|
Давид (Дато) Маградзе – поэт, общественный и политический деятель. Окончил филологический факультет Тбилисского государственного университета им. Ив.Джавахишвили. Основатель (по рекомендации Иосифа Бродского) и президент (до 2010 г.) грузинского ПЕН-центра. В 1992-1995 гг. – министр культуры Грузии, в 1999-2001 гг. – член парламента Грузии (оставил мандат по собственному желанию). Лауреат ряда престижных наград и литературных премий. В 2011 г. был принят Нобелевским комитетом Швеции на соискание Нобелевской премии в области литературы. Автор текста государственного гимна Грузии. Автор более 10-ти поэтических книг. Поэма «Джакомо Понти» издана в Тбилиси в 2011 г. Переведена на английский, итальянский, турецкий языки. В академии «Дон Боско» (Италия) поэма внесена в учебную программу. В 2014 г. в издательстве «Вита нова» (Санкт-Петербург) поэма вышла на русском языке в переводе поэта, переводчика, драматурга, члена Союза писателей Санкт-Петербурга, члена СТД России Николая Голя.
Мы говорим только о настоящей поэзии.
Поэтическое произведение – всегда мантра. Если угодно – заклинание. Может быть, молитва. Этим и отличается прекрасное стихотворение от всех других, что оно – священный, неприкосновенный текст, единый поток звуков и слов, каждые из которых стоят на своем месте, как влитые, и переставить их невозможно, и удалить нельзя, иначе все развалится.
За стихи нередко выдают некие нерифмованные тексты, именуя их белым стихом, простодушно забывая, что верлибр – высший поэтический пилотаж и профессионально очень сложное дело. Стихами иной раз называют куплеты, в которых просто нет смысла – лишь произвольный набор образов и эмоций. Конечно, стихи, которые не содержат ясной мысли, тоже могут быть великими стихами. В знаменитой иронической (но серьезной) эпиграмме Александра Иванова, посвященной Белле Ахмадулиной, об этом сказано умно и изящно: «Она читала, я внимал /То с восхищеньем, то с тоскою. /Нет, смысла я не понимал, /Но впечатленье – колдовское».
И в самом деле – если не улавливаешь содержания, то должен быть заворожен формой. Иначе это, ей-богу, не поэзия.
Дато Маградзе – мастер, и его творчество – тот удивительный и редкий случай, когда поэтическое впечатление сочетается с размышлением, эмоция с идеей, когда на четко выстроенный сюжет нанизываются одна за одной, в строго обдуманной последовательности, аллюзии и ретроспекции, ассоциации и сравнения, явные и скрытые цитаты, которые не только не уводят в сторону, но, напротив, словно бы подпирают, как дамбы, бушующие волны повествования. Стиль Маградзе узнаешь сразу, и это основное достоинство. Его трудно с кем-то очевидно сравнить, а такое вообще редкость.
Пастернак говорил, что главное в поэтическом тексте – «сила». Говорил в те времена, когда уже «впал, как в ересь, в неслыханную простоту». Так вот, Маградзе – силен и прост. Точнее так – Прост. Как притча. Как псалом. Говоря словами самого автора: «Что за величье в этой простоте! Какая простота в ее величье!» Маградзе шагает по дороге в классику поэзии.
Думаю, что поэма «Джакомо Понти» - выдающееся явление в современной грузинской литературе. При том, что это, конечно, поэма, так и тянет назвать ее иначе – например, хроника в стихах, или записки летописца, или дневник очевидца.
При всех авторских отсылках в далекое прошлое, это в высшей степени современное произведение как о самых насущных вопросах сегодняшнего дня (будь то политика, быт или человеческие отношения), так и и о проклятых вопросах бытия, которые терзают человека и человечество веки вечные. Что есть свобода, власть, дружба? Куда ведет дорога из отчего дома? Почему человек так силен и так бессилен? И вообще – что делать? Что же, господи, нам делать?!
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». «Джакомо Понти», по сути, начинается так же, как Пролог Евангелия от Иоанна. И с первых строк становится очевидным, кто он, главный герой - Джакомо Понти. Слово, которое «было в начале», Маградзе вкладывает в уста Поэта:
Так говорит он, этот человек...
