|
К 90-летию писателя Михаила Лохвицкого
Имя Михаила Лохвицкого я впервые услышала в конце далеких шестидесятых годов прошлого столетия, когда опальный главный редактор газеты города Обнинска по старой укоренившейся традиции «нашкодивших», с точки зрения имперской идеологии, русских писателей оказался в добровольной ссылке в Грузии, которая приютила его, отогрела и вернула к деятельной жизни.
Вот как это было.
В разгар рабочего дня на моем редакционном столе зазвонил телефон и звонкий голос, не допускавший никаких возражений, сообщил: «Сегодня вечером ничего не планируй, мы идем в гости к моей двоюродной сестре и ее мужу!» Я стала лихорадочно соображать, как отвертеться от очередного визита к родственникам. Можете представить себе, сколько их было у двух добропорядочных тбилисских семейств?! Мгновенно уловив мой напряг, собеседница засмеялась и заверила, что не стоит раздумывать: «У Лохвицких скучно не бывает».
«Надо же, Лохвицкие!» - то и дело мелькало в голове после этого телефонного разговора. И перед глазами, как в калейдоскопе, проносились дорогие моему сердцу картины заснеженного Петербурга. Вторая половина ХIХ века, канун Серебряного века русской поэзии, весь цвет которой можно было встретить в литературном салоне Мирры Лохвицкой – основоположницы русской «женской поэзии» XX века, открывшей путь Анне Ахматовой и Марине Цветаевой. Воображение мое было сильно взбудоражено, и я с нетерпением ждала конца работы. Хотя о том не было сказано ни слова, почему-то сразу решила, что меня зовут в дом к писателю.
К Сабуртало, к коротенькой уютной Амбролаурской, я подъезжала уже в высшей стадии разгула фантазии – всю дорогу моя собеседница рассказывала удивительную историю писателя, редактора и журналиста Михаила Юрьевича Лохвицкого, оказавшегося к тому же внуком адыга, черкеса-шапсуга Закира Аджук-Гирея, который в 1864 году, в 12-летнем возрасте потерял родителей при защите ими родного аула. Закира, спрятанного в кустах, русские нашли после боя, и вот «однажды русский генерал» мальчика увез с Кавказских гор к себе домой в Россию, усыновил и крестил, а сохранившейся по сей день фамилией юный адыг был наречен по воле его крестного отца штабс-капитана Петра Лохвицкого.
Прототипа Закира (Захария) его внук, Михаил Лохвицкий, отобразил в своей исторической повести «Громовый гул» о противостоянии черкесов русским в 1860-е годы во время Кавказской войны. Изысканный шлейф Серебряного века легко был подхвачен одним из возможных потомков живых прообразов лермонтовского Мцыри – правда, не монастырским послушником, а отпрыском насмерть сражавшихся за свои отчие дома легендарных черкесских воинов…
Небольшая светлая, наполненная атмосферой какой-то всеобщей радостной готовности к веселью и общению квартира Лохвицких, наверное, мало чем походила на декадентское «святилище, где сон и фимиам» знаменитой однофамилицы Михаила, но схожесть была в главном – в парадоксальном единении творческого разномыслия и совершенной личностной свободы. Никакого официозного представления обществу новоявленной родни в моем лице здесь просто не могло быть. В этом доме принимали с открытой доброжелательностью и верой в ответные добрые чувства переступившего их порог человека. И только от тебя самого зависело, сумеешь ли ты ответить такой же искренней готовностью к дружескому пожатию протянутых тебе рук.
С тех пор прошло много-много лет. Но тот далекий вечер остался в сердце навсегда. У добрых чувств есть только начало. Они никогда не становятся бывшими когда-то – нет у них прошедшего времени. Сколько раз потом я приходила в этот дом, спеша поделиться радостью своей или болью, и всегда встречала здесь поддержку. И улыбку, словно от всех сразу, большую и теплую улыбку всех обитателей этого очага вместе взятых. Мало от кого из своих близких я видела столько тепла, понимания и родственного участия, как в этом чудесном доме.
В чем был секрет искренней, не суетной доброжелательности этого милого, душевно добротного мира Лохвицких? Как жаль, что на разгадку такого простого, как оказалось, вопроса понадобилась почти целая жизнь. И как больно, что не успела поделиться с хозяевами этого дома своими размышлениями и догадками. Не додумалась, глядя в добрые умные, прозрачные до самой глубокой голубизны глаза Михаила Юрьевича, сияющие особой, мужественной нежностью на его впечатляюще рельефном, словно высеченном искусным скульптором лице, сказать вовремя простые, такие нужные для каждого художника слова: «Я поняла, почему так светло и радостно в вашем доме, почему так комфортно находиться рядом с вами. Это тепло вашего таланта человека и писателя. И таланта бережно охранявшей любимого человека по жизни мудрой и женственной вашей супруги Наташеньки».
Не правда ли, счастье ощущать внутри себя это тепло? Не выбалтывать, не выплескивать. Хранить в себе, как драгоценную тайну и не измеримое никакими знаками богатство. Безмолвно согревать всех, кто рядом. А потом, оставшись у письменного стола один на один с белыми листами бумаги, создавать замечательные рассказы и повесть «Час сенокоса» о ставшей родной Грузии, с интересом принятые читателями романы «Выстрел в Метехи», «С солнцем в крови», изданный уже после кончины писателя роман «В поисках богов» - продолжение повести «Громовый гул», потрясающей исповеди, где разверзлись «откровенья, бури и щедроты души воспламененной…» Долгое время повесть «Громовый гул» не пропускалась цензурой, пока после вмешательства Константина Симонова не была опубликована. В то время мало кто мог проявить такую дерзость и дать парадной концовке Кавказской войны столь нелицеприятную характеристику: «Все было весело, парадно, а на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам». Повесть и ее театральная постановка при жизни автора сделали Михаила Лохвицкого популярным и любимым на Кавказе. Ее высоко оценили такие известные русские писатели, как Юрий Трифонов, Юрий Давыдов, Александр Межиров, Михаил Синельников, Владимир Турбин. Однако тут же скажу, что самую важную, пожалуй, определяющую роль в становлении литературного дара Михаила Лохвицкого сыграл прекрасный русский писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский, который долгое время был главным советчиком, профессиональным наставником и требовательным критиком Михаила Юрьевича. Он настойчиво убеждал молодого писателя попробовать свои силы в крупных литературных формах, обратиться к жанру романа. В свою очередь, М.Лохвицкий проявлял любовь и глубокое уважение к своему учителю и посвятил ему свой первый роман «Неизвестный».
В далекие времена, в середине ХIХ века, на заре зарождения российско-кавказских культурных отношений, в среде грузинской интеллигенции, людей творческого мира появилось понятие «тергдалеулни», что означало – испившие воды Терека. Так называли тех, которые побывали за Кавказским хребтом и вернулись на историческую родину с мечтой о свободе собственного народа, обогащенными соприкосновением с иной культурой, впитавшими дух либерализма. Жизнь и творчество Михаила Лохвицкого органично связаны с этой традицией. Его книги и сегодня актуальны направленностью мыслей и надежд их автора на то, что у российско-грузинских отношений есть будущее.
