий. Раскрою небольшой секрет, перед показом надо было затупить лезвия, так безопаснее. Но я почему-то в свои 16 лет решил, что это будет недостойно моего профессионального уровня, пришел туда с пятью острейшими лезвиями и, естественно, порезал себе пол-рта и пальцы, кровь капала с меня вовсю. Потом я показал фокус с картами, которые уже тоже все были в крови. На меня смотрели, как на идиота. Но, похоже, увидели во мне интересного персонажа, да еще не говорящего по-грузински. В общем, меня взяли, и я дошел до финала. Помню, в первом туре, где-то в середине фокуса, из центра зала в филармонии раздался возглас «Сакартвелос гаумарджос»! Очевидно, это имело отношение ко мне. На что актриса Ия Парулава, которая была в жюри, повернулась лицом к залу и сказала, что этот мальчик – грузин, и так себя вести – некрасиво, за что я ей благодарен. Дальше все пошло гладко. Зал принимал меня очень тепло, жюри даже назвало меня «грузинский Гудини», что очень почетно. Вообще я очень люблю Тбилиси. Я здесь родился, как тебе хорошо известно. Приезжаю сюда каждый год, подпитываюсь энергией, успокаиваюсь. Иногда просто на улице с удовольствием показываю фокусы прохожим, и, хочу отметить, публика здесь очень благодарная и эмоциональная.

– Леша, ты очень трудоспособен, и это не только мое мнение. В чем корни этого качества? Кроме генетики, конечно?
– Мне кажется, что это большой природный запас внутренней мотивации, которая все эти годы двигала мной, направленная на то, чтобы стать первым в своем деле.

– Я с тобой поспорю. Можно много хотеть, но мало добиться. Почему не вспомнить твое «бурное» детство? Оно было наполнено искусством, и потом это тебе очень помогло. Я имею в виду твои отношения с телевидением и театром.       
– Да, ты права. Когда мне было восемь лет, ты меня отдала в Школу телевидения Останкино, где я проучился два года. Там меня заметили продюсеры детских программ, итогом чего стали съемки в течение трех лет в двух разных программах на разных каналах в качестве ведущего. Это был прекрасный телевизионный опыт, связанный с дикцией, с работой в кадре, с дисциплиной. Тогда же, кстати, у меня взяли первое интервью, и это было очень смешно – десятилетнему мальчику задали политический вопрос и получили вполне дипломатичный ответ. Одновременно я попал в молодежный театр, мне очень повезло с режиссером Кириллом Королевым, который воспитал меня в смысле работы актера на сцене. Я там служил восемь лет, было роли, награды, фестивали... И все это, конечно, в итоге пригодилось в работе фокусника.

– Не могу не упомянуть эпизод, который ты, наверняка, не помнишь. Тебе два года, я впервые привела тебя в театр имени Грибоедова на детский спектакль и очень волновалась, досидишь ли ты до конца. На удивление, ты просидел, не шелохнувшись, с интересом смотрел на сцену, а в конце так самозабвенно аплодировал, что вызвал восторг у всех зрителей. Леша, на мой взгляд, ты очень консервативен – на твоем международном навигаторе в основном две страны – Грузия и Америка, хотя ты бывал во многих других странах. Как обстоят дела с иллюзией в этих странах?
– Хороший вопрос. Исторически сложилось так, что США – лидер мировой коммерческой магии. Если говорить о больших шоу, спецэффектах. Это то, как вы себе представляете Дэвида Копперфильда и все вокруг него. Почему так произошло? Тому много причин. Пока Советский Союз находился за «железным занавесом», к нам практически не поступало информации. Необходимым условием, чтобы фокусы развивались в отдельной стране, является доступ к информации, потому что без нее ты не выучишь фокусы. И соответствующего высшего образования в стране не было, кроме циркового училища. Кроме того, обязательно надо было иметь доступ к технологиям, которые на Западе начали существовать еще в позапрошлом веке. Американцы создали Лас-Вегас – город, в котором всегда большой поток людей, ориентированных на развлечения. Там постоянно открывались новые фокусные шоу, но, что важно, нельзя было менять шоу каждый год, потому что это очень долго и дорого. Поэтому нужно было делать шоу на 10-15 лет. А для этого необходимо постоянное место, в котором меняются зрители. Вокруг Вегаса начала расти инфраструктура, стали появляться инженеры, создающие фокусникам реквизит, и еще много людей, которые будут потом обслуживать это шоу. За 100 лет Вегас вырос. Там американцы построили целую индустрию. Грузия, которая была в составе Советского Союза, соответственно, была также отрезана от информации. В Грузии было несколько очень интересных иллюзионистов старой школы. Например, Зураб Вадачкория. Или Рафаэль Циталашвили, который изобретал и создавал реквизит для Дэвида Копперфильда. Но фактически в России и Грузии этот жанр начал свое существование только после развала Советского Союза, поскольку появилась информация. Аналоговые носители информации перешли в электронные, и любой человек в любой глубинке получил доступ к любому фокусу. Так получилось, что как раз мое поколение фокусников, тех, кому сейчас по 25 лет, начало заниматься, когда вся информация уже была доступна – в интернете, например. Проблемой является то, что в Грузии нет корпоративного рынка, который есть в России. Это инструмент, позволяющий фокуснику жить и зарабатывать, больше ничем не занимаясь. Но современному иллюзионному жанру всего 30 лет, поэтому у нас еще много впереди. Справедливости ради надо добавить, что в Советском Союзе был Госцирк, где большие иллюзии показывали братья Кио, например. Для своего времени это было, наверное, впечатляюще. Но сейчас все это – позавчерашний день.

– В 13 лет ты снимался в телевизионном проекте «Удиви меня» в Питере. Я ездила на съемки с тобой, и меня поразила атмосфера, царящая между вами, фокусниками. Вы были очень доброжелательны друг к другу, все переживали за всех. Не завидовали друг другу, хотя и были конкурентами. Так продолжается и сейчас?
– Справедливое замечание. У нас внутри тусовки очень нетоксичные отношения, все друг к другу относятся с трепетом. Я думаю, это еще и потому, что нас, в принципе, мало. Нам некуда друг от друга деться. И, если ты живешь в Москве, ты по любому постоянно сталкиваешься с другими фокусниками – если не во время работы, то в спецмагазине, в объединенном клубе фокусников, на международном Форуме иллюзионистов, который проходит раз в год. Кроме того, мы все обременены огромным количеством знаний, и эти знания секретные. Поэтому только фокусник может понять на сто процентов, что я говорю и думаю. Я не могу, например, обсудить свои новые задумки не с фокусником. А так как больше половины того, что происходит у меня в голове, связано с фокусами, то, получается, я только с коллегой и могу полноценно поговорить. Это как общество масонов, у нас есть общие тайны. Поэтому все мои друзья в основном фокусники. Главное, все умные, с быстрыми мозгами, креативные. Иначе не придумаешь фокус! Ведь фокусы очень развивают мозг, недалекий человек никогда не станет фокусником. Поэтому и дружим, мы интересны друг другу. Очень важно и то, что все мы чувствуем свою ответственность за то, чтобы двигать этот жанр в нашей стране.

– В твоей работе, наверное, бывает много форс-мажорных случаев?
– Бывает. Одна международная компания наняла меня постановщиком. Мероприятие должно было пройти в Дубае. Они привезли туда 1000 человек со всей России, были потрачены миллионы рублей. Я ставил номер, с которого начиналось это действо. Так вышло, что в первые десять секунд человек на сцене сломал ногу. Его нельзя было передвигать, и в итоге он час пролежал на авансцене, все ждали «скорую». За это время зрители успели напиться, и никому уже ничего не надо было… Такая смешная-грустная история. А вот смешной случай. Недавно я приезжаю на серьезное мероприятие. Выступаю. Подхожу к столу, там сидит большой бородатый человек кавказской внешности. Дагестанец, почему-то подумал я про себя. Я прошу его задумать любую цифру от одного до десяти. Он задумал и очень скептически на меня смотрит. Я прошу – теперь посчитайте вслух от одного до десяти, я должен угадать вашу цифру. Он решил меня подколоть, так вообще часто бывает, и начал считать на грузинском. Как он мог подумать, что я умею считать по-грузински? Сидит такой   довольный. А я говорю – когда вы сказали «сами», у вас бровь дернулась, значит, вы загадали цифру «три». Он ужасно удивился, а я признался, что я грузин, он снова очень удивился, когда понял, какая сложная многоходовочка произошла…        

– Вообще, люди по-разному относятся к фокусам, правда?
– Конечно. Есть люди, которые катастрофически не переносят этот жанр. Кто-то считает, что это просто бред, и смотрит на нас, как на психов. Кому-то это кажется прикольным, но их раздражает, что ты их как бы обманываешь. Например, мой друг недавно показывал фокус незнакомой девушке в баре. Она оказалась негативным зрителем, это вызвало у нее раздражение, и она сказала: «Я не верю». Я понял, что часто слышал именно эту фразу, и спросил у нее: «Во что именно ты не веришь?» По ее логике, видимо, тот, кто показал ей фокус, подразумевал, что это настоящее чудо, и она должна поверить, что это чудо. Но ведь это не так. Фокус – это искусство мозгов, рук, актерского мастерства, подачи и так далее. Мы же не утверждаем, что мы – волшебники. Мы просто предлагаем вам приятную эмоцию – удивление, рожденную нашим мастерством и профессионализмом. Поэтому говорить «я в это не верю» – некорректно. Это все равно, что сказать «я не верю своим глазам». Тем не менее таких людей много, особенно, на территории постсоветского пространства. Видимо, люди привыкли, что их хотят обмануть, провести, унизить. Поэтому мне приходится на корпоративах показывать такие фокусы, которые завязаны на представлении людей о том, чем я, по их мнению, занимаюсь. Например, успехом пользуется фокус с наперстками. С приблатненным флером. Именно этого они от меня и ожидают, хотя мне это вообще не интересно.          

– Какова твоя целевая аудитория? Кто он, твой зритель? С детьми ты ведь нечасто работаешь?   
– Когда речь идет о корпоратах, то это, конечно, обеспеченные люди. А если говорить в обобщенном смысле, то это зрители от 15 до 65 лет. Некоторые люди совсем старшего возраста, к сожалению, не очень принимают мой поджанр. Если бы я работал с конфетти, шариками, голубями, кроликами, переодеваниями, то это было бы для детей и старшего поколения. Но мой поджанр – это форма, где много психологических, сложносочиненных конструкций, ментализма, каких-то нестандартных ходов, юмора на злобу дня и, конечно, современных гаджетов, приложений. То есть нужно внимательно смотреть и слушать. Мои фокусы связаны в первую очередь с мозгами, поэтому дети не включаются в эту историю.           

– У всякого успеха есть обратная сторона. Чем ты платишь за успех?    
– На сто процентов плачу. Всем! Своей жизнью. Если хочешь сделать что-то невероятное в своей профессии, такое, чтобы после тебя люди пользовались твоими трудами, достижениями, то приходится всем жертвовать. Все зависит от цели, куда ты метишь. Если просто зарабатываешь деньги, это одно, а если у тебя глобальные идеи, то приходится жертвовать всем. Я жертвую здоровьем, например. У меня перепутан день с ночью. Я люблю ночью придумывать, поэтому в свои 25 лет выгляжу старше.

–  Ты выглядишь старше, потому что умный.
– Да, ты определенно пристрастна... Я жертвую временем, которым обделяю свою девушку. И даже тебя. Я выступаю с 15 лет, у меня было 3000 корпоративов. Но я жертвую и деньгами. Мало кто знает, но фокусы, если серьезно ими занимаешься, это как очень дорогой вид спорта. Поло, например. На территории России не производят и не продают ни дивайсов, ни реквизита, ни больших иллюзионов. Нет инженеров, нет консультантов. Поэтому я закупаю все необходимые высокотехнологичные дивайсы и реквизит по всему миру, а это недешево. Так что жертвую и деньгами, и здоровьем, и временем, и силами, и личными отношениями…

– Может статься, цель оправдает средства?       
– А этого никто не обещал!

– В твои 25 лет можешь сказать, в чем, по-твоему, смысл жизни? 
– Я слишком мал и ничтожен, чтобы это понимать. Но, по моим личным ощущениям, надо жить с кайфом. Каждый день радоваться жизни. Это я понял в свете последних событий. Глупо выстраивать какие-то многолетние долгосрочные планы (при этом все равно держать в голове свою идею-фикс!). Все может разрушиться в одну минуту, и ты останешься у разбитого корыта. И если ты реально получал удовольствия от своего пути, пусть маленькие, то, когда это разбитое корыто все-таки окажется у твоих ног, ты будешь на него смотреть, ни о чем не жалея, потому что знаешь – все прожитое время тебе было очень круто. И ничего это не изменит, даже корыто, и ничто не помешает начать все сначала по тому же принципу.

– Чем ты интересуешься, кроме профессии?
–  Меня интересует все, что касается искусства, поскольку это одни и те же ходы, одна структура. Условно говоря, любой фокус, который идет три минуты, имеет такую же структуру, как фильм, который идет три часа. Такие же экспозиция, завязка, событие, кульминация. Поэтому я обожаю кино и, кстати, недаром проучился три года во ВГИКе на продюсерском факультете и имел возможность в таком замечательном месте профессионально изучать кино. Я обожаю музыку, с нее начинается творческий процесс фокуса. Всегда сам подбираю ее на каждый номер. Очень люблю театр. В последнее время меня интересует история – России, Грузии, США, Европы. И, конечно, люблю путешествовать.        

– Я знаю, как непросто дался тебе новый проект. Расскажи о нем.   
– Так сложилось, что в русскоязычном ютубе это самая первая попытка снять проект с фокусами на русском языке в жанре «импосибл меджик» – «невозможная магия». Выглядит так: есть два фокусника, я и мой друг Назар Каюмов. К нам приходят популярные звезды шоу-бизнеса, мы показываем им фокусы. Они выбирают, чьи фокусы на них произвели наибольшее впечатление, и «проигравший» исполняет желание «выигравшего». Такая игровая форма. Но суть в том, что показываются фокусы, которые невозможно разгадать и понять, как они делаются. Даже пересмотрев много раз, даже посмотрев в замедленном режиме, даже отдав видео на экспертизу. Когда ты показываешь это человеку вживую, то он не может второй раз пересмотреть у себя в памяти то, что ты показал. Одно из главных правил фокусников – не показывать второй раз фокус одному и тому же человеку. И когда ты снимаешь шоу, возникает проблема – если ты показываешь фокус, который сконструирован для показа вживую, то при записи на камеру есть большая вероятность, что те, кто будет это пересматривать, теоретически могут что-то заметить. Поэтому для жанра «инпосибл меджик» нанимают специальную команду консультантов, которые придумывают именно такие фокусы. Так делают в Америке. Например, Дэвид Блэйн. Но это очень дорого и очень сложно. Поэтому в России такого никогда не было. А мы рискнули и сами, без консультантов, попробовали поработать в этом жанре. Сами придумали все фокусы. Это первый эксперимент, первая попытка на качественно новом уровне показать фокусы большой аудитории. На съемках было непросто. Когда показываешь фокус обычному человеку, то все находится в правильном балансе – ты профессионал, ты знаешь, как нужно делать. Человек неподготовленный не знает, чего ожидать, и ты его обязательно захватишь происходящим. Но если же перед тобой «звезда», то, конечно, все в сто раз сложнее, нервнее, тяжелее. Звезды видели все. И наши гости пробивали многие ходы, которые мы употребляли, ведь они были готовы, у них мозг уже заранее работал в этом направлении. Но у нас, похоже, все получилось!       

– Леша, каким ты видишь себя через десять лет?
– Сидящим здесь же и дающим тебе очередное интервью. А если серьезно – то счастливым человеком.


Нелли СКОГОРЕВА

Роберт Манукян:
«Самый любимый и самый лучший
спектакли у меня еще впереди»

Так совпало, что с нашим сегодняшним героем мы учились в одной школе, жили на одной улице в Тбилиси, но не были знакомы. Первое его театральное впечатление было связано со спектаклем Тбилисского оперного театра, где всю жизнь служил мой отец. Его мама работала в Доме офицеров на проспекте Руставели, где я в течение 12 лет играла в народном театре. В 1999 году он в костюме Деда Мороза фотографировался с моим маленьким сыном… И при всем этом мы все еще не были знакомы! А познакомились всего несколько лет назад, в Москве, через Фейсбук, когда обнаружилось, что мы учились в одной школе, жили на одной улице и т. д. Познакомились и поняли, что мы из одного «теста» – тбилисско-московского замеса. Чем и гордимся.
Итак, мой собеседник – режиссер Роберт Манукян.
Он коренной тбилисец. Служил актером в театрах Еревана и Тбилиси. Окончил режиссерский факультет Тбилисского института театра и кино им. Ш. Руставели, мастерскую Лили Иоселиани. Работал режиссером-постановщиком в Тбилисском государственном армянском театре им. Петроса Адамяна, главным режиссером в Государственном театре киноактера и режиссером-постановщиком в «Театре Сергея Безрукова» в Москве, главным режиссером в Хабаровском краевом музыкальном театре, худруком в Хабаровском краевом театре драмы, режиссером-постановщиком в Краснодарском академическом театре драмы им. М. Горького. С 2021 года – главный режиссер Калужского областного театра драмы.

– Роберт, в детстве ты очень успешно занимался шахматами, танцами, игрой на гитаре, ходил в театральную студию, даже в математике преуспел. Столь разносторонне одаренному человеку, наверное, трудно выбрать свою стезю? Как ты дошел до жизни такой – режиссерской?
– Трудно не было. Потому что где-то с шести лет я уже знал, что стану актером. Дело в том, что я жил в Тбилиси на улице Грибоедова, и с четвертого этажа нашего дома была видна крыша Оперного театра, и это был самый первый театр, который я посетил. Мы с бабушкой и сестрой были на детском спектакле. Когда открылся занавес, заиграла увертюра, а потом персонажи в красивых костюмах начали петь и танцевать, моя душа устремилась к ним. И мне захотелось не созерцать все это действо, а быть там, с ними, где свет и все так празднично и необычно. Вот так эта «бацилла» в меня и попала, и я уже не мечтал быть ни космонавтом, ни летчиком, а только актером. И уже исподволь готовил себя к этому. А режиссура уже пришла позже – как продолжение и дополнение к актерскому мастерству.

– Значит, всем остальным ты занимался для общего развития?
– В Доме офицеров, где работала моя мама, была шахматная секция, куда я и попал. Там же были и танцы, и детская театральная студия… Ты ходила в народный театр, я – в студию. А шахматы, кстати, до сих пор очень люблю.

– Нашим народным театром руководила Фатима Джафаровна Балашова. У нее было указание «сверху»: ставить спектакли на военную тематику, но иногда удавалось ее уговорить на русскую классику, и мы ставили Островского, например. У меня остались очень приятные воспоминания. А кто у вас был руководителем студии?
– Актер ТЮЗа Вячеслав Михайлович Торгунаков. Он ставил с нами спектакли на школьную тематику – произведения, которые проходили в школе. Это очень помогало нам, детям, в освоении классики. В здании Дома офицеров – в стиле модерн, с красивыми лестницами, балкончиками – я проводил весь день, тем более что это было в пяти минутах от дома. Счастливое время! В Доме офицеров работали кинотеатр, скульптурная мастерская, кипела бурная творческая жизнь: концерты, спектакли, творческие встречи с известными актерами Этушем, Яковлевым, Мироновым, Папановым... Я ходил на все!
На Новый год в прекрасном зеркальном фойе Дома офицеров ставили елку. И в новогодней интермедии вокруг елки я исполнял роль Нового года. На утреннике объявляли: «Встречайте Новый год!» Я выходил в красном костюме, шапке с надписью «1972 год», в руках – флаг, и говорил: «Я Новый год – год мира и труда!». А еще там была шикарная столовая, где очень вкусно готовили. Один зал предназначался для офицеров, а в другой мог прийти пообедать любой человек. На столе лежало распечатанное на машинке меню. Подходили официанты. Мне это очень нравилось - я, ребенок, сижу и делаю заказ. Чуть выше  Дома офицеров находился клуб Дзержинского, я туда ходил в секцию игры на гитаре. И все было рядом, все благоприятствовало моему развитию. Вообще, мы с тобой счастливые люди, потому что родились и жили в центре города. А если бы росли на городской окраине, думаю, не все получилось бы так складно.

– В твоем послужном списке порядка 70 работ. В основном русская классика. Почему ты так тяготеешь к классике?
–  Во-первых, я люблю классику – западноевропейскую и особенно русскую. Во-вторых, современная драматургия меня как-то «не цепляет». А в 70 моих работ входят и театрализованные представления, и шоу, и фестивали, которые я ставил. Собственно драматических спектаклей – около 50-ти.

– Можешь назвать свой самый лучший спектакль и самый любимый?
– Самый любимый и самый лучший спектакли у меня еще впереди. Понимаешь, то, что я сделал вчера, мне, как правило, не очень нравится. Например, в Калужском театре сейчас идет спектакль «Горе от ума», и он становится все лучше с каждым показом. Но я стараюсь больше его не смотреть, потому что мне все время кажется, что я что-то сделал не так, не то.  Я поставил его полгода назад, время прошло, сегодня я уже по другому что-то придумал бы. Поэтому я не люблю смотреть свои спектакли. Но это необходимо, чтобы следить за спектаклем и постоянно корректировать.

– А при подготовке спектакля, наверное, важно вовремя поставить точку?
–  Когда ты репетируешь, то распределяешь свои силы так, чтобы успеть к сроку. Но, как обычно говорят все режиссеры, «вот еще бы недельку, и было бы еще лучше». Последней недели всегда не хватает. А я привык работать с опережением графика, чтобы в процессе какие-то вещи доделать, отшлифовать, почистить.

– Режиссеры зачастую не любят смотреть работы своих коллег. По разным причинам. Ты смотришь чужие спектакли?
– Конечно. Мне абсолютно это не мешает. И потом, я никогда не злорадствую, если вижу откровенно плохой спектакль, я переношу это на себя, рефлексирую, может, уйти из профессии, раз уже такие спектакли появляются… А если вижу интересную постановку, то чувствую большую радость за свой режиссерский цех. Смотреть надо, потому что режиссер должен быть не только начитанным, но и «насмотренным».

– У тебя есть любимые современные театральные режиссеры?
–  Мой педагог Валерий Владимирович Фокин, которому 76 лет, - один из лучших режиссеров современности. Он ставит замечательные спектакли. Я ведь после Тбилиси приехал в Москву и учился в магистратуре, организованной Центром имени Мейерхольда и Школой-студией при МХАТ имени Чехова на курсе Фокина. Эта магистратура была предназначена для режиссеров стран СНГ и Балтии. У нас были мастер-классы, мы ездили в Японию, Грецию, изучали биомеханику Мейерхольда. У Фокина я защитил магистерскую диссертацию на тему «Всеволод Мейерхольд. Путь к актерской педагогике. От студии на Поварской – к биомеханике».

–  По-моему, ты еще и преподавал?
– Да, я занимаюсь педагогикой с 1995 года. Мне нравится преподавать, у меня есть контакт со студентами. В Тбилисском институте театра и кино у меня был целевой актерский курс для армянского театра имени Адамяна. В последнее время преподавал в Московском государственном институте культуры, на кафедре режиссуры театрализованных представлений. Помню, на первом же занятии сказал: если не хотите ходить, то не ходите, три балла я всем поставлю, пусть приходят те студенты, которые действительно хотят от меня что-то получить в профессии. Представь себе, все ходили. В киношколе Александра Митты преподавал и актерское мастерство, и режиссуру. Время от времени приглашают меня на мастер-классы, где я в основном занимаюсь семинаром «работа режиссера с актером в кадре», поскольку я снимал сериал как кинорежиссер, и мне эта тема хорошо знакома.

– Кстати, как у тебя складываются отношения с кино?
– Для меня это хобби. Приглашали – снимался. Но чтобы чего-то реально добиться в кино, надо все бросить и заниматься только им. То же самое в отношении кинорежиссуры. Как-то знакомый продюсер предложил снять небольшой сериал. Для меня это был дебют, первый опыт, и я сначала отказывался, а потом все-таки решил попробовать. В итоге опыт получился удачным, я изучил профессию кинорежиссера на практике, ведь режиссура кино отличается от театральной.

– Как называется твой сериал?
– «Снег растает в сентябре». Четыре серии. Можно посмотреть в интернете.

– Что тебе больше по душе – российское кино, западное или Голливуд?
– Пожалуй, все-таки западное. Оно более качественное в плане постановки кадров, работы актеров, оператора, режиссера. В российском кино, наверное, есть хорошие фильмы, но я их очень мало смотрю. Я люблю французское кино 70-80 годов, а после, на мой взгляд, качество все больше страдает.

– Ты приехал в Москву в возрасте 38 лет. Кем ты себя считаешь на сегодняшний день – тбилисцем или москвичом?
– Конечно, тбилисцем! Москвичом можно себя считать, если родился в Москве, если ты москвич во втором или третьем поколении. А я родился в Тбилиси. Много ездил по работе –Владивосток, Хабаровск, Краснодар, Калуга… Я могу назвать себя столичным жителем, поскольку живу в Москве.

– Тогда перейдем к самой приятной части нашей беседы – о Тбилиси. У тебя там мама, дочь, внучка, сестра, племянницы. Какие чувства ты испытываешь, когда приезжаешь в Грузию? Я, например, каждый раз плачу в тбилисском аэропорту – и прилетая, и улетая...
– У меня замечательные ощущения! Естественно, в первую очередь – от встреч с родными. Потом обязательно захожу в Грибоедовский театр, куда я пришел в 25 лет и оказался самым молодым актером в труппе, где меня очень тепло приняли, где я вырос как актер. Люблю Армянский театр – там я проявил себя как режиссер, сделал свои первые шаги в этом качестве. Очень люблю эти два театра. У меня прекрасные отношения с директором театра Грибоедова Николаем Свентицким, я дружу с художественным руководителем Автандилом Варсимашвили, а с худруком Армянского театра Арменом Баяндуряном, который пригласил меня в качестве режиссера в 1995 году, мы очень большие друзья. В Тбилиси я ставил спектакли еще в трех театрах – в театре Царского подворья, «Театральном подвале» и Театре одного актера имени Верико Анджапаридзе, где мы с Темуром Чхеидзе поставили моноспектакль с участием Софико Чиаурели.

–  В Калужском драматическом театре ты поставил спектакль еще 17 лет назад. Как ты себя там чувствуешь в качестве главного режиссера?
– Очень хорошо. Замечательный театр, творческий директор, который меня отлично принял, талантливая труппа, с которой легко работать.

– С удивлением узнала, что сейчас ты ставишь спектакль «12 стульев» по своей инсценировке, и премьера уже вот-вот. В театре это произведение ставили нечасто, при том, что в кино было несколько экранизаций.
–  Кино и театр в корне отличаются друг от друга, поэтому я не боюсь сравнения с фильмом «12 стульев» – у меня свое, оригинальное решение спектакля.

–  А тебе не хотелось сыграть главного героя? Ты как-то назвал себя Остапом Бендером.
– Нет, я режиссер. Мое место – в зале. У меня вообще нет такого желания, потому что во время репетиций ты показываешь актерам какие-то вещи, и сам можешь прочувствовать и проиграть все эмоции, удовлетворить свое актерское «эго». Зачем самому играть главную роль, если в труппе есть хорошие актеры? Это неправильно. Другое дело, что в самом конце спектакля я все же сыграю маленькую, всего на две минуты, роль, и это будет роль Сталина.

– Ух ты!
– Да. Не хочу спойлерить, в какой связи появляется Сталин. Приезжайте, смотрите!

– Ты человек не только творческий, но и предприимчивый. Сам рассказывал, что в отсутствии работы приходилось бегать, что-то перепродавать, зарабатывать. Сейчас тяжелые времена для театра, и некоторые для привлечения зрителей приглашают очень популярных телеведущих, певцов. Ты пошел бы на такой шаг?
– Я решительно против того, чтобы к работе в театре привлекали непрофессиональных людей, которые не понимают, что такое театр. Даже если человек окончил театральный институт, это не значит, что он уже стал актером. Нужны годы, чтобы ощутить себя в профессии уверенно. А до того все время сомневаешься. Мне, например, понадобилось десять лет, чтобы понять – да, я, наверное, все-таки режиссер.

– И сейчас сомневаешься?
–  Конечно. В выборе пьесы, артистов, в ходе репетиций. Но это и хорошо – не дает забронзоветь и перестать быть интересным самому себе.

– Если бы была такая возможность, ты хотел бы прожить свою жизнь по-другому, – хотя бы ради интереса?
– Меня моя жизнь вполне устраивает. Какой будет другая, я не знаю, а свою знаю, со всеми своими радостями, проблемами, особенностями.

– Чего ты в жизни боишься?
– Потерять близких мне людей.

– О чем мечтаешь?
– О хорошем спектакле, поставленном мною.

– Мне кажется, ты не очень любишь давать интервью?
– Да, это так. Но сейчас - совсем другое дело. Ведь нас связывает наш любимый город Тбилиси.


Нелли СКОГоРЕВА

Участницей проекта «Беседы за круглым столом» – их  недавно провел МКПС «Русский клуб» при поддержке Фонда «Русский мир» – стала поэт, драматург, член Союза писателей Москвы Елена Исаева.
Тонкий, глубокий, вдумчивый художник, она легко нашла общий язык с аудиторией, собравшейся в Малом зале театра имени А.С. Грибоедова. Во многом этому способствовало невероятное обаяние Елены Исаевой, уникальный дар вести диалог с каждым – на языке поэзии, и не только.
По окончании творческого вечера Елена Валентиновна ответила на несколько вопросов корреспондента «РК».  


– Елена, как изменился мир и что нас ждет впереди?
– Если отталкиваться от фантастики, которую мы все читали, то он будет не очень радостный. Я надеюсь, что люди возьмутся за ум и вынесут какой-то опыт из уже написанного великими фантастами, и мир будет следовать в духовную, гуманистическую сторону. В ближайшее время определится, куда мы идем. Потому что XXI век начался, наверное, в конце 2019 – начале 2020 годов, когда грянула пандемия. До того мы отживали состояние, которое было в XX веке. Я имею в виду мировоззрение, человеческие отношения, дружбу, общение. Все было еще тем, с чем мы родились и что понимали.