А то, о чем и как он говорит,
Уже само о многом говорит…
- Но кто же он?
- Он, кажется, поэт.
Начиная с заглавия, читатель попадает в бесконечную цепь смысловых ассоциаций. Джакомо: Казанова, Леопарди, святой Джакомо или «Джакомо Джойс» Джеймса Джойса? Понти: Понтий Пилат, Понтийское царство, понты, не бери на понт? Или понт – «рог северного оленя, из которого китайцы приготовляют возбудительные пилюли» (А.Чехов, «Остров Сахалин»)? Выбирай, что тебе по душе, подбирай на свой вкус. Как ни странно, что ни выберешь, все – в жилу: «Но, ваша честь, вы все-таки не Понтий. /Понтов не стройте. Нас не взять на понт». А может быть, нас не взять на Понт, с большой буквы? Выбирай…
Поэма состоит из предисловия, пролога, 37-ми глав и послесловия. Почти все написаны в разной стилистической манере, по разным поэтическим канонам. Но каждая стоит точно на своем месте, проистекая из предыдущей и предваряя следующую.
Три темы являются магистральными, сквозными: тема родины, суд над Поэтом – «капитаном флотилии бумажных кораблей» Джакомо Понти и, наконец, уход из отчего дома и возвращение домой. Все остальные смыслы произведения – явные и подводные, точно заявленные и обозначенные лишь легким пунктиром – сходятся на этих трех.
Дато Маградзе (или Джакомо Понти?) – не космополит и не инопланетянин. Тяготея к расширению своих внутренних границ, он остается сыном своей страны и, как это чаще всего случается с жителями маленьких стран, чувствует сильнейшую, почти животную привязанность к своей благословенной и злосчастной «западовосточной» земле. Он смотрит на нее трезвым, суровым взглядом, ни на секунду не переставая любить ее всем своим существом, понимая, что родная страна, «прекрасная и убогая», - это судьба, данная Богом. При этом, глядя в лицо жестокой правде, он отдает себе отчет в том, что для многих «патриотизм – стремление к реваншу у тех, кто безнадежно проиграл».
Страна моя, хочу тебе сказать,
что мне любви к тебе не занимать.
Люблю тебя такой, какой не стала.
Люблю такой, какой могла бы стать.
Основным сюжетным мотивом Дато Маградзе выбрал судебный процесс. Автор сам отсылает читателя к образу Сократа: «Тбилисцы, вы как граждане Афин. /Я – как Сократ в венце бессчетных вин». Но мы поневоле (или все-таки по воле автора) выстраиваем свой ассоциативный ряд. И в этом ряду не только защита Сократа (Джакомо Понти так же, как великий грек, защищает себя сам), но и «Процесс» Франца Кафки, «День восьмой» Торнтона Уайлдера, знаменитое «Сжечь – не значит опровергнуть!» Джордано Бруно, «Я обвиняю» Эмиля Золя… И, как всегда, в роли прокурора выступает народ.
Тема противостояния-противопоставления народа и Гражданина, толпы и Поэта – классическая, вечная. Но Маградзе и тут умудрился обнаружить ту точку обзора, с которой пока еще никто эту область не обозревал. Его Поэт – не просто мыслитель, страдалец и боец-одиночка, предпочитающий «пирушке групповой раздумье одинокого застолья». Он, готовый одарить своей дружбой весь мир, в то же время – гордый чистоплюй, суровый творец, брезгливый и неуступчивый горожанин, коренной житель столицы Поэзии, атакуемой «провинциалами». Маградзе чужд высокомерия, и противопоставляет не себя – им, но их образ жизни и систему ценностей – своим. Он не ставит себя выше прочих, но со спокойствием уверенного в своем уделе человека понимает их абсолютную несовместимость. Это так, и иначе быть не может: «Поверьте, все, что ваше – не мое». И еще: «Да защищен талантом буду я /От поэтического захолустья!»