Листая страницы знаковых книг писателя – «Громовый гул» и «В поисках богов», поражаюсь масштабности его мировоззрения, научной глубине осмысления и анализа исторических фактов такой непростой, долгие годы не раскрываемой черкесской тематики. Мне кажется, точно выверенная писателем мера объективности и общая доброжелательная тональность этой дилогии могли бы стать столь необходимой сегодня позитивной эмоциональной опорой в согласованной, совместно налаженной исследовательской работе ученых-историков по обе стороны Кавказского хребта с целью уяснения сути произошедшего в ходе Кавказской войны, умиротворения всех оппонентов, имеющих к этой истории отношение, пусть даже опосредованное разрывом во времени, наконец – обуздания в информационном поле вспыхнувших вновь страстей с помощью откровенно произнесенного честного, мудрого и доброго слова. Более того, применение таких подходов могло бы внести позитивный перелом и в оценочные характеристики проблем последствий августа 2008 года, ослабить остроту взаимного ожесточения, прекратить осточертевшие всем пропагандистские войны.
Недавно мне попались заметки одного из друзей Михаила Лохвицкого, который искренне говорит: быть может, лучше, что Миша ушел, не узнав о событиях последних лет, которые не могли не ранить его чуткого сердца. Многие из нас, людей со смешанной русско-грузинской кровью, с душой, сотканной из равных лоскутков любви и нежности к строкам Галактиона и Блока, быть может, предпочли бы не дожить до этого абсурда. Но лично мои неистребимые оптимизм и жажда жизни, взращенные под сияющей синевой тбилисского неба, помогают выбрать веру в завтрашнее утро. В таком моем жизненном настрое есть, по-моему, нечто, взятое из книг Михаила Лохвицкого и личного с ним общения, от его честного и мужественного образа. Он и его книги нужны нам всем, как пример мудрости и благородного служения долгу перед историей своих предков. И долгу человека перед «существами той породы, к которой сам принадлежит». Михаил умел найти точные доходчивые слова, которые спустя много лет не дадут нашим детям забыть свои корни, простые и достойные принципы человеческой нравственной стойкости, которым он сам оставался верен в творчестве и в жизни.
В его книгах достоверность суровой правды жизни гармонично переплетается с пронзительной лирикой художественного повествования. В них незримо присутствует изысканный аромат лермонтовской поэтики. Нет и не может быть речи о каком-либо подражательстве – проза Лохвицкого самобытна и самодостаточна, это целый мир захватывающих воображение картин, впечатляющих художественных образов, глубоких идей. Но есть в ней нечто несоизмеримо большее – органическая верность традициям классической русской словесности, несущей в себе идеалы верности, сострадания, любви к ближнему.
Таким же верным своим принципам и чувству «ответственности за тех, кого приручил», Михаил Юрьевич был и в обычной, не литературной – каждодневной жизни. Это хорошо помнят все его знавшие и, конечно, в первую очередь – его дети, сын Юрий и дочь Анна, в складе своих характеров и душевной наполненности похожие на отца и мать, как две капли воды. А во мне возникает в связи с этим странная ассоциация, впрочем, вполне естественная, словно эти два отчеканенных в моей памяти Михаила, знакомых друг с другом или нет – не ведаю, два удивительно верных и мужественных человека, по определению должны были повторять друг друга в своих поступках, устоях и побуждениях.
…Мы снимали тогда телевизионный фильм о Мише Хергиани – знаменитом грузинском альпинисте, нареченном английской королевой «тигром скал». Всегда скромный, молчаливый, терпеливо переносящий шумную суетность журналистской братии, Хергиани на одной из съемок вдруг проявил неожиданную для всех нас торопливость и нервозность. Он так часто и откровенно поглядывал на часы, что наш оператор не выдержал и спросил, а в чем, собственно, дело. Смущенно зардевшись, «тигр» едва слышно промолвил: «Меня дома ждут больные сваны. Надо показать их врачу». А где-то неподалеку, в соседних поселениях Кавказских гор черкесы ждали Михаила Лохвицкого. Ждали его правды – книг о своей родной земле, об истории своего народа. Верили, доверились ему, сразу признав за своего – мужественного, честного, безудержно смелого. Замкнулось кольцо времени. И он шел к ним долгим путем, торопился, боясь не успеть…
Свято верую в пушкинские слова: «Гений и злодейство – две вещи несовместные!» и в то, что настоящий, осознанный счастливым его обладателем талант – есть деятельное добро. Терпимое, терпеливое и развернутое любовью ко всему живому. Лохвицкий – писатель, наделенный прирожденным литературным талантом, был неотделим от Лохвицкого – человека с большим и смелым сердцем. Он не раз сталкивался в жизни со злом, но никогда не опускался до мести, даже до защитных действий со знаком ответного агрессивного умысла. Вернусь к началу этого текста и скажу, в чем Михаил Юрьевич был признан высшей кремлевской властью виновным, за что уволен с поста главного редактора газеты и подвергнут гонениям – за участие в похоронах известного ученого-диссидента Валерия Павлинчука. Сегодня представить себе такое невозможно, но мы, пасынки и падчерицы СССР, провели большую часть своей жизни в состоянии людей, лишенных права выбора…
По молодости лет мы часто бываем расточительны по отношению к тем, кто к нам добр. Искренне считаем при этом, что в ответ сполна платим им своей любовью. Но, только пройдя сквозь тернии жизни, начинаем понимать, что самые высокие чувства так и остаются милыми безделушками, если они бездеятельны.
Сколько трогательных картин деликатного проявления деятельной доброты семейной четы Лохвицких воскрешает память! Из них бы получился целый каталог под девизом «Души прекрасные порывы».
…В тот год в Москве долго стояла лютая зима, она не давала угомониться бившему меня ознобу. Для затянувшегося раздрызга чувств существовало лишь одно эффективное противоядие – билет стоимостью тридцать семь рублей. Аэропорт Внуково. Два часа лета до Тбилиси. И ты уже на верном пути к выздоровлению.
Вечером у Лохвицких никто и виду не подал, что заметил мое странное, смятенное состояние. Они не знали, как меня получше обогреть, накормить, обласкать. Позже, уже прощаясь, в тесной прихожей, я вдруг ощутила на своих плечах прикосновение чего-то пушистого и очень теплого. Норковая шубка. Легкая, изящная, шоколадного цвета, с отделкой из афганской каракульчи – неизменяемый синоним красоты и роскоши. Чудом сохранившееся в доме великолепие. Одна шуба на всю женскую половину семьи. Для поочередных «выходов в свет». Сияя глазами, словно именно ей только что преподнесли столь драгоценный и щедрый сюрприз, Наташа обняла меня и ласково прошептала: «Никаких «нет»! Ты должна вернуться в Москву красивой королевой. И все будет хорошо, вот увидишь!» Все хорошо… Мне и сейчас хорошо на душе, вспоминая тот вечер у Лохвицких.
Радостная легкость, с которой эта любящая пара всегда проявляла готовность подставить друзьям и близким свое надежное плечо, была ничем иным, как глубинной духовной потребностью быть верными чувству нравственного долга и человеческого достоинства. Когда исполнение этого самого долга, ими воспринятое как осознанная необходимость, не требует тягостного усилия над собой при соблюдении зазубренных правил, а является выражением самого что ни на есть органичного, возвышенного состояния души. Подобное душевное состояние даровано Богом каждому человеку в день его появления на свет, но мало кому удается сохранить его и пронести через всю жизнь.