– А теперь ценности изменились.
– Да. Но это не значит, что было черное, а сделалось белое. Теперь происходит нечто не сравниваемое. Как желтое и горячее, например. Мы вышвырнуты из наших привычных реалий. И если раньше многие понимали, по каким кочкам и островкам прыгать, то сейчас мы эти кочки просто не видим. Или они замаскированы. Люди не успевают адаптироваться. Молодежь, возможно, адаптируется легче. Но все равно это очень тяжело, огромная нагрузка на человеческую психику! Как среди огромного потока информации, среди перемен, ежечасных, ежесекундных, удержаться и не потерять свою линию – поведенческую, мировоззренческую, философскую? Это очень трудно. Опорой всегда была религия. Сейчас она тоже есть, но какие-то ее постулаты вдруг отменяются. Удивлена, что консервативный и верующий Запад в то же время признает существование ста полов и прочее. Происходит дезориентация людей. Что значит: «Выбирай сам свой пол»? Ты рожден либо мужчиной, либо женщиной. Бог создал тебя тем, кто ты есть. Конечно, бывают генетические отклонения, но это совсем не большой процент населения. И идти в ту сторону – не просто против человеческих законов, а и против божественных. Но это почему-то выдается за прогрессивное, связанное с защитой прав населения. Я не философ, не аналитик и не знаю, куда это приведет. У меня ощущение, что это начало Содома и Гоморры. Потому что самый большой процент рождаемости как раз там, где все более или менее консервативно. В Китае, например. Как была у них древнейшая философия, так и остается, китайцы ее не утратили по сей день. Наверное, новые веяния еще не так захватили Грузию и Россию. Тем не менее рано или поздно они к нам придут.
Помню, в Киеве когда-то издавался журнал «Культурное сопротивление». Да, раньше мы говорили о культуре, а теперь уже – о культурном сопротивлении. Вот в чем ужас! Моя подруга, драматург Ольга Михайлова, хорошо сформулировала: происходит конфликт цивилизации и культуры. Цивилизация пытается подавить культуру. Но тут надо понимать, что никакая цивилизация без культуры не выживает! Она, в конце концов, загибается и обрастает мхом. Потому что культура – это гуманистическое начало. Если каждый год в Пасху не будет загораться огонь, то в какую сторону мы пойдем? Даже у человека неверующего есть свои постулаты, законы, по которым он живет. Сейчас ощущение, что все законы отменены. Человек сам внутри себя принимает решение, по каким законам он будет жить. А есть и такие, кто не принимает никаких решений и живет как придется. Я говорила со знакомыми из разных стран, и ситуация везде примерно одинаковая. Всех ждет некая глобальная перестройка.
В связи с возможностью активного цифрового общения мир, с одной стороны, абсолютно открылся: ты можешь в любой момент поговорить хоть с Северным полюсом, посмотреть любую информацию в Интернете. А с другой стороны, мир захлопнулся. Потому что человек может, не выходя из комнаты и ни с кем не общаясь, спокойно жить сам с собой. Пиццу ему принесут на дом, поработать и пообщаться он может в Интернете. Потребность в живом общении начинает понемногу атрофироваться. И я не знаю, что нас ждет. Выдержим ли мы это как род людской, или превратимся в роботизированных, упорядоченных, неживых при жизни?     

– Вы сказали о конфликте цивилизации и культуры. Но ведь и наука в чем-то противостоит религии. К примеру, церковь выступает против ЭКО, хотя для многих женщин – это последняя надежда стать матерью.
– Думаю, необходимо идти навстречу друг другу. Слышала о существовании теории, что Бог научно доказан. Без его решения волосок с головы не упадет. Если что-то изобретено, значит, Он допустил. Мне кажется, именно так и происходит. В Европе с каждым годом уменьшается рождаемость, и если мы не будем об этом думать, нас всех... заменят.

– Но есть и противоположная проблема – перенаселение...  
– Может быть, в ком-то генетически природой и заложены проблемы пола, чтобы не было перенаселения? Это люди часто со сложной судьбой. Тем более, если они верят в Бога. Но опять же – везде перегибы. В той же Европе данная тема слишком доминирует. Это как в случае с москвичами. Раньше их обвиняли в том, что они говорят про приезжих: «Понаехали!» Хотя коренные москвичи этих слов никогда не говорили. А теперь уже приезжие говорят про москвичей: «Понаоставались тут! Валите на окраины, освободите нам центр!» Так говорят те, кто недавно обосновался в Москве. Все меняется…

– А как новые процессы отражаются в поэзии, литературе, искусстве? Например, та же пандемия?
– Казалось бы, пандемия – писательское время: сиди себе дома и пиши. Ничего тебя не отвлекает – ни творческие вечера, ни писательские тусовки. Но не писалось, не сочинялось. Ты сидишь дома вместе с любимыми людьми, но все равно понимание несвободы ведет к депрессии. Людям нужно осознавать, что у них есть выбор. Если выбора нет, приходится очень трудно. У кого-то начинаются панические атаки, кто-то ругается и даже разводится. Так что почти всем литераторам не писалось… Какая-то загадка! Художественного полета, вдохновения не было.

– Вы четко разделяете – это ремесло, работа на заказ, а это – плод вдохновения, творчество?
– Безусловно, я нигде не халтурю. Я работаю на полную мощность, даже если это какая-нибудь женская история для телевизионного канала. Если нужно писать «Бедную Настю», я буду писать «Бедную Настю». И делать это перфекционистски. Если я пишу что-то для себя, то и тут стараюсь делать все на пять с плюсом, как бабушка велела – заслуженная учительница. Говоря о ремесле, я имею в виду, что если тебе что-то заказали и нужно сделать это в срок, то ты не имеешь права говорить об отсутствии вдохновения. Потому что это работа. Просто если у тебя есть еще и вдохновение, ты сделаешь гораздо лучше. Я читала письма Моцарта, в них он жаловался своему либреттисту на отсутствие денег, на то, что жена Констанция все время твердит: не на что купить свечей! А он был при этом суперпрофессионалом. Конечно, ему больше нравилось обсуждать с автором либретто «Волшебной флейты» Эмануэлем Шиканедером «Царицу ночи», но, если дома не было свечей, он писал сигнал для роты кирасиров или песенку для какой-нибудь богатой женщины ко дню ее рождения.  Художник должен быть универсален и уметь все. Это я и внушаю своим магистрантам. Нужно уметь написать и сериал про Золушку, и экзистенциальную драму. Найти и там, и там сюжет, сквозное действие, героя, характеры.

– Вы поэт и драматург. В чем разница в работе над созданием стихов и написанием пьесы?  
– Любой литературный текст – некое сообщение. Я сообщаю то, что считаю нужным, в том виде, какой для этого сообщения пригоден. И стихи, и драма – некая гармонизация сознания, времени, пространства вокруг себя. Попытка что-то выстроить, что-то понять, архетипизировать, «переплавить» в образ. Мир куда-то идет. С одной стороны – в упорядоченность. А с другой – в невообразимый хаос, где мы не видим никаких точек отсчета. Это совершенно другой мир, нам не понятный. Пока мы к нему не привыкли, не пристроились. Не знаем, что будет. Так вот, поэзия, литература для меня – тот островок, где можно расчистить место вокруг себя, выполоть бурьян, посадить цветочки и окучивать их.

– Даже когда пишете о негативных сторонах жизни?
– Традиция русской литературы – писать о негативных сторонах жизни. О чем гоголевская «Шинель»? О чем писал Достоевский? А все «маленькие люди» русской литературы? «На дне» Горького – это абсолютно вербатим, документальный театр. Потому что Горький хорошо изучил то, о чем писал, по ночлежкам собирал, по фразам записывал. Сейчас вербатим стал чуть ли не ругательным словом. Критическое отношение к нему возникло потому, что люди принимают за вербатим его профанирование. Если человек собрал интервью и прочел их со сцены, это еще не вербатим. Вербатим – это художественное произведение, построенное по аристотелевским законам. Там есть исходное событие, интрига, сквозное действие – все по теории драмы. Никто не придумал других законов, кроме аристотелевских. Если ты ими не пользуешься, то не держишь зрительское внимание. Какой бы ни был на сцене гениальный актер, через определенное время зал привыкает к нему. Он следит не за актером, а за мыслью, за борьбой взглядов, позиций, философий. Чем драма отличается от поэзии и прозы? В ней есть действие. Если его нет, то это проза, разложенная на реплики, как это часто бывает в инсценировках наших режиссеров. И я категорически против этого. Считаю, что инсценировать должен драматург, который помнит, что в произведение нужно ввести сквозное действие. Вербатим – это тоже способ написания художественного произведения. Ты набираешь много-много интервью на определенную социальную тему и потом начинаешь их соединять, резать, клеить, складывать пазлы. Мне не нужно ничего придумывать, я должна все взять из жизни и склеить таким образом, чтобы у меня получилась история, ее развитие, персонажи, сцены, взаимодействие, борьба. Сложнейший жанр! Потому что придумывать бывает легче, чем найти и скомпилировать материал.  

– Вербатим – это соединение театра и журналистики?
– Да, и мне в этом смысле повезло. Я заканчивала журфак и легко адаптировалась к этому жанру – мне были знакомы инструменты сбора материала, я видела социальные проблемы и была готова с ними разбираться. Я же написала первый в России вербатим. Моей пьесой «Первый мужчина» открылся Театр.doc. Но в журналистике мне всегда не нравилась сиюминутность – я обдумываю, пишу статью, выверяю ее, согласовываю, а она живет один день. Газета вышла, статью прочли, и все забылось – словно волна морская унесла. Досадно. Труд как бы пропадает зря… Я всегда параллельно занималась журналистикой и литературой. Писала обычные пьесы – комедии, трагедии, к тому времени мной уже была написана «Юдифь». И когда начался вербатим, мне было безумно интересно, это было чем-то совершенно новым. Мы начали им заниматься в конце 1990-х - начале 2000-х. А вербатим всегда был и остается слепком времени. Хотя меня привлекали не только истории, но и язык. Вербатим мне был по-настоящему интересен тогда, когда я не могла предугадать конструкции фраз. Из трехчасового интервью иногда берешь только одну фразу, потому что все остальное банальщина, ты не можешь вытащить из человека его нормальную речь, его реальную позицию. Он заводит свою пластинку и транслирует ее тебе. Нужно иногда несколько интервью по нескольку часов с одним и тем же человеком – пока собеседник не исчерпает все свои пластинки и не начнет тебе рассказывать что-то настоящее интересным языком. Вербатим на самом деле – сложнейшая технология. Набрать материал и так его скомпилировать, чтобы получилось действительно высказывание, тяжелее, чем придумать свой сюжет!  
Этот жанр сейчас не популярен. Сегодня в моде Актуальный, Социальный театр.  Но мне кажется, что это попытки «тех же щей, да пожиже влей». Попытки назвать по-другому то, что уже было сто раз. Надо же на чем-то делать хайп, привлекать внимание зрителей – вот и придумали «новое». Будет у нас бомж ходить по сцене, а мы молча за ним наблюдать. Но я могу пойти к Казанскому вокзалу и понаблюдать за ним там. Зачем для этого покупать дорогой билет в театр?
Сейчас еще популярно участие в спектаклях людей с ограниченными возможностями. Они играют вместе с артистами, и так, мол, происходит их социальная адаптация. Я совершенно не против, но такие проекты должно финансировать не министерство культуры, а министерство здравоохранения. Никогда даже самый гениальный даун не сыграет лучше гениального здорового актера. Актер – это профессия, которой учатся несколько лет. Ты можешь быть талантливым от роду, но, если ты не владеешь профессией, актером не станешь. Происходит девальвация профессии, низводится все до уровня: дескать, так умеет каждый. Нет, это неправда! Пушкин писал стихи, и мы тоже будем писать стихи… Не так вы будете писать стихи, не так, как Пушкин! Не надо врать самим себе и окружающим. На мой взгляд, это попытка умаления таланта и гения, возвеличивания себя за счет принижения авторитета. Низвержение авторитетов – очень страшная тенденция! Вспомним стихи Давида Самойлова: «Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло, и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И все разрешено». Не гении мы… Гении были они: Микеланджело, Шекспир, Чехов.

– Может быть, это от беспомощности? Неспособности сказать новое слово, выразить новые идеи?
– Я уверена: есть идеи, есть люди. Но они чаще всего себя не выпячивают, не популяризируют, сидят тихо. А кто-то, к примеру, не умеет писать стихи, но хочет влиять и занимать какое-то место. Явление повсеместное. Врачи, учителя, инженеры кричат криком – дилетантизм захватывает глобально все сферы. Но там еще можно что-то доказать: вы ведь не доверите ставить пломбу или делать операцию на сердце человеку с ограниченными возможностями, не учившемуся шесть лет в институте? Тогда почему в писатели и в артисты можно всем? Давайте все же разграничивать любителей и профессионалов, как это всегда делалось раньше.
Меня еще ужасно раздражает везде насаждаемый культ молодости. Типа: до сорока у нас есть жизнь, а после – ни финансирования, ни обучения. Да, у молодых безусловно есть креативное мышление, они интересно, иногда парадоксально мыслят. Но у них нет еще мастерства, чтобы воплотить парадоксальность как надо. Молодых нужно обучать. Когда я работаю над сценарием для сериала и у меня семь тридцатилетних начальников над головой, которые учат, как я должна писать, хочется просто взвыть и убежать! Переубедить таких невозможно – они уверены, что раз их здесь поставили, они должны навязывать свой взгляд на процесс и на конечный результат. В этом смысле и драматургия, и сценарное дело у нас под большим прессингом продюсеров, режиссеров, редакторов. То, что всегда культивировалось как основа, сейчас девальвируется.

– Готовы ли вы в таких случаях идти на компромиссы?
– Если это заказ, сериал, поденная работа, я иду на любой компромисс. Потому что нужно кормить семью. Конечно, какие-то вещи отстаиваю, пытаюсь что-то объяснить. Стараюсь работать с продюсерами, с которыми знакома и с которыми можно быть в диалоге. Но если это большое кино или спектакль по моему сценарию или пьесе, я, конечно, стою насмерть. Ничего не переделываю, жду, когда появятся режиссер и продюсер, которые будут со мной на одной волне. Мой компьютер ломится от материалов. Прозаикам легче: они написали, их издали. А у нас, сценаристов, драматургов, сложнее – мы зависим от огромного производства, огромных денег, большого количества людей, их мнений, настроений, возможностей, талантов. Масса талантливых людей не могут делать то, что хотят, потому что просто нет возможности. Если фильм или спектакль выходят вовремя, они долго живут. А если пьеса или сценарий лежат, лежат и реализуются спустя годы, то, как правило, не бывают долгожителями. Такая вот грустная закономерность.

– Недавно во МХАТе вышел спектакль «Женщины Есенина» по вашей пьесе. Она долго ждала своего воплощения?
– Это заказ. МХАТ сам предложил тему «Женщины Есенина». Тема довольно сложная. Про каждую женщину Есенина можно написать отдельную пьесу. А тут нужно было соединить всех сразу. Я их всех и соединила – естественно, с помощью Есенина и его роковой, гибельной судьбы. Женщин Есенина объединяет то, что все они испытывали чувство вины. Они думают, что недоглядели, не удержали, не смогли предотвратить гибель поэта. Пытаются разобраться, что же они не сделали. Всегда, когда уходит близкий человек, даже если ты совершенно не виноват, испытываешь острое чувство вины. Мать Сергея Есенина, конечно, страдала больше всего. Галина Бениславская застрелилась, не в силах пережить случившееся. Все остальные тоже глубоко переживали. Получилась история некоего рока. Не спасла его женская любовь. И никакая другая, наверное, спасти бы Есенина не могла.

– Женщины не занимали главное место в его жизни.
– Во время очередной тусовки у Айседоры Дункан кто-то спросил, что важнее – любовь или поэзия. Дункан ответила: «Конечно, любовь важнее. Когда я люблю, то даже танцую иначе. Придумывается легче, да и все прекрасно!». А Есенин сказал: «Конечно, поэзия важнее. Любовь нужна, чтобы писались стихи! Любовь – служанка поэзии, тягловая крестьянка!» Вот вам два взгляда. Все увлечения Есенина – лишь подпитка для его таланта и творчества. Для поэта было важно иметь рядом ярких, неординарных женщин, но это не являлось главным. Главным была миссия что-то высказать. И он это сделал. Есенин – гений. Хотя многие современники не считали его поэзию чем-то особенным. «Большое видится на расстоянии». Но Есенин был необыкновенно любим, потому что казался всем понятен. То счастливое сочетание, когда тебя понимает и недалекий человек, и тонко чувствующий интеллектуал. Просто кто-то видит поверхностный смысл, а кто-то – «пласты глубокого залегания». Глубокие пласты в творчестве Есенина есть. При этом – совершенно простая, легкая, доступная для любого читателя форма.

– Я могу это сказать и о ваших стихах.
– Стараюсь идти в эту сторону. Считаю, что каждый зритель, пришедший в зал, имеет право на свой пряник, на свой катарсис. Все должны что-то получить. Если ты сообщаешь что-то на большую аудиторию, то она должна быть тобой вся охвачена. И интеллектуально, и эмоционально. Ты должен дойти до каждого. Иначе не берись. Особенно сегодня, когда билеты стоят бешеных денег. Люди идут в театр, чтобы получить очищение. По Аристотелю.

– Сценическое воплощение «Женщин Есенина» соответствует вашему замыслу?
– Да. Я уже работала с этим режиссером – Галиной Полищук из Латвии. Тонкий, умный европейский режиссер. Очень жесткий. Галина много ставила новую драму, умеет работать с разными текстами. Далеко не все режиссеры могут работать с современным текстом. Почему ставят классику? Она давно расписана по учебникам. А когда берешь новый текст, то легче сказать, что это вообще не пьеса, фигня. Потому что не хочешь вчитываться и быть первооткрывателем. Это ведь страшно – вдруг что-то не так сделаешь? Вдруг это графомания, а ты решил, что гениально? Или наоборот? А Галина умеет увидеть. Она не сотворила из этого материала «гой-да-люли», что из Есенина легко сделать. Сделала его жестким, серьезным высказыванием. И актрисы прекрасные заняты.  Катя Волкова играет Дункан. Она и в жизни Дункан, совершенно ураганная женщина! Прекрасная Екатерина Стриженова играет мать Сергея – в паре с Лидией Кузнецовой. Совершенно разные, но обе безумно интересные актрисы. Агния Кузнецова в очередь с Кристиной Пробст играют Бениславскую, Наталья Медведева – Соню Толстую. Андрею Вешкурцеву, который играет Есенина, 23 года. Сначала мы думали, что ему трудно будет справиться, но актер разыгрался. Галя из него это вынула… Прекрасный Мариенгоф – Коля Каратаев. На репетициях артисты шутили, смеялись, и это напомнило эпоху знаменитого кафе 1920-х годов «Стойло Пегаса», где все весело проводили время, дружили, любили… Именно такая атмосфера была на репетициях, что очень дорого. Спектакль создавался в любви.
– Какой театр вам интересно делать?
– С Олей Михайловой у нас есть задумка – театр современной исторической пьесы. Мы собрали целую библиотечку таких пьес за последние тридцать лет – очень много исторических произведений, которые сегодня, к сожалению, не востребованы. Современную историческую пьесу сложно кому-то предложить. Для антрепризы это дорого. Несколько раз нам давали гранты. Например, музей «Бородинская панорама» выиграл грант на проект, посвященный Отечественной войне 1812 года, и пригласил нас. Молодые драматурги написали три прекрасные пьесы, которые теперь поставлены молодыми режиссерами внутри экспозиции музея. Зритель попадает на панораму и плюс смотрит спектакль на историческую тему. У нас прошел конкурс пьес на военную тему, который проводился Музеем современной истории. В конкурсе участвовали драматурги разного возраста. Мы не ограничивали ни жанры, ни тематику. Организовали несколько читок пьес, собрали режиссеров. Очень интересные были показы и обсуждения. Потом мы издали сборник этих пьес о войне. Мы создали мастерскую «Исторические лица» при Центральном театре Российской армии – и ребята написали пьесы. Это было совсем не просто, ведь нужно уметь работать с архивами, музеями, копаться в материалах. Три пьесы сейчас идут в Театре армии. Надо бы развивать этот жанр. Все равно взгляд из современности на историю – совершенно другой, нежели оценки тех, кто обращался к этой тематике в прошлом. Хочется, чтобы драматурги писали на исторические темы сегодняшним языком, с современными представлениями и оценками. Так, как это делали, увы, ушедшие от нас Елена Гремина, Михаил Угаров, Вадим Леванов. Время наше опасно еще и тем, что если человека нет, никто о нем не вспомнит. Все занимаются только собой, думают, как себя продвинуть, не потонуть, вытащить за волосы. В соцсетях появилось много возможностей себя продвигать. И все остальное уже значения не имеет.

– Как бы вы сформулировали национальную идею?
– Я не такого уровня мыслитель, чтобы формулировать национальную идею. Мне кажется, нужно двигаться в сторону гуманизации общественного сознания с помощью повышения культурного уровня людей. Потому что он катастрофически падает. Если раньше читающих было 80 процентов, то сейчас их 20 процентов. Молодые родители сами выросли на гаджетах и детей растят так же. Поэтому важна гуманизация сознания и личная ответственность каждого за происходящее. Делай что должно, и будь что будет. Что должно, а не то, что хочется! Есть свобода и есть воля. У поговорки «вольному воля» есть продолжение: «спасенному – рай». Смысл в том, что, пожалуйста, делай, что хочешь, но в рай попадет только спасенный – тот, кто не своей волей живет, а высшей. Свобода – это не воля. Человек, будучи свободным, сам себе устанавливает ограничения. Некие законы, по которым он живет и взаимодействует с другими людьми. И если все мировые системы не могут направить наше движение в гуманистическую сторону, значит, каждый человек должен сам себя гуманизировать! И тогда спасемся.

– Для вас что важнее: любовь или поэзия?
– Все должно быть сразу – и любовь, и поэзия. Я не могу разделить. Человек счастливый наполнен со всех точек зрения. И черпать нужно из всех доступных счастливых источников. Тогда ты будешь наполняться, поддерживать других и себя самого. Владимир Набоков считал, что счастливые детство и юность сильно поддержали его в трудные годы. Когда человек знает, что счастье есть, это знание заставляет его жить и двигаться дальше. А если у него счастья никогда не было, то он просто не представляет, зачем ему жить, все кажется мрачным и бессмысленным. Силы берутся от счастья, а не от несчастья.   


Инна БЕЗИРГАНОВА

Недавно уникальному, любимому многими поэту, барду, драматургу Юлию Черсановичу Киму исполнилось 85 лет… В этом монологе он делится бесценными воспоминаниями, мыслями по поводу профессии, рассказывает о своем ярком пути, о том, как происходило его творческое, личностное формирование, о своих встречах с выдающимися соотечественниками, о свободе выбирать…

«Чинчрака»
– Хочу рассказать о случайном соперничестве с грузинским драматургом Георгием Нахуцришвили. Это было в 1972 году. Центральный Детский театр – сейчас он называется Молодежно-академический – включил в свой репертуар пьесу Нахуцришвили «Чинчрака», что в переводе на русский означает горный воробей. Вольная, веселая птичка! Этим именем – Чинчрака – народ прозвал героя пьесы, юношу – местного горного скомороха. Веселого, абсолютно свободного, гордого и смелого. Это было переложение народной сказки на язык детского театра, авторизованный перевод самого Нахуцришвили с грузинского на русский. Взялся ставить эту сказку хорошо мне знакомый режиссер Леонид Данилович Эйдлин (нас с ним связывала одна очень большая работа, которая была им проделана в Саратовском ТЮЗе – «Недоросль» Фонвизина). Он пригласил меня в эту постановку в качестве автора текста и музыки целого ряда номеров – их было более двадцати. Так сложилось наше творческое содружество, длившееся всю жизнь вплоть до кончины Эйдлина.
Этот вопрос не был согласован с самим Нахуцришвили. Я стал сочинять эти номера, работа шла успешно, весело. Возникла необходимость в интермедиях. Там действовали четверо забавных лесных животных – шакал, лиса, волк, медведь. Они были придуманы режиссером, поддержаны мной и образовали театр внутри этой сказки: хитрили, помогали героям, мешали злодеям. И у нашего Чинчраки сложилась группа поддержки, которая нуждалась в своем репертуаре – шутках, играх, диалогах, интермедиях. Таким образом я влез в саму ткань пьесы. Получилась драматургия внутри драматургии Нахуцришвили. Героиню – принцессу Лали играла Ирина Муравьева, будущая звезда кино и театра. Она была прекрасна, женственна, талантлива, с исключительным чувством юмора. Так что Эйдлин не выдержал и женился на ней. Сценографию спектакля создал грузинский художник Кока Игнатов.
Спектакль «Чинчрака» имел в Москве шумный успех. Я лично ходил на него двадцать раз, потому что актеры постоянно импровизировали и каждый раз это было что-то другое, новое. Все было празднично, весело, интересно. К сожалению, спектакль шел всего один год. Потому что в армию ушел исполнитель главной роли Александр Ходченков. В «Чинчраке» он пел, танцевал, был безукоризнен в своей роли.
Так вот… Георгий Нахуцришвили посмотрел спектакль, поздравил всех с успехом и сам принимал поздравления. Что касается интермедий и песен, то он сказал: «Обратились бы ко мне. Я бы все это сделал, что называется, без посторонних!». Но так уж сложилось. Нахуцришвили не предъявлял никаких претензий – ни гонорарных, ни творческих. Имел место случай соавторства, против которого никто не возражал, а театр только радовался.
Что касается музыки, то я сочинял ее сам, думая, что очень хорошо передаю дух грузинских мелодий. Особенно в двух-трех песнях, где, как мне казалось, грузины будут радоваться ужасно тому, что нашелся такой кореец, который так прочувствовал их мелодии, что смог придумать что-то свое в этом же духе. Никто никаких замечаний мне не делал. Все так и пели мои песни как народные грузинские. В Грузии я не был до этого никогда. Вплоть до 2009 года, когда впервые оказался в этой стране вместе с Юрием Ряшенцевым и его женой. Тогда в Грузии проходил фестиваль русских переводов с грузинского, на который были приглашены все, кто этим когда-нибудь занимался. Речь идет о поэзии, но мои сочинения не были переводами с грузинского, а были русским подражанием грузинской поэзии. В этом качестве я и прибыл и на каком-то из выступлений исполнил несколько номеров из «Чинчраки», очень гордясь собой. Гостеприимные и интеллигентные грузины ко мне подходили, пожимали руки и говорили: «Какой молодец! Как хорошо ты сочинил азербайджанскую музыку!». Я, конечно, сначала обомлел, а потом рассмеялся.
Такая вот история с Нахуцришвили. Это сейчас на каждом шагу возникает тяжба относительно авторства, соавторства, вмешательства, невмешательства. С другой стороны, за этим очень тщательно следят, и если кого-то приглашают в соавторы, всегда спрашивают разрешения главного автора.
Так, однажды возник запрет на мои переводы из брехтовской «Трехгрошовой оперы», когда ставить эту пьесу взялся Московский театр Сатиры с Андреем Мироновым в главной роли. Он приезжал ко мне домой, чтобы получить тексты зонгов в моем переводе. Но впоследствии автор классического перевода Брехта на русский язык Соломон Апт посмотрел мои переводы и возмутился. Потребовал, чтобы его фамилия как автора перевода пьесы была с афиши снята. Это означало, по сути, запрет спектакля. Апту не понравилось, как я перевел Брехта. Он ожидал, что будут востребованы его переводы. Дело в том, что я переводил близко по смыслу, но не близко по тексту. Я был вольный стрелок, так что буквального перевода у меня не получалось, да я к этому и не стремился. А Соломон Апт переводил буквально, и все мои вольности ему не понравились. Это пример несостоявшегося соавторства. Пришлось актерам Театра Сатиры петь его переводы, хотя Миронову так понравились мои переводы, что два из них он все-таки сохранил, а Апт ничего не заметил. Или сделал вид, что не заметил…

Булат Окуджава, Владимир Высоцкий
– Единственный грузин, с которым я дружил, – это Булат Окуджава. C ним я был знаком нельзя сказать, чтобы очень близко и тесно, но тем не менее можно сказать, что мы с Булатом очень хорошо приятельствовали. Было немало встреч и даже совместных поездок. Булат Окуджава всегда сознавал свою кровную связь с этой землей, с грузинским народом и его искусством. Но назвать его стопроцентным грузином все-таки нельзя. Ни в смысле крови, ни в смысле творчества. Булат был замечательный представитель русской и грузинской интеллигенции. Потому что русская интеллигенция в своей основе интернациональна. Он прожил жизнь со страной, которая называлась СССР. Участвовал в Великой Отечественной войне, сохранил впечатления о ней на всю жизнь – тяжелые и отнюдь не победоносные. Никаких подвигов Булат не совершал, но честно сражался на том участке, куда его ставили. Окуджава из тех людей, которых называют интровертами. Он подпускал людей достаточно близко, но до известной степени. В отличие от Давида Самойлова, с которым я был гораздо ближе, чем с Булатом. Самойлов был хлебосол, охотно вступал в разговор и приглашал поговорить, выпить, попеть... Для Булата же все это было не очень характерно. Он соглашался принимать участие во многочисленных тусовках бардов, будь то концерты, фестивали и т.п. И не соглашаться Окуджава не мог, потому что его невероятный песенный дар созрел в бардовской среде, и в этом смысле он бард с ног до головы. Владимир Высоцкий выступал на этих тусовках крайне редко и только на заре своего бардовского творчества. Потому что оно очень быстро стало для Высоцкого театральным. Любимов только радовался, когда Высоцкий сочинял что-нибудь для его спектаклей. Эти хриплые, никак не консерваторские голоса... Сразу вспоминается небольшой отряд «таганских» певцов. Боря Хмельницкий, Толя Васильев, Юра Смирнов, Валера Золотухин, Виталий Шаповалов... Все они любили играть на гитаре. Высоцкий был первый среди равных. Так что его бардовство имеет театральные корни. А булатовское – из всеобщего бардовского братства. И он с бардами тусовался достаточно долго и часто. И я смотрел на него... У бардов была привычка в конце, взявшись за руки, петь что-то такое... объединяющее. И они пели либо «Молитву» Вийона, либо «Пока земля еще вертится», либо «Надежды маленький оркестрик...» Они брали Булата за руки, и я всегда чувствовал, как ему это неловко. Его натуре это претило. Булат Шалвович не любил коллективного единомыслия. Это единомыслие было ему соприродно, скажем так. Соприродно его творчеству, звучанию, романтическому призыву «Возьмемся за руки друзья!» Но не соприродно его характеру. С возрастом он все реже и реже появлялся на этих совместных бардовских тусовках, когда все берутся за руки. Вот такой он был человек.

Сообщество бардов
– В сообществе бардов экстравертом я тоже никогда не был. Это мне барды иногда полушутя, иногда с сожалением или даже с некоторым упреком, или просто с веселым сочувствием отмечали. Я с ними многократно тусовался и сейчас тусуюсь, потому что этой среде я так же, как и Булат, обязан половиной своей жизни. Потому что в ней я возрос как бард. На нее всегда ориентировался как бард. Все мое искусство сочинения музыки было бардовское. Какие-то у меня был изыски, до которых барды не додумывались, а я додумывался, но это были отдельные случаи. А так я совершенно так же, как Юрий Визбор, Александр Городницкий и иже с ними, целиком бардовского производства человек. Как сочинитель песен. Это моя родная среда, из которой я весь вышел. Но по-человечески я не совсем такой. Для бардов обоего пола и всякого возраста характерна любовь к посиделкам, тусовкам возле костра или ночное бдение в комнате общежития. Идеальным воплощением такого барда является Сережа Никитин, которого хлебом не корми, дай попеть всю ночь у костра с коллегами и публикой. Он весь из нее произошел и является ее кумиром, а публика является кумиром для него. И перед ней ему всегда приятно выступать. А моя аудитория, которую я очень люблю, не совсем в этом смысле бардовская. Более того, если собрать всю бардовскую тусовку вокруг какого-то моего концерта, то в мою программу не войдут песни, которые всегда прозвучат, когда я выступаю перед актерами. Мое бардовство изначально приобрело определенное свойство: необходимое условие для моего сочинительства – театральная сцена или экран. Для каких-то героев фильмов, пьес я сочинял, сочиняю и, пока я жив, буду сочинять свои песни. Необязательно под свою музыку. В последние годы, как правило, пишу песни на чужую музыку. Свою я сочиняю уже крайне редко, когда мне очень захочется. А хочется очень редко.