Притча о блудном сыне, одна из притч Иисуса Христа (Евангелие от Луки) – известна, пожалуй, каждому. Тема возвращения кажется в ней очевидно доминантной. И автор поэмы поначалу делает акцент именно на ней: «Покинув дом Отца, ты движим вот чем – /Надеждой оказаться в доме отчем». Но Маградзе не был бы Маградзе, если бы не нашел в каноническом тексте скрытого смысла. Поэтому его волнует не только судьба того, кто покинул отчий дом, но и (даже в большей степени) тех, кто в этом доме ждет возвращения сына. Что с ними станет в злосчастные для родины времена? Отстраниться от этого злосчастья – немыслимо, уйти в лабиринты своей души и затеряться там навсегда – невозможно. «Джакомо Понти» повествует именно о невозможности человеческой автономии. Хочешь ты этого или нет, но поневоле рано или поздно оказываешься опутан, как паутиной, всем, что тебя окружает, что происходит вокруг тебя. Так кто же откроет дверь блудному сыну, когда он постучится в родной дом? «Однажды в дом вернется блудный сын, /И пустота его за дверью встретит».
За время чтения «Джакомо Понти» читатель становится надежным союзником и единомышленником Дато Маградзе. И вместе с автором с совершенной убежденностью осознает: нет жизни без стихов. А спасти может только чудо – чудо поэзии, «amore», единство духа и души. Одна беда – не хватает лишь восьмого дня творения, чтобы его создать. «Кто день восьмой отыщет за семь дней?»…
А действительно, кто? Только Поэт – единственный соратник Создателя. И, может быть, все изменится в день восьмой?
Да не надеется читатель обнаружить у Дато Маградзе точные ответы. Но побуждающая к размышлению сила автора столь велика, что мы поневоле сами пойдем по скорбному и светлому пути самопознания, и, кто знает, что нас ждет впереди? Может быть, ответ. Может быть, новый вопрос. Но если мы задумались и прослезились, значит, стихи состоялись, и мантра сработала.
Нина Зардалишвили-ШАДУРИ |
|
ВЛАДИМИР ЛЕОНОВИЧ (1933-2014) |
|
От автора: «Живу на Родине, в Костроме, где я родился в 1933 году, потом был увезен в Москву, окончил московскую школу, учился в Одесском высшем мореходном, в Военном институте иностранных языков, служил в армии (Шуя, Гороховецкие лагеря), учился на филфаке МГУ, преподавал в сельской школе, работал в плотницкой бригаде, на стройке Запсиба, на электрификации Красноярской ж/д. Работал в журнале «Литературная Грузия», много переводил».
Утро
В Богородицын оклад
врезанные самоцветы –
золота и камня лад
на другом краю планеты.
Яхонты горят в венце
Божьей матери Хахульской…
Рдеет на твоем лице
жар лучей от печки русской.
Виноградная резьба,
строгое витье колонок…
Пятистенная изба
нам досталась от олонок –
девяностолетних дев
Феодоры и Пиамы.
Пышет печи львиный зев…
Тишина… раздолье… планы…
Золотят твои зрачки
радужные золотинки –
разбегаются клочки
первой утренней картинки.
Будет месяц без гостей,
черный хлеб родимой речи
и желанный – сам-третей –
утренний огонь из печи.
***
Железными гвоздями в меня вбивали страх.
С разбитыми костями я уползал впотьмах.
Но призрак Чести вырос, как статуя во мгле:
вернулся я и выгрыз позорный след в земле.
И стал я набираться железных этих сил...
И стал м е н я бояться т о т, кто меня гвоздил.
А мне теперь, ей-богу, не много чести в том,
и радости не много в бесстрашии моем.
Меня топтали кнехты, и тело сек палач,
Но даже истязавший не услыхал мой плач.
Я молча стиснув зубы, из подо лба глядел,
А мой палач угрюмый с усталости потел.
Подковы молотили мой торс со всех сторон,
Но те, кто меня били не слышали мой стон.
Я падал, поднимался, опять сшибали с ног,
Но тот, кто издевался, боялся моих строк.
В темницах, в униженьях, под криками угроз
Никто из них ни разу моих не видел слез.
В пучинах преисподней, я из последних сил
Магическую заповедь себе в уме твердил
Как Отче наш единый «еси на небеси»:
Не верь, не поддавайся, не бойся, не проси
И все-таки я выжил, злодейству вопреки,
И трепетом прониклись исконные враги.