Михаил Лохвицкий сумел это осуществить, и доказательством тому явились его яркая, по-человечески безупречная биография, озаренное особым душевным теплом, светом и мудростью творчество. Постоянное стремление «дойти до самой сути… до оснований, до корней, до сердцевины» истории своего многострадального народа, писательский дар, позволявший мастерски расцвечивать анализ масштабных проблем живым дыханием отдельно взятой личности, становятся порукой непреходящей актуальности писательского наследия Михаила Юрьевича. Верность, неприемлемость мысли о предательстве – краеугольные несокрушимые камни, лежавшие в основе его жизненного и творческого кредо. Помните, как в том же «Громовом гуле» писатель психологически тонко, с особым нравственным чутьем проводит рефреном через все жизнеописание своего героя нескончаемую мучительную боль его души при мысли о том, как он не смог отказаться от предложения единоверца обменяться конями и таким образом предал своего коня, его никогда не подводившего в самых лютых сражениях?
Михаил Лохвицкий на распутье коней не менял. Все главные уроки жизни он выучил молоденьким парнишкой на войне с немцами – под бомбежкой на танкере «Ялта», доставлявшем нефть в Севастополь, а потом – в боевых действиях на Черном море в составе батальона морской пехоты. Фронтовая выучка, окопное братство придали характеру Михаила не только кремневую крепость, но и вселили в него беспредельную веру в существование незримых связей между множеством хороших, умных, добрых людей. Позднее он написал: «Ничто так не проявляет человека, как война. Я узнал на фронте те человеческие качества, которые в мирное время могли бы остаться скрытыми. Я увидел высоты героизма, пропасти подлости и животной трусости. Я познал величайшую дружбу мужчины и беспредельность любви женщины». Эта вера в людей не угасала в нем в самые трудные дни жизни, сохраняла в его натуре какое-то особенное лучистое обаяние. Константин Паустовский писал о нем: «…Вот Миша Лохвицкий, какой он светлый человек, он весь светится любовью и доброжелательностью. Когда он улыбается, жить легче и приятнее».
Это просветленное начало в человеческой сущности Михаила Юрьевича с особой силой любви и надежды на лучшее в человеке выражено в его «Кортанетских рассказах» о Грузии, принесших ему первый настоящий успех у критиков и читателей. Надо знать, что потрясающей красоты село Кортанети было любимейшим местом отдыха и работы для М.Лохвицкого. Здесь ему дали участок, на котором находилась, прямо скажем, развалюха – неказистый дощатый домишко. Много раз собирался Михаил привести его в порядок, укрепить, а то и построить на его месте новый крепкий дом. Но каждый раз какие-то проблемы местных сельчан становились для него более важными, чем свои собственные. Например, сущим адом представлялась жителям Кортанети хилая переправа через реку – единственное средство связи с внешним миром, с неподалеку лежащей дорогой между Тбилиси и Боржоми. Язык не поворачивался назвать мостом одряхлевшую, бессильно повисшую на веревках дугу с настилом из трухлявых дощечек. Дышавшее на ладан сооружение далеких предков сельчан связывало два берега реки слишком уж тонкой и опасной нитью. По такому «висячему мосту» даже корову нельзя было провести, не говоря уже о невозможности порой вызвать «скорую» или дождаться иной помощи при нередких здесь наводнениях. Михаил пошел с ходатайством к секретарю ЦК компартии республики, чтобы тот дал «добро» на выдачу под строительство нового моста в Кортанети страшно дефицитного в то время цемента. «Миша, - сказал ему секретарь, - ты же знаешь, что цемента нет вообще ни грамма!» Михаил ответил дипломатично: «Нет вообще» - это нуль, а если из нуля вычесть две-три тонны, то на этом нуле сие действие никак не скажется. Он опять-таки останется нулем. Так, черкните указание на моем ходатайстве, а дальше я сам этот цемент выскребу у его хранителя». Юмор и настырность писателя были оценены по достоинству. Он свершил чудо и крепкий каменный, словно на все времена, мост был построен. И сегодня жители села Кортанети с теплотой и благодарностью говорят: «Это – Мишин мост!».
Обаяние безусловного художественного дара М.Лохвицкого так гармонично переплетено с его человеческим обаянием, что, говоря о нем в эти юбилейные дни, на воспроизведенные в памяти образы его достойных подражания книжных героев вновь невольно наплывают эпизоды личного общения с ним, словно эти образы оживали в нем самом.
… Я в больнице с тяжело захворавшей новорожденной дочкой. Мне каждый вечер говорили, что моя Катенька, возможно, не доживет до утра. Что ни день, в нашей палате мелькают лица Лохвицких. Старших и младших. Но самое тягостное время суток – сумерки, сулящие надвижение бесконечно напряженной, тревожной ночи. В эти часы почти каждый день, без кого-либо рядом, появлялся Миша. С конфеткой-шоколадкой. С новой книжкой. С какой-нибудь диковинной фруктиной. Улыбался, спокойно говорил о чем-то совсем не грустном. Однажды, когда было совсем плохо и приходилось вызывать разных именитых профессоров и покупать дорогие лекарства, он пришел выглядевшим чрезмерно смущенным. Долго молчал, а потом неловким движением рук стал что-то запихивать мне в карман. Деньги. Пятьсот рублей – по тем временам сумма более чем чувствительная. Да еще и для Лохвицких-старших, в практичном смысле совершенно небережливых. «Шальной гонорар, которого никто дома не ждет», - разом оборвал он мои протестующие возгласы. И совсем уже твердым голосом добавил, что я не имею никакого морального права лишать его возможности принять участие в спасении жизни внучатой племянницы.
Не в бумажках, естественно, было дело. Я смотрела вслед уходящему по песчаной дорожке человеку и страх за здоровье и жизнь дочки, леденивший душу, куда-то улетучивался, уступая место вере и надежде. И никогда мне не стереть из памяти сердца трогательную теплоту, доброту и нежность этого мужественного человека, который умел быть рядом в самые трудные минуты. Позже я прочитала у Э.Хемингуэя: «Если в жизни можно оказать хоть маленькую услугу, не надо уклоняться от этого…» и поняла, что люди такой закваски, как эти два любимых мной и таких непохожих писателя, обитавшие на разных концах Земли, чувствовали, дышали и жили, как сросшиеся близнецы, потому, что лучше многих других понимали основные смыслы явления человека на свет и его роли в кругообороте жизни.
Прилетая в Тбилиси на пару дней, я всегда в первую очередь мчалась к Лохвицким и обрушивала на них все накопившиеся новости московской и, конечно, своей жизни, в которой всегда хватало каких-то нерешенных проблем. Напрочь забывая о том, что в этом доме не просто внимательно выслушают твои слова со всем сопутствующим выплеском эмоций, но и воспримут их, как руководство к немедленному действию. Однажды я весь вечер стенала о каких-то неразрешимых преградах в издательстве, где никак не могли разобраться с выходом книги в моем переводе.
Отправившись наутро в издательство, я встретила Мишу. Он стоял у самого входа в здание. Подтянутый, свежевыбритый. С блаженством попыхивал неизменной трубкой. Ни дать, ни взять – благополучный, беззаботный господин из американского фильма о красивой жизни. Обрадовавшись неожиданной встрече, я наивно поинтересовалась, какие дела появились у него в издательстве с утра пораньше.
- Тебя жду, - невозмутимым тоном, как о чем-то само собой разумеющемся, ответил он.
- Разве мы договаривались? - удивилась я.
- Надо было договариваться? - в свою очередь высказал недоумение Миша, - ты же говорила, что у тебя здесь возникли трудности.