«Рыба-кит»
– Все началось еще в детстве. Я с удовольствием принимал участие в самодеятельности, когда учился в школе в Калужской губернии. Это была нищая, но очень веселая школа. Эта самая художественная самодеятельность цвела в ней махровым цветом. Во что только мы ни играли, что только мы ни ставили! Я охотно во всем этом принимал участие. Потом переехал в другую школу. Пусть она не была такая веселая, как моя семилетняя, но она тоже была романтичная, юношеская. Это было в Туркмении, в городе Ташаузе. Там была русская школа номер один, которую я с успехом окончил в 1954 году. И там тоже принимал участие в самодеятельности. А дальше я оказался в педагогическом институте, где был и драмкружок, и своя самодеятельность. Но это прошло рядом со мной, но мимо. В драмкружок я не записался, потому что думал об участии в самодеятельности. Она возникла и исчезала по неизвестным мне законам. И на третьем курсе мы с моими друзьями – одноклассниками решили сочинить капустник. Просочиняли целую неделю, выпили много пива, но ничего толком не придумали. В институте началось, а потом стало развиваться, но еще сильно не увлекло мое песенное творчество. Потому что весь институт уже был бардовский. Возглавлял все это движение человек бесконечно талантливый и неотразимо обаятельный – Юрий Визбор. Рядом с ним расцветал талант его будущей жены Ады Якушевой. Их песни пело все студенчество Москвы. Подрастал Боря Вахнюк – в будущем тоже известный бард. И тут я взялся за гитару и стал сочинять свои песни исключительно как подражательные. Скорее даже дружеские шаржи на бардовскую песню. Либо лирические, либо комические, либо сатирические. Все время с какой-нибудь шуткой. Живые жизненные впечатления. Как я ездил в Ленинград, как я искал грибы, как впервые косил траву, как влюбился в девушку, в другую… Наконец, как меня распределили на Камчатку. Появилась песенка, которую запел весь Советский Союз. Без каких-либо моих усилий, с помощью магнитофона. Она называлась «Рыба-кит». В институте это было главным, что способствовало моему движению в театр.
А после института я оказался в глухом камчатском поселке, где не было телевизора, но зато был прекрасный клуб на 500 мест. Там целый месяц крутили одно кино, пока не привозили новое. И художественной самодеятельностью просто необходимо было заняться. Тем более, что в школе был замечательный актовый зал… Я взялся за это, засучив рукава. Был сочинитель, исполнитель, режиссер и т.д. Мне охотно помогали учителя. Создали свой кукольный театр, и для него я тоже сочинял. Был и драматургом, и исполнителем, и актером... Занимался всем этим с наслаждением. Мы сочинили две театрализованные композиции, состоящие из песен, с каким-то действием. Одну посвятили местным обычаям и реалиям – называлась «Осенняя путина». Поскольку поселок был при рыбокомбинате, все это хозяйство было мне известно «от» и «до». Все эти капитаны, мотористы, матросы, рыбаки и т.д. учились у меня в вечерней школе. И они же были мои актеры. И старшие классы дневной школы тоже стали моими артистами. Были женский и мужской хоры… «Осеннюю путину» высоко оценила местная начальница: «Вы сами не знаете, что сочинили!». Моя история была в защиту мира. Солдаты пяти стран договариваются сложить оружие, собрать все пушки в кучу и поджечь…
С удовольствием вспоминаю эти давно прошедшие времена. Свою первую ступень по направлению к профессиональному театру и кино. Поэтому когда после Камчатки я оказался в Москве, то продолжил свои подвиги в школе-интернате А.Н. Колмогорова при МГУ. Это лицей для физико-математических вундеркиндов, которых Колмогоров собирал не в столицах, а в провинции. Для областных, районных и даже сугубо деревенских гениев. Колмогоров умудрялся вытаскивать талантливых из самых глухих мест. Потом они поступали в самые престижные вузы Москвы. Когда я оказался в этой школе, то подумал: мои камчатские дикари скакали со мной на сцене от нечего делать, сколько хотели, а новым ребятам будет не до этого, они меня на смех поднимут. При этом я забыл о том, что это не московские снобы, а провинциалы – как и мои камчатские дикари. И они устремились ко мне с не меньшим энтузиазмом, чем к своей математике и физике. С ними я уже сочинял не простые композиции, а с каким-то сюжетом, с героями, с отношениями, с приключениями. Один сюжет назывался «Весеннее ЧП». Речь, конечно, шла о нашем лицее. О вундеркиндах, которым надоело заниматься физикой и математикой, потому что за окном бушует весна. И они мечтают вырваться куда-то на волю. А обстоятельства становятся все теснее, неотвратимее. То ужасный зачет или экзамен, то сочинение на свободную тему. А она одна – «Да здравствует Первое мая!». Все это томит их свободолюбивые души. Нарастает протест, и ребята отправляются в открытое море пиратствовать. У них была своя пиратская песня. Вырывался на сцену огромный талантливый физик Миша Зуев из каких-то Мытищ. С чудовищным пистолетом! И закатывал страшный выстрел из десяти хлопушек конфетти. А потом начинал петь свою ужасную пиратскую песню «Моя натура хочет жить широко, моя натура любит широту…» И вместе с ним вся орава отправлялась разбойничать в открытое море. Но в открытом море была неприятная задача заниматься грабежом, к чему юные физики были совершенно непривычны…
Второй мой сюжет был еще сложнее, там звучали свои диалоги. Все то же бегство из школы. Но на этот раз три вундеркинда сбежали из надоевшей школы в антимир, где все наоборот. Серьезными предметами были футбол, сочинение песен, танцы. Главные дисциплины, которые нужно было изучать. А физика и математика оставались на уровне кубика-рубика. Развлекайся, кто хочет. Это уже была драматургия, я разрабатывал какие-то сюжеты. Был драматургом без дураков. Сочинял все узловые песни, был сочинителем мюзикла в самом серьезном смысле этого слова, хотя и на местные темы. И это было ближе к капустнику. Но все-таки по структуре – настоящий мюзикл! Когда я встречаюсь с выпускниками тех лет, они охотно исполняют весь этот мюзикл наизусть, причем со всеми внутренними диалогами, которые я уже забыл, а они все еще помнят. В разгар творчества произошло два события. Меня выгнали из школы за то, что я параллельно принял участие в диссидентском движении – подписал целый ряд антисоветских воззваний и обращений. В 1968-69 гг. они вышли за пределы Союза. Когда подобное было адресовано ООН или каким-то другими заграничным организациям, этого уже власть терпеть не могла. Я вдруг оказался на воле, без профессии. Мне было запрещено преподавать и выступать со сцены. А когда я спросил, как же мне зарабатывать, ведь у меня семья, мне ответили: «А мы не возражаем против вашей работы в театре и кино!» И тут я понял, какие они мудрецы. Ведь театр и кино – это всегда работа в коллективе. Здесь подписывать антисоветские воззвания и быть диссидентом – это значит подводить весь коллектив. Хотя ты поступаешь по своей совести, но у коллектива до твоих дел и твоей совести никакого дела нет.
Когда моего тестя, известного участника правозащитного движения Петра Якира, арестовали, меня вызвали на Лубянку, чтобы убедиться в том, что я не собираюсь идти на баррикады. Я их абсолютно в этом успокоил, тем более что у меня были в работе несколько договоров. На «Мосфильме» с перепугу закрыли со мной все соглашения, а в театрах я продолжал работать как ни в чем не бывало. Все мое умение сочинять песни и события мне очень пригодилось в дальнейшем.

«Улица Ньютона, дом 1»
– В 1963 году я получил первое предложение сочинить песню для кино. Я был вхож в художественные мастерские. Обычно там кто только не тусовался! И Евтушенко, и Вознесенский… Это была среда вольного слова, вольной поэзии. Конечно, и в ней были свои стукачи, но воздух там был тот еще. Свободный, веселый, иронический и совершенно антисоветский! Я надышался этим воздухом, и в одной из таких художественных мастерских познакомился с кинорежиссером Теодором Вольфовичем, который на «Ленфильме» снимал фильм о современном студенчестве «Улица Ньютона, дом 1» по сценарию Эдварда Радзинского. У него был там эпизод, где без бардов не обойтись. А я уже был известным бардом с камчатскими школьными песнями и со своим сложившимся, хоть и небольшим, репертуаром. И он меня позвал в кино – сниматься в качестве самого себя вместе с моим другом Юрием Ковалем, в роли заезжего барда на студенческой вечеринке. Тогдашняя студенческая вечеринка без бардов не могла обходиться. И я получил первое профессиональное задание сочинить песню для этого фильма. Кроме режиссера, в съемочный процесс была вовлечена сплошная молодежь. Режиссер успел уже пройти войну, но был моложе всех по духу. Подвижный, веселый, со вкусом, умница. Действительно замечательный был человек!
Так я вошел в профессиональный кинематограф, а через два года получил еще одно предложение в проект под названием «Феерическая комедия». Картину начал снимать классик советского кино Сергей Юткевич по пьесе Маяковского «Клоп» на музыку композитора Владимира Дашкевича – свои мелодии я не сочинял. Вместе мы написали около пятнадцати номеров. Но Юткевич получил инфаркт, фильм был заморожен и так в итоге и не состоялся.

Театральный дебют
– В 1968 году я принял два царских предложения из театра. И первое мне сделал великий Петр Фоменко, который ставил «Как вам это понравится» Шекспира в театре на Малой Бронной. Он предложил мне сочинить для спектакля сколько угодно и что угодно. Я погрузился в Шекспира, конечно, в обнимку с самим режиссером. Я сочинил пятнадцать номеров со своими текстами и музыкой. Фоменко очень долго репетировал, и премьера вышла в мае 1969 года. И одновременно я получил предложение из Калининского ТЮЗа, где приглашенным режиссером был Роман Виктюк, впоследствии режиссер с мировым именем. Он ставил спектакль про жизнь старшеклассников и знал, что у меня в активе много школьных песенок – хотел воспользоваться какими-то из них. Три вошли в итоге в спектакль, который был выпущен накануне Нового года. Такой вот был у меня театральный дуплет. Но театральным дебютом для меня был именно калининский ТЮЗ. А дальше пошло-поехало… Появился «Бумбараш», который сразу прославился на весь СССР и вышел на сцену.

Марк Захаров
– Для меня работа в кино и театре ничем не отличается. Либо я пишу что-то для события, либо для хора, либо для дуэта. Поэтому принципиальных отличий не существует. Всегда предполагается, что актер поет. Но в кино пение легко заменяется закадровым голосом, и хотя на экране рот открывает Наташа Гундарева, то поет Елена Камбурова. Как это было в фильме «Дульсинея Тобосская».
В 1972 году получил совершенно царское приглашение от Марка Захарова – сначала поработать в «Тиле Уленшпигеле» Г. Горина – это был второй спектакль, который Захаров поставил в качестве главного режиссера театра Ленинского комсомола. «Тиль» был напоен воздухом борьбы с несвободой. Тиль – наиболее свободолюбивый из певцов несчастной Фландрии и борется с несвободой в лице Филиппа Второго, инквизиции. Он против всего, что душит свободу, и в итоге оказывается в отряде повстанцев гезов. Остается верен своим клятвам и правде. Недаром Тиль появляется на ярмарке с зеркалом, в котором отражается сущность каждого. Потребовалось сочинить восемь зонгов на музыку Гладкова, я успел сочинить только четыре, когда арестовали моего зятя. И высшее партийное начальство запретило Марку иметь дело со мной. Мы с ним полчаса гуляли по Тверскому бульвару. Он объяснил ситуацию, сказал: «Единственное – я постараюсь оставить твои тексты в спектакле!». Коля Караченцов играл Тиля, это была его звездная роль. Он уже выучил зонги, Инна Чурикова, игравшая Неле, тоже выучила свою песенку… «Ты не будешь особенно возражать, если твоей фамилии на афише не будет? Иначе спектакль закроют!» - спросил Захаров. «Но у меня псевдоним – Михайлов!». «Все знают, что Михайлов – Ким! Нет-нет, это не выход!» В итоге я ответил, что для меня большая честь, если четыре из восьми моих песен прозвучат в спектакле. Так оно и случилось… Получил гонорар, на который купил первую в жизни кожаную итальянскую куртку. С тех самых пор я стал своим человеком в его театре, он приглашал меня на все свои премьеры. И наконец, дело дошло до последнего случая сотрудничества за четыре года до ухода мастера. Марк Анатольевич позвал меня помочь с песнями для спектакля по Шекспиру «Генрих IV». О молодом самолюбивом, эгоцентричном принце, который по трупам поднимается вверх – предает дружбу, любовь. А поднявшись, начинает казнить всех тех, с кем вместе по молодости разбойничал. Я сочинил несколько куплетов, за что Марк Анатольевич меня совершенно по-царски наградил. Он словно искупал свою вину за «Тиля»…
Хотя уже после «Тиля» Захаров меня и Геннадия Гладкова позвал в пять из шести своих знаменитых фильмов – это «Двенадцать стульев», «Обыкновенное чудо», «Дом, который построил Свифт», «Формула любви», «Убить дракона».
С «Формулой любви» связан один смешной казус. Знаменитая итальянская серенада «Уно моменто» была придумана Геннадием Гладковым вместе с текстом, который представляет собой полную белиберду на якобы итальянском языке. Когда композитору предложили отметить, что текст принадлежит ему, он категорически отказался. Гладков не хотел быть автором белиберды. Он сочинял эту песенку в абсолютно веселом состоянии духа, от балды. Причем сочинял для меня, чтобы я потом взамен белиберды придумал что-то вроде «Здравствуй, здравствуй, дорогая!» Но Марк Захаров сказал: «Ни в коем случае, белиберда должна и остаться!» Так она и осталась…
Кроме композиторов Дашкевича и Гладкова, судьба свела меня с Алексеем Рыбниковым в работе над фильмом «Про Красную шапочку». Все тексты мои, вся музыка Рыбникова. Больше всего народ любит дорожную песенку Красной шапочки…

Актерская «карьера»
– Таким образом я поселился в кино. Что касается театра, то я снабжал своими песнями чужие тексты. Вошел во вкус и подумывал, а почему бы мне не сочинять самому. И в 1975 году написал свою первую пьесу для Центрального театра Советской армии по их предложению. В театре не хватало детской сказки. Сразу пришла идея – «Иван-солдат». Мне помог Высоцкий. Я вспомнил его замечательную песню про стрелка, который победил Чудо-юдо. Развеселейшая песенка, в которой изложен будущий сюжет моей пьесы. Опальный стрелок, капризный царь, его дочь, которую он предлагает в жены стрелку в случае его победы. Через сюжет Высоцкого у меня появились в пьесе и заморский король, и хитрый пронырливый придворный князь, и Маруся, и ее мать и т.д. Но пьеса так и не была поставлена. Не знаю почему – она, по-моему, очень складная. Пьесой увлекся Михаил Юзовский, снявший по ней фильм «Раз, два – горе не беда!» Он нашел в нем для меня роль китайского врача, который лечит смертельно раненого Ивана-дурака. Дал мне целую реплику. Китайский врач, осмотрев раненого, говорит: «Плехо, очень плехо!» Этим и закончилась моя актерская карьера.
А вот в театре она имела продолжение. Я написал научно-фантастическую притчу, антивоенную пьесу под названием «Ной и его сыновья». В 1985 году ее поставил в театре Станиславского главный режиссер Сандро Товстоногов. Ной в моей пьесе – генеральный секретарь ООН. Высшая позиция, ведь под его властью находится практически весь мир. Точнее, в области его ответственности, а не власти. Генеральный секретарь отвечает за мир и покой на земле. Он мечтает о мире во всем мире, но когда начинает говорить с конкретными руководителями, каждый утверждает: я за мир, и я за мир, и я за мир… И все указывают на других, как на врагов мира. И Ной в этом ужасе пребывает. Заканчивается все обращением генерального секретаря ООН к самой высокой инстанции – господу Богу. Это молитва Ноя… В спектакле ЦТСА Господь божественным контральто певицы Маши Иткиной отвечал так:

Но как же так...
Вы знаете давно,
Где свет... где мрак...
что зло и что добро.
И вам дана свобода –  
выбирать.
И я ее не в силах отобрать.
Иначе вы не будете людьми.
Иначе невозможно
быть людьми!

Свобода выбора как раз и отличает человека от всего живущего на свете. Ничего мудрее я не придумал, но ничего мудрее и быть не может. Ноя репетировал великий актер Сергей Шакуров. Но к премьере он знал роль только наполовину. А спектакль нужно было выпускать как можно быстрее. И вдруг Шакуров явился на репетицию на костылях: повредил где-то ногу. При встрече я по сей день говорю ему: «Признайся, Сережа, что ты все это придумал, что ты не был готов выступать и нашел способ уклониться!». Но Шакуров клянется, что это не нарочно, что он сам очень переживал. Единственный человек, который мог его заменить накануне премьеры, был я. Потому что знал роль от начала и до конца. Две репетиции – и я вписался в спектакль, во все мизансцены. Хотя я не столько сыграл роль, сколько продекламировал. Но очень старательно. Я заменял Шакурова в этой роли целый месяц. Пока готовился другой исполнитель – замечательный артист Лев Борисов. Он играл эту роль целый сезон и делал это совсем по-другому, чем я или Шакуров. У Борисова получился замечательный образ… А для меня на этом закончилось пребывание на сцене в качестве актера.

Монте-Кристо,
Граф Орлов,
Анна Каренина…
– На этом кино и театральном пути продолжилась наша дружба с Юрием Ряшенцевым. С ним мы познакомились в 1955 году, когда он только окончил наш институт, а я только поступил. Как старый друг, он позднее помог мне с трудоустройством, когда я приехал с Камчатки. Нашел школу, где я мог бы преподавать – в самом центре Москвы. После самого глухого камчатского поселка я вдруг оказался на улице Горького.
Потом стали проходить ежегодные встречи выпускников нашего института. Все они соединились в одну тусовку и ежегодно собирались в каком-то условленном месте. Сначала в мастерской у Юрия Коваля, потом у Семы Богуславского и т.д. Сейчас собираться практически некому. С Юрой нас еще соединял один и тот же цех сочинителей текстов для музыкальных фильмов и спектаклей. А потом дело дошло до написания либретто и даже целых пьес для этих музыкальных спектаклей. И наши пути опять соединились, когда театр оперетты заказал Юре не только песенные тексты, но и всю драматургию мюзикла «Метро». Это очень молодежное сочинение поляков о подпольной группе рок-музыкантов, которые выступали в метро, на перекрестках. Но потом идеалы молодости рассыпались под напором звонкой и обильной монеты. Юра написал свою пьесу со своими зонгами. На сцене театра оперетты это был первый мощный мюзикл по-настоящему европейского масштаба. По режиссуре, исполнению, техническому оснащению. В театре сложилась своя производственная группа, которая решила не останавливаться и ковать мюзиклы один за другим. Следующим мюзиклом, который они сковали, был «Нотр-Дам». Потребовались переводы зонгов, и тут пригласили всех желающих. Был устроен негласный конкурс, кто лучше всех переведет 51 зонг. Я перевел все, и мои переводы предпочли в 47 случаях. Так я въехал в это производство. Следующие три мюзикла были поставлены по моим либретто: «Монте-Кристо», «Граф Орлов», «Анна Каренина». Сейчас у меня лежит проект следующего мюзикла.

«Опера нищих на русский мотив»
– Она была сочинена мной в 2019 году как подражание «Трехгрошовой опере» Брехта. Потому что лет двадцать назад я увидел, что времена, которые Брехт отразил в своей пьесе, очень напоминают нынешние. И я сочинил «Оперу нищих на русский мотив». Потому что у Брехта тоже была опера нищих, но на мотивы Курта Вайля и американской жизни. Дело условно происходит в Великобритании, а на самом деле – в Западной Европе или Америке двадцатых годов. Все обстоятельства, тогдашние банкиры. Дикое расслоение между людьми на эксплуататоров, хищников, бандитов и несчастных. Все это у Брехта есть. Но эти процессы царили и царят в современной России. И я подумал, что неплохо перенести сюжет Брехта на русскую почву. В пьесе у меня идут сплошные переклички. К примеру, Мекки Нож – Леха Ствол. Пантера Браун – начальник милиции Полкан (полковник). Дружба с Лехой связана с участием в афганской войне. И у них своя афганская песня. Такие параллели сплошь и рядом. Сэр Пичем – Жора Цыган, у него целая армия мелких торговцев, которых он крышует, а они на него работают. И тут я тряхнул стариной и сочинил свои мелодии. Но достичь прежних своих результатов не смог, могу похвастаться лишь двумя-тремя песенками, которые стоят на уровне моих прежних песенных достижений.
Я совершенно не строго себя сужу, а с полным сознанием того, что происходит. С объективной самооценкой. Если какой-нибудь режиссер послушает мою музыку и возьмется поставить «Оперу нищих», мне больше ничего и не нужно. Я возражать ни в коем случае не буду и скажу: клади договор.
Осуществлению моего замысла помешала пандемия. Потому что в 2019 году я был в очень театральном городе Новосибирске. Мне удалось одновременно встретиться с несколькими режиссерами. Я прочел и спел свое сочинение, и один из них, главный режиссер Новосибирской драмы, на это клюнул и сказал, что весной 2020 года обязательно ее поставит. Чтобы в марте я прислал ему текст. Но меня опередила пандемия. В марте-апреле я уехал в Израиль по своим медицинским надобностям и надолго застрял там. В Новосибирске театр пока держится, но нет речи о том, чтобы браться за что-то новое.

Силы и вдохновение
– Здесь нет ничего запредельного. Это стало профессией, где ясны производственные задачи! К примеру, либретто мюзикла – особенное либретто, нужно продумать драматургию, содержание и качество тестов не только вокальных номеров, но и промежуточных диалогов, дуэтов, монологов, которые иногда не поются, а произносятся. Там есть определенные законы, которые желательно соблюдать. Среди этих законов – забота о внятности и доходчивости и одновременно естественности текста. Чтобы он был услышан, а через него была воспринята мысль. И чтобы это было подано не банально, не затерто, а свежо. Чтобы это не было повторение пройденного. Все главные истины давно высказаны умными людьми. Их не так много, этих истин. Художнику важно их повторить, но в то же время не повториться.


Инна БЕЗИРГАНОВА

Наш собеседник – из числа тех счастливых людей, которым повезло сразу угадать свое призвание и предназначение. Ему не пришлось пробовать, метаться, выбирать. В 17 лет в его жизнь вошел Театр. И остался навсегда.
Борис Курицын – руководитель литературно-драматургической части Национального театра русской драмы им. Леси Украинки, заслуженный деятель искусств Украины. Он – неотъемлемая часть родного театра, а театр – неотъемлемая часть его самого.
Мы беседовали во время Международной Летней театральной школы «Шекветили-2021», куда Борис Александрович привез группу украинских студентов и молодых артистов. Разумеется, основным предметом разговора стал Его Величество театр.


– Театр Леси Украинки, можно сказать, «родственник» Грибоедовского. Нас связывают имена Леонида Варпаховского, Павла Луспекаева, отчасти – Кирилла Лаврова, который в Грибоедовском не служил, но был нашим дорогим другом. Как сегодня поживает ваш театр?
– Проблемы те же, что у всех. Конечно, локдаун наносит огромный удар по театру – и с точки зрения экономики, и с точки зрения психологии. Вирус, слава богу, не косит наши ряды, но люди болеют... Крайне неприятно, что нас перевели на 50-процентную заполняемость зала. Ну да что жаловаться? У всех так.

– Ваш художественный руководитель Михаил Резникович – ученик Товстоногова. Это еще одно имя, связующее наши театры.
– Он – ученик, который получил право постановки двух спектаклей в БДТ. Это дорогого стоит. Георгий Александрович – крестный отец Резниковича в театре Леси Украинки: когда в свое время директор театра попросил Товстоногова рекомендовать в худруки кого-то из своих учеников, он назвал Резниковича. А поскольку у того была всем известная «пятая графа», директор спросил: «А кого еще?» – «Никого», – ответил Товстоногов. Очень высокая оценка. И при всех наших спорах и несогласиях я твердо знаю, что он сохраняет в театре преемственность поколений, прекрасно знает историю этого театра, и он отрекся от вещей, которые тормозят его развитие.

– А что тормозит развитие?
– Звездность, например. Ее, к счастью, у нас нет. Резникович считает, что театр должен быть ансамблем артистов, а не звезд.

– Простите, значит, когда Олег Табаков сознательно собирал в МХТ звезд, то он тормозил развитие, что ли?
– У меня был разговор с Олегом Павловичем на эту тему. Он жаловался: «Не могу собрать ни одну репетицию». – «Как? Вы? Не можете?» – «Ну, ты же понимаешь, у меня много актеров, которые снимаются, а на них зритель и ходит в театр. Приходится подчиняться». С одной стороны, Табаков вытащил тогдашний МХАТ из трудной финансовой ситуации, сделал его модным театром, а с другой... Резникович старается сохранить паритет. Он говорит – пожалуйста, снимайтесь, но категорически не в ущерб театру. А Табаков пошел на такие жертвы, и знал, зачем идет. У него был богатейший театр. Те, кто не снимались, получали хорошую зарплату благодаря тем, кто снимался – продюсеры платили за них «выкуп» театру. Знаю, что один актер, не буду называть фамилию, понимая, что не успевает вернуться к спектаклю откуда-то с Урала, оплатил аншлаг и отмену спектакля. Считаю, что это ненормально.

– У вас в театре такие штуки невозможны?
– У нас была ситуация, когда актер обещал, что непременно вовремя прилетит с коммерческих гастролей на спектакль. Начало спектакля в семь часов. В шесть часов его не было на месте. Он появился в семь, но на сцене уже стоял другой исполнитель. И актер был уволен. Понимаете, нельзя все охватить, как нельзя съесть все. У нас был замечательный актер и педагог Николай Рушковский. Два года назад на школе в Шекветили я показывал о нем фильм. Однажды у нас попал под исключение студент – хороший парень. Я пошел к Рушковскому, просил, объяснял, что этот студент иногда пропускал занятия, потому что подрабатывал, чтобы оплачивать обучение. «Погоди, – ответил Рушковский, – а что было делать его сокурсникам, которые играли в тех отрывках, на которые он не являлся? Если я его сейчас прощу, то как буду смотреть в глаза другим?» И отчислил. Да, у каждого своя история. Как сказано у Тараса Шевченко, «у всякого своя доля i свiй шлях широкий».

– Если вернуться к театральной политике Резниковича, то он...
– Он понимает, что есть актеры, которые востребованы в кино, что не все получают высокие зарплаты, и идет навстречу. Но если тебе дорог твой театр... Сказать «я – актер театра Леси Украинки» – это значит закрыть тему. Или – «я – выпускник Рушковского». Или – «я – выпускник Резниковича». Это знак качества. Чего греха таить, бывает, актеры уходят из театра. Почему уходят? Либо не выдерживают напряжения, либо у них какие-то личные расхождения с руководством театра. Но даже когда я начинаю спорить с Резниковичем, то в итоге прекращаю спор, потому что понимаю: хозяин в доме должен быть один. Если тебе что-то не нравится, если это не твой театр – вперед. Резникович в моих похвалах совершенно не нуждается – с его званиями и наградами, огромным количеством спектаклей, которые он поставил, и книг, которые написал. Это человек, который бережет, извините за избитые слова, живые традиции. У нас, слава богу, нафталином не пахнет. В нашем театре давно существует Студия молодых актеров – выпускники театральных вузов из разных городов, иногда и стран, в течение двух лет получают возможность тренажей, участия в разных спектаклях. Через два года руководство делает выбор – кого оставлять в театре. Таким образом идет омоложение труппы. Нельзя не признать, что Резникович сделал еще одну гениальную вещь. Он ввел в театре систему самостоятельных работ. Каждое лето, в июле, весь театр (молодняк обязан это делать, остальные – как хотят) предъявляет свои самостоятельные работы – фрагмент спектакля или даже целый спектакль. Знаете, почему это гениальный ход? С одной стороны, актеры выявляют то, чего, по разным причинам, не смогли играть, а с другой – театр пополняется свежими постановками, в которые вложена душа, сердце, труд, которые сделаны не по приказу, а по желанию.

– Например?
– Народная артистка Украины Лидия Яремчук, успешная актриса с большим стажем работы в театре, в свое время сделала моноспектакль «Браки совершаются на небесах» по «Войне и миру». Женя Лунченко, сейчас уже заслуженный артист, будучи студийцем, предложил моноспектакль «Александр Вертинский. Бал Господень», и обе постановки вошли в репертуар. На Новой сцене идут самостоятельные работы, например, два спектакля по чеховским рассказам – «Мелочи жизни» и «Хорошие люди», и оба пользуются огромным спросом у зрителей. Кирилл Кашликов, который был начинающим молодым актером, очень хорошо чувствовал себя в актерской профессии, вдруг сделал самостоятельную режиссерскую работу. Сегодня он один из лучших режиссеров Украины. Актеры бегут к нему на репетицию с невероятным удовольствием. У нас недавно вышла его премьера «Калека с острова Инишмаан» Макдонаха, там заняты актеры разных поколений. Старшее поколение было в восторге – они открылись совершенно по-новому.

– Сколько артистов в труппе?
– Более 90 человек. У нас огромный театр – каждый вечер параллельно работают три сцены. По выходным бывает 4-5 спектаклей.

– А в репертуаре больше 60-ти названий. Поэтому мой следующий вопрос, наверное, не имеет смысла. И все-таки – с какими проблемами сталкивается русский театр в современной Украине?
– Не русский, а русскоязычный. Наши актеры на сегодняшний день владеют двумя-тремя языками. Три спектакля идут на украинском языке. Они поставлены с любовью и пользуются успехом. Спектакль «Три кохання» по произведениям Леси Украинки сделан совсем молодыми ребятами, студентами мастерской Резниковича, и ведущими актерами театра. Там, конечно, и грузинская тема есть.

– Как же ей не быть! Три памятника Лесе стоят в Грузии.
– У нас идет спектакль, поставленный несколько лет назад к 200-летию со дня рождения Тараса Шевченко, у которого есть гениальные вещи и на украинском, и на русском языках. Потрясающая поэма «Тризна» написана на русском, как и новеллы, и письма, и записные книжки. Невероятная лирика на украинском. Я хочу сказать, что проблема существует только в одной плоскости – политической. Конечно, украинский язык звучит и по радио, и по телевидению, и в быту, и так было всегда. Но вы можете поехать в цитадель украинского языка – Полтаву или Львов – спокойно говорить по-русски, и никто вам ничего не скажет. Пожалуйста, говорите! То есть этой проблемы – использования русского языка – не было, нет и, я уверен, не будет. Театр Леси Украинки всегда жил в любви киевского зрителя, вообще – зрителя Украины. Я вам больше скажу: до Второй мировой войны в Киеве работали, прекрасно уживались и польский, и еврейский театры. Сегодня в Украине действуют цыганский театр «Романс», венгерский театр в Берегово, русскоязычные театры в Киеве, Николаеве, Харькове, Одессе. С точки зрения общения со зрителем – посмотрите наш сайт, там огромное количество отзывов на украинском языке. Кстати, наш театр получил свое имя благодаря тому, что ученик Станиславского Константин Хохлов, который вообще не говорил по-украински, в 1939 году взял пьесу Леси Украинки «Каменный властелин», первую и единственную женскую пьесу о Дон Жуане, и поставил спектакль так, что открыл эту пьесу не как драму для чтения, а очень сценическое произведение. Несколько лет назад Резникович тоже поставил «Властелина» – это уже пятое обращение театра к пьесе. Он сделал своеобразное открытие, на которое, к сожалению, некому было обратить внимания, ведь у нас нет театральной критики в том виде, в каком она есть в других странах. Резникович впервые прочитал пьесу как очень женскую – всем конфликтом руководит Донна Анна. Она – Командор. И это соответствует характеру самой Леси Украинки, она была очень стойким, сильным человеком. Покажите мне еще одну женщину, которая писала бы под диктовку любимого человека письма его возлюбленной! Любая другая устроила бы ему такие «письма»! У Леси была особая энергетика, она не подавляла, а как бы вбирала в себя мужчину. Последний супруг после ее смерти, прежде чем жениться во второй раз, сказал – я пойду посоветуюсь с Лесей – имея в виду, что пойдет на ее могилу. Настолько особенным человеком она была для него... Вообще, прежде чем говорить о каких-то вещах, нужно поинтересоваться – из чего это произошло. Что к чему, зачем и почему.