Железными тисками выдавливал я страх,
Лизало нервы пламя, обугливало в прах
В изгибах лихолетья, заматерев душой,
Я формулу бессмертья в самом себе нашел.
Не зря меня боялся тот, кто меня гвоздил
Я выжил и поднялся, набравшись новых сил
Воспрял, как птица Феникс, обидчиков кляня,
И стал разить словами тех, кто душил меня
Стрелял почти не целясь, но сразу наповал
Убойными стихами злодеев добивал
Но мне теперь, ей-богу, не много счастья в том,
и радости не много в бессмертии моем.
Св. Семейство
Тоненькая,
белоснежная –
слетает Мариина ручка
на темную руку супруга.
Вздрогнув, Иосиф
взгляда не поднимает,
лишь накрывает Мариину
Иосифова рука –
похожая, если вглядеться,
на пустынный пейзаж
с такыром и чахлой порослью.
Взгляд мужчины похож
На Мертвое море: там
некий свинцовый слой
не всплывает – не тонет –
не подымает глаз
на Марию Иосиф,
но Девочка ни при чем
в этой жестокой сказке.
Без тебя
Я живу тяжело и открыто.
Наполняется мой Колизей.
Я просеял сквозь крупное сито –
я отвеял неверных друзей.
Я живу далеко и забыто
в обаянии небытия –
без Тебя, без малейшего быта –
где вы, дочери и сыновья?
Понимаю Вас, Анна Андревна,
полной мерой этой беды.
Никого – на песочке арены,
только ближе и ближе – следы...
Неустанно
В келье стол, топчан и стул.
Каменная тишь. Снаружи
два на два – раздельный стук.
- Да, войдите. Да!! Да ну же...
Гость стучит: кресты кладет,
и без трех крестов надверных
в эту келью не войдет
ни один из благоверных.
Дверь тесовая, с волчком, -
сотка, с проймами, сплошная...
Пролезает гость бочком,
крестит стены, объясняя,
что кропить и осенять
надлежит их неустанно –
неустанно изгонять
призраки СЛОНа и СТОНа.
Прим.
СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения;
СТОН – Соловецкая тюрьма особого назначения.
Из альбома
Видел я Каргополь нынче и Петрозаводск,
Питер и Оренбург, Кострому и Калязин,
Алмаатаюсь по свету, и нет мне опоры.
Нет – как дифтонга воздушного «и-а»,
чтоб мог я Гиа сказать, Гиинька, домосед
мой счастливый.
Ты себе дома, и крепки твои бастионы
рукописей, корректур, запыленных подшивок...
«Книгу в себе» ты умеешь ценить,
прикасаясь пальцами
бережно к авторской подлинной правке,
к детскому почерку: о! лепетать, о Цхинвали! -
синюю папку одну разрешив от тесемок.
Третий этаж, и звонок – наконец! - и объятья,
и ритуальные танцы, и пухлые ручки
к небу воздеты, и прыгает Лялька, и Джанка
лает и лает, и монументальна Этери,
как дедабодзи, держащая Дом крестокрыло.
В этом триклинье грузинском теснятся картины,
книги, растенья и камни и – вечные гости –
в комнаты входят с балконов лоза и глициния.
В этом дарбази античном гостят олимпийцы,
ликами – вполоборота – из тьмы выступая.
Додик Давыдов, наш Рембрандт, снимал их,
но если б
преображенные Додиком оригиналы
все собрались – не избегнуть бы им потасовки!
Мир вам, которые живы, и царство...
Но царство – в воздухе дома сего:
замирание звуков благоговейное,
этих камней и растений
позы и возникновение звуков, и ликов
этих вниманье – и все тут внимает и внемлет
некоей чудной стихии... Но страшно за Гию:
так незнакомо лицо и уста побелели,
бездной какой-то охвачен,
последним блаженством, на волоске его жизнь...
Длится пауза... - Белла, гениалури, -
прошепчет, еще не очнувшись.
Беллину книгу держал я, как Вацлав Нижинский
Павлову Анну, и это – вина режиссера.
Бисерным Гииным почерком: Павлову Анну –
мне, - и так далее. Где эта книга, Илюша?