Через пару часов я уже бежала в кассу Аэрофлота за билетом в Москву. И только прикорнув в кресле полупустого салона самолета, почувствовала острый укол запоздало проснувшейся совести. Представила себе, как «приятно» было активно пишущему писателю, с ворохом своих собственных, сложных проблем, разруливать чужую бюрократическую волокиту с каким-то твердолобым чиновником. Как ни крути, а ярлык гонимого вольнодумца, подверженного вурдалаками от власти остракизму в течение нескольких тягучих лет, был весомым козырем для его идеологических оппонентов и литературно бездарных завистников. А то, что я, «дитя врага народа» с младенчества, с молоком матери вобравшая в себя острое неприятие царившей системы, сей факт воспринимала исключительно как роскошный комплимент, увы, не могло облегчить неунывающим Лохвицким трудностей жизни в социуме преющего «развитого социализма». Если я когда-нибудь и позволяла своему сердцу поныть от боли потерь дорогих людей, то Миша и Наташа – первые в этом списке.
Сегодня книги Михаила Лохвицкого читают в России и Грузии, во всех странах постсоветского пространства, они переведены на разные языки народов мира. Его дети трепетно хранят память о своих замечательных родителях. Друзья и близкие пишут добрые слова о прекрасных человеческих качествах и о значимости творчества Михаила Юрьевича. А я написала сейчас все это, и с опаской взглянула на портрет Миши. Он смотрит на меня проницательными умными глазами, улыбается легкой обезоруживающей улыбкой. Словно успокаивает, но при этом и спрашивает о чем-то, ждет ответа. И он, этот ответ, складывается в моем сознании как-то сам собой. Он короток и кроток в словесном выражении. Спасибо за то, что сделали и написали, взволновали наши души, заставили глубже задуматься о жизни и ее потаенном смысле, спасибо за то, что щедро дарили дружеское участие. За то, что в этот ваш юбилейный год вы, как всегда, оказались рядом в нужное время и легко разрушили песочную крепость моего иллюзорного «табу» на даже самые лучшие воспоминания о прошедшем. За то, что вдруг именно в настоящее мгновенье ярко высветили в памяти строки нежно любимой всей вашей семьей и отвечающей вам пылкой взаимностью Беллы Ахмадулиной:
О Грузия, лишь по твоей вине,
Когда зима грязна и белоснежна,
Печаль моя печальна не вполне,
Не до конца надежда безнадежна.
Не может быть безнадежной надежда, охраняемая памятью о такой яркой и надежной личности, какой был талантливый писатель и замечательный человек Михаил Юрьевич Лохвицкий.
Ирина ШЕЛИЯ
Москва-Тбилиси,
август 2012 г.
Ирина Шелия (творческий псевдоним – Арина Борисова) – живет и работает в Москве, литератор, журналист, литературовед-достоевист, переводчица. Работала в газете «Известия», на первом канале Российского телевидения в компании известного кинодокументалиста Вахтанга Микеладзе, в аппарате Союза журналистов СССР. Автор многочисленных работ в области литературной и театральной критики, популярного у читателей романа «Арабеск на мокром асфальте» в детективном жанре, редактор-сценарист. Ирина Борисовна начинала свой творческий путь в Тбилиси: окончила факультет журналистики Тбилисского университета, работала в отделе литературы и искусства газеты «Заря Востока», в русской редакции Грузинского телевидения, публиковала рецензии, театральные аналитические статьи и переводы в газетах, журналах «Сабчота хеловнеба» и «Литературная Грузия». |
|
Александр Калягин, народный артист РСФСР (1983), лауреат Государственных премии СССР (1981, 1983), председатель Союза театральных деятелей РФ, член Общественной палаты. Награжден орденами «Знак Почета» (1985), «За заслуги перед Отечеством» 4-й (2002) и 3-й степеней (2007).
«Мне 35 лет!», - кричал калягинский Платонов в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино» Никиты Михалкова, с ужасом понимая, что его жизнь прошла мимо. «Ни черта не сделал» - это станет лейтмотивом жизни самого Калягина, он и сейчас продолжает так жить, стремясь успеть сделать, как можно больше. Хотя им сыграно столько ролей, и каких (!). Он режиссер спектаклей и фильмов, у него множество всякого рода международных и отечественных премий и наград, он создал театр, более 15 лет защищает интересы театрального сообщества России, работает в Общественной палате. И все это он делает образцово, он «образцовый артист» Александр Калягин.
«Образцовый артист» - это сказал о нем Анатолий Эфрос. «Мысль о Калягине пришла от реальной встречи с актером, которого я уверенно могу назвать эталонным, образцовым. Вдруг в один прекрасный день мне стало казаться, что Калягин может сыграть все: и Гамлета, и Федю Протасова, и Оргона», - читаем в книге режиссера «Продолжение театрального романа».
Александр Калягин родился 25 мая 1942 года в эвакуации в маленьком городке, где прожил меньше года, но в Малмыж продолжает приезжать до сих пор, здесь похоронен его отец Александр Иванович Калягин. А еще Александр Александрович частый гость Вятскополянской детской школы театрального искусства, которая носит его имя. Он не только представительствует на ее юбилеях и праздниках, но и выплачивает стипендию наиболее талантливым ребятам.
Детство Калягина прошло в Москве в доме №7 Малого Харитоньевского переулка. Здесь с мамой они жили в 11-метровой комнате в коммунальной квартире. Рядом в переулке Стопани находился Дом пионеров, куда школьником бегал он заниматься в детской студии художественного чтения. Неподалеку располагалась Тургеневская библиотека, сюда Саша заглядывал не только читать книжки, но и смотреть телевизор, в доме телевизора не было. Было еще одно любимое место – булочная, где продавались самые вкусные калорийные булочки. И когда через много лет на Тургеневской площади будет построен театр Et Cetera, уникальное по красоте сооружение, в котором реализованы во многом идеи самого Александра Калягина, он признается: «Это чудо! В моем родном городе, на улице, где я бегал мальчишкой, стоит роскошный театр, похожий на волшебный замок, воплотившаяся мечта моего детства».
Александр Калягин был единственным и поздним ребенком в семье. Его отец, декан исторического факультета, умер вскоре после рождения сына, успев лишь дать ему имя. Мама, преподаватель французского (всего она владела пятью языками), после смерти мужа одна поднимала свое единственное чадо. Неудивительно, что все пожелания, все капризы маленького Саши всегда выполнялись. Уже с пяти лет Калягин мечтал стать артистом.
Из его воспоминаний: «С младенчества меня окружала только женская аура, я был обволакиваем любовью и нежностью. Как мальчик я это чувствовал и сразу садился на голову. А сев, проявлял свой настырный характер. И это при всем при том, что я человек не нахальный, но ленивый. Видно, я рано понял, что кривляние и ничегонеделание – моя стихия. Родные любили меня просто безмерно и были в восхищении от всех моих выступлений».
Школьником Саша читал стихи во Дворце пионеров. Когда стал постарше, начал выступать с чтением серьезной литературы, это было уже в народном театре чтеца Дома культуры медработников. До сих пор с благодарностью Александр Александрович вспоминает Нину Адамовну Буйван, которая учила его искусству художественного чтения, когда он был студентом медучилища, а затем фельдшером «Скорой помощи».
Несмотря на желание Александра стать актером, на домашнем совете мама и тетушки постановили: надо получить «нормальную» профессию. И Александр поступил в медучилище. Окончил его в 1959 году, после чего устроился работать фельдшером «Скорой помощи». Так прошло два непростых года, за которые Калягин узнал, что такое изнанка жизни. После чего он все-таки решил осуществить свою детскую мечту.