– Насчет «из чего произошло». Вы говорите, что у вас сохраняется преемственность поколений. Какие великие «тени» ходят в вашем театре?
– Всяк кулик свое болото хвалит. Вы будете рассказывать об уникальности вашего театра, а я – об уникальности моего. Но он действительно уникальный! Театр Леси Украинки сам выбирает, кто ему нужен. Великие тени? Павел Луспекаев, Юрий Лавров, Кирилл Лавров, Евгения Опалова, Виктор Халатов, Любовь Добржанская, Михаил Романов, Олег Борисов, Валерия Заклунная... Две непререкаемые легенды – Леонид Варпаховский и Давид Боровский, которые продолжают жить в театре, хотя поколения меняются. Удивительная вещь – свой первый спектакль Боровский сделал в нашем театре, а через 50 лет сделал здесь свой последний свой спектакль «Дон Кихот.1938». Мы открыли в театре «Пространство Давида Боровского» – ничего подобного нет ни в одном театре мира. И вот, представьте себе, мы его открыли, и нам позвонила вдова друга Давида, скульптора Владимира Миненко, и сообщила, что когда Давид приезжал в Киев, то приходил к нему в мастерскую, тот его лепил, и работа сохранилась. Теперь мы единственный театр в мире, где стоит скульптурный портрет сценографа – Давида Боровского в полный рост. Кстати, центральная фигура в «Пространстве» – это «Маятник». Помню, приехали театральные критики и подняли крик – а что этот маятник у вас делает, он из спектакля театра на Таганке «Час пик»! Извините, но до «Часа пик» маятник был сделан для спектакля «Поворот ключа» – в 1963 году.

– Ваш театр притягивает. А как он вас притянул в свое время?
– Виноваты родители. Они были влюблены в театр. Впервые меня повели в театр в шесть лет – гастроли Кировского театра, опера «Кармен». Меня водили в театр Ивана Франка, Леси Украинки. Я вам передать не могу, какие созвездия сияли во всех этих театрах! Какие были голоса в оперном, какие потрясающие танцовщики! Какие личности! В театр Леси Украинки, помню, попасть было невозможно, надо было хлопотать заранее... Это не могло на меня не подействовать, и в 17 лет я пошел в этот театр служить мебельщиком-реквизитором. Но так как я человек нахальный, то обошел все цеха – был в регуляторной, где вели свет, на ведущих прожекторах, знал, что такое звукоцех, поднимался на колосники... Я видел, как делается бутафория из маленького газетного листочка. У нас до сих пор на потолке зрительного зала горельефы, сделанные из папье-маше в конце 1940-х годов. Не гипсовые, не цементные – и я это знаю, потому что поднимался под потолок, когда у нас был ремонт. Меня предупреждали: театр – такая зараза, что если ты вдохнул его воздух, то пропал и попал. Я вдохнул в шесть лет, а потом надышался в 17, прослужив пять лет. В театре именно служат. Тот, кто работает, долго не задерживается. Из театра нельзя делать место получения прибыли… Потом я поступил на театроведческий в театральный институт имени Карпенко-Карого, окончил и пришел в украинское Театральное общество, благодаря чему объездил почти весь Советский Союз. И сегодня для меня не представляет никакой проблемы позвонить во многие города бывшего СССР и сказать: «Это я». Я познакомился с целой плеядой кумиров. Сегодня кумиров нет. Есть звезды, медийные лица. Но звезды гаснут, позолота стирается, и о них забывают. А вот кумиры... Я общался с Ростиславом Яновичем Пляттом, Евгением Павловичем Леоновым, Татьяной Ивановной Пельтцер... В Московском Доме кино стоял рядом с Джульеттой Мазиной. Сейчас кто-то скажет – вот расхвастался! Но это не хвастовство, а часть моей жизни. Я застал великих стариков. Меня учила, например, великолепная актриса Евгения Эммануиловна Опалова, выпускница Института благородных девиц в Санкт-Петербурге, которую приглашал к себе в труппу Михаил Чехов... Она меня учила элементарным вещам. Ну например, оттопыренный мизинец, когда вы держите чашку кофе, – это моветон. Но я где-то видел такое, и мне понравилось. А она мне – ты что, это же каботинство! Еще одно новое слово! Она была блистательная трагифарсовая актриса. Слава богу, сохранилась киноверсия «Мораль пани Дульской», где она великолепно играет Дульскую. Кстати, это очень современная пьеса.

– Обратите внимание, я спрашиваю о вас лично, а вы – о театре.
– Я вспоминаю о людях, которые меня сделали. Я им столько задолжал... Но они уже ушли, и я не могу отдать им этот долг. Всегда говорю моим студентам – я пытаюсь относиться к вам так, как относились ко мне, и мне кажется, что через вас я этот долг отдаю им.

– Почему вы перешли из Театрального общества в театр?
– К тому времени в СДТ пришли люди, которые просто разграбили богатейшую организацию. Сделали все для своего обогащения и для того, чтобы эта организация исчезла. Сегодня СТД находится на содержании у министерства культуры. А когда-то было наоборот. И в тот момент мне позвонил Резникович и сказал: «Я дал согласие возглавить театр Леси Украинки как генеральный директор и художественный руководитель. Вы придете?» Я пришел и возглавил литературную часть. Завлит только тогда может показать свой класс, когда есть талантливый худрук. Иначе ничего не выйдет. Без худрука у нас не было бы театрального музея – богатого, замечательного, где работают прекрасные хранительницы наших фондов. Они так систематизировали материалы, что у нас можно писать научные работы. В музее хранятся удивительные эскизы костюмов, фотографии, сделанные еще на стекле, уникальная коллекция костюмов... Мы начали снимать наши спектакли пятикамерной съемкой…

– И мы снова о театре.
– Так ведь це все моэ! Я этим живу. Мой театр остается для меня театром моей любви, правда. Он мне очень много дал, но и я немало в него вложил. Я не фанатею, я достаточно рационально мыслящий человек и понимаю, что в какой-то момент, может быть, придется расстаться. Могу сказать только одно: в театр должны идти работать люди, которые понимают – не театр тебе, а ты театру. Говорю своим студентам: не ждите, что вам что-то дадут – не дадут. Но взять можно. Приставайте к педагогам – мне не хватило, я не понял, дайте мне, дайте! Тогда получите. То же самое с театром. С одной стороны, как любил повторять Давид Боровский, это кладбище растоптанных самолюбий. С другой, прав Резникович, когда говорит – если тебе в этом театре хорошо, не ищи другого.

– Как вы пришли в педагогику?
– Благодаря моим старшим коллегам. В одну историю меня втянул Рушковский. История называется «ликбез». На его курсах мы делали показы видеозаписей давнишних спектаклей разных театров из многих стран и некоторых фильмов. У меня нет научной степени, но благодаря тому, что я получил звание, я имею право преподавать, что и делаю с интересом и удовольствием. Надо сказать, когда я пришел в театр, одной из моих главных задач было наладить грамотные отношения с авторами. Не знаю, как в Грузии, а в Украине юристов, которые занимаются исключительно авторским правом, нет. И я стал заниматься авторским правом, не имея юридического образования.

– Минное поле.
– За несколько лет я овладел минным полем и сейчас читаю курс «Авторское право». К сожалению, в университете пока не дошли до того, что завлит – это отдельная профессия. Читаю курс «Театральная критика» для режиссеров. Что такое театральная критика? Владение навыками анализа пьесы и анализа спектакля. Все, третьего не дано. Режиссеры должны это знать? Хотя бы, чтобы смотреть спектакли других режиссеров? Обязаны. И я пытаюсь их настроить на это. Мои друзья из бывших советских республик жалуются, что у них нет театральной критики. Я могу сказать то же самое. Если раньше театральная критика следила за появлением новых лиц, событий и явлений, то сегодня все ушло в журналистику, которая хочет быть вершителем судеб. Но театр существует не для журналистов, а для зрителей. И он страдает от того, что нет серьезного разговора, анализа. К сожалению, у нас осталось всего две или три газеты, которые пишут о театре, так что этой профессией заработать себе на пропитание невозможно. Театроведы уходят в свободное плавание и работают везде. Включая Счетную палату. Знаете, почему? Потому что умеют анализировать драму и спектакль. Все-таки наш университет выпускает театроведов с большими возможностями аналитики, чем журфак или факультет политологии. Конечно, есть проблемы. Старая школа ушла. Преемственности не произошло. И тут я могу бросить камешек в огород наших стариков. Они боялись, что молодые придут на их место и сметут. Не все, конечно. Но большинство – боялось. В чем, например, огромная важность Летней театральной школы в Шекветили? Здесь из рук в руки передается профессия. Кроме того, мы общаемся вживую. А это очень важно!

– Как вам кажется, в чем главная проблема современного театра?
– Нет новых философий, психологии, идеологии. Извините, но все бывшие страны СССР остались без идеологии как таковой – в хорошем смысле этого слова. Есть моменты национального самосознания. Но это лишь одна составляющая. Остальные пазлы не подогнали. Никто не спорит, в Грузии должен быть грузинский язык, в Украине – украинский. Прекрасно! Я обеими руками «за». А куда мы денем всю ту культуру, которая прекрасно соседствовала и с грузинским, и с украинским языком? И они взаимно обогащали друг друга… Возвращаясь к моему театру, скажу: театр Леси Украинки старается сохранить лицо, потому что у него есть четкое представление о некой ватерлинии. Возможно, не все получается, но ведь это живое дело.


Нина ШАДУРИ

Легендарному танцовщику, Народному артисту СССР Михаилу Лавровскому – 80!
Честное слово, верится с трудом. Михаил Леонидович, как всегда, бодр, подтянут, энергичен, язык его остер, мысль – стремительна, размышления – глубоки.  
Беседа с Лавровским – это не только настоящее удовольствие для собеседника-счастливчика (голова идет кругом от историй и воспоминаний), но и своего рода акт просвещения, почти экзамен: цитаты звучат одна за другой, начиная от античности и кончая современной литературой и философией. Так что изволь соответствовать.
Между прочим, мы можем поздравить Михаила Леонидовича еще с двумя круглыми датами: в 2021 году исполнилось 245 лет со дня основания Большого театра, куда Лавровский был принят ровно 60 лет назад.
Было о чем поговорить.

Михаил Лавровский родился 29 октября 1941 г. в Тбилиси в семье балерины Елены Чикваидзе и хореографа, главного балетмейстера Большого театра Леонида Лавровского. В 1961 г. окончил Московское хореографическое училище, и был принят в балетную труппу Большого театра. Окончил балетмейстерский факультет ГИТИСа. В 1983-85 гг. был художественным руководителем Тбилисского государственного академического театра оперы и балета имени Захария Палиашвили. В 2005-2008 гг. возглавлял балетную труппу Московского театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Много лет работал балетмейстером-репетитором Большого театра. Знаменитые партии: Принц («Золушка» С. Прокофьева), Альберт («Жизель» А. Адана), Базиль («Дон Кихот» Л. Минкуса), Спартак («Спартак» А. Хачатуряна), Ромео («Ромео и Джульетта» С. Прокофьева), Принц («Лебединое озеро») и др. Поставил около 20-ти балетов, оригинальные телебалеты, танцы и движения в спектаклях драматических театров. Основал Московское хореографическое училище им. Л.М. Лавровского.

– В Тбилисском театре оперы и балета в 2017 г. вы восстановили балет «Ромео и Джульетта», который поставили на этой сцене, будучи худруком.
– Изначально этот балет был поставлен моим отцом, Леонидом Лавровским, в 1940 году в Ленинграде. Он весь был решен в одном дыхании, в одном ключе пластики человеческого тела, без сухой формы классического танца.  Свободный верх, ноги работают классически. Различные куски отличались различной драматургической нагрузкой. Но дыхание, способ выражения и пластика – едины. Никакой эклектики. Нина Ананиашвили, спасибо ей, решила восстановить «Ромео и Джульетту», и мне надо было его немного сократить. Я взял пять основных кусков Лавровского – «Мадригал», «Балкон», «Венчание», «Прощание» и «Смерть», и сделал балет в одном акте – такой совет в свое время дал мне Марис Лиепа. Да и сам Лавровский, когда я с ним работал, уже вносил изменения в свой спектакль. Разумеется, изменения необходимы – этого требует время. Главное – не утерять стиль спектакля, дух и смысл, которые в него вкладывал хореограф. Часто привожу такой пример. Я очень люблю итальянский неореализм – картины Витторио де Сика, Джузеппе де Сантиса, Роберто Росселлини, Федерико Феллини. Это те шедевры, которые мы увидели в 1950-1960-е годы. Естественно, сейчас в кино другой темп, другой ритм, и молодежи сложно смотреть такое кино. Но эти фильмы по-прежнему остаются образцами высокого искусства. Так же и в балете. Великий спектакль остается великим. Но каким бы он ни был гениальным, время идет вперед и предъявляет свои требования. Да и актеры уже другие, честно говоря. Понимаете?

– Нет, не совсем.
– Ну, как вам объяснить… По тем временам мы совершали невозможное. Брали высшие планки и шли еще дальше. А только так и должно быть в искусстве – необходимо подыматься на следующую ступень. Поддержки для нас вообще не были проблемой. Надо поднять – подняли, надо перейти сцену – перелетели. Владимиров, Лиепа, Васильев и я не могли сказать: «Так мне неудобно». Пожалуйста, сделаем все что угодно. А сейчас по-другому. Если высокопарно выражаться, тогда было другое дыхание искусства, другое дыхание балета. Чем мы поразили весь мир? В 1956 году, в первый раз после появления «железного занавеса», Большой театр выехал в Лондон. И Большой подняли на щиты. А Западу это было совсем неинтересно – славить соцгосударство, ведь у нас шла идеологическая война. Но именно тогда и появилось название «Большой балет».

– Чем взяли Запад?
– Мы были сильны необычайной логикой классического танца, куда входило и чувство позы, и феноменальная координация. А главное – на сцене были живые люди. Не просто меняли костюмы из «Лебединого» на «Спящую», а «Спящую» на «Ромео». Язык-то везде один – хореографический, и лексикон балетного танца – один и тот же: партер, па де буре, па де пуасон и так далее. Как в литературе – Толстой, Достоевский, Булгаков писали одними и теми же русскими словами, но идея – о чем тут говорить! – у каждого своя. Так и в балете. В «Спящей» – так, в «Лебедином» – по-другому, в «Жизели» – совсем по-другому, в «Спартаке» – совсем иначе. Главное, повторяю, на сцене был живой человек, правда искусства. Мне трудно придраться к западным танцовщикам. Они все делают правильно, но они – манекены. Придраться трудно, а на сцене – неживой человек. Знаете, как говорили про Уланову? «Она привнесла в балет смысл исполняемого». Все наши танцовщики были артистами. И все – разными. Каждый вносил в танец, в трактовку роли что-то свое. Вот, например, образ Петра Первого. Кто-то обратит внимание на его железную волю (как у Языкова – «железной волею Петра»), кто-то – на личные моменты, кто-то сыграет более лирично, кто-то – более драматично. Но это непременно должен быть Петр. Делать из него Ивана Грозного нельзя. Это очень интересно – создавать образы. Я вообще очень люблю театр – оперный, драматический, балет. Именно театр, потому что в концертном исполнении па-де-де из классического балета исполняется по-другому. Конечно, темперамент и энергетика должны быть обязательно. Но в концерте зрители смотрят на чистоту исполнения того или иного движения, а в спектакле – на образ. На Красса Мариса Лиепы, Спартака Владимира Васильева, Пастуха Юрия Владимирова. Зрителю необходим эмоциональный шок. Если нет эмоционального потрясения, то как бы правильно ни был поставлен спектакль, вы можете на нем уснуть. Может быть, поэтому я устаю на речитативах в опере – мне не хватает выражения эмоций. Когда человеческое тело совершает сверхъестественные вещи, а человеческий дух не имеет предела в своей силе, тогда это и поражает зал. И еще, я убедился, какие бы трагические эпизоды ни показывались на сцене, зритель должен выйти из театра просветленным, возвышенным, с надеждой на что-то хорошее. Если театр убивает надежду, то это не искусство. Как говорил Моцарт, «музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна всегда пленять слух».

– Слушаю вас с удовольствием и грустью. Получается, сейчас предназначение театра изменилось?
– Как сказать… Вообще человек постепенно теряет смысл в том, чтобы чего-то добиваться. Люди могут превратиться в роботов. Искусство-то все еще как-то держится… Посмотрите, что происходит с детьми? Дети моей подруги, им лет по шесть, приехали на дачу и не смогли уснуть. Почему? Птицы пели. Для них это был шум, понимаете? А стук по клавиатуре – не шум… Правильно Миша Козаков цитировал строки Пушкина: «Несчастный друг! средь новых поколений Докучный гость и лишний, и чужой…» Мы прожили свой век. Уходят поколения. Уходят вкус, мораль, идеалы. Это не значит, что мы лучше. Мы просто совсем другие. В наше время страна была закрыта, и люди жили только искусством. Сейчас все рассматривается через деньги. А я в свое время сам был готов заплатить, лишь бы меня выпустили на сцену. Я понимаю, жизнь тяжелая, и всем надо зарабатывать. Состоятельным людям легко рассуждать о морали. Если человек не обеспечен, то ему трудно следовать своим принципам и оставаться верным своим взглядам. Мы пытаемся служить и богу, и злату, и это нас разрывает. Сегодня, уже прожив довольно долгую жизнь, я говорю, что духовная жизнь – самое главное. Все остальное ерунда.
– Может, я ошибаюсь, но не обесценивается ли само понятие труда?
– Конечно. Обесценивается. Я проработал в Большом театре 50 лет. 27 лет – танцовщиком. Как было в Большом? Вот вы исполнили роль, пусть даже маленькую, достойно. И к вам сразу же – уважительное отношение. Это как в Древнем Риме быть Спартаком – значит, получить свободу. Но если вы исполнили серо, то и отношение соответствующее. И вот еще какая вещь. Я, конечно, очень рад, что нет «железного занавеса». Но раньше этим «занавесом» можно было как-то удерживать людей. Я сам обожаю выпить, напиться – но только не во время работы. В наше время, если человек напился, или вышел на сцену под хмельком, или сорвал работу – его не увольняли, но в течение трех лет он никуда, кроме Тулы, не поехал бы. А тогда съездить в Лондон, Париж или Нью-Йорк – это было как слетать на другую планету. И они для нас были марсианами, и мы для них.

– Как мы были отделены от них «железным занавесом», так и они от нас.
– Именно. А у нас была потрясающая школа вокала, симфонической музыки, балета, драматического театра, цирка, спорта…

– То есть не только «в области балета», но и везде мы были «впереди планеты всей».
– Везде! Это было наше достоинство, наше чувство патриотизма. А теперь? Помню, в 90-е годы, когда уже шел развал страны, одна видная спортсменка в ответ на вопрос, почему она не поехала на Олимпиаду, открытым текстом сказала – если бы был СССР, я бы бегом побежала, чтобы привезти «золото», а сейчас у меня уже две олимпийские медали, я богата, так зачем мне ехать и мучиться? А нам говорили: «Надо!», и мы понимали – надо для страны. В патриотизме ничего плохого нет. Плох национализм. Почему я не должен любить свою страну, свой город, свой театр? Да и проигрывать стыдно. Проигрывать не в достойной борьбе, а из-за лени, серости, бездарности. Для мужчины – особенно стыдно.

– Вы родились в Тбилиси…
– Когда началась Великая Отечественная, мама ездила с бригадами на фронт. Потом уже не могла – была беременна мной. Вскоре Ленинград закрыли – блокада. Удалось вырваться в Тбилиси. Там я и родился. А День Победы встречал уже в Москве. Но вся родня – мамина сестра, дядя, брат – была здесь. И я по полгода жил в Москве, по полгода – в Тбилиси.

– Какая атмосфера была в Тбилиси тех лет?
– Потрясающая. Теплота, любовь и поддержка. Абсолютная доброта с духом карачохели. У нас не закрывалась входная дверь. И никто не закрывал своих дверей. Я очень люблю мое детство, оно было замечательным. Сегодняшний Тбилиси – другой город. Но классические грузинские черты – гостеприимство, щедрость, слава богу, сохранились.

– Как вам работалось в Тбилисском оперном театре?
– Вообще мои самые счастливые годы – это 10 лет учебы в Московском хореографическом училище и три года работы в Тбилиси худруком театра. Я приехал по приглашению Эдуарда Шеварднадзе. Министром культуры был Отар Тактакишвили. Директором оперы – блистательный певец Зурико Анджапаридзе. Потрясающая, талантливейшая труппа, замечательные отношения с артистами. Я получил полный карт-бланш и поставил первый джаз-балет «Порги и Бесс». Художником был Мураз Мурванидзе. Это стало огромным событием! Приехал знаменитый критик «Нью-Йорк таймс» Клайв Барнс, очень хорошо отозвался. Мы даже успели в Финляндию съездить. Потом я поставил «Ромео». Затем – «Сердце гор». Мы поехали на гастроли в Москву и имели бешеный успех. А потом руководство поменялось, и новое руководство меня не захотело. Джансуг Кахидзе – блистательный музыкант, очень талантливый дирижер, но почему-то мы с ним не сошлись. И я ушел. Впрочем, меня бы «ушли» все равно. Представьте себе, американские импресарио пригласили «Порги и Бесс» на Бродвей. Тбилисский театр первым из Советского Союза мог выступить на Бродвее! А мне об этом даже не сказали. Не сложилось… Зависть – плохая вещь. А гордыня – родная сестра глупости.

– Как вам кажется, что в вас от папы, а что от мамы?
– Трудно сказать. У меня ведь как получилось? Папа – Иванов (он взял псевдонимом фамилию друга, которого расстреляли в Гражданскую войну), мама – Чикваидзе, а я – Лавровский. Когда я начал что-то понимать в профессии, мама уже танцевала только характерные танцы – в «Князе Игоре», например. Она была очень открытым в своих проявлениях человеком и талантливой, эмоциональной, искренней артисткой. Отец –профессионал, без намека на какой-то блат. Требовательный, принципиальный. Он мне говорил: «Ты человек независимый, так вот запомни – люди не прощают независимости». Отец нас оставил, когда мне было 9 лет. Мама очень тяжело переживала его уход. Ей было 40 лет – сложный возраст для женщины... А у меня никакого страха перед будущим не было. Все-таки тогда мы жили в простоте и доброте. Ты мог выйти в город без денег и попросить: «Тетя Маша, налей газировки». Газировка стоила копейку… Помните эпиграф к «Мастеру и Маргарите» из Гете?  «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В стране уничтожали людей, религию, а люди были духовные и верующие. Помню, я читал про перепись населения в 1937 году – 80 процентов назвали себя православными христианами. Не могу сказать, как и почему, но в те времена в людях была духовность. Правда, тем замечательным режиссерам, артистам, художникам, которые выбивались из рамок соцреализма, было тяжело. К примеру, религиозная тема. Ее могли пропустить, если вы все завуалировали и сказали, что это не религия, а просто духовный мир человека. Но если вас хотели прижать, то хороший спектакль мог и не выйти. Мне повезло – я «попал» в соцреализм. Классический балет не противоречил тезисам компартии. Только однажды Григорович так поставил «Лебединое озеро», что балет запретили. Идея была такая: если ты предал, то – все, это конец. Как вы знаете, Зигфрид предает Одетту, потом просит прощения, потом, по классической версии, убивает Злого гения. А у Григоровича бессмертный Злой гений возносился в люльке наверх. Запретили.

– Не могу не процитировать знаменитую статью «Супермен» известного английского балетного критика Клемента Криспа: «Михаил Лавровский в партии Спартака в новом балете Большого театра, показанном на сцене Ковент Гарден, продемонстрировал самый впечатляющий мужской танец, который я когда-либо видел. Только в превосходных степенях можно описать эту поистине героическую интерпретацию: мощь физической силы, благородство переживаний, красота выражения. Такого танцевального эпоса мы еще не видели».
– Да, «Спартак» был моим звездным часом. И еще я очень любил «Дон Кихот». В этот спектакль на партию Базиля меня ввела легендарная балерина Раиса Стручкова. И мы с великим Алексеем Ермолаевым сделали редакцию спектакля. Она была интересной. В мое время, когда танцовщик исполнял что-то особенно удачно, ему прямо на сцене аплодировал кордебалет – конечно, не в ладоши хлопал, а веерами. Так вот, на премьере после вариации в «Дон Кохите» мне аплодировал весь кордебалет. Это очень большая честь для танцовщика, ведь кордебалет – наш самый строгий и объективный судья.
– Давайте поговорим о ваших грузинских родственниках. Например, о Гиви Бараташвили.
– Мой дорогой двоюродный брат… После его ухода мне тяжело приезжать в Тбилиси… Гиви был очень начитанным человеком, по образованию – журналист и искусствовед, выпускник Тбилисского университета и Московского института мировой литературы. Он был старше на двенадцать лет и занимался моим воспитанием. Часто рассказывал мне на ночь сказки. Только потом, повзрослев, я понял, что он рассказывал «Братьев Карамазовых» и «Анну Каренину». Вот под такие «сказки» я и засыпал.  И к спорту он меня приучал. Я с детства занимался фехтованием, спортивной гимнастикой, боксом. Боролся неплохо... Со светлым чувством вспоминаю Медею Дзидзигури. Какая она была талантливая, своя, родная, добрая! А Лика Чавчавадзе? Когда я работал в Тбилиси, всегда прибегал к ней. С каким теплом она меня встречала! Вообще, она была святая. А какие у меня замечательные племянники Бидзина и Арчил!

– В вашем сыне чувствуется грузинская составляющая?
– Он испанец. Современный молодой испанец.

– В маму пошел...
– Да. Он умный. И в нем видны режиссерские способности деда – Леонида Лавровского.

– Что у вас происходит в творческой жизни?
– Скажу честно: ничего не хочу.

– Вот тебе и раз!
– Да. Раньше спасало честолюбие. А сейчас... По утрам, хотя во мне три протеза, обязательно занимаюсь – полтора часа, с классическим уроком и физическими упражнениями, это норма для поддержания себя в форме. Когда-то неплохо рисовал... В Тбилиси много рисовал. Но уже не тянет. А вот писать продолжаю – рассказы, новеллы. В основном о своей жизни – только имена меняю. Знаете, у Геннадия Шпаликова есть замечательное стихотворение – «Никогда не возвращайся в прежние места»... Все, что было, прошло. Друзья умерли, страна поменялась, родные города не узнать… Вот приехал я в Тбилиси. Стеклянные вышки, мосты... Да, наверное, такое тоже надо строить. Но пусть это будет отдельный район – Новый Тбилиси. Или Тбилиси-Сити. И никаких вопросов.

– Как вам кажется, эти полеты в прошлое, воспоминания, они нужны?
– Все, в том числе и вспоминать, надо делать себе в удовольствие. Я, например, не представляю жизни без чтения. Русский философ Ильин сказал: «По чтению можно узнавать и определять человека, ибо каждый из нас есть то, что он читает, и каждый человек есть то, как он читает». Обожаю Ремарка. «Три товарища» – просто потрясающе. Такая теплота, такая грусть... И перевод великолепный – стопроцентное попадание. Люблю Золя, Джека Лондона, О’Генри, Пушкина, Лермонтова... Раньше меня раздражал «Гамлет». Но однажды я увидел по телевизору фрагмент боя с Лаэртом с Полом Скоффилдом в роли Гамлета. Я оторваться не мог! И сейчас много думаю над «Гамлетом».

– Какой перевод вам ближе?
– Лозинского, конечно. Пастернака трудно учить, а текст Лозинского – сам льется.

– Дело вкуса.
– Ну, давайте сравним. У Пастернака: «Так всех нас в трусов превращает мысль, И вянет, как цветок, решимость наша В бесплодье умственного тупика, Так погибают замыслы с размахом,
В начале обещавшие успех, От долгих отлагательств. Но довольно!». А у Лозинского... Сейчас вспомню... «Так трусами нас делает раздумье, И так решимости природный цвет  Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия. Но тише!» Легко учить. И кратко сказано.

– Много Гамлетов видели?
– Конечно. Высоцкого, например. Он потрясающий бард, гениальная личность и он великолепен в фильме «Место встречи изменить нельзя». Но Гамлета в театре на Таганке сделал Любимов. Высоцкий сам Гамлета не потянул бы.

– Как вы думаете, Гамлет сильный или слабый?
– Сейчас скажу. Вопрос интересный... Мне нравятся его идеи познания мира, его размышления. Быть или не быть? Покоряться или нет? У Омара Хайяма есть четверостишие: «От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита: И с нищим, и с царем она равно крута. Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья, Все прочее – поверь! – одна лишь суета». Хорошая мысль! Но, понимаете, если все бессмысленно – то нет смысла и в жизни. Прав Достоевский – если бога нет, все позволено. «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», – так сказано в Евангелии. Искушений много. Но если ты, Гамлет, мыслишь, думаешь, сомневаешься, то появляется смысл... Гамлет – интересная личность. Нельзя сказать, что он слабый, нет. Он философ, и он долго мыслил, чтобы прийти к своим умозаключениям.

– Так каков же вывод? Жизнь должна быть борьбой или наслаждением?
–  Если будет борьба, то будет и наслаждение. Как сказал Гераклит, «все возникает через борьбу». Каждому – свой путь. Каждому – своя борьба. Главное – не терять себя, верить в себя и достойно нести свою миссию.

«Русский клуб» от всего сердца поздравляет Михаила Леонидовича Лавровского с 80-летием! Здоровья, бодрости духа, благоденствия! Надеемся на новые встречи!



Нина ШАДУРИ

Наше знакомство с Тариэлом Цхварадзе состоялось лет 10 назад. И было оно довольно бурным. Причиной, поводом, целью и предметом разбирательства на грани скандала была, дорогие читатели, поэзия – только и исключительно поэзия.
Дело было так. В одно прекрасное утро, придя в «Русский клуб», я застала в коридоре незнакомца. Поздоровалась. Посетитель медленно встал и навис надо мной. Он оказался огромного роста, и вообще был очень здоровым дядькой. Откуда-то из-под потолка долетело суровое «здрасьте». Было очевидно, что незнакомец в бешенстве и отвечает, изо всех сил сдерживая ярость. Я и рта не успела открыть, как Тариэл (это был, как вы понимаете, именно он) вывалил на мою безвинную голову все, что он думает о «Русском клубе» и его сотрудниках. А думал он вещи малоприятные, поэтому я их цитировать не буду. Претензия заключалась в том, что он, поэт, прислал нам свои стихи, а мы – такие-сякие – не снизошли до ответа. Наконец мне удалось вставить в гневный монолог свои две копейки – просьбу успокоиться и поговорить мирно. И тут я сама себе жму руку, потому что рассказала моему гостю о международном поэтическом фестивале, который скоро состоится в Батуми, о том, что это лучшая площадка для того, чтобы познакомиться с поэтами и показать себя. Надо вам сказать, что Тариэл – из тех людей, которые понимают без второго слова. Нужную информацию он схватывает на лету. И вот результат: прошло совсем немного времени, и его стихи поднялись на новый уровень, а сам он стал участвовать в поэтических фестивалях в Грузии, Украине, России, Европе, получать литературные премии, то есть в полной мере вошел в современный литературный процесс... А еще – организовал и с успехом провел поэтический фестиваль «Батумские каникулы» (приехали участники из 12 стран!). Написал повесть о своей жизни – с той ошеломляющей степенью откровенности, которая говорит не только о бесстрашии автора, но и уверенности в своих душевных силах. Повестью заинтересовалось крупнейшее российское издательство, а рецензией откликнулся классик современной литературы, «зубр» журнального дела Александр Эбаноидзе. «Казус Тариэла Цхварадзе» – так назвал свою статью прозорливый и строгий Александр Луарсабович. «Урка, удачливый вор превращается в поэта, – пишет он. – Потом поэт обрел голос, его стих раскрепостился, прежнюю робость и угловатость сменила стать, в которой порой проступает лирическая грация... На последней странице книги автор пробует объяснить природу своего превращения: «Когда в бурном водовороте я стал захлебываться, выручила поэзия, свалившаяся на голову, как спасательный круг»... Тариэл Цхварадзе разменял седьмой десяток,  а его неудовлетворенная душа по-юношески волнуется и взыскует слова... И, может быть, прав незабвенный Варлам Шаламов: «Поэзия – дело седых». «Тариэлу Цхварадзе удалось, казалось бы,  невозможное, – подтверждает Алексей Цветков, – обрести поэтический голос в возрасте, в котором некоторые подбивают неутешительные итоги».
Самых заинтересованных читателей я призываю купить и прочитать повесть «До и после» – она доступна в интернете.
Но прежде – послушайте самого Тариэла. Как вы понимаете, с таким человеком есть о чем поговорить.