Как же я мог... Ради предка Дадешкелиани,
доблестного Константина, найди и верни мне
если не книгу, то надпись, но как же, но как же...
Вечный вопрос наш, Илюша, верни же
мне Анну – Беллу,
хотя и окончен балет наш... |
|
|
Чрезмерная мечтательность одиннадцатилетней Серижи настораживала окружающих. Родителям поначалу казалось, что у дочери проблемы со слухом, ведь она смотрела на всех с чуть приоткрытым ртом, будто не понимала, о чем говорят окружающие. А мимика оставалась одинаковой при беседах о грусти или радости. Но врач после обследования отрицательно покачал головой: подозрения не подтвердились, у девочки все хорошо. Серижа продолжала носить маленький блокнотик, в который записывала странные мысли. На одной странице как-то написала: «Червяка убили». Соседка, зайдя за солью, случайно заглянула в блокнотик. Увидев запись: «Увака убили», она пришла в ужас. Вечером, придя выразить соболезнование ее родителям, столкнулась с всеобщим хохотом. А Серижа подумала про себя: «Если Увака убили, то почему им так весело?»
Посоветовали народного целителя. Съездили в отдаленное село. За их машиной долго тянулся длинный шлейф из пыли, с правой стороны возвышались горы, а с левой – пропасть. В отдалении чабаны в папахах взирали по-философски на мир. Люди там никуда не спешили. Могли сидеть часами на лавочках, разговаривать или перебирать четки. Обсуждали тех, кто рано повыскакивал замуж или женился, а тех, кто сидит дома, обзывали «старыми девами или засидевшимися холостяками». Если «девы» где-то работали, то оскорбительно и грозно восклицали: «Карьеристки!» Их волновало, почему у замужних девушек не появляются дети, а если и появляется ребенок, то почему не два, а если второй появился, то почему не три? Но если детей много, то почему родителям они понадобились в таком большом количестве? Если мать устроилась на работу, то все равно – «карьеристка», которая не хочет быть с семьей. А если мать нигде не работает и смотрит за детьми, то «нахлебница». Это и было их главным объектом обсуждений. Поэтому появление машины, несущейся на большой скорости, насторожило и вызвало буйное любопытство.
Тем временем Серижа усердно изображала курносого пятачка, прижавшись личиком к стеклу машины. А родители звали целителя у двухэтажного желтого дома, похожего на замок, с огромными воротами, на которых была надпись мелом: «Продается».
- Бакарбе-е-ек! Во-о-о, Бакарбе-е-ек!
Папа Серижы в кожаных черных брюках, кожаной рубашке, распахнутой на груди и кожаном плаще до колен. У него был кожаный бизнес – собственный мини-завод по переработке шкур. Еще он повторял, что в Чечне можно заработать много денег: «Просто людям лень наклониться и подобрать». Кучерявые волосы до плеч и квадратные усы до подбородка. В правой руке догорала сигарета из пачки «Космос». После каждого оклика жены, тихо и отрывисто бормотал под нос: «Тьфуй, елки-палки». Доставал из кармана обувную щетку и тщательно вычищал остроносые туфли-казачки. Рядом стояла мама Серижи, обтянутая тигровым платьем, украшенным стразами. Непокорные пряди кучерявых волос выбивались из-под небольшой косынки. Когда ветер дул сильно, то задний уголок косынки поднимался вверх и напоминал настоящий кокошник. На ее шее висели три золотые цепочки, все пальцы унизаны золотыми кольцами, почти как у рэперов в американских клипах. В руках она держала кошелек.
Наконец, откликнулась румяная женщина, с тучной фигурой, которая почему-то улыбалась, поливая из оранжевой лейки китайские розы на балконе. Она весело указала пальцем на серый дом за облезлой калиткой, расположенный напротив.
Седовласый старик вышел из каких-то густых, иссохших и спутанных зарослей огорода. Настороженно, с ног до головы, оглядел маленькую Серижу, сквозь морщинистые веки. А она все продолжала смотреть с приоткрытым ртом. Потом дед пожал ей руки, которые оказались холодными.