В 1962 году Калягин поступил в высшее театральное училище имени Б.В. Щукина при Государственном академическом театре имени Евг. Вахтангова. После окончания училища (1965) Калягин и его супруга Евгения Глушенко были приняты в Московский театр на Таганке. Несмотря на то, что на этой сцене Калягину удалось сыграть несколько достойных ролей (в том числе Галилея в спектакле по одноименной пьесе Б.Брехта, в спектакле «Только телеграмма» В.Осипова и др.), он чувствовал, что не вписывается в театральную эстетику Юрия Любимова. И вскоре, в 1967 году, он неожиданно уходит из сверхпопулярной «Таганки» в Театр имени М.Н. Ермоловой, билеты в который в то время продавались почти исключительно «в нагрузку». Решительный шаг принес победу. Именно в этом театре Александр Калягин сыграл Поприщина в спектакле по «Запискам сумасшедшего» Н.В. Гоголя – роль, которую сам считает началом своей артистической карьеры. После нее А.Роом приглашает его на роль Никона Букеева в фильме «Преждевременный человек» (по М.Горькому). За три года работы в Ермоловском театре им было сыграно несколько интересных ролей, среди них Джим в «Стеклянном зверинце» Т.Уильямса, Ислаев в «Месяце в деревне» И.С. Тургенева и др. Именно в это время появились первые рецензии и даже творческие портреты Александра Калягина, причем в центральных изданиях – газете «Правда», в журнале «Театр» и т.д., в которых именитые критики отмечали талант молодого артиста – такой чести удостаивались немногие.
В 1970 году Олег Ефремов пригласил Александра Калягина в «Современник», а год спустя он оказался во МХАТе им. Горького, куда ушел вместе с Ефремовым, возглавившим прославленный театр. Калягин принял это приглашение с радостью, и не только потому, что Московский Художественный считался «первой сценой страны», но и потому, что лидером театра стал Ефремов, истинный строитель, миссионер и реформатор театра, личность уникальная, огромной творческой и человеческой мощи. Спустя годы Калягин назовет его своим Учителем. Александр Александрович проработал во МХАТе почти 30 лет. За это время им были созданы в спектаклях О.Ефремова и К.Гинкаса замечательные сценические образы, среди которых Тригорин («Чайка» А.П. Чехова), Полуорлов («Старый новый год» М.Рощина), Фроловский («Заседание парткома» А.Гельмана), Симон («Тамада» А.Галина), Леня Шиндин («Мы, нижеподписавшиеся» А.Гельмана), Ленин («Так победим!» М.Шатрова).
В спектаклях Анатолия Эфроса Калягин сыграл две свои блистательные роли: это Оргон в «Тартюфе» Ж.Б. Мольера и Федя Протасов в «Живом трупе» Л.Н. Толстого. В последние годы своего пребывания во МХАТе А.Калягин запомнился в еще нескольких заметных ролях, но в 1991 году его покинул, почувствовав, по собственному выражению, «надвигающийся кризис» театра. В 1992 году в первой советской антрепризе «АРТель АРТистов» Сергея Юрского великолепно сыграл Утешительного в «Игроках XXI» по Н.В. Гоголю, в спектакле, всколыхнувшем сонную театральную жизнь Москвы того периода. В 1997 году после долгого перерыва Калягин во МХАТе сыграл Кочкарева в спектакле Романа Козака «Женитьба» Н.В. Гоголя.
В биографии киноартиста А.Калягина особняком стоят две роли, которые сделали его, без преувеличения, всенародно любимым. Это буффонадная, искрометная, дурашливая и бесконечно обаятельная тетка Чарлея в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя» режиссера В.Титова и невероятный Павел Иванович Чичиков в пятисерийной телевизионной версии «Мертвых душ» Н.В. Гоголя режиссера М.Швейцера.
В 1992 году Калягин создал собственный театр и назвал его Et Cetera. На своей сцене он выступает и в качестве постановщика и как актер.
Роберт Стуруа вспоминал: «Когда мне показали плакат с шаржем Юрия Богатырева, на котором изображен Калягин в роли Оргона, я подумал как-то это странно. Конечно, «Тартюф» Анатолия Эфроса был великим спектаклем, но почему на плакате и на пригласительном билете к юбилейной выставке великого артиста должен быть изображен шарж? А когда мне рассказали про замысел праздничного вечера, я еще больше растерялся – в разбитом шапито на поляне рядом с театром будет разыгрываться некое действо под названием «Праздник шута». Я подумал, а что, если бы мне предложили отметить свой юбилей в такой форме, как будто я не великий артист, сыгравший столько ролей в театре и в кино, а клоун, и я был вынужден себе признаться, что вряд ли мне хватило бы чувства юмора не обидеться, я бы, наверное, даже рассердился... Но через пару дней утром в поисках новостной программы я наткнулся на финальную сцену фильма «Огни большого города». Эту сцену, я уверен, все помнят: бродяга только что вышел из тюрьмы, в которой он оказался из-за девушки, и он встречает ее... Вот еще один великий шут, - подумал я, не сумев сдержать своих слез. Это кадр с необъяснимыми глазами Чаплина достоин всех трагиков мира. Так что справить юбилей как скомороху, на самом деле, это большой почет».
Наверное, для Александра Калягина эти слова его любимого режиссера Роберта Стуруа важнее всех сказанных и всех написанных хвалебных критических опусов. Чарли Чаплин с детства был его кумиром, он в него влюбился, увидев по телевизору семилетним мальчиком. Свой восторг перед гением Чаплина сохранил до сих пор, сегодня в кабинете художественного руководителя театра Et Cetera висит портрет Чарли Чаплина.
Татьяна НИКОЛЬСКАЯ
Дорогой Александр Александрович!
Сердечно поздравляем Вас с юбилеем! Не время подводить итоги. Но нельзя не сказать о том, что Ваша жизнь, Ваша судьба – это пример настоящего служения искусству, служения преданного, постоянного, без измен. Нам, грибоедовцам, это не только близко, но и понятно – мы тоже стараемся хранить верность нашему дому – театру, и может быть, поэтому он еще продолжать стоять, качается, но не рушится.
И в тяжелые минуты, когда кажется, что больше нет сил, что многое тщетно, достаточно вспомнить, что в Москве живет и работает наш любимейший Александр Александрович Калягин. И каждый день на протяжении 16 лет неизменно заступает на пост председателя Союза театральных деятелей, и каждый день входит в свой театр Et cetera, который в этом году отмечает свое 20-летие. И продолжает творить чудеса – преодолевает непреодолимое, помогает там, где, казалось бы, помочь невозможно, создает то, что вроде бы создать немыслимо. И не поддается никаким сиюминутным соблазнам, и не берет его никакое искушение.
Именно поэтому Вам удалось стать образцом мастерства – в профессии, чести – в жизни, надежности – в дружбе, верности – в любви. Благодаря Вам хочется работать больше и жить дольше. Будьте здоровы, будьте благополучны! Долгих Вам лет – в профессии, с семьей, с друзьями, с поклонниками, со всеми нами!
Николай Светицкий,
директор Тбилисского государственного
академического русского
драматического театра
имени А.С. Грибоедова,
заслуженный деятель искусств РФ
|
|
|
Выдающаяся грузинская певица, звезда мировой оперной сцены Маквала Касрашвили отметила в апреле свой юбилей.