– Начнем с начала – когда и почему вы начали писать?
– Ну, какой жизнью я жил, вы знаете.

– Знаю, прочла вашу повесть.
– Еще и аудиоверсия вышла. Правда, я не очень доволен. Интонации не нравятся – я бы лучше прочитал. Ну, что есть, то есть. Так вот, когда мы уезжали из Москвы, ситуация была критической. К тому времени я уже отсидел второй срок, и все могло закончиться третьим. Меня искали все, кому не лень – УБОП, прокуратура. К тому же были некоторые недоразумения с людьми моего круга, и я не мог уехать, не уладив этот вопрос. Но я все расставил по местам, и мы улетели в Египет. Недорогая страна, нулевой визовый режим – можно жить спокойно. В Хургаде супруга открыла летнее кафе. Оно заработало, принося приличные деньги. Мозги освободились, и я заскучал. В Москве-то жизнь ох какая бурная была – стрелки, терки, бегаешь, решаешь вопросы, делаешь дела... Я до сих пор сплю с затычками в ушах, не могу иначе – если ночью слышу шум лифта, сразу напрягаюсь, потому что в Москве по ночам или киллера ждал, или милицию.

– Мы обо всем говорим открытым текстом?
– Совершенно ничего не стесняюсь и не боюсь. Я никому ничего не должен.

– Значит, заскучали в Египте?
– Ну да, ничего ведь не происходило. Жил, как король, ни о чем не думал. И вдруг – написал стихотворение.

Бухали на балконе,
дышалось всем легко,
плескалось сине-море
совсем недалеко.
Спуститься бы на берег, и
пузом на песок,
но не осталось силы
на дерзкий марш-бросок.
Початый ящик водки –
реально благодать,
а на загар и дайвинг –
плевать, плевать, плевать!

Ну, такая шуточная хрень. А к нам как раз гости приехали, я прочитал, все посмеялись, повеселились. И я завелся. Начал писать обо всем. В телевизоре что-то увидел – пишу, на улице заметил – пишу. Написал, наверное, штук 70. Читал несведущим в поэзии друзьям, имел бешеный успех и считал себя поэтом.

– То есть в Грузию вы вернулись уже стихотворцем?
– Можно и так сказать. Мне очень хотелось домой – 23 года мотался. Не шутка. Я Грузию люблю – саму по себе. И народ наш в целом люблю, несмотря на то, что многих элементарных вещей не понимают и не знают – ну, такие они, что поделаешь! Первый раз мы с Валей приехали, когда здесь был полный упадок – ни света, ни тепла, ни хлеба. Невозможная жизнь. А когда приехали во второй раз, – страна начала жить. «Как тебе в Грузии?» – спросил у жены. – «Супер». Значит, решено – едем домой. И мы приехали. В литературных кругах я никого не знаю, меня никто не знает, но про себя думаю, что я неплохой поэт. Сам себе напечатал в Батуми первую книжку «Мост». Сейчас-то мне ее смешно читать – найти бы все экземпляры да сжечь! Хреново я тогда писал. Но даже из первых стихов, написанных в Египте, я взял штук 20 для своего «Избранного». Чуть-чуть подшлифовал... Не все там было чепухой, не все... И вот в Батуми начался тот самый поэтический фестиваль, о котором вы мне рассказали. Какой был фестиваль! Рай для поэтов!

– И как сложились ваши отношения с поэтами?
– Участники жили в старом «Интуристе» на бульваре. Я покрутился вокруг и подсел к  Саше Кабанову. А он же такой внешне... Простой. Я решил, что это какой-то фраер, через которого мне надо выйти на больших поэтов. Задаю вопрос: «Ты тоже поэт?» Кто-то рядом услышал мой вопрос и воскликнул: «Еще какой поэт!» «Кто здесь самые крутые поэты?» – спрашиваю я. У Кабанова спрашиваю! У гения! Он отвечает: «Цветков, Кенжеев, Херсонский...» – «Короче, бери их всех и пошли ко мне. Стол накрыт. Посидим, пообщаемся». И никак не мог понять, что значит «мы заняты». Не знал, что такое фестивальная программа. У них же круглые столы, встречи, выступления, и они обязаны участвовать. Но на следующий день они все-таки ко мне пришли. Стол ломится от еды. Едим и пьем. У меня одна мысль – почитать свои стихи. Что скажут? Ведь все было задумано ради этого. А надо сказать, что накануне я прочел подаренную Сашей Кабановым книжку «Happy бездна toyou», и очень в себе разочаровался. Подумал – мама родная, куда ты лезешь? Кто ты такой, Цхварадзе?.. Ну вот, сидим мы за столом, и в какой-то момент кто-то из гостей говорит: «Ты, наверное, хочешь нам почитать?» – «Да, – говорю, – хотел»... Беру подготовленные стихи – сто штук отобрал!– просматриваю и бросаю на пол – один листок за другим. Вроде собирался читать, а тут – на пол, на пол, на пол. Понял, что такое читать нельзя. В итоге прочитал им, наверное, штук десять.

– Волновались?
– Нет, конечно. Я никому ничего не собирался доказывать. Прекрасно понимал, кто я есть на тот момент. Ну, прочитал. Кенжеев говорит Цветкову: – «Леша, что скажешь?» – «Не графоман, нет». Думаю – уже хорошо. «Есть в тебе что-то. Но надо много работать, учиться. И читать надо много. Ты читаешь?» – «Кроме Есенина – никого». Кабанов говорит: «Читай Ходасевича, понравится. Что-то в тебе есть от него». Я рассмеялся: «Первый раз слышу эту фамилию».

– Вы в самом деле ничего не читали?
– Да нет, ну что вы! Я рано научился читать, еще до школы – бабушка научила. В третьем классе, когда другие дети сказки читали, я зачитывался Фенимором Купером, Майн Ридом... Просто все, что я прочел, было прочитано до 20 лет. Потом ни времени не было, ни желания. Кстати, именно поэтому я твердо про себя знаю – никогда никому не подражал. Хотя бы потому, что никого из поэтов не читал, кроме, повторю, Есенина – его знаю от корки до корки. Так что на меня никто не мог повлиять.

– И что же было потом?
– Фестиваль закончился. На следующий год я уже был его участником – и со сцены выступал, и по ресторанам ходил. Начал общаться с Цветковым – мы как-то сошлись, сдружились... Он всегда очень много работал, но для меня находил время – мы общались по скайпу, он многое мне объяснял.

– Что именно?
– Например, так совпало, что у Леши умерла собака и у меня. Он предложил – напиши стихи, посвященные собаке, и я тоже напишу. Он написал верлибр (хотя я тогда даже не знал, что такое верлибр). Я – классические стихи. Читаю его стихотворение и не понимаю – где же здесь собака? А у меня написано просто, от души – про смерть моей любимой собаки. «Ну, это очень в лоб, Тариэл. Отходи от таких приемов», – объяснял Цветков. – «Леша, я не понимаю, как это делать»... Постепенно, со временем я, конечно, понял. Многое понял. Но мой стиль у меня все равно сохранился. Я все-таки больше предпочитаю «в лоб», чем исподволь. А тогда, прочитав Лешин верлибр, я подумал, что он свои стихи недоделал. Зарифмовал их и, радостный, отослал. Цветков чуть с ума не сошел от возмущения – кто тебе дал право править мои стихи?! Ох, сколько я извинялся – прости, я не в укор, просто возникло желание зарифмовать... «Если бы я хотел зарифмовать, сам бы зарифмовал!» – негодовал Леша... В общем, со временем я – сам, интуитивно – начал понимать, в чем мои поэтические грешки.

– Знаете, это достойно уважения – вы были готовы учиться, как школьник.
– Именно так.

– А ведь начинающие стихотворцы обижаются на самые корректные замечания. Не видят и не хотят видеть своих изъянов. «Нет, нет, я так услышал, это мне сверху надиктовали».
– Всем нам диктуют сверху. Строку или мысль дает господь, это однозначно. Но этот диктант оформляешь ты сам. И потому я прекрасно понимал, где я нахожусь сейчас и куда мне надо стремиться. Это черта моего характера, с детства. Я всегда стремился вырваться в лидеры – в школе, в армии, в тюрьме... И никогда нигде не был последним человеком. А тут – если уж я занялся поэзией и коснулся таких «глыб», то хочу быть с ними наравне. То, что я написал лет 10-12 назад, как бы и не считается. Считаю, что пишу стихи, наверное, лет семь.

– Наверное, не только в характере дело. Будь вы графоман – сколько хочешь учись, толку бы не вышло. Если не дано, то не дано.
– Да, видимо, во мне что-то было... В общем, семь лет назад я почувствовал, что я – равноправный участник современного поэтического движения.

– Как пришло это осознание?
– В Иркутске, на Международном фестивале поэзии на Байкале. Это, знаете ли, не в Хургаде за накрытым столом стихи приятелям читать. Там была искушенная публика. И когда такие слушатели тебе хлопают, журналисты берут интервью, и тебя приглашают то туда, то сюда, то вдруг понимаешь – оказывается, ты нужен. Тебя принимают серьезные люди, которые разбираются в поэзии. Помню, мы выступали вместе – Кенжеев, Леночка Игнатова, Вероника Долина, Саша Еременко... Кенжеев меня толкает и говорит: «Цхварадзе, ты замечаешь, что тебе хлопают больше, чем мне?» Я отшутился: «Да они просто красивых грузин не видели».

– Готовы учиться дальше?
– Безусловно. Мы все – всегда ученики.

– Какое место поэзия занимает в вашей жизни? Может быть, это хобби?
– Никак не хобби. Это моя жизнь. Дело моей жизни. Я ведь в детстве совсем не писал стихов. Рисовал и собирался поступать в Академию художеств. Хотя понимал, что вряд ли поступлю. В Академию, в медицинский и на юрфак в советское время поступали в основном по блату или за деньги. И потому я пошел на архитектурный в ГПИ. Но срезался. Меня сразу призвали в армию. Для того, чтобы остаться служить в Грузии, надо было выложить пять тысяч рублей. Мои родители не были обеспеченными людьми, и я пришел в военкомат, понимая – куда пошлют, туда и пошлют. И вдруг военком спрашивает: «В Тбилиси хочешь служить?» – «Хочу». И я попал в «учебку» в артполк.  В первые же дни понял, почему мне так «повезло». Артполк всегда первым шел на ежегодном параде 7 ноября, и для него специально отбирали высоких и стройных ребят. Лучше бы меня не отбирали! Шесть месяцев день и ночь мы стучали сапогами по плацу, шагали, маршировали. За полгода, служа в Тбилиси, я домой в увольнение попал всего лишь два раза. И на гаупвахте довелось посидеть.

– За что?
– Сбежал на свадьбу к брату. После «учебки» меня отправили в Ахалцихе – «грузинскую Сибирь». В мае демобилизовался, а в июне меня посадили. Вышел и решил все-таки осуществить свою мечту – стать художником. Поступил в художественное училище имени Тоидзе. Идея заключалась в том, чтобы закончить училище на «отлично» и попасть в Академию художеств. К тому времени мне было 22 года, я женился и у меня родился сын. И тут умирает отец. На мне – мама, жена, сын... Их надо было кормить. Не на стипендию же... И после второго курса моя учеба закончилась. Я пошел на водительские курсы, получил права категории «Д» и устроился водителем автобуса. Так что повзрослел я рано.

– А чем занимался в то время брат Виктор?
– После школы он поступил в МИСИ, но, прямо скажем, загулял в Москве. Мы же провинциалы, родились в Ткварчели, а тут – Москва, плащи «болонья», прогулы-загулы. Его отчислили. Он вернулся в Тбилиси и поступил в ГПИ. По окончании работал в серьезном проектном институте. Он со своей семьей жил отдельно, а я с женой и сыном – у родителей. Виктор писал стихи со студенческих лет. Поначалу я понимал его стихи. Но потом его стало уносить все дальше и дальше. Прочитаешь стихотворение – и не поймешь смысла. Чем  между собой связаны две строчки – не ясно.  Но ему нужны были чьи-то уши, чтобы читать свои стихи. Я слушал. Потом уже не слушал – только делал вид. «Ну как?» – спрашивал он. – «Прости, но я не понимаю». – «Да что же здесь непонятного?!», – кипятился брат... Он был гениальный поэт, по большому счету. Когда я читаю его тексты, то просто не понимаю, как работали его мозги.

– Скажу откровенно, когда вы только появились на поэтическом горизонте, то были для всех братом Виктора Цхварадзе. Сегодня Виктор стал братом Тариэла Цхварадзе.
– Интересно... Как было бы здорово встретиться с ним, посидеть, почитать друг другу стихи. Он ведь не читал моих стихов. Не успел...

Душа его, как лидер гонки,
перемахнув через забор,
скользит по краешку воронки,
чертя бессмысленный узор.
Я видел жизнь и смерть поэта,
он в стены бился головой,
а песня лучшая не спета,
не уходи, мой брат, постой!
Но он ушел, поставив точку,
за тот последний поворот,
а я долблю на камне строчку –
рожденья год и смерти год.

– В 2019 году вы придумали и провели поэтический фестиваль «Батумские каникулы». Как это было?
– Поэтам нужно общение. И я подумал – почему бы не в Батуми? Сделал фестивальную страничку, дал анонс, забронировал небольшой дом на 14 человек. Получилось очень бюджетно. Но состав начал расширяться на глазах. В итоге мне пришлось снять четыре дома! Из 12 стран поэты приехали. Спонсоров у меня не было. Все сами платили за все. Я лишь постарался сделать так, чтобы цены были минимальными. Впрочем, мэрия Батуми подарила нам бесплатную экскурсию по Ботаническому саду, еще что-то, а директор Батумского музыкального центра Георгий Микеладзе бесплатно предоставил площадку для гала-концерта участников фестиваля. Музыканты – мои друзья – давали бесплатные концерты. Правда, я потом обходил гостей с шляпой. Кстати, это и к лучшему, что спонсоров не было – никому не обязаны, гуляем за свои, как хотим, так и гуляем. И никто не заставит выступать десять раз в день – сперва в библиотеке, потом на факультете, потом в театре... Вечером соберемся – если будет желание, почитаем стихи. Батумские каникулы – отдыхайте, господа!

– Поразительно, это ваш первый организационный опыт – и все получилось!
– Да! И когда в январе прошлого года я объявил о втором фестивале – лавина заявок пошла! Около ста поэтов собирались приехать, я в Квариати забронировал целый отель, люди уже билеты купили. И тут – на тебе, бабац! Пандемия! Вот так не получился второй фестиваль. Но он обязательно будет.

– Прошлый год ознаменовался выходом вашей повести «До и после» в авторитетнейшем российском издательстве «Эксмо».
– Дело было так. Я просто послал свою книгу в «Эксмо» – чем черт не шутит! Никого я там не знал, да это и не надо – там блат не катит. Ответа надо было ждать от полугода до года. И вдруг через 20 дней мне на мэйл приходит письмо из издательства. Открываю, затаив дыхание...

– Как лотерейный билет.
– Точно. Читаю: «Уважаемый Тариэл Владимирович, мы заинтересованы в издании вашей книги...» Мне чуть плохо не стало. Честное слово, слеза пошла. Ну, думаю, Тариэл Владимирович, ты молодец! Сразу – контракт, договор, и дело пошло. Но книгу надо раскрутить. Кто в Москве должен купить книгу Тариэла Цхварадзе? Неизвестное, не раскрученное имя. И редактор мне предложил: «Хорошо бы на обложку поставить отзыв какого-то медийного лица». – «Андрей Макаревич подойдет?»– «Конечно!» Звоню Андрею: – «Эксмо» мою книжку собирается издавать. Напишешь на обложку пару слов?» – «Сколько у меня времени?» – «Пара недель». – «Давай, скидывай». Андрей позвонил через три дня. Я, говорит, оторваться не смог. И на обложку пошел его отзыв: «Мы познакомились с Тариэлом на фестивале поэзии в Киеве, и все эти годы я знал его как хорошего, зрелого поэта. Я и не предполагал за его плечами такого рода жизненный опыт, и эта книга стала для меня откровением. Она написана простым, «нехудожественным» языком, а оторваться от нее невозможно. Удивительная история, удивительная судьба!». Можно ли было себе представить, что бывший блатной напишет повесть о своей жизни, и ее опубликует «Эксмо»? А ведь сама по себе моя история – невероятная. Какой же я все-таки фартовый человек! Просто удивительно, как ко мне относится господь. Я благодарю его каждое утро – один на один.

– Как говорил, извините, милиционер Глеб Жеглов, судьба – она умная, она достойных выбирает.
– Правильно говорил. Огромное значение имеет характер. Я ведь сам себя сделал, по большому счету. Если бы не пришел к вам, не попал на фестиваль, не познакомился с поэтами, я бы, наверное, просто затерялся. Сидел бы на портале «Стихи точка ру», где, да уж простят меня авторы этого сайта, 95 процентов хвалящих друг друга графоманов. Я, кстати, ушел с этого портала – удалил все тексты, оставил одно стихотворение,  и все.

Хорошо, черт возьми, моя
милая Мурка,
что в мои шестьдесят
с малым хвостиком лет
из меня получился
не лагерный урка,
а какой-никакой
местечковый поэт.
И теперь вот из только что
изданной книжки
я стихи по пивнушкам читаю  
в порту,
только знаешь, Муренок,
запретка и вышки
до сих пор часто снятся…
В холодном поту
подскочу среди ночи, и долго
еще я
не могу разобраться
спросонья никак:
это я так страдаю сейчас
с перепоя,
или снова мотаю
по тюрьмам трояк?

Я написал эти стихи в самолете Париж-Тбилиси, когда возвращался с фестиваля «Эмигрантская лира». Для меня это не просто стихотворение, а итог прожитых лет.  

– Вообще ваша судьба, можно сказать, пример упорства.
– На обложке моей книжки в «Эксмо» так и написали: «Настольная книга для каждого, кто потерял надежду на лучший исход».

– Когда-то вам помог советами Алексей Цветков. Какой совет дали бы сегодня вы – тем, кто делает первые шаги в литературе?
– Графоманам советовать нечего. Хотя я ничего против графоманства не имею. Это очень хорошее занятие. Лучше писать стихи, чем чепухой заниматься. Но советовать можно только тем, у кого есть хотя бы искорка таланта. Надо все время работать. Читать классиков. Прислушиваться к классикам. Нельзя терять ни минуты. Пришла строка – пиши стихотворение, обязательно. Из двадцати написанных одно будет замечательным. У меня это всегда происходит утром. Завариваю кофе, сажусь около окна на кухне... И если первая строка приходит, то она приходит именно в этот момент. И ты начинаешь с этой строки стихотворение. Куда тебя заведет первая строка, неизвестно. Финала не знаешь. Порой перечитываю свои стихи, и удивляюсь: откуда же это взялось, как получилось?

Смотрю в немытое окно
на старый двор, где
в домино
играют сутки напролет
из года в год.
Куда пригнал свой
«Мерседес»
за двадцать штук дворовый
Крез,
из Амстердама через Кельн.
На белый клен
взобрались местные коты
ночной чернее темноты.
Соседка в тазике свое,
несет развешивать белье
и через весь квадратный
двор
сплетут немыслимый узор –
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья  
злой
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.


Нина шадури

Российского киноведа,  кинокритика, редактора, организатора кинофестивалей Вячеслава Шмырова с Грузией связывают давние и прочные узы. Это и стало темой нашего диалога.


– С Грузией вы сотрудничаете почти одиннадцать лет. Расскажите, пожалуйста, с чего началось ваше знакомство с нашей страной?
– Это произошло достаточно неожиданно. В годы перестройки журнал «Искусство кино» заказал мне статью о режиссере Михаиле Эдишеровиче Чиаурели – одиозной фигуре сталинского кино, авторе фильмов «Клятва» и «Падение Берлина». Я поставил тогда перед собой задачу встретиться со всеми на тот момент жившими людьми, которые с ним работали и дружили, когда он обитал в Москве. Поэтому я общался с его монтажером, гримером, сценаристом… В их рассказах вырисовывался объемный и неоднозначный портрет талантливого человека.
Я даже установил тот факт, что Михаил Чиаурели был неофициально выслан Хрущевым из Москвы в Свердловск – из-за его дружбы с Берия (в тот год его расстреляли). В столице Урала в это время была студия документальных фильмов, и Чиаурели снял полнометражную картину про тружеников тыла. Я очень хотел найти сам документ, на основании которого режиссер оказался в Свердловске. Просмотрел все приказы по «Мосфильму» за 1953 – 1955 годы и обратил внимание, что в это время много грузин, сотрудников Чиаурели, увольнялись с «Мосфильма» (и они возвращались в Грузию), но про самого режиссера в этих документах, как ни странно, не было ни слова. Хотя что тут странного? Скорее всего распоряжение главы правительства было устным… Но оно несомненно было – хотя бы потому, что дело Михаила Эдишеровича разбиралось на Комитете партийного контроля, и оно остается до сих пор засекреченным.
И вот почти случайно в ведомственном каталоге документальных фильмов я нашел упоминание о фильме, снятом Чиаурели в ссылке, – «Подвиг народа». И далее действительно было написано: Свердловская киностудия, реж. М. Чиаурели… А чуть позже режиссеры Валерий Усков и Владимир Краснопольский, авторы фильмов «Вечный зов» и «Ермак», уроженцы Свердловска, рассказали мне, как совсем молодыми людьми ехали поступать во ВГИК и оказались в купе дипломатического вагона, хозяином которого был Михаил Чиаурели… А ездил он с шиком. У него всегда были вино, фрукты, шоколад. Свой аристократический образ жизни он не менял и даже не терял надежду вернуться на «Мосфильм» – мечтал поставить «Евгения Онегина». Но все бывшие московские друзья от него отвернулись, потому что в стране произошла полная смена политических декораций. В итоге Михаил Эдишерович вернулся в Грузию, где окончил свой творческий и человеческий век.
У меня все было собрано для статьи, но я хотел все-таки полететь в Грузию. Понимал, что нужна встреча с дочерью режиссера, великолепной актрисой Софьей Михайловной Чиаурели. Тем более, что сама Софико была в 50-е годы студенткой ВГИКа и жила в Москве. Мне купили билет, и когда я уже должен был лететь в Тбилиси, случились события 9 апреля. И мне пришлось билет сдать. Кто бы со мной стал говорить в те трагические дни про дела давно минувших лет! А потом и статью о Чиаурели я передал в редакцию без комментария Софико Михайловны. Так мы с ней и не познакомились. Ни тогда, ни позднее. Тем неожиданнее было оказаться в ее доме, в доме Михаиа Чиаурели и Верико Анджапаридзе, почти четверть века спустя…

– Но это уже история наших дней. А очное знакомство с Грузией с чего начиналось?
– В 2010 году мне позвонил известный предприниматель и меценат Константин Лузиньян-Рижинашвили, который хотел провести в Тбилиси фестиваль российского кино. С этим предложением он обратился к режиссеру Эльдару Рязанову и писателю Алле Гербер, а они порекомендовали меня в качестве программного директора. Мне было совсем несложно подобрать программу, привлечь кинематографистов. Но казалось не совсем правильным действовать по-партизански. Ведь годом раньше произошел разрыв дипломатических отношений между Россией и Грузией. Запретить российские власти мне ничего не могли, но, возможно, в новом контексте пошли бы в чем-то навстречу. Поддержали бы шаги народной дипломатии, которой, по сути, и явился наш фестиваль.
Так и случилось. Нас поддержал специальный представитель президента России по международному культурному сотрудничеству Михаил Ефимович Швыдкой. А потом сформировалась достаточно представительная делегация, в которую вошли продюсер Сергей Сельянов, документалист Виталий Манский, кинорежиссеры Сергей Соловьев, Валерий Тодоровский, Алексей Федорченко, сам Эльдар Александрович Рязанов, который стал президентом фестиваля…
Первая же встреча в Тбилиси была удивительной. Константин нас повел в ресторан, который буквально нависал над городом, и там я увидел знакомое лицо. Помню, я тогда подумал: «Если я с этим человеком не поздороваюсь, он на меня обидится, но откуда я его знаю, не помню!» И я поздоровался. А с нами была журналистка Ирина Любшина. И тут выяснилось, что этот «знакомый незнакомец» сын Резо Габриадзе Леван, снявшийся в фильме «Кин-дза-дза» вместе со Станиславом Любшиным, мужем Ирины. Она-то нас и познакомила, а Леван пригласил делегацию в Театр марионеток Резо Габриадзе, который недавно был отреставрирован.
Интерес к российским фильмам был огромным. Открывались мы в кинотеатре «Руставели» фильмом Валерия Тодоровского «Стиляги», а закрывались «Анной Карениной» Сергея Соловьева. Вот тут буквально ломали двери, а в дирекцию фестиваля даже позвонили с просьбой оставить место для бабушки Михаила Саакашвили. Не знаю, пришла ли в итоге бабушка, но было что-то невероятное! Тбилиси – теплый, гостеприимный город. И еще сыграл свою роль, конечно, фермент прежней нашей, еще советской, жизни. Например, Эльдара Рязанова узнали пограничники в аэропорту и очень сердечно приветствовали. А ведь это достаточно молодые люди!
Этот фермент помог нам и два года назад, когда в огромном зале Тбилисского русского драматического театра имени А.С. Грибоедова вместе с театром мы провели вечер памяти Марлена Хуциева и Георгия Данелия (они ушли в 2019 году). Из Москвы прилетели актеры Станислав Любшин, Валентина Титова, Ольга Машная, Дмитрий Харатьян, вдова Георгия Николаевича Галина Ивановна, а тбилисские артисты и музыканты подготовили потрясающую концертную часть с песнями из «Весны на Заречной улице» и «Июльского дождя», «Я шагаю по Москве», «Не горюй!» и «Мимино». Спасибо Театру Грибоедова и его директору Николаю Николаевичу Свентицкому –  ведь это был не только вечер печали по ушедшим, но и праздник дружбы и прекрасных воспоминаний!
Другое дело, что делать ставку на старшее поколение уже практически невозможно. Рязанов слетал с нами только один раз. Данелия хоть и помогал письмами, сам по состоянию здоровья уже был «невыездным». Помогал нам и Станислав Говорухин, и однажды прилетел в Тбилиси со своей последней картиной «Конец прекрасной эпохи». Чуть ли не полсъемочной группы привез. И очень волновался! Но фильм приняли хорошо, зал был набит зрителями, а из «провокаций» был разве что неудачный подход к мэтру одной молоденькой журналистки с неудобными вопросами, но Говорухин довольно умело вышел из этой ситуации. Политика осталась в стороне! Вспоминаю приезд в Грузию и Аллы Суриковой, которая очень много работала с Софико Чиаурели. Именно она первой вошла в дом актрисы, когда двери этого намоленного дома (по существу, музея) для российских кинематографистов открыл сын Софико Михайловны Нико Шенгелая.

– А насколько органично в грузинскую повседневность входят новые имена российского кино?
– Я недаром уже назвал имена Сергея Сельянова, Виталия Манского, Валерия Тодоровского. За эти годы в Тбилиси побывали многие известные актеры и режиссеры среднего поколения, которых широко еще не знают в Грузии. Однако мы привозили их лучшие фильмы – «Страну Оз», ее представляли Василий Сигарев и Яна Троянова, или «Рассказы» Михаила Сегала, или «Кококо» Авдотьи Смирновой с участием Анны Михалковой, или «Ангелы революции» Алексея Федорченко с Дарьей Екамасовой…
Поездка в Грузию стала последним кинематографическим турне в жизни Алексея Балабанова, которого не стало через полгода. В «Руставели» прошла ретроспектива его картин, а сам Алексей зачастил на Сухой мост, который, видимо, питал его творческую фантазию. Во всяком случае, в результате этой поездки в СМИ с подачи Балабанова просочилась информация, что он будет снимать в Тбилиси эксцентрическую комедию о молодом Сталине, «экспроприаторе экспроприаторов»… А на фото с этого фестиваля Балабанов и его друзья знакомятся с Резо Чхеидзе, пришедшим на одну из наших кинопремьер.
Что-то в этом фестивальном формате получалось, а что-то нет. Очень болезненным стал переезд фестиваля из кинотеатра «Руставели» в «Амирани». Так в одностороннем порядке решила «грузинская сторона». И это был первый звоночек о том, что нам надо менять формат и партнеров. Но к этому времени мы подружились с дирекцией Батумского международного кинофестиваля, стали делать с ними совместные программы для фестиваля. Привезли в Батуми в качестве членов жюри или почетных участников Вадима Абдрашитова, Александра Миндадзе, Светлану Немоляеву, Марину Разбежкину, Николая Хомерики… И совсем молодых режиссеров – в конкурсные программы.
Так мы постепенно ушли из Тбилиси, а фестивальный формат трансформировался в формат международной киношколы, которую, по существу, благословил Александр Сокуров. Первую киношколу мы открывали его фильмом «Франкофония», а среди молодых участников были его ученики Кантемир Балагов и Владимир Битоков, с самыми первыми, еще короткометражными работами. Только через полтора года Балагов снимет «Тесноту» и всемирно прославится, а тогда все только начиналось.
Киношкола с течением времени переехала в Батуми. Нас который год с любовью принимает приморской отель «Адмирал». Среди участников – молодые режиссеры с успешными короткометражками из 14 стран бывшего СССР (кино сегодня не снимают только в Туркменистане), а среди мастеров – режиссеры, продюсеры, киноведы из России, Украины, Армении, Казахстана… Грузию три года назад представлял незабвенный Александр Рехвиашвили, который всегда меня поражал своим аристократизмом. А уж его фильмы, сделанные с утонченной кинематографичностью, я хорошо помню еще со вгиковской поры.  
Формат же Недели российского кино в Тбилиси фактически возродился с того памятного вечера в Театре Грибоедова, о котором я уже говорил. Вечер стал открытием кинонедели и привлек на кинопоказы в Малом зале театра огромное количество зрителей. А фильмы представляли не только российские актеры и режиссеры, но и грузинские артисты, которые периодически стали сниматься в российском кино. В этот раз нам повезло с Мишей Гомиашвили: на показ комедии «Хэппи энд» со своим участием он привел половину труппы Театра имени Марджанишвили, в котором работает, во главе с хорошо известным в России режиссером Темуром Чхеидзе. Спасибо еще раз русскому театру и моему другу Коле Свентицкому!