- Хм… будущая свекровь будет холодна по отношению к тебе, - отметил старик. Девочке вместо «свекровь», послышалось «свекла». Поэтому ей показалось странным, почему ее должно волновать, как к ней относится свекла?
Попросил высунуть язык, оттянул нижнее веко и внимательно взглянул на белок. Пару раз моргнул, шепотом что-то повторил и тяжело вздохнул. Затем поспешил к дому с камышовой крышей, стены которого были побелены известью, чрезмерно разбавленной синькой. Родители переглянулись. Он снова появился с маленькими трубочками высушенной крапивы и настоятельно порекомендовал выкуривать четыре раза в день после еды. Видимо, ему показалось, что у девочки проблемы с легкими и от того, что ей не хватало воздуха, она пыталась компенсировать дыханием через рот недостаток кислорода. Родителям такая логика понравилась и вполне даже устроила. Мама Серижи поспешно достала из кошелька тысячную купюру и стала совать в карманы старца, несмотря на то, что тот отговаривался, утверждая, что работает бесплатно, исключительно ради Аллаха. Но маму невозможно было унять.
Теперь, когда все дети во дворе бегали за мячиками и прыгали на скакалках, Серижа не просто смотрела на них с раскрытым ртом, но им иногда покуривала крапиву.
- Куришь? Хорошо. Перед сном еще не забудь покурить, - одобряюще кивала мама, а дочь удивленно смотрела то на нее, то на дым, и все казалось вокруг настолько необычным.
Но с каждым днем эта непонятная болезнь прогрессировала. На десятилетие, после задувания свеч, вместо поедания торта Серижа с аппетитом, причмокивая, слопала свечи. Родители еще как-то могли смириться, когда вместо платья Серижа обвязывала шарф вокруг тела и выходила на улицу, накинув сверху платок. А когда ее послали за профессиональными ножницами, то беспорядочно отстригла все волосы и, тихо напевая под нос «фля-фля-фля», возвратилась домой. Но когда она посыпала сахаром кухню и заявила, что вызывает снежную бурю, то ничего не оставалось, как принять крайние меры.
Родственники отвезли ее к мулле, который проверил ее на присутствие или отсутствие джиннов. Когда ничего не обнаружилось, настойчиво попросили продолжить поиски еженедельно, пока не удастся добраться до них. Быть может, они притворяются, что не слышат. При каждом посещении, мулла бил небольшой палкой – «сивак» - по ее хрупкому тельцу и читал молитвы. Серижа уже больше года пила специальную, заговоренную муллой воду, где на дне лежали обрывки бумаги со священными молитвами на арабском языке. Под одежду ей прикрепили булавкой несколько амулетов в форме небольшого треугольника или квадрата в кожаном переплете. А под подушку клали ножницы и ножик, чтобы отпугнуть нечистую силу. Девочка стала еще менее понимать окружающий мир.
За одной партой Серижа сидела с мальчиком, который тоже смотрел на всех с приоткрытым ртом. Красил небрежно розовым лаком ногти, а в его тетради учительница аккуратно писала: «Дуб дубом!» Родители сетовали: «Ничему не учат в школе, только умничают!» И мальчик верил им. Он как-то признался, что пытался досчитать до ста, но так и не смог, потому что наступило утро и ему захотелось спать. Он постоянно рассказывал длинные истории, даже во время урока. Учитель как то не выдержал и выпалил:
- Что пусто, то всегда звенит!
Может быть, эта фраза и повлияла на Серижу, и она поэтому предпочитала молчать. И, наверное, она раскрывала рот, когда хотела что-то сказать, но пустой… совсем не хотелось быть… Через несколько лет мальчика перевели в школу для умственно отсталых детей. Но его фотография как худшего ученика еще долго не сходила со стенда, где он запечатлен с раскрытым ртом. И к Сериже подкрадывались тревожные мысли, что может быть и у нее что-то не в порядке с головой.