Прошло 46 лет после ее артистического дебюта, а она продолжает восхищать и очаровывать нас своим чудесным, западающим в сердце голосом.
Удел очень немногих в мировом вокальном искусстве!
... Маквала Филимоновна Касрашвили уроженка города Кутаиси, здесь получила первые уроки вокала, талант свой унаследовала от матери, наделенной красивым голосом и музыкальностью.
Помню Маквалу на вступительном экзамене в Тбилисской консерватории, восхитившую красотой голоса и, особенно, удивительной, врожденной музыкальной культурой. В последующие годы я внимательно следил за академическим ростом Маквалы, занимавшейся под руководством выдающейся певицы, профессора Веры Александровны Давыдовой, не пропускал ее выступлений на студенческих концертах и, разумеется, на триумфальном выпускном экзамене весной 1966 года.
Присутствовать на артистическом дебюте Маквалы мне не довелось по той простой причине, что он, впервые в практике грузинских певцов, состоялся в Москве на сцене Большого театра, сразу же по окончании консерватории.
М.Касрашвили была зачислена в прославленный театр и по сей день продолжает в нем работать в качестве певицы-солистки, а с 2002 года и управляющей творческими коллективами оперной труппы Большого театра России. Случай редкостный!
А теперь коротко об артистическом пути нашего юбиляра.
Уже в первые годы работы в Большом певицей были исполнены такие сложные партии, как Графиня («Свадьба Фигаро» Моцарта), Татьяна, Лиза, Иоланта («Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Иоланта» Чайковского), сразу же выдвинувшие ее в число ведущих солистов. А всего в репертуаре Касрашвили их свыше тридцати.
Кроме перечисленных, это Аида, Дездемона, Леонора, Амелия («Аида», «Отелло», «Трубадур», «Бал-маскарад» Верди), Тоска, Турандот (в одноименных операх Пуччини), Вителлия («Милосердие Тита» Моцарта), Маргарита («Фауст» Гуно), Микаэла («Кармен» Бизе), Феврония («Сказание о невидимом граде Китеже» Римского-Корсакова), Любка, Наташа Ростова, Полина («Семен Котко», «Война и мир», «Игрок» Прокофьева) и другие.
Все они становились событиями творческой жизни артистки.
Особо должно быть отмечено то весьма редкое обстоятельство, что ей подвластны и некоторые партии меццо-сопранового репертуара, такие как Амнерис, Эболи («Аида» и «Дон Карлос» Верди), Марина Мнишек («Борис Годунов» Мусоргского), Иродиада («Саломея» Р.Штрауса) и другие. Просто замечательно!
Главными наставниками Маквалы в Большом театре стали великий музыкант Мстислав Ростропович, режиссер Борис Покровский, партнерами – замечательные певицы Ирина Архипова, Галина Вишневская, Елена Образцова, два наших великолепных Зураба – Анджапаридзе и Соткилава, Юрий Мазурок, Александр Огнивцев, Владимир Атлантов, пианистка Лия Могилевская.
Первым «звездным» событием в артистической карьере певицы, положившим начало ее широкого международного признания, был престижнейший международный конкурс молодых вокалистов в Монреале (Канада) в 1973 году, на котором она завоевала второе место, хотя, по мнению очевидцев, заслуживала первое! Достойным партнером здесь ей был замечательный музыкант пианист Важа Чачава.
Шумные успехи принесли певице первые же зарубежные выступления в нью-йоркском «Метрополитен-опера» в 1979-м (партия Татьяны), лондонском «Ковент Гардене» в 1984 (Донна Анна в «Дон Жуане» Моцарта, под управлением замечательного дирижера Колина Дейвиса), в Мюнхене и Вене в 1986 и 1987 в Вероне (Аида) и практически во всех главных оперных театрах Европы и Северной Америки. Зарубежная пресса назвала ее «звездой первой величины на мировом оперном небосклоне», особенно выделяя при этом ее «неподражаемую трагическую Тоску».
Певица одновременно ведет и интенсивную камерную концертную деятельность, исполняет романсы русских, зарубежных и грузинских композиторов, выступает в кантатно-ораториальных произведениях, таких как монументальные творения Баха, Моцарта, «Реквием» Верди, «Военный реквием» Бриттена, 14-я симфония Шостаковича и другие.
Такая загруженность не оставляла Маквале достаточного времени для частых выступлений у себя на родине, в Грузии, но каждый ее приезд связан с незабываемыми впечатлениями.
Впервые после утверждения на московской сцене она выступила у нас в роли Татьяны в 1968 году, вызвав восторг слушателей.
«Вторым открытием» для многих стал концерт Маквалы в Тбилиси в начале 1975 года, подтвердивший исключительно высокий профессиональный класс певицы, способной к творческому перевоплощению и преодолению любых художественных и технических трудностей. Звучали разнообразные по стилю и жанрам произведения: вокальный цикл де Фальи – «7 испанских песен», отрывки из оперы Гершвина «Порги и Бесс», романсы Чайковского, Рахманинова, Мачавариани – «Синий цвет» и «Солнцеликая», а также Тактакишвили – «Родник» и «Серафита», первой исполнительницей которых она была еще в студенческие годы.
Конечно, стихия певицы – богатая тончайшими душевными нюансами и полная внутренней экспрессии музыка. Здесь ее пение приобретает неповторимую, исполненную целомудренней простоты, проникновенность и чистоту, но не менее впечатляют и насыщенные драматизмом партии, такие как Сантуцца («Сельская честь» Масканьи), Тоска («Тоска» Пуччини), Любка, Полина («Семен Котко», «Игрок» Прокофьева) и другие.
Потрясла меня, как и всех присутствовавших в Большом театре, ее Полина, партия очень сложная в интонационном и художественном отношении, сочетающая напряженные и лирически-просветленные эпизоды.
Участие в московском спектакле вердиевского «Отелло» было признано и для Маквалы и для Зураба одной из вершин их артистического пути. В этом смогли убедиться и тбилисские слушатели, при исполнении ими партий Дездемоны и Отелло в спектакле и концерте (дирижировали Гиви и Заза Азмаипарашвили). Никогда не забудется и их выступление в сопровождении симфонического оркестра под управлением Джансуга Кахидзе – с отрывками из «Сельской чести» и других опер
Крупным событием музыкальной жизни Грузии стал на редкость представительный фестиваль оперного искусства в родном городе Маквалы – Кутаиси (июнь 1986), в котором, наряду с грузинскими артистами, принимали участие Елена Образцова, Юрий Мазурок, дирижер Большого театра Альгис Жюрайтис.
На торжественном открытии фестиваля много пела Маквала Касрашвили – соло и в дуэтах с Зурабом Соткилава.
Еще одна яркая «грузинская» страница артистической биографии Маквалы Касрашвили – ее участие в спектакле «Похищение луны» Отара Тактакишвили в Большом театре (1977), где она исполнила главную женскую роль – Тамар (мужскую пел З.Соткилава). Спектакль имел большой и заслуженный успех, был награжден специальной премией, автор оперы стал лауреатом Ленинской премии.
В 1982 году «звездная» московская пара Касрашвили и Соткилава предстала в гастрольном спектакле Большого театра в Тбилиси. Еще одно незабываемое событие!
Вскоре Маквале была присуждена премия им. З.Палиашвили (1983).