– Расскажите, пожалуйста, с кем еще из деятелей грузинской культуры вас связывали, связывают дружеские отношения?  
– С удовольствием вспоминаю знакомство с выдающимся кинооператором Ломером Ахвледиани. Это был год, когда мы привезли в Тбилиси Павла Лунгина, у которого в рамках российской кинонедели проходила ретроспектива. Каждую свою картину Павел исправно представлял. И вдруг на один из показов не явился! Мне в панике звонят из кинотеатра: «Найдите его, пусть Лунгин приезжает к концу просмотра, люди хотят поговорить с ним!»
Я начинаю искать Павла Семеновича и нахожу его в доме Ломера Ахвледиани. Конечно же, он за обильно накрытым столом! Говорю ему: «Паша, я за тобой сейчас приеду, а потом верну тебя обратно! Пусть хозяин не волнуется, через полчаса ты будешь вновь сидеть за накрытым столом и говорить тосты!» Машина приезжает за Павлом, он выходит, а за ним – хозяин дома. И Ломер говорит мне: «А вы будете заложником! Если Павел вдруг не вернется, вы будете сидеть у меня за столом!»
И мне пришлось остаться в качестве «заложника» в гостеприимном доме Ломера Бидзиновича. Потом Паша вернулся. Мы с ним вместе прекрасно посидели. А дом Ломера Ахвледиани стал для меня с тех пор символом грузинского застольного праздника. И домом, в котором, как мне показалось, просто не запирается дверь. В этом я потом убеждался еще несколько раз! Самые невероятные люди мне попадались в гостях у Ломера Ахвледиани. И, между прочим, именно в этих стенах я познакомился с лучшим, с моей точки зрения, современным грузинским кинорежиссером Леваном Когуашвили! Его фильм «Слепые свидания» – это образец преемственности старой и новой грузинской кинематографической школы.
С Эльдаром Шенгелая много встреч было в Тбилиси и в Москве. В киноклубе «Эльдар» мы организовали его творческий вечер, в котором участвовали Марлен Хуциев, Роман Балаян, Валентина Теличкина. Грузинская авиакомпания «Аирзена» в спонсорском режиме и в лучшем виде доставила из Тбилиси не только Эльдара Николаевича и его семью, но и Нани Брегвадзе, которую с восторгом приняла московская публика. Одна была незадача: телеканал «Культура» не мог найти деньги, чтобы записать этот вечер и сделать его достоянием широкого круга зрителей. И тогда мы вскладчину оплатили эту телеверсию. И сделали с большим желанием: ведь Эльдар Николаевич в папахе и бурке буквально гарцевал на сцене!
Жалею, что не удалось познакомиться с Георгием Шенгелая, что мало пообщался с Ланой Гогоберидзе (надеюсь, что все еще впереди), которая пришла поддержать сокуровскую премьеру «Франкофонии» и, как в лучшие времена, после показа произнесла большую проникновенную речь. Рад, что довелось пообщаться с Гией Канчели (нас познакомила когда-то на «Кинотавре» Вера Таривердиева, вдова Микаэла Леоновича), Кахи Кавсадзе, Баадуром Цуладзе, который был большим другом нашей киношколы... Их уже, к большому сожалению, нет на свете.  
Мы застали еще Мишу Кобахидзе, автора грандиозных короткометражек, и много с ним общались. И мне было радостно, что, когда в Тбилиси приехал режиссер и актер Андрей Смирнов, автор «Белорусского вокзала», он оказался на каком-то приеме за одним столом с Кобахидзе. А Смирнов и Михаил Кобахидзе учились почти одновременно во ВГИКе: один – у Ромма, а второй – у Герасимова! Увидев своего товарища, Андрей Сергеевич даже воскликнул: «Это же Миша Кобахидзе, мы же с тобой не виделись 50 лет!». Это дорогие воспоминания…

–  Что вы скажете о современном грузинском кино?
– У грузинского кино очень сильные корни. Это же едва ли не самая состоявшаяся кинематография на евразийском пространстве в ХХ веке. Столько замечательных имен и фильмов! И последние достижения грузинских режиссеров новых поколений указывают, что дело не только в намоленных стенах той же киностудии «Грузия-фильм». Конечно, жаль, что она не работает, но, видимо, есть вещи и поважнее. Это – традиции, а преемственность – от учителя к ученику, полагаю, хорошо обеспечивает тот же театральный институт имени Шота Руставели, в котором учились и Заза Урушадзе, и уже упомянутый Леван Когуашвили. Ну и потом наличие таких фигур, как Резо Габриадзе, до недавнего времени действующих, не проходит даром. В России с ее пространствами и многовариативностью художественного развития такое невозможно.
Путь грузинского кино (как и всего европейского) сейчас, прежде всего, в коопродукции, что тот же Заза Урушадзе на примере фильма «Мандарины», попавшего в шорт-лист «Оскара», блистательно показал. Увы, этого режиссера тоже нет с нами. И, возможно, с уходом этой фигуры серьезно нарушена связь поколений. Но это не значит, что у грузинского кино нет будущего. Прошлогодний европейский успех фильма «Начало» дебютантки Деи Кулумбегашвили доказывает обратное.
Другое дело, что чем дальше, тем меньше в новых картинах будет воскресать совместное прошлое, завязанное на жизни в Советском Союзе, например. Сейчас силен дух отчуждения. Но, думаю, что рано или поздно чья-то художническая смелость прорвет и этот барьер. Наверняка новые поколения режиссеров предложат нам новые (а они же старые) темы без излишних сюсюканья и предвзятости.
Мне бы очень хотелось провести в Москве и других городах России ретроспективу современного грузинского кино. И российский МИД нас в этом поддерживает. Но время пандемии, конечно, не лучшее для таких акций. Поэтому придется подождать.

– Каковы, на ваш взгляд, перспективы сохранения и развития культурных связей наших стран, учитывая нынешнюю политическую ситуацию?
– К сожалению, сегодня российско-грузинские взаимосвязи базируются на очень шаткой почве. И мы имеем уже немалый опыт существования вне дипломатических отношений между нашими странами. С другой стороны, этот опыт по-своему уникален и говорит еще и о том, что народная дипломатия оказалась вполне состоятельной!
За минувшие годы много сделано по линии наших фестивалей и киношколы, по линии культурных мероприятий того же Николая Свентицкого, каких-то других энтузиастов. Театры ездят с гастролями, обменными спектаклями… В Грузию приезжают известные люди. Но шаткость в том, что достаточно одной провокации для того, чтобы в России в высоких кабинетах сложилось впечатление о недружественном характере Грузии. И нам, работающим в этой стране, стоит больших усилий, чтобы убедить людей из этих кабинетов: все равно нужен культурный обмен, гастроли, фестивали, поездки по нашим странам.
Я боюсь, что случай с Владимиром Познером по крайней мере на год отложит многие наши планы. Это злостная, неумная и одновременно хорошо спланированная и организованная провокация. Ну и СМИ, в том числе и российские, как водится, создали соответствующий враждебный контекст. Но все, если говорить о каждодневной жизни в Грузии, большая неправда! За одиннадцать лет сотрудничества с вашей страной я помню всего лишь один пикет около кинотеатра «Руставели». И тот за пять минут быстро рассосался – после того, как к молодым людям-пикетчикам подошли такие же молодые люди из нашей делегации. А когда я потом вышел на сцену и спросил тбилисскую публику: «Вы хотите, чтобы мы еще пятнадцать лет не общались?», зал буквально взревел: нет! У людей стояли слезы в глазах.
Здесь, в Батуми, никто не заставляет наших участников общаться на русском языке, но все говорят по-русски. Режиссеры из Средней Азии и Прибалтики, Молдовы и Казахстана. Потому что есть киношкола! И есть огромное стремление знакомиться, общаться и вместе работать. Создали же мы в 2019 году за неделю сорокаминутный альманах «Пограничное состояние», в котором приняли участие режиссеры из России, Казахстана, Латвии и Украины с привлечением актеров из Грузии, Беларуси и России!
Из четырех новелл, кстати, три были сняты на грузинском языке. Этому предшествовала большая работа наших режиссеров с сайтами грузинских театров, а потом и непосредственно с отобранными артистами. Это уникальный эксперимент, который при случае мы обязательно повторим.   
Я надеюсь, что времена поменяются. Государствам, увы, очень часто оказывается просто не до опыта народной дипломатии. России нужна новая концепция культурного развития, которая бы не отторгала Чингиза Айтматова или Василя Быкова, литовское или грузинское кино прошлых десятилетий как что-то чужеродное, а относилась бы ко всем этим богатствам как к общему достоянию. Как части российской культуры. Ведь без Грузии невозможно полноценно себе представить творчество очень многих наших мастеров – того же Андрея Битова или Беллы Ахмадулиной. Это типичная болезнь вчерашней метрополии. Оттого, что рухнула империя, проблемы никуда не девались, они остались. Ими нужно заниматься. И лечить – в том числе и культурой!  


Инна БЕЗИРГАНОВА

Недавно в Тбилиси побывал Евгений Цыганов – тончайший, умный актер с невероятным мужским обаянием. Час общения добавил новые краски к портрету артиста, знакомого зрителям как по своим театральным работам в «Мастерской Петра Фоменко», Театре «Около Станиславского», МХАТе, так и по фильмам «Питер FM», «Дети Арбата», «Оттепель», «Мертвое озеро», «Человек, который удивил всех», «Одесса», «Мертвые души» и многим другим. В Грузию его привели съемки в кино.

– Я не в первый раз в Грузии. Был здесь на фестивалях, открытии театра Резо Габриадзе, приезжал частенько в Гудаури – я катаюсь на сноуборде. В этот раз я здесь на достаточно долгий период – практически месяц, и у меня чувство, что такой Грузии я не видел и не знаю. Потому что, помимо пандемии, поймал себя на ощущении холода вокруг, какой-то дистанции. Когда мне как будто неловко, что я из России. Я нахожусь в каком-то новом пространстве, мне не очень знакомом. Я попадаю в неожиданно иную атмосферу. Я, конечно, говорю не о прекрасной грузинской съемочной группе, с которой мы очень подружились. Речь идет об отношении со стороны малознакомых людей. Возможно, конечно, что это мне показалось. Много времени я провел в Эстонии и в какой-то момент просто перестал там разговаривать, замолчал. Потому что со мной не общались ни на русском, ни на английском, понимая что я русский. Наверное, в этом виноваты наши политики. Но, может быть, мы с вами сделаем то, что в наших силах, чтобы изменить эту ситуацию. Ваш «Русский клуб», наше кино, театр... Я в последнее время стал понимать, что политика, с одной стороны, и театр, литература, живопись, музыка – с другой, занимаются совершенно противоположными вещами. Политики расчерчивают границы. А живопись, кино, театр, литература все время пытаются сделать так, чтобы ты забыл, кто ты есть как часть социума и вспомнил о том, что ты – Человек. Что можешь сопереживать, сочувствовать. Поэтому в этой ситуации не так важно, грузин ты, русский, армянин или аргентинец. Либо ты влюблен, либо нет... Желания и страхи у всех приблизительно одинаковы.

– О человеке как таковом размышлял в своих спектаклях Петр Фоменко. Я посмотрела его постановку «Одна самая счастливая деревня» через двадцать лет после того, как она вышла. Говорят, спектакли неизбежно меняются спустя время... 
– Ну, в этом гениальность Фоменко. Я сейчас играю в спектакле Петра Наумовича «Безумная из Шайо» Жана Жироду. Когда он вышел, я был просто его зрителем. Не смог в нем участвовать, потому что репетировал тогда Раскольникова во МХАТе. И я не понял тогда этот спектакль и воспринял его лишь спустя десять лет. Что это за персонажи, о чем они говорят? Зачем Фоменко взялся за эту постановку и что хотел ею сказать? Для того, чтобы его понять и открыть, должно было пройти время. Фоменко его немного опережал в силу того, что мы все-таки живем тем, что видим, что для нас буквально. А Петр Наумович всегда говорил об органах чувств, и у него было понятие предчувствия ...было предощущение темы националистической в том числе, которая вдруг стала очень актуальна в России спустя десять лет после того, как он поставил спектакль. Что касается «Деревни», которой двадцать лет, то до меня в ней блестяще играл Сережа Тарамаев... А недавно я увидел запись этого спектакля со мной пятнадцатилетней давности, и мне стало неловко. Мне показалось, что играю я там плохо. Думаю, что сейчас спектакль тоньше и точнее, нежели он был пятнадцать лет назад. Фоменко закладывал зерна, которым давал возможность произрастать еще и как педагог. Мы выпустили «Бесприданницу», и спектакль три года вообще не складывался. Но он по этому поводу не переживал. Он знал, что пройдет три-пять лет, и вдруг начнется жизнь этого спектакля. Представляете, три года играть спектакль, в котором нет ощущения жизни? А она только заложена, только обещана... У меня был и другой опыт с моим однокурсником, когда выпущенный им спектакль сразу имел бешеный успех. Потому что там были все ингредиенты – как в пироге, нас сразу стали зазывать на большие гастроли во Францию, все работало, его ждали! Но спектакль умер через полгода. Потому что был пустой внутри. Так в театре бывает. Успех, принятие зрителем, интерес, а внутри – пустота... А есть истории, которые, может быть, не очень понятны зрителю. Петр Наумович спокойно к этому относился. Нет, иногда он нервничал, но и нас учил, и сам так считал, что успех – не то, ради чего... Потому что есть еще наша внутренняя жизнь, наш сговор... Не знаю, Фоменко открыл это сам или его где-то научили? Или поколение было такое? Сейчас я работаю с Юрием Николаевичем Погребничко, который тоже существует сговором. Мы играем спектакль на 80 человек, и вдруг в антракте 6 человек уходят.

– Это, наверное, невыносимо актеру на сцене?
– Выносимо. Когда есть внутреннее ощущение точности взаимодействия. Мы не знаем, почему ушли эти люди. Либо мы чувствуем, что у нас внутри что-то складывается – и тогда это действительно все равно, либо мы понимаем: что-то не получается, и становится тревожно. Важно именно это, а не то, как кто-то воспринял спектакль. Но вернемся к Петру Наумовичу. Я даю время от времени интервью и вдруг осознаю, что все они сводятся к цитатам из Фоменко. Но на самом деле он действительно здорово формулировал и мог в двух словах выразить какие-то глубокие вещи, не стеснялся повторять и повторять свои мысли. В какой-то момент думаешь: «Да я уже это слышал!» А потом: «Не стыдно еще раз услышать!» И не стыдно повторить мысль, которая выращена Петром Наумовичем.

– А какая самая-самая запомнившаяся формулировка?
– Ну, он часто говорил: «Не ставьте точек, ради Бога!» Или его «Хотя...»: «Этого не может быть, хотя...»...  «Есть политик, который все время повторяет слово «однозначно», а я вот не знаю, что в жизни однозначно!»  Это все в одну историю: однозначно, хотя, не ставьте точек... В этом принцип жизни: в ней нет ни однозначности, ни точки. Есть какая-то вибрация, которую можно поймать, почувствовать, увлечься, пойти за ней... «Самая надежная материя, за которую можно держаться в театре, – это воздух». Это про дуализм, единство и борьбу противоположностей, нашу внутреннюю смуту и гармонию. У меня как-то знакомая спросила про политические взгляды: «Женя, ты за кого? Все равно надо определяться, туда или туда...». Наверное, надо... Хотя... надо ли, не надо ли? Когда в 1991 году его студенты пришли с бешеными глазами: «Там путч – надо идти к Белому дому!», Фоменко сказал: «Вообще-то у нас репетиция!» Такой вот у нас с вами разговор про мастера получается.

– Это потому, что мне интересно все, что связано с Петром Наумовичем.
– Он говорил однажды: «Помните эту песню у Аллы Пугачевой: «Лет десяток с плеч долой, в омут танца с головой! Молодой человек, потанцуйте же со мной!»? Какая пошлость... и какая трагедия!» В этом весь Петр Наумович Фоменко. Все – на одних весах: и вульгарное, и высокое. Как-то все сплетается. Это бывает только у больших художников. Как в фильмах Феллини или Соррентино, когда они сочетают разговоры о божественном, высоком с пошлым, сентиментальное – с грубым... Все это рядом. Так и в жизни происходит, так она замешана. В одно ухо играет Гендель, в другое – Лепс поет. Как это возможно? А так. Ну выключишь одно ухо, скажешь – «Не хочу слушать Лепса!» или «Гендель грузит». Но жизнь-то и в том, и в другом.

– Особенно современная жизнь.
– Да не думаю, что это про современность. Дуализма предостаточно и у Льва Николаевича Толстого...

– И у Достоевского.
– Полным-полно! Или у Александра Сергеевича Пушкина. Это любимый автор Петра Наумовича. Помню, как мы начинали делать «Бориса Годунова». Самозванец там пытается подарить перстень – а он не снимается с пальца. То есть хотел бы перстень снять и отдать – но нет, не получается! И где тут грань искреннего порыва и лукавства? Это была смешная сцена.

– Спектакли Фоменко состоят из подобных тонких деталей и подробностей.
– В Москве гастролировал какой-то провинциальный театр – не вспомню, какой он играл спектакль на нашей малой сцене. Очень камерный. На следующий день приходит Петр Наумович и спрашивает нас: «Ребята, никто не ходил?» – «Нет». – «Жаль... Там такая сцена была! Актриса одевалась... как она одевалась!» Поди пойми: одевалась, а не раздевалась. Фоменко был в полном потрясении, а мы, дураки, все пропустили. Помню, шли по улице во время каких-то гастролей, а Фоменко спрашивает: «Вот вы приехали в незнакомый город, хоть успели погулять? Заблудиться хоть успели?» Заблудиться! Это такое любопытство к жизни! Мы же все боимся заблудиться. Идем по маршрутам, знаниям, каким-то проверенным тропам, большим проспектам, там, где светло. У нас даже в мыслях нет взять и заблудиться. А для него это был предел мечтаний – заблудиться. Это значит – обнажить все рецепторы, ощутить запахи, обострить зрение, слух, интуицию. Потому что если заблудился, то тебе надо выбираться.

– Сейчас вы работаете с Юрием Погребничко. Он ведь совершенно другой, иная стилистика...
– Петр Фоменко и Юрий Погребничко никогда не пересекались. Но Фоменко говорил о Погребничко, как о человеке с внутренним стрежнем, и уважал его как режиссера. И Погребничко тоже отзывается о Фоменко с большой теплотой и уважением. Они были ровесники, оба работали когда-то в театре на Таганке. И я работал там же, еще будучи ребенком. Это мой странный личный замес. Я там жил, я там родился... Я про разницу в стилистике не очень понимаю. На самом деле Петр Наумович в какой-то момент, насколько я знаю, сопротивлялся Станиславскому и его монополии в русской театральной традиции. Его влекла экспрессия, театр Акимова, например. Но в итоге пришел к тому, что Станиславский точно все формулировал. А что такое Станиславский? Это про правду. Про то, насколько «верю-не верю». Вы можете придумать любую форму, можете сделать Тузенбаха женщиной, а Ольгу мужчиной – это не важно. Сопереживаете или не сопереживаете герою – вот что главное! И, в общем, по сути, что Фоменко, что Погребничко, что Женовач – каждый все равно существовал и существует в поиске этой правды. В поиске подключения к сопереживанию.
Ионеско говорил, что театр абсурда самый реалистичный, потому что жизнь сама по себе абсурдна. Иными словами, жизнь абсурдна, а значит, театр абсурда – это про правду жизни. Это все равно поиск правды, чувств, парадоксальности. Парадокс и является правдой. Вот в чем дело. Погребничко все время пытается обнаружить точку взаимоотношений со зрителем. Это и есть острое желание найти правду. Важно осознать, что я не вообще произношу слова. Я должен понимать сказанное,  что мое слово рождает в человеке, сидящем в зале. Петр Наумович занимался ровно тем же самым. Он пытался сделать так, чтобы слова не были словами. Но только через восприятие партнера. Однажды я услышал от Погребничко о таком понятии, как «аффективная память». А до этого я ставил в «Мастерской Фоменко» спектакль «Олимпия» по пьесе Ольги Мухиной и говорил актерам: «Вы не помните вкус ножки стула? Вы не помните, когда в последний раз грызли ножку стула, но ведь все помните ее вкус? Я хочу про это сделать спектакль, но не знаю, как это называется!». И через пять лет после выпуска спектакля я узнал об этом от Погребничко – об аффективной памяти. Когда в спектакле «Одна самая счастливая деревня» перед расставанием наших героев Петр Наумович укладывал нас с актрисой Полиной Агуреевой на помост, где мы друг друга обнимаем, он вспоминал одну и ту же историю: как во время войны ребята прямо с танцплощадки отправлялись на фронт, а перед этим танцевали с подругами, невестами, женами, после чего уходили с ними в кусты тут же рядом и предавались любви. И никому вокруг до этого не было дела. Не было ни осуждения, ни любопытства, потому что все понимали происходящее: эти мальчики сейчас уйдут и никогда не вернутся, это сакральный и святой момент – объятья в кустах под «Рио-Риту». Фоменко говорил нам с Полиной: «Вот что с вами в спектакле происходит, вот ваши кусты – на авансцене. У вас есть сейчас возможность друг друга обнять в последний раз, чтобы расстаться навсегда!» Это и есть аффективная память. В Фоменко это когда-то вошло, как информация… как вкус ножки стула. То же самое.

– В этом плане как вам нравится театр Дмитрия Анатольевича Крымова?
– Я в восторге от того, что он делает. Начиная со спектакля «Демон. Вид сверху», который увидел давным-давно. А пару лет назад случайно забрел на его «Сережу» во МХАТ-е. Потом пришел в родной театр и сказал коллегам: «Бросайте все, все свои дела, идите во МХАТ и смотрите «Сережу»!». А через две недели мне сказали, что в нашем театре будет ставить Дмитрий Крымов. Я не знал тогда, что буду репетировать, но был очень рад за наш театр. Еще через две недели мне позвонил сам Дмитрий Анатольевич и сказал, что было бы здорово встретиться и поговорить. Мы встретились и поговорили, это было больше года назад. И с этого момента мы репетируем. Я был в большой тревоге, потому что когда есть такое безусловное очарование от личности, от его бэкграунда, очень страшно разочароваться. Мы год с перерывами провели вместе, и мое очарование этим моментом и самим Крымовым только увеличилось. При всей сложности конструкции и тревожности Дмитрия Анатольевича как человека мне очень радостно, что я живу в одно время с художником и личностью такого масштаба. Такое надо ценить. У меня было счастье работать с Валерием Тодоровским, с Аней Меликян, с Григорием Константинопольским и со многими другими совершенно разными, но очень талантливыми людьми. И я понимаю, что пока все эти люди творят, мы живем в замечательное время. Не потому, что я у них работаю, а потому, что они могут себе позволить творить. А что такое – творить? Это значит – быть проводником энергии. И эти ребята действительно крутые проводники!

– Вы не назвали среди режиссеров, с кем довелось работать, Алексея Чупова и Наталью Меркулову, снявших вас в картине «Человек, который удивил всех». Эта необычная история человека, заболевшего раком, но сумевшего его победить, как и ваша работа в картине, – меня поразила. Вы настолько другой! Впрочем, вы везде – разный…
– В фильме «Человек, который удивил всех» затрагивается именно эта тема: человек живет своей жизнью, но существует так называемое общественное мнение. Это фильм не про онкологию и не про гомосексуализм. Это история про то, насколько мы имеем право на свою болезнь. Мы все больны и у каждого свой диагноз. Но вот насколько ты имеешь право болеть своей болезнью, или в тебя неизбежно будут тыкать пальцем люди? Я тему саму очень чувствую. Она в меня попала…

– Вы в картине очень худой… Специально сбросили вес?
– Да, я похудел на пятнадцать килограммов. Такая была договоренность, ведь это история про тяжелую болезнь. И похудание отразилось на моем самоощущении, я себя по-другому чувствовал. Меня и до этого не один раз просили похудеть для роли, но я на это никогда не велся, честно говоря. Но вот в случае с картиной Чупова и Меркуловой  это был принципиальный момент, и я в это включился. Мне был интересен сам процесс. И какое-то время я в этом существовал. Но тут вопрос, насколько игра стоит свеч.  Интересно, что сложилась киноистория, и она попала, произошла. А могла бы и не произойти, пройти мимо, и все было бы зря. Это всегда риск, но мы ребята рисковые…

– Расскажите о фильме, в котором сейчас снимаетесь.
– Не могу рассказать – существует договоренность с продюсером. Мы с ней познакомились на картине «Человек, который удивил всех». Про съемки «Человека» мы тоже тогда ни с кем не делились. Ну и, в общем, почему бы нет. Режиссер картины тоже женщина. Мы не в первый раз работаем вместе, и я очень ее уважаю как автора. Так что, надеюсь, фильм будет не пустой.

– Очень понравилась ваша работа в мистическом сериале Романа Прыгунова «Мертвое озеро». Были ли у вас в жизни мистические моменты?
– У меня в жизни чего только не было… А «Мертвое озеро» – это абсолютно хулиганская история, которую снял Рома Прыгунов. Я называю его lucky boy – счастливчик! Это режиссер, который, даже если в сцене не прописано ничего выдающегося, может сказать актеру: «Просто сядь в машину! Боже, как красиво блики упали, все, сцена готова!» Ничего нет, а у него блики упали, музыку подложил, и все – есть драматургия. Это определенный талант к жизни, созиданию. Ведь есть люди замороченные, перфекционисты и прочее, а вот Рома – нечто совершенно обратное. Он просто очень легкий человек, который ловит момент.
Что касается мистики «Мертвого озера», то я тоже живу и, как мне кажется, вижу определенные знаки. Нумерология, то, се. Это жутко любопытно, но нельзя мистическим совпадениям придавать слишком много значения и так сильно убиваться по этому поводу. В какой-то момент это превращается в страхи, в какое-то знание, которое начинает тебя сковывать. Как говорится, все то же самое, только полегче… Нам часто приходится удивляться. Как это так? Я только про него подумал, хотя до этого не вспоминал об этом человеке лет 20, а у него, оказывается, сегодня день рождения. И подобное происходит изо дня в день. Вот мы снимали «Человек, который удивил всех», там была запланирована сцена – я должен был ходить по деревне, а бабки должны были смотреть на меня с презрением. Но выпал снег, и сцену отменили, а вместо нее предложили: «Сегодня в местном клубе День колхозника, давайте пойдем туда снимать!» Договорились, пошли в Дом колхозника, и в итоге получилась кульминационная, важнейшая сцена, которая была снята в этом месте. Этой сцены, естественно, не было в сценарии, просто так совпало. В Доме колхозника были совершенно реальные люди, их никто не готовил к съемкам. И вдруг именно сцена в Доме колхозника вошла во все трейлеры и альбомы, под песню, звучащую в этом эпизоде, мы шли по красной дорожке на фестивале в Венеции. Мистика? Мистика… Наташа Меркулова говорила перед съемками, что ей нужен месяц на репетиции. Я спрашивал: «А про что кино?» – «Я хочу снять фильм про то, как важно в какой-то момент отпустить ситуацию». «Так отпусти уже! Дай нам войти в эту историю. Не пытайся ее всю просчитать, отпусти!» – говорил я. Но отпустить мы ее смогли только к финалу съемок, и тогда просто возник этот клуб.

– Недавно вы снова удивили своих поклонников, сыграв Чичикова в минисериале «Мертвые души».
– Гоголь – это давняя любовь. Когда-то я прочитал «Невский проспект» и был совершенно потрясен. Потом  – «Тараса Бульбу» и понял, что снять такой фильм – это мечта всей моей жизни. Потом я читал Эйзенштейна, который разбирает монтажное мышление Гоголя. В общем, Гоголь жив!

– В «Мертвых душах» вы предстали в образе Чичикова – малосимпатичный, но загадочный персонаж…
– Режиссер Гриша Константинопольский долго сомневался. Сначала позвал меня на эту роль, потом передумал: «Чичиковым будет другой, а ты сыграешь Манилова…».  Но спустя время опять переиграл: «Нет, ты все-таки будешь Чичиков!» Что ж, Чичиков и Чичиков. Чичиков – человек без лица! Ничего такого в нем нет.

– Глубоко он вам не интересен.
– Глубоко – нет. Но он глубоко и Грише Константинопольскому неинтересен. Он говорил мне: «Не дай Бог тебе придумать ему какое-то оправдание!» Этому персонажу и нет оправдания, он очень внешний. Его «оправдание» очень простое: береги, люби копеечку. Он не герой. Поэтому все забавно, потешно, но не про глубину персонажа.

– Кто вам ближе: Гоголь или Достоевский?
– Мне всегда казалось, что у меня с Достоевским максимальная близость. В том смысле, что когда в детстве я впервые начал читать «Преступление и наказание», то заболел на три дня. А когда дочитал роман, то выздоровел. Я болел вместе с Раскольниковым. С температурой! Я не выходил из дома, пока не дочитал. На меня это произвело очень сильное впечатление. Поэтому, мне кажется, что про Федора Михайловича я знаю нечто такое, чего не знают другие. Я могу ошибаться, но у меня есть подозрение, что я кое-что про природу его письма понимаю. Мне представляется, он доводил до слез свою жену, стенографистку Анна Григорьевну. Я думаю, писатель разыгрывал все свои романы. В лицах. И делал это очень талантливо, по-актерски. Я так себе это воображаю. Иначе не могу себе представить, как это все рождалось. Я вижу абсолютно бытовую сцену. Достоевский жене все это наговаривает, и пока не доведет ее до слез, не успокаивается. Поэтому написаны его романы так сочно и драматично.

– Кто, на ваш взгляд, герой нашего времени?
– Для меня человек, обладающий внутренней свободой, и есть герой нашего времени. Это – Дмитрий Крымов, Юрий Погребничко, Петр Фоменко. Я сейчас не берусь дать точное определение понятию «свобода». Это скорее мое ощущение от этих людей.

– Тогда и вы тоже – герой нашего времени!
– Я не готов настолько рефлексировать, чтобы считать себя героем. Я просто живу и живу, включаюсь в какие-то аферы, выключаюсь из этих афер. Творческих, жизненных. Но я что-то чувствую, где-то что-то позволяю себе чувствовать. У меня такая сфера ответственности, что во мне внутренний полицейский работает жестко. Я себе не позволяю бить наотмашь. А может и не надо наотмашь? Мы же ничего не знаем… Живу своей жизнью, но себя к героям не причисляю, не готов! И мне это незачем.

– Герой – не обязательно ГЕРОЙ! Это же просто продукт своего времени.
– Продукт времени – это совсем не понятное для меня определение. Я все-таки настаиваю на формулировке «внутренняя свобода». Либо она есть, либо ее нет. Ну и честность. Очень надеюсь, что честен с вами и с собой. Насколько это возможно. А герой или не герой – это достаточно субъективный взгляд со стороны.