Но у старшей сестры она часто видела на обложках глянцевых журналов теть с приоткрытыми пухлыми губками. Она осознала, почему моделей всегда называют глупыми. Сестра, как ей казалось, вела себя очень странно. После окончания занятий в университете она забиралась на свою двуспальную кровать, заматываясь в тигровый плед как в кокон, надевала наушники и рассылала смайлики в виде кошек разным незнакомцам, а незнакомцы слали ей в ответ смайлики в виде собачек с сердечками вместо глаз. И сестра почему-то очень сильно радовалась им. Каждый день по несколько часов примеряла она разные платья, кофты, юбки и фотографировалась на мобильник. А когда наносила тушь на ресницы, то приоткрывала рот, как Серижа, но ее почему-то не считали больной. Однажды, выпорхнув из кокона, сестра превратилась в бабочку и была свадьба. Серижа сильно удивилась, когда новорожденному младенцу сестра небрежно измазала копотью щечки и носик.
- Это от сглаза, - умиленно пояснила сестра. Странно, но когда Серижа измазала себя копотью и несколько перьев воткнула в волосы, то домашние обозвали ее «индейцем» и попросили быстро все смыть и выкинуть перья. Невероятно, взрослые делают то же, что и дети, но умеют все преподносить по-своему. И почему же тогда плохо быть индейцем? Серижа тогда поняла, что с ней на самом деле все в порядке, просто что-то очень странное происходит с остальным миром. И от такого вывода ей стало на душе светлее.
Ее старший брат Исхак… нет, он не ходит с раскрытым ртом… Исхак в ичкерийское время победил на школьной Олимпиаде по химии, тогда еще в городе Джохар. И грамоту с денежным конвертом ему вручал Министр образования Ичкерии. Не переставая визжать от радости, Исхак попросил автограф у него, и несколько месяцев все родственники и знакомые с гордостью ликовали и показывали автограф всем. Во вторую чеченскую войну, они сожгли этот автограф и попросили всех родных особо никому не распространяться, так как во время обысков федералы могли учинить проблемы. Исхак не стал Менделеевым. После окончания университета он устроился учителем химии в школе. Максимум, чего он добился – победил в районном конкурсе учителей.
- Серижа, - с взъерошенными лохматыми волосами почти кричал Исхак. Его глаза были настежь раскрыты, казалось, что он знал намного больше, чем все. Он как будто бы дирижировал. - Скоро я придумаю… придумаю… нержавеющий металл для подземных труб. Ты не можешь себе представить, что тогда будет! Государству… (как будто Серижа знала, что это такое) не придется тратить деньги, чтобы их постоянно менять.
Серижа не понимала, почему он так беспокоится о подземных трубах. Странное поведение брата ее сильно тревожило. Особенно его невеста с чуть приоткрытым ртом, изображение которой высвечивалось на экране мобильника. Исхак пообещал невесте подарить кольцо с бриллиантом, но так как учительской заработной платы не хватало, он решил подзаработать летом во время отпуска. Каждый день он очищал кирпичи в развалинах заброшенных и разрушенных домов и сдавал их перекупщикам. Но однажды сработала мина в одном из таких зданий и брат погиб. В семье все знали о мечте Исхака – подарить бриллиантовое кольцо своей невесте. На семейном совете было решено подарить девушке кольцо в память о погибшем женихе. Мобильник отдали Сериже. Но она не захотела им пользоваться, сама не понимая, почему.
Серижа долго не могла прийти в себя: трагическая смерть брата сильно повлияла на нее. Поверх ее рыжих кучерявых волос повязали платок. Все зеркала в доме мама покрыла плотной тканью, пока не закончатся похороны. Родители были в замешательстве, они не представляли себя без Исхака. Для кого они построили дом? Кто будет жить в нем после их смерти? Если раньше родители были уверены в том, что происходит вокруг них и что им делать, то сейчас они находились в полном недоумении. Удивленно и растерянно смотрели они на окружающих, чуть раскрыв рты. Удивленно и растерянно, чуть раскрыв рот, смотрели они на окружающих. А Серижа наоборот, плотно закрыла рот, потому что осознала, что только она сможет им помочь справиться с обрушившейся на них бедой. Она собрала, оставшиеся крапивные трубочки и выбросила.