... В апреле этого года в Москве в Большом театре проведен ее юбилейный вечер. Конечно же, славная дата будет отмечаться и у нас в Тбилиси. Осенью намечено участие Маквалы Филимоновны в концертном исполнении оперы Пуччини «Турандот» (роль Турандот, один из многочисленных «коньков» певицы), а потом предстоит ее дебют в роли Этери в бессмертном «Абесаломе и Этери» Захария Палиашвили.
Пожелаем нашему юбиляру, народной артистке Грузии и СССР дорогой Маквале Касрашвили новых дебютов в оперных спектаклях в Москве, Тбилиси и повсюду, где она их планирует!
Неиссякаем творческий потенциал замечательной певицы.
Гулбат ТОРАДЗЕ |
|
НЕМЕРКНУЩИЙ СВЕТОЧ РАЗУМА |
|
В 2012 году исполняется 200 лет со дня рождения Мирзы Фатали Ахундзаде (Ахундова), выдающегося писателя-просветителя, философа-материалиста.
Статью о жизни и творчестве великого сына азербайджанского народа
по нашей просьбе написал филолог-востоковед, доктор филологических наук, автор научных трудов по истории культуры старого Тбилиси Георгий Шакулашвили.
Еще не смолкло эхо рокового выстрела Дантеса, которое донеслось из России туда, куда обычно ссылали передовых людей общества, чтобы задушить интеллектуальную активность, как на тот пистолетный выстрел последовал сильный поэтический отклик под названием «На смерть Пушкина», не меньший, чем стихотворение М.Лермонтова «Смерть поэта». Его автором был в то время никому неизвестный 25-летний азербайджанец Мирза Фатали Ахундов, который смело выразил свою печаль и гнев по поводу трагедии, идейную солидарность с передовыми российскими кругами.
С именем этого юноши будет связано в дальнейшем создание и формирование азербайджанской литературной школы, национальной драматургии, новой реалистической прозы, критики, публицистики, философии, литературоведения, эстетических критериев. Литературная и общественная деятельность Ахундова дала азербайджанскому народу удивительно щедрые и фундаментальные духовные всходы.
Жизнь
Мирза Фатали Ахундов родился в 1812 году в городе Нухе. Ребенка, рано лишившегося отца, вырастил дядя, Хаджи Алескер, которого справедливо считали образованнейшим человеком своего времени. Он обучал племянника восточным языкам, арабскому и персидскому, различным предметам, а когда Мирза подрос, в 1825 году перевез его в город Гянджу. Здесь он сблизился с Мирза Шафи Вазехом, впоследствии известным всей Европе поэтом и ученым, чье влияние диаметрально изменило мировоззрение Мирзы Фатали. И заставило навсегда отказаться от восточных схоластических взглядов.
Хаджи Алескер продолжал заботиться о воспитываемом племяннике. Он в 1834 году привез Мирзу в тогдашний административно-культурный центр Закавказья Тифлис и устроил в канцелярию наместника на Кавказе на должность переводчика восточных языков.
В то время Тифлис как внешне, так и в интеллектуальной жизни наполнялся постепенно европеизмом, идеи просветительства, демократические чаяния меняли сознание. Искусство отображения духовного мышления переходило к анализу конкретных проблем, и реальная действительность настойчиво вторгалась во все сферы искусства.
Мирза Фатали в Тифлисе общался со многими передовыми людьми того времени, вращался в их кругах, и благодаря своему необыкновенному таланту сумел изучить вопросы новой эпохи, европейские интеллектуальные ценности и критически осудить отрицательные стороны общественного сознания Востока, которые связаны и опираются на средневековый традиционный фанатизм. Вся его 40-летняя творческая деятельность протекала под этим знаком. Ахундов был близок не только с представителями грузинской интеллигенции, но и с сосланными из России прогрессивно мыслящими личностями (А.Бестужев-Марлинский, Н.Раевский). Тифлисское культурное окружение, отличное знание восточных и русского языков оказали большое влияние на формирование мировоззрения молодого Ахундова.
Он основательно знакомится с европейской художественной литературой, европейским философским мышлением, что впоследствии успешно использует в своем творчестве.
О поэзии
Как и большинство мастеров художественного слова, Ахундов начинал путь в литературу со стихов. Первое значительное стихотворение, как считают, им написано в 1832-1833 годах, и в нем явно усматривается идейно-структурное влияние литературы Востока. Это хорошо видно по его названию – «Недовольство миром».
Стихотворение «На смерть Пушкина», второе по счету, как мы отмечали, написано в 1837 году, в нем заметно влияние традиционной восточной поэзии. Несмотря на эпохальность идеи, фиксацию передовых взглядов нового времени, в нем сохранена традиционно-элегическая распространенная на Ближнем Востоке форма касиды. В его избранных стихах, числом до тридцати, ясно прослеживается оригинальность ахундовского мышления.
Следует особо подчеркнуть, что Ахундов не увлекался стихосложением. С точки зрения интересов эпохи, объяснение этого надо искать в философско-политической сфере, когда просветительство средством объединения общества объявило образование человека и повышение интеллекта, когда искусству поручалось упорядочение жизни, на авансцену вышли ее содержание и идеология, а аристократический блеск рифмы переместился на задний план. Поэтому утвердился т.н. «белый стих». Замечательный исследователь грузинской литературы Вахтанг Котетишвили в связи с этой проблемой справедливо вспоминает Анри Мари Бейля-Стендаля, его повсеместно известное высказывание о необходимости примата содержания над формой.
Мирза Ахундов, как энергичный сторонник просветительства, разделял это мнение, и свой творческий талант использовал больше в жанре прозы. Хотя надо сказать и то, что он настолько склонялся к мнению об использовании принципов поэзии, что некоторых восточных поэтов эпохи Возрождения не относил к числу истинных творцов. Этим проблемам он посвящает свое письмо «О поэзии и прозе». Следует отметить, что Ахундов не одинок в своей точке зрения оценки литературного наследия прошлого.
Реставрация прозы
Восток – мир огненосной поэзии. Такое сравнение прочитаете в письмах любителей поэзии или профессиональных исследователей. Действительно, поэзии тайная стихия осталась настолько всепобеждающей, особенно после того как в произведениях художественного слова (ХVI в.) утвердился лирический жанр, и даже чиновничьи акты писались в стихах. Этот процесс оказался настолько сильным, что начиная с ХIХ века просветительскому движению «Тысячи и одной ночи» понадобились большие усилия для реставрации прозы в литературном мире.
Лидерство в прозе в азербайджанском художественном слове опять же принадлежит Мирзе Фатали Ахундову. В 1857 году он написал повесть «Обманутые звезды», которая положила начало истории реалистической азербайджанской прозы. В повести с большим художественным мастерством, с использованием стилистических средств сатиры реалистически изображается современная ему азербайджанская действительность с одной стороны, и с другой – автором дан политический идеал государства. Написанию «Обманутых звезд» предшествовал 20-летний писательский стаж Мирзы, о чем свидетельствует художественное совершенство произведения.
«Эта повесть – лучший образец азербайджанской художественной прозы», - писал об Ахундове профессор К.Пагава в своем замечательном исследовании.
Действительно, это так.