Инна БЕЗИРГАНОВА

В начале 70-х годов работа в Центральном комитете партии шла обычно без каких-либо особенностей. В Грузию так же, как и в другие республики, из союзного ЦК поступали директивы, и мы работали для их выполнения. В последующем этот период оценили как «застойный». Возможно, это так и казалось, но в 1970-72 годах определенное «движение» несомненно наблюдалось. Сам Леонид Брежнев пока еще был здоров, довольно трезво мыслил. В этом я впервые убедился во время его визита в Грузию, в мае 1971 года (об этом расскажу ниже). Результат трудов страны измерялся урожайностью винограда и чая, поскольку на эти продукты был большой спрос, и республиканские организации в основном были заняты этим. Работали Руставский металлургический комбинат, электровозостроительный, вагоноремонтный, станкостроительные заводы, Кутаисский автомобильный завод, Зестафонский завод ферросплавов, добывали и обрабатывали марганец в Чиатура шло строительство. Я не буду останавливаться на партийной деятельности в общем. Коснусь только некоторых вопросов, которые считаю интересными для читателя.
Я только приступил к работе, когда ко мне пришли известные поэты Давид Квицаридзе и Зураб Кухианидзе. Давид был главой Кутаисской организации писателей, а Зураб – директором филиала издательства «Сакартвело». Они пожаловались, что вблизи Гелати находится каменоломня, в которой постоянно производят взрывы, а это вызывает образование трещин на здании Гелатского храма. А еще добавили, что от самолетов истребителей (МИГ) тоже много проблем. При преодолении сверхзвукового барьера (приблизительно 2200 км/ч) они издают звук сильнейшего взрыва, волны которого достигают зданий и тоже наносят повреждения храму. Для усиления впечатления отметили, что известная Гелатская мозаика вот-вот рассыплется. Я доложил руководству об этом факте и незамедлительно пригласил к себе командующего Военно-Воздушными силами Закавказья генерала Василия Логинова. У этого очень симпатичного человека было много друзей грузин, у меня с ним тоже были хорошие отношения. Когда я объяснил ему обстановку, тот засомневался, мол, вряд ли из-за полетов наших самолетов могло что-то повредиться, мой рассказ ему показался несколько преувеличенным. Видимо, Василий Логинов срочно проверил состояние Гелатского храма, спустя неделю после нашей беседы пришел и по-военному доложил, что маршрут полетов изменен и больше никому не будет нанесен вред. Вместе с тем попросил в ближайший воскресный день посетить аэродром Вазиани (это был военный аэродром), чтобы посмотреть показательные полеты. Это было интересное зрелище. Главное, что генерал тоже сел за штурвал и показал пилотаж высокого класса. Василия Логинова вскоре перевели в Москву. Вместо него был назначен очень интересный человек – Владимир Дольников (прототип рассказа Михаила Шолохова «Судьба человека»). С ним также не было никаких проблем с точки зрения маршрутов тренировочных полетов истребителей. Вопрос о взрывах в карьере вблизи Гелати и Моцамета и их последствий правительство отдельно рассмотрело, и он был практически закрыт.
Обстановка, возникшая вокруг храма Гелати, привела нас к выводу, что следует более внимательно относиться к намного больше делать для ухода за памятниками материальной культуры. Местные партийные и советские организации, в основном, были заняты выполнением планов, а о культуре думали меньше. По нашей инициативе отдел организационно-партийной работы совместно с отделом культуры внес на рассмотрение бюро Центрального комитета вопрос об охране памятников материальной культуры и уходе за ними. Было принято постановление, предписывающее районным и местным организациям заботиться о церквях, монастырях, археологических памятниках, этнографических материалах и охранять их. Это был фактически беспрецедентный случай.
Мне очень трудно дать какую-либо оценку деятельности Центрального комитета вообще. Хочу лишь рассказать о некоторых событиях и фактах. Было запланировано проведение в мае 1971 года 50-летнего юбилея коммунистической партии Грузии и установления в Грузии советской власти. За несколько месяцев началась подготовка. Правительству, министерствам, отделам Центрального комитета были даны определенные задания. Торжественное заседание решили провести в недавно построенном здании Филармонии. Был создан организационный штаб, руководство которым было поручено мне. Секретарей Центрального комитета и заместителей председателя правительства прикрепили к делегациям. Приезжали первые лица всех республик. Вместе с Леонидом Брежневым ждали министра обороны Советского Союза Андрея Гречко.
Одним словом, подготовка к юбилею шла полным ходом. Из секретарей ЦК без функции остался Шота Чануквадзе (он слабо владел русским языком, поэтому не сочли нужным прикрепить его к какой-либо делегации). Ему было поручено курировать меня, как председателя организационного штаба. Это было очень хорошо для меня: ответственность отчасти перелагалась и на него, а он был опытным человеком с чутьем и умело решал вопросы. А решать нужно было многое. Шота Илларионович был наделен отличным чувством юмора. Во время одной из встреч с прикрепленными к делегациям (секретари ЦК, заместители председателя Совета министров) мы привезли их к зданию Филармонии и показали две двери рядом друг с другом, указывая, в какую из них должны были войти члены Политбюро и руководители делегаций, и в какую – их супруги (все были приглашены с супругами). Мы им сообщили, что у первой двери их будет встречать наш сотрудник Борис Адлейба, а у второй – Гиви Хеладзе. Все было просто и ясно, но все же эти руководители высокого ранга задавали уйму вопросов. Я терпеливо отвечал на порой бессмысленные вопросы. Шота Чануквадзе, который стоял рядом, не вытерпел и строгим, но не без юмора, тоном обратился к ним: товарищи, объясните мне, из дома на работу сами ходите или вас кто-то водит?
Большой зал Филармонии, где должно было проходить заседание, мы осмотрели вместе со вторым секретарем ЦК Альбертом Чуркиным (здание, особенно внутренние работы, еще не были завершены). Он был профессиональным строителем, высказал интересные соображения относительно дизайна и вызвался сам проконтролировать их выполнение. При рассмотрении макета зала оказалось, что на сцене в первом ряду президиума располагались 25 стульев. Леониду Брежневу выпадало сидеть на 13-ом стуле (посередине, как полагалось). Вторая часть торжества отводилась концерту. Гости, располагавшиеся в президиуме, должны были перейти в зал. Ряд, который был отведен для почетных гостей, тоже оказался тринадцатым. Учитывая, что Леонид Брежнев прилетал 13 мая, получалось слишком много «13». Василий Мжаванадзе сначала сказал, что ничего особенного, но немножко подумав, как будто в шутку (обычно он редко шутил) добавил: а давайте, пусть в филармонии не будет 13-го ряда. Я опешил, Альберт Чуркин тоже растерялся. А Мжаванадзе продолжил: вместо 13-и напишем 12а и проблема будет решена. И действительно, в Большом концертном зале филармонии после 12-го ряда последовал ряд 12а. Так было очень долго (если не ошибаюсь, по сей день).
В связи со зданием Филармонии нужно было решить еще один важный вопрос с установкой «Муза» Мераба Бердзенишвили. На заседании бюро ЦК председатель правительства воздержался, посчитав, что московское руководство не одобрит установку такой скульптуры. Действительно, строительство культурных сооружений и установка масштабных памятников часто вызывали недовольство высшего руководства (в свое время Никита Хрущев раскритиковал руководство Грузии за строительство Дворца спорта). Гиви Джавахишвили помнил старые выговоры и проявлял осторожность. Василий Мжаванадзе выделил группу, которая должна была принять соответствующее решение. То есть многое зависело от оценки и заключения этой группы. Альберт Чуркин, Отар Лолашвили (первый секретарь Тбилисского горкома партии), Иване Чхенкели (архитектор, автор проекта здания Филармонии), Шалва Кикнадзе (заместитель председателя Совета министров) и я направились в гараж Трамвайно-троллейбусного парка, где в одном из модулей находился упомянутая скульптура. На месте нас встретил автор «Музы» Мераб Бердзенишвили и проводил к «Музе». Скульптурное произведение было создано с таким расчетом, что его восприятие было возможно с определенного расстояния. У некоторых членов нашей группы возникли вопросы, кто-то начал рассматривать отдельные части памятника. Все это происходило по-дилетантски, на непрофессиональном уровне. Тогда я попросил Иване Чхенкели высказать свои соображения (я с ним беседовал раньше и знал его мнение). Он дал памятнику высокую оценку и особо подчеркнул, что зданию, построенному по его проекту, необходима скульптура, которая дополнит и украсит его. Его мнение и предложение сразу же были приняты. На следующий день Альберт Чуркин доложил об этом бюро ЦК, так что установке скульптуры как будто больше ничего не препятствовало, но некоторые члены бюро, особенно Гиви Джавахишвили, вновь призывали воздержаться, опасаясь, что «Муза» вызовет критику со стороны руководства. Вопрос решил Василий Мжаванадзе, который предложил к приезду гостей на месте, предназначенном для скульптуры, расположить какой-нибудь временный стенд, а через несколько недель установить «Музу». Так и сделали: поставили очень красивый стенд со знаменами. А вскоре после завершения юбилейных торжеств воздвигли «Музу», которая по сей день украшает нашу столицу.
Хочу рассказать об одной детали в связи с подготовкой к юбилею. Вместе с другими я участвовал в подготовке материалов для основного доклада. Я предложил Мжаванадзе в самом начале доклада вставить один такой абзац: «Длинным и тернистым был путь Грузии на протяжении веков и тысячелетий. Закавказье как магнит притягивало орды завоевателей. Многие шли с войной на эту землю, но горести и беды, выпавшие на долю грузинского народа, не сломили его, не погасили его творческую энергию. Эта энергия вновь и вновь возрождала Грузию из руин и пепла...» Эти несколько предложений безоговорочно вошли в доклад первого секретаря. Стоит подчеркнуть, какое большое значение имели эти фразы для того времени – 1960-1970 годы! Но эта «вставка» в докладе имела интересное продолжение. Когда доклад был окончательно готов, Василий Павлович отправил один экземпляр в Москву, в Центральный комитет, помощнику Брежнева Георгию Эммануиловичу Цуканову. Три дня спустя Георгий Цуканов позвонил и без всяких извинений сказал Мжаванадзе, что тот должен был уступить упомянутый абзац, поскольку он очень понравился Леониду Ильичу и, скорее всего, будет внесен в его выступление. Василий Мжаванадзе, разумеется, согласился. Леонид Ильич подчеркнуто прочитал эти слова и заслужил громкие аплодисменты. Возможно, тогда так было лучше – оценка прошлого Грузии со стороны руководителя советской страны имела особое значение.
Однажды (весной 1971 года) мне позвонил Мжаванадазе и пригласил к себе. Он выглядел озабоченным. Сказал, что ему позвонили из политбюро и сообщили, что Серго Закариадзе сорвал съемки    фильма, посвященного Великой отечественной войне. Он попросил поговорить с Серго и выяснить, что случилось. К тому времени Серго Закариадзе был представлен кандидатом в депутаты Верховного совета Советского Союза и Василий Павлович беспокоился, что эта история может ему помешать. До встречи с Закариадзе я выяснил, что речь шла о съемках четырехсерийного фильма Юрия Озерова «Освобождение», в котором Серго Закариадзе был приглашен на роль Сталина. Оказалось, что именно съемки этого фильма он демонстративно покинул. Я был близко с ним знаком. Помню, в 1967 году в Москве состоялись Дни грузинской культуры. Россию посетила довольно большая делегация, в том числе наши художественные коллективы. Проводились встречи в вузах, фабриках и заводах, театрах, в Союзе писателей – центральной персоной делегации был Серго Закариадзе. Где бы ни появился «отец солдата», его везде встречали овациями. Интеллектуальная элита Москвы крутилась вокруг нас. В последний день во Дворце съездов Кремля был запланирован заключительный концерт. Подготовка началась заранее. Главным режиссером-постановщиком концерта был народный артист Советского Союза Иосиф Туманов. Ему также помогали грузинские режиссеры (особенно Арчил Чхартишвили). Финал концерта был задуман очень интересно: из глубины сцены выходил Серго Закариадзе в обмундировании отца солдата, с кратким выступлением обращался к общественности и бросал в зал гвоздики. На концерте присутствовал весь состав политбюро во главе с Леонидом Брежневым. Концерт прошел блестяще... И наконец, апогей – появился Серго Закариадзе с огромной охапкой гвоздик в руках... Весь зал (шесть тысяч человек) встал и зааплодировал. Серго чинно, как подобает отцу солдата, вышел на сцену и начал... Повернулся к правительственной ложе, к генеральному секретарю и произнеся его имя, замешкался... потом еще раз произнес его имя... по-видимому, отчество вылетело из головы... в зале чувствовалась неловкость, но овация продолжалась. Серго Закариадзе бросил гвоздики сидящим в партере и концерт завершился.
На приеме после концерта Серго Закариадзе сидел молча, нервничал. Он перенервничал настолько, что даже заболел ненадолго. Зная о большой ответственности и чувствительном характере Серго Александровича, мне было трудно встретиться с ним и говорить о неловкой теме.
Я позвонил Закариадзе, справился о его здоровье и попросил о встрече. Он накануне вернулся из Москвы и, оказывается, ждал подобного звонка. Не дав мне закончить, он ответил: «Через десять минут буду у тебя». Серго Александрович рассказал мне очень интересную историю: «Как только Юрий Озеров пригласил меня на роль Сталина, я сразу согласился. Сценарий был довольно интересным и для меня было важным сыграть эту роль. После определенной подготовки начали снимать первые кадры. Именно тогда и возник конфликт». Серго Закариадзе встал и с волнением продолжил рассказ: «Вижу, Жуков (его играл М. Ульянов) встал надо мной и дает указания, к тому же, довольно нагло размахивает руками у меня перед носом (представляешь, так вели себя со Сталиным, – часто повторял он), другие генералы тоже вели себя нетактично. Поэтому я прервал съемки, подозвал Юрия Озерова и сказал: «Если я Сталин, предупреди всех, чтобы вели себя тактично, например, обращались ко мне – разрешите, товарищ Сталин... и т.д., как и было в реальности». Озеров намеревался принизить роль Сталина и возвеличить Жукова и других, на что я не мог согласиться. Поэтому конфликт закончился тем, что я сбежал».
Эту историю Серго Закариадзе рассказал также руководителю республики. Василий Мжаванадзе связался с Михаилом Сусловым и после их телефонного разговора все мирно уладилось. На роль Сталина появилась новая кандидатура – брат Серго Александровича Бухути Закариадзе.
Летом 1971 года состоялся XXIV съезд Коммунистической партии Советского Союза. Я был среди делегатов. Нашей делегации было отведено место в Кремлевском Дворце съездов. Рядом со мной оказался выдающийся кинорежиссер Сергей Герасимов. Сергей Апполинариевич был признанным во всем мире кинорежиссером, актером, кинодраматургом и теоретиком кино. Он был удостоен звания Героя, был четырежды лауреатом Государственной премии. Герасимов создал множество фильмов, среди которых выделялись «Тихий Дон» (по роману М. Шолохова), «Люди и звери», «Журналист», «У озера», «Любить человека» и др., был доктором искусствоведения. Одним словом, Сергей Герасимов был весьма интересной личностью. В течение всей недели мы довольно тесно общались, вместе обедали, в свободное время он рассказывал много интересного. Герасимов искренне уважал Грузию и грузин. Во время одной из бесед он спросил, видел ли я фильм Отара Иоселиани «Апрель». Получив положительный ответ, удивился – ведь фильм был запрещен. Дело было в том, что в 60-х годах я был членом худсовета киностудии и был обязан не только просматривать все новые фильмы, но и знакомиться со сценариями. Я объяснил Сергею Апполинариевичу, почему смотрел фильм и даже поддерживал его показ широкой общественности, существует стенограмма в подтверждение этого. Поняв, что он слушает меня с некоторым сомнением, я сообщил ему одну деталь, в частности, что председатель Союза кинематографистов Сико Долидзе зачитал его (Герасимова) депешу, в которой он не только поддерживал, но и поздравлял киностудию Грузии с победой создания фильма «Апрель». Я также осмелился и высказал предположение, что «арест» фильма был скорее на совести московских цензоров. Ведь «Апрель» был действительно интересным и далеким от политики фильмом. К сожалению, зритель не смог его посмотреть.
...XXIV съезд отличался бесчисленными аплодисментами. Помню, сидящий в президиуме лидер Румынии Николае Чаушеску демонстративно стучал пальцем по своим часам – мол, много времени теряете на аплодисменты. Здесь явно чувствовались трещины в коммунистическом движении: румыны, югославы уже не скрывали своего критического отношения к Компартии СССР. Все же съезд прошел в спокойной обстановке. Я подчеркиваю это потому, что предыдущие съезды и пленумы проходили очень шумно. Помню, в феврале 1964 года состоялся пленум по проблемам сельского хозяйства. Пленум начался в понедельник. Внезапно ЦК Грузии получил указание дополнительно направить делегацию в Москву. Дело в том, что Никита Хрущев должен был в пятницу выступить с пространным докладом, к тому же в Кремлевском Дворце съездов (раньше заседания проходили в обычном зале заседаний), который вмещал 6 тысяч человек. Поэтому пришлось подтянуть большое количество слушателей. Будучи секретарем ЦК комсомола, я был довольно далек от сельского хозяйства... Начался доклад Хрущева. С первых же слов он исходил гневом. В то время сельское хозяйство было в плачевном состоянии и первое лицо государства выражало свое возмущение в довольно грубой форме. Неожиданно Хрущев спросил: где Кучумов? (руководитель всесоюзной «Сельхозтехники»), Кучумов встал в первом ряду. Хрушев продолжил: «Мы тебя в Финляндию послали, чтоб ты нам технику привез... а ты только панталоны достал для тещи...» Кучумов упал в обморок и его вынесли на носилках. Таких примеров было много.
XXIV съезд проходил сравнительно корректно. Были случаи, когда выступающие в прениях избегали основных вопросов. Например, выступивший от имени писателей Михаил Шолохов говорил большей частью о защите природы, не касаясь вопросов творчества. Таким же обобщенным было выступление главного редактора «Литературной газеты» Александра Маковского. После этих выступлений президент Академии Наук Грузии, академик Нико Мусхелишвили остроумно заметил: «Шолохов отшутился, а Маковский отболтался».
XXIV съезд был интересен выборами. Наверное, впервые за последние 30 лет довольно большое количество голосов «против» получили Михаил Суслов, Алексей Косыгин, другие члены Центрального комитета. Съезд торжественно завершился, однако существующие в международном коммунистическом движении трещины не исчезли. Наоборот, партии разных стран еще больше отмежевались от КПСС. На съезде Василия Мжаванадзе вновь избрали кандидатом в члены Политбюро. И еще одна деталь: в церемониал съезда входило фотографирование членов делегаций с руководителями партии и правительства. В назначенное время в Георгиевском зале собрали делегатов Грузии. Вместе с нами были делегаты из Азербайджана и Армении. В первом ряду, в центре, сидел Леонид Брежнев, рядом с ним Василий Мжаванадзе, Николай Подгорный и т.д., первые секретари ЦК Азербайджана и Армении, другие члены Политбюро. Я стоял во втором ряду, прямо за Брежневым. Пока фотограф готовил аппарат, сидящие в первом ряду беседовали между собой. Вдруг Брежнев повернулся к Василию Мжаванадзе и сказал: думаю встретиться с делегацией (речь шла о какой-то иностранной делегации) сегодня, что ты скажешь? Мжаванадзе с достоинством (он был в хороших отношениях с первым лицом государства) согласился – это возможно. Брежнев продолжил: «Подгорный против», а потом обратился к сидящему после Мжаванадзе Подгорному: может, все-таки сегодня? Подгорный ответил холодно и сурово: «Нет, встретимся завтра». Они разговаривали громко, и мы все слышали. Всех удивил решительный отказ Подгорного от предложения Генерального секретаря, а Брежнев как будто ничего не заметил... Возможно, эту историю и не стоило вспоминать, но, думаю, она в определенной степени показывает тогдашние отношения между членами Политбюро.
Василий Мжаванадзе всегда держался достойно. Он вел заседания бюро степенно и спокойно, говорил негромко. В зале заседаний бюро стояла удивительная тишина, все внимательно слушали, чтобы ничего не пропустить. Приехавшие из Москвы сотрудники союзного Центрального комитета были почтительны с ним. Я несколько раз присутствовал (Василий Павлович сам так захотел) при его телефонном разговоре с Брежневым и удивлялся, когда он обращался к Генеральному секретарю на «ты». При этом, когда Брежнев спросил: «А где ты был в субботу? Я звонил и не нашел тебя». Мжаванадзе спокойно и искренне ответил: «Я был в Кахети на охоте». Еще более доверительными были отношения Мжаванадзе с Андреем Кириленко... Но когда настало время кадровых изменений в Грузии (это было обусловлено различными факторами), добрые отношения остались позади: Василия Мжаванадзе освободили от должности довольно хладнокровно и даже цинично, именно в тот день, когда ему исполнилось 70 лет. Еще большим цинизмом было (возможно, мне так кажется), что перед освобождением его наградили Орденом Октябрьской Революции... Ничего не поделаешь, такова жизнь (освобождение и награждение произошло в один и тот же день).


Роин МЕТРЕВЕЛИ

«Рай на земле» – так в народе называют саженцевое хозяйство декоративных растений Зураба Шеварднадзе, которое расположено на окраине Тбилиси. Официально оно именуется «Gardenia Shevardnadze», и помимо сада состоит из теплиц с саженцами и рассадой цветов, овощей и фруктов, маленького кафе и гостиницы. Впервые с творчеством Зуры (да, именно с творчеством, так как невозможно другим словом описать созданный им шедевр декоративного искусства) я познакомилась год назад, на празднике Тбилисоба, когда он представил публике утопающий в зелени «осенний сад»: букеты умопомрачительной красоты, корзины с цветами и фруктами, и наконец, великолепно сервированный праздничный стол, изысканному оформлению которого позавидовал бы любой дизайнер. Прежде чем достичь такого мастерства, Зуре пришлось преодолеть множество преград, и его путь к успеху не был усыпан розами.
САДОВОД ИЗ АСКАНЫ
Зура Шеварднадзе – великолепный рассказчик, говорит с ярко выраженным гурийским акцентом, он родом из деревни Аскана, расположенной недалеко от Озургети, в Гурии. Зура хотел заниматься садоводством тогда, когда еще не знал, что такая профессия существует.
– С самого детства, сколько себя помню, возился с растениями. У меня были интересы, не свойственные мальчикам моего возраста: птички, огород, кролики, цветочки на подоконниках. Нас растили в атмосфере свободы, когда сейчас смотрю, как родители строго требуют с детей, водят их на огромное количество кружков – прихожу в ужас. Мы воспитывались достаточно вольно, но с правильными ценностями: «так нельзя, нена» (в Гурии слово «нена» – ласкательное обращение матери к ребенку), – говорили нам, «вот так будет лучше», «а этого не делай, неудобно», – сегодня многие дети даже не знают значения слова «неудобно». Правильный образ жизни нам прививали простыми, доходчивыми методами: тебя умыли, опрятно одели, накормили, обласкали, поцеловали в лоб, дали наставления, и «выпустили в открытое поле», теперь ты сам отвечаешь за себя и решаешь, как поступать. Это ощущение свободы, когда ребенку полностью доверяют, осталось со мной на всю жизнь. Счастлив, что семья не препятствовала мне заниматься любимым делом. Мои родители, дедушка с бабушкой, одарили меня такой любовью, что сегодня ее раздаю, раздаю, а она не иссякает, это огромное счастье. После окончания школы собрался поступать на биологический факультет ТГУ. Для сдачи вступительных экзаменов нужно было ехать в Тбилиси, трудное было время. На пятничный рынок в Озургети бабушка взяла одного козленка, которого у нее купил за тридцать лари, с условием, что животное не зарежут, а будут использовать только для осеменения коз. Два лари она потратила на дорогу и остальные двадцать восемь принесла мне, все переживала, – «как же это тебе хватит, нена?»  У меня был билет на субботний поезд, который отправлялся вечером. Утром бабушка отнесла второго козленка к тому же покупателю, и принесла мне другие двадцать восемь лари. Отвела в сторонку, попрощалась и благословила. Так, с пятьюдесятью шестью ларами в кармане мы с мамой сели на автобус до железнодорожной станции. В столице поселились у родственников матери. На улице Меликишвили. Соседка моей тети, профессор Гульнара Кикнадзе проверила меня, и успокоила маму, сказав, что на экзамене по биологии я получу «твердую» четверку. Вторая соседка, Нана Чеишвили, сказала, – «если этот мальчик также пишет, с каким диалектом говорит, мы пропали, он не сможет получить оценку по грузинскому языку». Нана дала мне задание, проверила написанный текст и облегченно вздохнула, оказалось, что писал я лучше, чем говорил. Сдал экзамены, когда нашел свое имя в списке поступивших студентов, понял, что с той минуты моя жизнь сильно изменится. Пятьдесят шесть лари иссякли, в тот же вечер мы с мамой поехали поездом домой.

Киоск у дороги
– Мне было восемнадцать, когда я стал студентом. Поселился в том же доме у теток, на улице Меликишвили. Мои родные не смогли бы содержать меня из деревни, сам должен был что-то придумать. На троллейбусе № 11 ездил в высотный корпус университета. Напротив парка Ваке, у дороги, стоял неприглядный, большой железный киоск, в котором женщины торговали цветами, привезенными из Цавкиси. Подошел к цветочницам и представился, сказал, что в деревне часто делал траурные венки, и если они согласятся, покажу что могу. Мое предложение не восприняли с большим энтузиазмом, но указали на ветки рододендрона понтийского и другие растения, сложенные в тени за киоском. Я согнул стебель ломоноса, прикрепил комок мха, вставил тонкую гвоздику, неплохо получилось, вынес и положил на прилавок. Не прошло и десяти минут, как остановилась машина, из нее вышла толстая дама, вся в золотых украшениях, и купила венок за 15 лари. Обрадовался. В тот же день мне дали ключи от бывшего цветочного магазина, находящегося в подземке, прибрал там все, привез из Гурии криптомерию, мох, высушенные гортензии, колосья проса, листья кукурузы и взялся за дело. Скоро киоск преобразился, и в районе меня стали узнавать. По возвращении с лекций меня уже ждал прикрепленный к железной стене осколком магнита список: «один венок с фиалками – 10 лари. Один венок с белыми розами (очень капризная женщина) – 25 лари, два букета – один для невесты, другой для – шафера, дочь Лейлы вышла замуж» и т.д. Продавщицы – тети Додо и Мариам, оказались простыми, но очень сердечными, душевными людьми, полюбили меня, как сына, ценили мой труд и заботились обо мне. У них было великолепное чутье: когда останавливалась машина, с букетом встречали покупателя. Не помню, чтобы они хоть раз ошиблись и клиент сказал, – «нет, этот не хочу, другой покажите», я удивлялся, как они угадывали – кому, что и когда надо предлагать. Это до сих пор меня удивляет.
Мариам скончалась несколько лет назад, а тетю Додо давно не видел, да и железный киоск уже не стоит у парка Ваке. Как-то раз был прохладный день, и я с удовольствием работал – подрезал кусты циненарии, когда передо мной появилась тетя Додо. Внуки привезли ее ко мне, как же я обрадовался! Все ей показал, сад и теплицы, она меня обласкала. Уходя сказала, – «совсем не удивляюсь, уже тогда было видно, что ты не успокоишься. Иди, иди, гость ждет, предложи ему этот цветущий куст олеандра, он точно купит». Господин Гоча купил все семь олеандров, которые намеревался посадить у ворот своего двора в Багеби. Тетя Додо улыбнулась...

Нам вместе жить
в этой стране
– Я вспоминаю еще одну старую историю, которую хочу рассказать вам. Тогда мне было двадцать лет, в пору моего студенчества. Послом ООН в Грузии назначили госпожу Хайди Тальявини. Она приехала в Тбилиси, сняла частный дом на Вере, и попросила мою знакомую, госпожу Цисану, ухаживать за садом за неслыханную в то время плату. Я помогал ей в тяжелых работах, где нужна была мужская сила. Она платила мне из своей зарплаты 20 лари в день, и все были довольны.
Когда возился в саду, госпожа Тальявини несколько раз заговаривала со мной, интересовалась, где я учился, на что жил и какие у меня были увлечения. Несколько раз проявила внимание, преподнесла в подарок дорогостоящий ботанический альбом. Ей нравилось, что я отвечал на вопросы на ее родном, немецком языке. Однажды пригласила меня позавтракать, похвалила, сказала, что одно удовольствие смотреть, с каким усердием и любовью я работаю, помогаю Цисане. Объяснила, что предпочла бы, чтобы я взял на себя уход за садом, Цисану она бы уволила, а ее зарплату, для меня тогда столь неслыханную и баснословную, назначила мне. Я не задумываясь отказался, она удивилась и спросила причину. Ответил, что не предам человека, который обо мне заботится. После завершения миссии она бы уехала на родину, а нам вместе жить в этой стране. Заметил, ей мой ответ понравился, она сказала, что с сегодняшнего дня будет платить мне то же жалованье, что и Цисане, и поручила нам вместе заботиться о саде. Так и проработали мы бок о бок пять лет, нашими стараниями все вокруг расцвело. Это было большим подспорьем тогда, я многое смог сделать с полученной зарплаты.
Через три месяца после отъезда госпожи Тальявини я получил по почте большую папку. Оказалось, она дала интервью немецкому журналу, эмоциональный текст женщины, влюбленной в Грузию и грузин, начинался со слов молодого грузинского садовода, – «после вашего отъезда нам вместе жить в этой стране»... Часто, когда мрачные мысли одолевают меня, вспоминаю Цисану, госпожу Тальявини, эту историю, мою бабушку, вырастившую меня, и все проходит...
После университета была учеба в Германии, где в течение нескольких лет Зура проходил практику в лучших ботанических садах страны, приобрел там много друзей и советчиков, с которыми до сих пор поддерживает теплые отношения, а своего профессора даже пригласил погостить в родную Аскану. Возвратившись в Грузию, Шеварднадзе уже обладал достаточным опытом, чтобы начать свое дело – оформлять офисы, планировать ландшафт дворов и садов. Постепенно собрал деньги и купил участок земли для собственного сада.

Сад вместо
мусоросвалки
«Гардения» расположена недалеко от Тбилисского моря, где раньше было саженцевое хозяйство. Когда Зура приобрел этот участок, здесь не было ни ограды, ни ворот, а только болото, полное строительного мусора. Как отметил Шеварднадзе, истории многих знаменитых садов начинались примерно одинаково – на их месте была мусоросвалка. В результате самоотверженного труда садовода заброшенная территория превратилась в настоящий Эдем. Здесь есть все, что должно быть в саду, в классическом понимании этого слова: аллеи, дорожки, пруд, фонтан и множество растений: гортензии, азалии, остинские розы, глицинии, суккуленты...  Сад все время заполнен посетителями: ворота открываются в 9 часов утра, а закрываются в 10 часов вечера, за вход нужно брать билет, стоимость небольшая – 2 лари. В год сюда приходит более 100 тысяч визитеров. Здесь же функционирует оформленное с большим вкусом «Маленькое кафе» со скромным, но полезным меню.
– «Гардения» – это сад, но без людей он теряет свою привлекательность, сад должен служить людям. Посетители, которые приходят осматривать растения, обязательно остаются в уютном кафе, попить чай, кофе или сок, попробовать свежеиспеченный пирог, блины. У меня хорошо получается угощать людей здоровой пищей, много желающих, которые говорят, – «не хотим блюда, приготовленные продуктами, привезенными откуда-то, хотим, как это ты делаешь – предложи нам мчади и сыр». Верные поклонники «Гардении» приводят сюда приехавших к ним гостей, и показывают им сад как местную достопримечательность...
«Гардению» посещают коллеги и друзья Зуры Шеварднадзе, в том числе иностранцы. По признанию садовода, ему хотелось поселить этих людей недалеко от себя, – «когда они проживают в гостинице в городе, для меня это неудобно. Поэтому принял решение о строительстве гостиницы на территории «Гардении»», – отметил Зура. Это достаточно большой дом, в нем шесть номеров для гостей, большие, залитые солнцем комнаты со старинной мебелью, стены украшены изображениями цветов. Гостиницу построили сравнительно легко и недорого. «Для обустройства номеров ничего покупать не пришлось: старинные вещи у меня в большом количестве, если встречается какой-либо предмет по доступной цене, который нужно немного подреставрировать, обязательно покупаю. Используя их, как бы дарю им новую жизнь. У меня ничего не пылится на полке, всему нахожу должное применение: посуде, мебели, глиняному горшку, старым бутылкам», – признался Зура. На первом этаже гостиницы – открытая, просторная терраса, предназначенная для церемоний и проведения разного рода мероприятий. Она пользуется особой популярностью среди посетителей, и желающим отметить какое-нибудь событие приходится выстраиваться в очередь. Терраса уже стала местом встречи многих известных деятелей культуры – ансамбль Сухишвили и Нани Брегвадзе провели здесь концерт, а на одном званом вечере Нино Ананиашвили и Николай Цискаридзе даже станцевали импровизированный танец «Картули». В период эпидемии коронавируса ворота «Гардении» временно закрылись, но Зура и теперь, в это сложное время, нашел выход: саженцы и рассаду он продает через окно, с соблюдением всех принятых регуляций. Надо было видеть, как желающие приобрести растения стояли на опустевшей улице, на расстоянии двух метров друг от друга, дисциплинированно дожидаясь своей очереди.

Таблицу умножения
не знаю
Зура не получал специального бизнес-образования. Уже в процессе работы у него появляются идеи, которые дают возможность развивать бизнес в разных направлениях. Это свойство он называет чутьем. Однако он всегда подчеркивает, что его основным занятием остается садоводство – «без этого дела не хочу прожить и дня, все делаю для того, чтобы остаться садоводом». Формулой достижения успеха Шеварднадзе считает самоотверженный труд, любовь к своему делу, чутье и энергию. «Я с семи часов на ногах, все время работаю. До прихода моих сотрудников два часа занимаюсь своими делами: пишу письма, читаю, ищу информацию. После ухода сотрудников тоже работаю». Во время учебы в Германии его педагоги на личном примере показывали, как нужно работать, поступать в той или иной ситуации, как жить, Зура говорит, что до конца жизни будет благодарен этим людям.
– Не знаю таблицу умножения, не умею считать, может, говорю ужасную вещь, но я не стыжусь этого. Не клеятся у меня отношения с финансами – не мое это дело. Когда пересчитываю деньги, каждый раз получаю разную цифру. Никогда не писал бизнес-план, не понимаю, что это такое. Когда хочу что-нибудь делать, я не думаю о том, чтобы что-то спланировать и написать, думаю, как нужно сделать, чтобы замысел осуществился. Один эксперт из Германии провел у нас три недели, изучая систему, по которой работает «Гардения», по истечении этого срока написал необычайно интересное заключение: «деятельность этой компании не совпадает ни с одной известной мне бизнес-моделью. Для меня эта формулировка бизнеса непонятна, но факт, что это дело развивается и приносит доход».

Кетеван МГЕБРИШВИЛИ

Интервью с Народным артистом Грузии, почетным гражданином города Тбилиси, известным предпринимателем Джумбером Берадзе мы записали накануне его 76-летия в уютном ресторане «Тбилисский Мухамбази». Двадцать лет своей жизни он посвятил высокому искусству танца, выступая в Национальном балете Грузии «Сухишвили», затем был одним из руководителей Государственной филармонии Грузии и директором фирмы «Мелодия». Позднее стал управлять бизнесом, основав несколько великолепных ресторанов в Тбилиси. За какое бы дело ни брался, Берадзе всегда добивался успеха, благодаря упорному труду и самоотверженности. Несмотря на громкие регалии и работу на высоких должностях, он лишен высокомерия, очень коммуникабельный и открытый человек, с замечательным чувством юмора: когда мы с ним договаривались об интервью, Джумбер Викторович серьезно сказал: «Да, да, я чрезвычайно занят, завтра у меня стирка!»

Джумбер Берадзе родился в семье коренных тбилисцев, его дед был представителем одной из торговых гильдий, был знаком и дружил со многими известными и колоритными людьми. Одним из них был мастер золотых дел Амвросий Джикия, чей подарок – рог до сих пор бережно хранится в семье как реликвия. Мать по профессии была юристом, отец – врач: он был представительной внешности, наделен талантом пения и танца, отличался необычайной пластикой, в молодости работал в ансамбле Кирилла Пачкория. Виктор Берадзе был настоящим ценителем грузинских традиций и обычаев, именно он привил сыну любовь к танцу. Джумбер начал танцевать достаточно поздно, произошло это случайно: в их доме гостил хореограф Бухути Дарахвелидзе, – «он предложил отцу, чтобы я у них стал танцевать, мне только исполнилось четырнадцать лет, оттуда перешел в ансамбль самодеятельности Тбилисского трамвайно-троллейбусного управления. Очень любил танец, т.к. я человек целеустремленный, много думал о танце, и помимо репетиций, по нескольку часов в день занимался самостоятельно», – вспоминает Джумбер.

«Джейран» с Нино Рамишвили

В то время попасть в ансамбль «Сухишвили» было пределом мечтаний любого танцора. Однажды Илико Сухишвили через друга отца Берадзе передал, что ждет его в своем репетиционном зале, – «я узнал, что ты танцуешь, твой танец я не видал, приходи завтра, посмотрим», – сказал Илико. Джумбер одел чувяки (мягкая кожаная обувь без каблуков, которую носят танцоры во время выступлений), и пошел «на экзамен» к мэтру.

– Весь ансамбль уже в сборе, представьте, я совсем молоденький мальчик, должен перед ними выступать. Сначала исполнил «Казбегури-Мтиулури», затем проделал трюки из «Мтиулури», Илико остановил меня, сказал, – «достаточно», и меня взяли, на дворе был 1962 год, мне еще не было семнадцати лет. Это был ансамбль, созданный двумя величайшими, неповторимыми личностями – Илико Сухишвили и Нино Рамишвили, они оба сыграли большую роль в формировании моей личности. В этом коллективе работало целое созвездие великолепных танцоров, искусство каждого из них служило примером для подражания, я многому научился у них, приобрел навыки и свойства характера, которые понадобились в дальнейшей жизни,  овладел мастерством. Я исполнял соло-номера в «Мхедрули», «Шеджибри», а в «Парикаоба»  мы с Миллером Цирекидзе танцевали дуэт. В каждом танце финал – это кульминация всего действа, повезло, что мне дали возможность закрывать их. Финалом первого отделения была кульминация «Мхедрули», второго – «Ханджлури», и я закрывал финал танцем с кинжалами. Затем мне довелось с моим старшим другом Омаром Мхеидзе вместе с госпожой Нино солировать в танце «Джейран». Исходя из наших технических данных, Нино добавила динамичный отрезок к заключительной части «Джейран», и танец получился необыкновенно полным. Когда были на гастролях в Греции, поставили «Сиртаки», где я солировал с превосходной танцовщицей Мананой Абазадзе...

Слушая рассказ Джумбера, я невольно вспомнила одно из его выступлений по телевидению, где Берадзе с восторгом отзывался о годах, проведенных в этом коллективе. «Сегодня, с высоты прожитых лет, если я сделал что-то в жизни, а думаю, что сделал немало, во всем этом заслуга Нино Рамишвили и Илико Сухишвили, они были большими эстетами, настоящими интеллектуалами. Без интеллекта нельзя творить в танце», – отметил Берадзе. По его словам, концерты везде проходили с аншлагом, «Сухишвили» единственный ансамбль из нашей страны, который выступал на таких престижных сценах, как «Ла Скала», «Метрополитен-опера», «Альберт-холл», «Ла Фениче», «Сан Карлос». «Утонченный вкус этой пары выражался и в их одеянии. Представьте, заканчивается концерт, последний танец повторяют на бис по три-четыре раза, в это время с правой стороны сцены выходит Нино в платье от Шанель с шикарными украшениями, а с левой – Илико в черном фраке с бабочкой – это было потрясающее зрелище», – отметил Джумбер...

– Танец был неотъемлемой частью моей жизни на протяжении двадцати лет, свою молодость я посвятил этому искусству, оно принесло мне звание Народного артиста Грузии, также я награжден Орденом чести. В начале 80-х годов завершил карьеру, т.к. считаю, что со сцены артист должен уходить в расцвете сил.

Танцующий директор

– Когда еще танцевал в ансамбле «Сухишвили», меня назначили заместителем генерального директора Государственной филармонии. Это было огромное объединение, в которое входили Абхазское, Аджарское, Кутаисское отделения, все государственные филармонические коллективы и концертные группы. Моей обязанностью было управление отделом международных отношений. Знаете, в футболе существует термин «играющий тренер», когда тренер руководит командой и одновременно выходит на поле в качестве игрока. Вот я был таким «танцующим директором», прямиком из репетиционного зала на машине мчался на проспект Плеханова, в свой кабинет в филармонии – работать над документами. Благодарен судьбе, что мне пришлось сотрудничать с такими замечательными людьми, как Дориан Кития, генеральный директор учреждения, музыковед Евгений Мачавариани, художественный руководитель, композитор Сулхан Насидзе. Там я получил драгоценный опыт организационной работы.

Фирма «Мелодия»

– Позднее начал работать в филиале Всесоюзной фирмы «Мелодия». В отличие от других республик Тбилисской студии грамзаписи были делегированы такие же функции, какие были у центральной организации в Москве, в частности, определение музыкальной политики не только в Грузии, но и в Армении, Азербайджане и на Северном Кавказе. Организация владела двумя заводами: грампластинок и аудиокассет; существовало свое торговое объединение. До моего прихода на студию эту должность занимал Гайоз Канделаки, который внес большую лепту в развитие отечественного джаза, именно его заслугой является то, что сегодня джаз так популярен в Грузии. Я же стал проводить свою линию, «огрузинил» наш репертуар. Спектр выпускаемой продукции был самый разнообразный: литературно-драматический жанр, детское направление, фольклор, классическая музыка, эстрада и лицензионный репертуар. Мы издали гениальное произведение Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», текст которого читал Гоги Харабадзе. В канун 900-летнего юбилея Давида Агмашенебели фирма издала пластинку с его произведениями: «Слово перед битвой», «Песни раскаянья» («Галобани синанулисани») и «Завещание».

Запись втайне от всех

– Может, я не воцерковленный человек, но испытываю искреннее благоговение и любовь к Богу. Поэтому мне, как православному христианину, хотелось выразить свои глубокие чувства к Всевышнему, издав древние грузинские церковные песнопения. Это происходило в период, когда в стране господствовал атеизм, когда многое решал худсовет и грозный Главлит, осуществлявший цензуру печатных произведений. Я побеседовал с членами худсовета Сулханом Насидзе и Мананой Ахметели, помню, она сказала: «Сулхан, раз Джумбер говорит, что он добьется издания этой пластинки, значит исполнит свое слово, видно, он что-то задумал». Договорились с руководителем хора Сионского кафедрального собора Нодаром Кикнадзе и втайне от всех сделали запись песнопений. Своим замыслом я поделился с Католикосом-Патриархом Илией II, взял у него благословение и поехал в Москву, никому ничего не сказав, и не поставив в известность местный Главлит. С генеральным директором «Мелодии» Валерием Сухорадо мы давно дружили, это был человек старшего поколения, многое сделавший для развития музыкального искусства в стране. Объяснил ему свое намерение, он ответил: «Ты что, хочешь чтобы нас обоих сняли?!» Я сказал:  «Валерий Васильевич – надо сделать!», и вернулся домой. Через двадцать дней он мне звонит: «Надо бы тебе приехать». Оказывается, он встретился с влиятельным человеком из правительства и уладил это дело. Пластинку с записью песнопений я преподнес Католикосу-Патриарху Илие II, спустя некоторое время он подарил мне Библию со своей дарственной надписью.

Ресторан – дело тонкое

– С «Мелодией» связано начало моего собственного бизнеса. Вместе с Сухорадо мы были во Франции, на крупнейшей в Европе музыкальной ярмарке «MIDEM», объединяющей тысячи музыкантов, продюсеров, менеджеров, агентов музыкальных компаний, бизнесменов и журналистов. Перестройка только началась, и на Западе возник большой интерес ко всему советскому. Там мы познакомились с бизнесменом Стэнли Корнелиусом из Нэшвилла, в семье которого меня познакомили с руководителем крупнейшей американской телекоммуникационной компании «Metro Media Incorporation» Диком Шервином. В 1989 году он вместе с вице-президентом компании Диком Бернштейном приехал в Тбилиси, мы начали сотрудничать и осуществили первый проект – «Аиети TV», затем последовала «Фортуна», после этого «Магти», можно сказать, что я – один из пионеров телекоммуникационного бизнеса в Грузии. По делам, связанным с «Metro Media Incorporation», мне часто приходилось бывать в Нью-Йорке. Во время одного из таких визитов, Дик Шервин предложил мне поужинать вечером в русском ресторане «Самовар», который располагается в Манхэттене. Ресторан принадлежал звезде балетного искусства Михаилу Барышникову, поужинав там, я заинтересовался данным бизнесом. Это происходило в 90-е годы, как раз в тот период, когда известные американские киноактеры Сталлоне и де Ниро открыли свои рестораны. Я вспомнил свое творческое прошлое, и решил взять с них пример. В развитии моего бизнеса очень помог Тенгиз Чигвинадзе, член американской академии «Food and Wine», я перенял его опыт управления рестораном. У него был инновационный подход к кулинарии, новация хороша тогда, когда она совершенствует старое блюдо, давая ему новую жизнь, а не так, как это делают сегодня – для меня неприемлемо, когда на сыр эдам кладут гоми, или же гоми бросают во фритюрницу. В ресторане все должно быть на уровне, атмосфера заведения формируется из хорошего интерьера, экстерьера, кондиционирования – вентиляции, обслуживания и качественной, вкусной еды. Наш первый проект осуществился на проспекте Руставели: под названием «Марко Поло» открылся ресторан, таверна и бар. Эскиз для росписи таверны сделал мой друг, выдающийся сценограф Мураз Мурванидзе, он связал меня с известными сценографами Мирианом Швелидзе, главным художником театра Руставели, и Ушанги Имерлишвили. Благодаря плодотворному сотрудничеству этих трех мастеров, интерьер таверны получился изумительно красивым. На первом этапе пришлось преодолеть много сложностей, в те годы в обществе существовал стереотип – раз ресторан, значит обязательно обманут. Я решил разрушить сложившееся ложное мнение, и думаю, что мне это удалось, потому что ресторан не испытывал недостатка в посетителях. После «Марко Поло» мы открыли «Фаэтон», несколькими годами позднее появились «Золотая кружка» и «Тбилисский Мухамбази», которые пользуются большой популярностью среди представителей творческой интеллигенции Грузии, их также часто посещают знаменитые гости из-за рубежа. Несмотря на то, что я давно завершил карьеру танцора, считаю, что не оставил искусство, ведь ресторанный бизнес –  тоже своего рода творчество.


Кетеван МГЕБРИШВИЛИ

«Только поверхностные люди не судят по внешности», – говорил Оскар Уйальд. Не хочется прослыть поверхностным человеком, да и потом – любое знакомство, действительно, начинается именно с внешнего впечатления. Общение с переводчиком, поэтом, музыкантом, автором книги переводов и стихотворений «Остановившееся время» Иринэ Гочашвили – тот нечастый случай, когда очарование первой встречи впоследствии не ослабевает, а только лишь усиливается, и ты проникаешься все большей симпатией к прелестному артистизму, эрудированности, глубине и четкости суждений, мягкому юмору этого человека. У Иринэ удивительная родословная, а в ее судьбе много как счастливого, так и трагического. Поговорить было о чем – и мы поговорили. А начали, конечно, с темы Цхинвали – самой любимой и самой болезненной для нашей собеседницы.

– Мое детство прошло в Цхинвали. Это был замечательный маленький многонациональный город. Цхинвальцев связывали совершенно особые отношения – закрывать двери в домах было не принято, все были соседями, родственниками или друзьями, все друг друга прекрасно знали. Каждый уголок города моего детства для меня незабываем. Вместе с Цхинвали я потеряла свое огромное счастье. На родине – в Грузии – я потеряла мою малую родину – Цхинвали… Я с огромным удовольствием вернулась бы в родной город. Мечтаю об этом.

– У вас интересная родословная.
– Именно так, мне очень повезло. Во мне течет осетинская, грузинская и русская кровь. Моя бабушка по материнской линии Кристина Тедиашвили была заслуженным врачом Грузии, главным педиатром тогдашней Юго-Осетинской автономной области. В 50-е годы, когда в республике появилась холера, в инфекционной больнице не хватало коек. Бабушка поставила восемь коек в самой большой комнате собственной квартиры и разместила там заболевших детей... Она служила своему делу до самого конца, и ее домашний адрес – улица Гогебашвили, дом 5 – знал весь город. Помню, она всегда была готова к вызову, и в любое время дня и ночи, в любую погоду отправлялась к пациенту. Зачастую – пешком. Грузинка, она прекрасно знала осетинский язык. Кстати, она была еще и замечательной пианисткой.
Бабушка очень хотела, чтобы я стала врачом, но по ее стопам пошла моя тетя, мамина сестра Ия Давитая. Она главный неонатолог Тбилиси, заслуженный врач Грузии, доктор медицины, президент профессиональной Ассоциации перинатологов и неонатологов Грузии, вице-президент Ассоциации женщин-врачей Грузии.
Дедушка, Владимир Хетагуров – выдающийся танцовщик, хореограф, педагог, заслуженный артист Грузии. Он во многом стал первопроходцем: был одним из первых постановщиков и исполнителей осетинских танцев на профессиональной сцене, одним из основателей Юго-Осетинского театра, одним из основателей ансамбля Сухишвили-Рамишвили. Вместе с Илико Сухишвили участвовал в гастролях кавказских хореографов и танцовщиков в Лондоне, и Илико потом рассказывал, что «Володя с ума сводил англичан, и не зря английская королева-мать вручила ему золотую медаль».
Дом бабушки и дедушки был культурным центром Цхинвали. Сколько замечательных людей приходили к ним в гости! Здесь беседовали о музыке, литературе, театре. На балконе нашего дома композитор Виктор Долидзе написал увертюру к своей опере «Кето и Котэ».

– Ваши родители – не менее знаменитые люди.
– Говорить о родителях как-то неловко. Естественно, для каждого человека его папа и мама – особенные, самые красивые и талантливые. Но я дам себе право рассказать о моих родителях с гордостью.
Моя мама, Мзия Хетагури – поэт, переводчик, драматург, актриса. Между прочим, ей было всего 12 лет, когда Иосиф Гришашвили сказал: «Эта девочка – поэт». Мама была актрисой Цхинвальского театра, но все время писала. Благодаря ей я попала в писательскую среду. Она уникальный, очень сложный, многогранный человек. Таких людей непросто понять, принять. Их надо любить и прощать. У нее безупречный вкус. Она прекрасный редактор, и многих поставила на литературную стезю.
Папа, Джемал Гочашвили – народный артист Грузии. Был ведущим актером Цхинвальского театра имени Коста Хетагурова. Когда Сократа в исполнении папы увидели приехавшие в Цхинвали представители театра Марджанишвили, сразу же пригласили его в свой театр. Папа отказался. Он был невероятным патриотом своего театра и остался служить там до конца. Вы, наверное, знаете, что вот уже почти 30 лет театр находится в изгнании – в 1991 году, в разгар грузино-осетинского конфликта, Цхинвальский театр вынужденно переместился в Тбилиси. Сегодня он носит имя Иванэ Мачабели.
Папа и мама учились в первой школе Цхинвали и вместе участвовали в драматическом кружке, основанном директором школы – знаменитым педагогом и общественным деятелем Вахтангом Касрадзе. Кстати, более двадцати членов этого драматического кружка стали профессиональными актерами.
Я закулисный ребенок, и театр для меня – святое место. Больше всего в театре я любила и люблю не премьеры, а репетиции, читку за столом. Забегая вперед, скажу, что мне довелось служить ассистентом режиссера в Цхинвальском театре. Я работала с Лери Паксашвили, Гогой Габелая, Торнике Марджанишвили… Этот театр по-прежнему в моем сердце. Он держит высокую планку в искусстве, успешно гастролирует, участвует в фестивалях и один раз в месяц играет в Малом зале Театра Руставели.
До четвертого класса я училась в Цхинвали, а потом успешно сдала экзамены и поступила в музыкальную десятилетку для одаренных детей имени Палиашвили при Тбилисской консерватории, где занималась по классу скрипки профессора Серго Шанидзе. У меня была прекрасная скрипка – Гварнери, бабушка приобрела ее по счастливому случаю.

– И кем же вы собирались стать? Врачом, актрисой, скрипачкой?
– Игра на скрипке доставляла мне огромное наслаждение. Но я мечтала стать актрисой. И чуть было не попала в кино – на главную роль. В самом начале 1980-х меня, школьницу, пригласили на пробы в картину «Серафита». Я отнеслась к этому очень серьезно. Видимо, занятия скрипкой, которые требуют необыкновенной усидчивости, и участие в концертах, где со сцены громко произносят твое имя, а потом ты выходишь и играешь у всех на виду, выработали во мне огромную ответственность. Я отправилась к маме, и она дала мне книгу, в которой был опубликован небольшой рассказ о Серафите. Я узнала, что в 1940 году в Армази обнаружили ее могилу с эпитафией – знаменитую армазскую билингву: «Я, Серафита, дочь Зеваха, горе тебе, которая была молодая, и столь хорошая и красивая была, что никто не был ей подобен по красоте, и умерла 21 году (жизни)». Я очень вжилась в ее судьбу и была совершенно уверена, что меня утвердят. Но – раздался телефонный звонок, и мне сообщили, что на роль взяли другую девушку. Я так расстроилась, что у меня подскочила температура – до сорока. Теперь я очень хорошо понимаю переживания актеров, которые не получили желанной роли! Прошло время, фильм вышел на экран, и мы с подругой пошли на просмотр в Дом кино. Я добрый человек, но, должна признаться, позлорадствовала – картина не получилась... А потом произошло вот что. Мама лежала в больнице, и я пришла ее навестить. Сижу в палате, и вдруг в коридоре раздается какой-то шум. Смотрю – камеры, осветительные приборы! Оказалось – снимают кино. Я не обратила на это никакого внимания, потому что твердо решила, что кино меня больше не интересует. Вдруг в палату заглядывает женщина, видит маму и восклицает: «Ой, Мзия! Что ты здесь делаешь?» – «Что я могу делать в больнице? Болею. А ты?» – «У меня съемки. Вот подбираю медсестру для сцены, но никто не подходит… А это кто?» – «Иринэ, моя дочь» – «Отлично! Ну-ка, пойдем со мной!».  Это была кинорежиссер Лиана Элиава, которая снимала картину «Начало пути». Перед камерой я почувствовала себя, как рыба в воде. И мне было очень интересно. Тем более такие звезды стояли рядом – Марика Джанашия, Мака Махарадзе, Тенгиз Арчвадзе, Берта Хапава… Я никому не сказала, что снялась в кино. Да и о чем было рассказывать – это же не главная роль. И что вы думаете? Картину привезли в Цхинвали, и папа со своими друзьями пошел ее смотреть. Увидел меня на экране, и так разволновался, что ему стало плохо. Он вызвал меня к себе на разговор. «Ну, и что ты собираешься делать?» – «Хочу поступать в театральный». И тут папа задал мне вопрос, который, думаю, каждый родитель должен задать ребенку, который собрался стать артистом: «Ты уверена, что будешь лучшей?» Я задумалась... «Все ясно! – заключил папа. – Если бы ты была уверена в себе, ты бы не задумалась. А без уверенности в этой профессии делать нечего. Ты любишь театр, знаешь его, чувствуешь. Пусть так и остается. Продолжай заниматься музыкой».

– Но вы не пошли по музыкальной линии, а поступили в Литературный институт имени Горького в Москве. Почему?
– В Цхинвали любой ребенок сразу же становился полиглотом, все говорили на трех языках – осетинском, грузинском и русском. Это было обычное дело. Мне русский язык давался особенно легко. И наступил тот счастливый день, когда в Тбилиси в очередной раз приехала Анаида Николаевна Беставашвили. Мы были знакомы – она знала меня как талантливую девочку, приходила на мои концерты. Она искала молодых людей, которых можно было бы обучать переводческому делу, беседовала со мной о литературе, задавала разные вопросы, и я даже спросила у мамы, не экзаменует ли она меня? Эти беседы действительно оказались своего рода экзаменом, после которого Анаида Николаевна и дала мне совет – поступать в Литературный институт.

– После стольких лет упорных занятий вы отказались от скрипки?
– Музыкант, как и актер, зависимая профессия. Надо было сделать выбор. Москва, простор, Анаида Николаевна… Конечно, Литинститут победил!

– Вступительные экзамены сдали легко?
– Французский, русский, русская литература меня не пугали. А вот история – на русском языке… Но я готовилась целый месяц, прошла весь предмет по-русски, сдала и поступила! И началась моя московская жизнь – замечательная, очень интересная! Знаете, если бы я не поехала в Москву, то никогда бы не познакомилась со многими кавказцами – адыгейцы, абхазы, чеченцы, ингуши, дагестанцы, а еще – студенты из Болгарии, Коста-Рики, Финляндии и даже из Эфиопии! А вот грузин в Литинституте тогда училось мало.

– Кто, например?
– Дима Мониава – он был младше на два курса. Замечательный поэт, прекрасный человек, умница!

– Кого из педагогов вспоминаете с благодарностью?
– В первую очередь и всегда – Анаиду Беставашвили. Она не только профессионал высочайшего класса, но и необыкновенный человек. Мы называли ее «мама Ида», она была нашим учителем, покровителем и защитником, оазисом тепла в холодной Москве.
Как не вспомнить выдающегося поэта и переводчика Льва Озерова? А Владимира Смирнова, который читал нам курс русской литературы? А Мариэтту Чудакову – легендарного булгаковеда? У нас был предмет, который назывался «текущая советская литература». Нам пришлось штудировать даже «Цемент» Гладкова – а это, я вам скажу, посложнее «Капитала»! А потом к нам пришла Мариэтта Омаровна, и мы, как заговорщики, слушали ее лекции на совершенно другие темы, не имеющие отношения к советской литературе. Мы изучали Булгакова, Набокова, занимались настоящей литературой, творчеством.

– Расскажите о ваших московских впечатлениях.
– О, это театры, выставки, музеи, кино! Я побывала везде – Большой театр, Малый театр, Ленком, театр Пушкина, театр Маяковского, театр «Ромэн», консерватория… И вот парадокс – триумф Сухумского театра я наблюдала не в Грузии, а в Москве, на сцене театра имени Пушкина. Вы представить себе не можете, какой это был успех! Они почти затмили театр Руставели, который в то же время играл в Малом театре. Вся Москва говорила о Сухумском театре. Главным режиссером тогда был Гоги Кавтарадзе. Его спектакль «Венецианский купец» стал для меня открытием, потрясением. Он совершенно отличается от постановки Стуруа. Вы сами знаете, Стуруа любит намеки, неоднозначность. А Кавтарадзе ставил ясно, четко, понятно.
Я никогда не забуду закрытый показ фильма «Покаяние» в ЦДЛ. Мама отдала мне свою членскую книжку Союза писателей СССР, благодаря чему я и попала на показ. Закадровый текст – вживую – читал Михаил Квливидзе. Вообще, у него был бархатный приятный голос, но он настолько сопереживал происходящему на экране, что голос дрожал и срывался. Фильм шел около трех часов. У меня было место, но я его уступила пожилой русской женщине, которая, как потом выяснилось, сама пережила все то, о чем шла речь в фильме. Я простояла на ногах все три часа. И даже не почувствовала усталости – настолько велик был шок. Когда показ закончился, минут пять в зале стояла полная тишина. А потом разразились невероятные овации.
Еще одно потрясение моей московской жизни – знакомство с Фазилем Искандером и Андреем Битовым, которое состоялось, конечно, благодаря Анаиде Николаевне. Фазиль Их беседы я слушала с упоением. Где бы еще мне довелось послушать подобные «лекции»? А вскоре я начала переводить Битова. Работалось с ним очень легко! Он даже шел на компромиссы – разрешал разбивать одно предложение на несколько, чтобы грузинский читатель не потерял авторскую мысль. У Битова длинные, бесконечные предложения – по-русски это звучит прекрасно, но грузинский язык подобное не всегда выносит.

– Работа переводчика – дело неблагодарное…
– Да, мы тянем очень тяжелую лямку, и наш труд не ценится по достоинству. Поэтому Пушкин называл переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения». Не знаю, каждый ли грузин прочитал «Витязя в тигровой шкуре» целиком. А мы изучили не только оригинал, но и все пять полных переводов на русский язык – Бальмонта, Петренко, Нуцубидзе, Цагарели и Заболоцкого. Николай Заболоцкий – великий переводчик великого Шота Руставели. Вы читаете первые строки, и вы уже там – в руставелевском мире…

– Во время вашего студенчества грянуло 9 апреля…
– Да… 6 апреля я успешно защитила диплом на тему «Русские поэты о Грузии». Мы с Анаидой Николаевной строили планы, предполагали, что я поступлю в аспирантуру, продолжу научную работу… Ничего этого не случилось. 9 апреля произошло то, что произошло. Жестокая ирония судьбы. Очень многие в России не верили в происшедшее – не может быть, чтобы этот солнечный народ избивали лопатками! Не верили! Даже писатели не верили! Помню, наш лектор по истории, которая очень хорошо ко мне относилась, сказала: «Только не надо говорить, что вас русские били!» А я ответила: «История покажет, кто кого бил». Знаете, такой ответ в то время был своего рода геройством.
В те дни я сдавала экзамен по научному коммунизму. И наш грозный лектор Мальков, которого мы боялись, как огня, не задал мне ни одного вопроса – сразу поставил оценку.
Мне пришлось вернуться в Тбилиси – все рухнуло, перемешалось, отношения с Россией разладились… Моя книга «Остановившееся время» должна была выйти в издательстве «Мерани» в 1989 году под другим названием. Но она увидела свет лишь 25 лет спустя. Ее редактором стала Марина Тектуманидзе, которой я очень благодарна.
А в 1991 году погиб мой муж Лаша Церетели. Он был военным, гвардии майором, служил в Национальной гвардии. Помню наш последний разговор и его слова: «Я в грузин стрелять не буду»… Дочке было тогда год и восемь месяцев. Она не помнит своего отца… В моей жизни наступила пауза, и я на долгие годы просто выпала из жизни – закрылась в себе, не появлялась в обществе, занималась ребенком. А когда «вернулась» – это был уже совсем другой мир. Нужное время и нужное место, где мне надо было оказаться, я пропустила. Все было занято. И название моей книги – «Остановившееся время» – не случайно. Я сама остановила для себя время.

– Что вас больше всего огорчает в этом, как вы говорите, «совсем другом мире»?
– Для меня абсолютно неприемлемо, когда творческие люди уходят в политику. Не приемлю, когда такими прославленными учебными заведениями, как Консерватория, Академия художеств или Театральный институт руководят люди, назначенные по партийным спискам. Должность становится для них трамплином в политику. Мы видим  много таких примеров. И у меня есть огромное желание, возможно, утопическое, чтобы министр культуры, министр образования, министр здравоохранения или ректор вуза не были зависимы от партийных списков. Необходимо, чтобы эти должности занимали профессионалы, пришедшие из соответствующей сферы, с серьезным опытом работы именно в этой сфере, которые могли бы одинаково внимательно беседовать как с представителями позиции, так и оппозиции,  выслушивать и учитывать предложения и рекомендации каждой из сторон. В противном случае власти сами станут апологетами того, с чем пытаются бороться. Таково мое пожелание как избирателя.

– Из чего складывается ваша сегодняшняя жизнь?
– Воспитываю внучку. Помогаю маме в ее литературной деятельности. Общаюсь с аудиторией: меня приглашают на телевидение, радио. Публикуюсь. Выступаю. Но мне бы хотелось, чтобы моя практика, мой опыт нашли определенное рабочее применение в литературном процессе. Мне очень этого не достает. Когда-то я остановила свое время, и поезд ушел без меня…

– Но этот поезд был в огне, как поет Борис Гребенщиков. Может быть, вы поступили правильно.
– Может быть… Сейчас я занимаюсь и редакторской деятельностью. Эка Бакрадзе, очень хороший поэт из Хашури, переводит на грузинский язык стихотворения Анны Ахматовой. Я помогаю ей как редактор и, кроме того, перевожу на грузинский язык воспоминания современников об Ахматовой. А еще на моем письменном столе лежат «Блоха» и «Леди Макбет» Лескова и «Натали» Бунина – намереваюсь их перевести. Помню, этот бунинский рассказ еще в юности зацепил меня фразой: «Вот они сейчас войдут во всей своей утренней свежести, увидят меня, мою грузинскую красоту…».


Нина Шадури