Философия
Историческое значение М.Ахундова не исчерпывается его литературно-просветительской деятельностью. В 1850-60-х годах он увлекается философией и политической экономикой, изучает эти предметы, особенно труды европейских философов и ученых Вольтера, Руссо, Дидро, Монтескье, Ламартина, Гольбаха, Ньютона, Фарадея и других, что помогло ему утвердиться на позициях мыслителя-материалиста и атеиста. Его взгляды нашли наиболее яркое отражение в его философском трактате «Три письма индийского принца Кемал-Уддовле иранскому принцу Джелалуддовле и ответ последнего на эти письма» (1864-1875), написанном на фарси и после перевода на азербайджанский изданном в 1924 году в Баку.
В трактате автором поставлен не один существенный и животрепещущий вопрос, выражены материалистические идеи. Профессор К.Пагава отмечал, что трактатом Ахундов заявил о себе как первый великий писатель-просветитель, а потому его роль выходит за пределы родного Азербайджана.
Реформатор алфавита
Двадцать лет и огромный труд понадобился Ахундову, чтобы подобрать арабский алфавит тюркским народам, а потом создать для них новый алфавит. Арабы тюркским народам наряду с исламом дали и свой алфавит, хотя он по своей конструкции не соответствовал их языкам. Это создавало большие проблемы в системе образования, и как следствие, большая часть населения не была обучена грамоте. Для Ахундова такое положение было нетерпимо. Он безустанно писал по этому поводу в академические круги различных стран, убеждая в необходимости реформы алфавита. В 1863 году посетил Константинополь и выступил с докладом в парламенте, но тщетно! Правящая элита посчитала реформу Ахундова посягательством на Коран и отказала. Ахундов продолжал борьбу, о чем свидетельствуют выписки из его записок:
«Пока я жив, пока дышу, не прекращу сражаться пером со стамбульскими визирями»; «Я уверен, мой алфавит займет почетное место в литературе Ближнего Востока».
Действительно, эта реформа языка была осуществлена в первой четверти ХХ века в Азербайджане и Турции.
Литературная критика
Основателем литературной критики в Азербайджане считают все того же Ахундова. Прекрасное знание европейской и русской литератур убеждало его в том, что прогресс искусства полностью зависит от наличия объективной критики. Просветительство требовало от художественного слова создания правдивой картины, и независимая критика должна сказать свое слово. В конце ХVIII века в литературе Ближнего Востока все еще преобладал традиционный взгляд – хвалебные касиды и сентиментальная любовная лирика. Путь к европейскому литературному мышлению достигается посредством критической мысли. Ахундов и в этой сфере создает прекрасные труды, объясняет роль критики и ее необходимость для развития общества. Его статьи «Критические заметки» и «О поэзии и критике», «Критика пьес Малкум Хана» – прекрасные образцы литературного мышления. Автор утверждает, что критика способствует развитию реалистической литературы, а последняя – просвещению народа... «Наши поэты и писатели в результате развития критики начнут искать более жизненные сюжеты», - писал Мирза Фатали.
Драматургия
В многоплановом творчестве Ахундова особое место занимает, особую идею выполняет драматургия. Он – основоположник этого жанра в литературе Ближнего Востока. В Закавказье этот жанр позже развился, к тому же под влиянием европейских стран. Не будем забывать, что это касается современной драматургии классического характера и драмы. Народная драматургия и народный театр и в Азербайджане, и в Грузии существовали много раньше (в Грузии Берикаоба, в Азербайджане Кос-Коса) и заложили основу этого жанра, и все-таки возникновение театра и драмы для того периода связано с просветительством. Упрочение этого жанра обязано зарождению капитализма. Вспомним комедии Георгия Эристави и Ахундова – «Скупой» и «Приключения скупого». Обе построены на одной и той же теме – уходу с политической арены побежденного феодализма и утверждению буржуазии, боли этого процесса.
Талант Ахундова позволил ему увидеть, какую пользу может дать народу новый жанр – для улучшения его жизни, увидеть и написать за какое-то пятилетие шесть комедий («Молла Ибрагим Халил, алхимик», «Мусье Жордан, ботаник, и дервиш Мастали-шах, колдун», «Хаджи Кара» и др.). По мнению писателя, жанр комедии самое сильное литературное средство воздействия на людей. Ахундов показал в своих комедиях отрицательные стороны общества – фанатизм, суеверие, деспотизм, невежество, скупость. Мирза Ахундов боролся с этим уродством посредством сарказма, и именно поэтому его наградили самым почетным званием в этом жанре – сравнением с великим Мольером.
Заслуживает внимания, что драматургия Ахундова очень скоро увидела свет. Вторая комедия в русском переводе автора была напечатана в газете «Кавказ», а вскоре (1853) – и в отдельном сборнике.
Ахундов и тифлисское общество
Большую часть жизни и творчества Ахундов провел в Грузии, ее столице. Здесь создал свои труды художественного и научного характера, отсюда распространял на весь Ближний Восток свои идеи, здесь обрел бессмертие творца и здесь, в тбилисской земле, обрел вечный покой. Поэтому, если мы хотим узнать, откуда мыслитель черпал энергию, наполняя свое творческое и научное наследие, хотя бы в информационном плане должны знать окружение и интеллектуальный мир, в котором он пребывал.
Это знание должно опираться на два источника: круг и те люди, с которыми он общался, личные контакты тбилисцев с Ахундовым. Рассмотрим первый список, далеко не полный: это ссыльный офицер-декабрист А.Бестужев-Марлинский, поэт Я.Полонский, основоположник нового литературного армянского языка Х.Абовян, поэт Л.Заболоцкий, председатель Кавказской археологической комиссии А.Берже, писатель и публицист Г.Церетели, историк и этнограф Н.Бердзнишвили, драматург и актер Г.Эристави. Это тот список, который известен историкам литературы, предположительно круг общения был гораздо шире.
Первым переводчиком Ахундова на грузинский язык был наш великий поэт Акакий Церетели, который перевел комедию «Визири Ленкорани» и опубликовал в своем журнале. И в дальнейшем грузинское литературное общество продолжало знакомить читателя с переводами Ахундова. Стихотворение «На смерть Пушкина» прекрасно перевел Иосиф Гришашвили и издал отдельной книгой в 1938 году. Переведены комедия «Приключения скупого», повесть «Обманутые звезды» (дважды), стихи... Так что, грузинскому читателю хорошо известны воззрения Ахундова.
Не менее значителен вклад грузинских ученых, особенно известного ираниста, профессора Константина Пагава.
Эти сухие факты прекрасно показывают интерес грузин к сфере, которая справедливо известна как художественное творчество.
И, наконец, один любопытный факт. Журнал «Мнатоби» опубликовал в 1962 году (№10) статью Василия Чачанидзе «Мирза Фатали Ахундов и Гр. Орбелиани», в которой рассказано о необычном событии...
В 1878 году, когда скончался Мирза Фатали, обиженное на него духовенство отказало в разрешении похоронить его на старом мусульманском кладбище в районе Харпухи. Тогда Гр.Орбелиани, почитатель творчества Ахундова, пригласил группу горожан, устроил кутеж по соседству с кладбищем, они тайно вырыли могилу и похоронили покойного, и даже устроили соответствующие поминки. События на этом не закончились. Гр.Орбелиани поручил одному горожанину каждый год для поминовения души Мирзы зажигать свечу на его могиле, что горожанином добросовестно выполнялось до глубокой старости, до 1941 года.
Приведенные в статье В.Чачанидзе факты не опираются на документы, а записаны по воспоминаниям современников, но разве такое трогательное напоминание нуждается в доказательствах?..
Георгий ШАКУЛАШВИЛИ
Перевел с грузинского Арсен ЕРЕМЯН |
|