Ася УМАРОВА
Чеченская Республика |
|
О БЕДНОМ ПОЭТЕ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО |
(Фрагменты из романа – расследования)
Он стремился, как мне кажется, утереть нос самому Валерию Брюсову с его знаменитым оккультно-эротическим романом «Огненный ангел», в котором довольно точное воспроизведение средневековых магических процедур соединялось с любовным опытом и реальными эротическими коллизиями людей модернистской эпохи.
Впрочем, в данном случае он, если и не перещеголял Брюсова, то создал все же вполне убедительный текст, именно художественно убедительный, превосходную стилизацию под раннесредневековые документы и не просто даже документы. Эльснер ведь попытался воссоздать, а точнее заново придумать, творчески воспроизвести мир каббалистической эротики, что очень даже должно было привлечь жену Сергея Кречетова, которая не один уже год всецело была поглощена оккультно-эротическими переживаниями.
Любопытно и то, что распространяться о своих отношениях с Эльснером К. особо не любил, вообще не любил говорить об Эльснере, вернее говорил, но как-то очень уж глухо, неуверенно что ли, невнятно, а вот о любовном романе того с Рындиной отчего-то рассказывал мне с самым несомненным удовольствием, явно гордясь, что человек, введший его в Серебряный век, был не только лично знаком с мэтром Брюсовым, но и являлся фаворитом самой Рындиной.
Впрочем, я тогда о Рындиной по сути мало что знал (в Советском Союзе о ней писать было совсем не принято), и история эта на меня тогда особого впечатления не производила.
Однако впоследствии, в тот период, когда я стал выяснять, как возникла великая библиотека К., сюжет Рындина – Эльснер очень даже привлек мое внимание и по-настоящему заинтересовал.
Сообщу теперь итоги моих разысканий, отнявших у меня не мало времени и сил.
Пришлось мне даже съездить разок в Ростов-на-Дону, проникнуть в некоторые тамошние частные архивы, просматривать аж на протяжении целых двадцати дней дневники и письма ростовчан за 1919 и 1920-е годы, а также газеты периода белогвардейского Ростова, и в итоге мне чудом удалось кое-что узнать в отношении супругов Кречетовых и Владимира Эльснера.
Итак, вот что удалось мне узнать в Ростове на Дону. Излагаю суммарно, вкратце, все подробности по возможности опускаю, дабы они не утяжеляли рассказ и не уводили читателя куда-нибудь в сторону. Интересные, пикантные детали часто пагубно влияют на наше восприятие, заслоняя главное, ради чего, собственно, и ведется разыскание.
Вот я и стараюсь ни на миг не забывать, что меня в настоящем романе-расследовании по большому счету интересует лишь одно – как в Тбилиси в советское время могло появиться уникальное книжное собрание К., в котором неслыханно полно оказалась представлена поэзия русского модернизма – и все первые издания! - плюс отдельная коллекция российского авангарда.
В разрешении этой загадки поездка в Ростов-на-Дону как раз и оказалась для меня большим и даже неоценимым подспорьем. Причем, когда я прибыл в Ростов-на-Дону и занялся сбором материала, то меня, в первую очередь, естественно, интересовали исключительно Кречетовы и Эльснер. Однако целостная история белогвардейского Ростова непременно должна быть еще написана. Непостижимо, почему тамошние старожилы даже и не чешутся. Это не справедливо!
***
Когда в декабре 1919-го года стало более или менее очевидно, что Ростов придется неминуемо отдать красным и что ОСВАГ переведут в Новороссийск, который совсем не был приспособлен к тому, чтобы разместить там учреждение с таким громадном штатом сотрудников, Лидия Рындина уговорила супруга своего Сергея Кречетова библиотеку его с собою в дальнейшие странствия не брать.
Было уже ясно, что в итоге придется все равно библиотеку бросить – не в Ростове, так в Новороссийске. Ходили упорные слухи, и вполне достоверные, что ОСВАГ скоро совсем закроют (так и произошло, но только, когда командующим стал барон Врангель, на дух не переносивший, как он говорил, «интеллигентскую гниль»; правда, и Деникин не переносил ее, но все же как-то терпел), и тогда просто всем членам пресс-бюро придется бежать, куда глаза глядят. И это, увы, произошло.
Наиболее возможной ступенью бегства явно маячил уже и Константинополь (не к красным же было идти) и вообще долгое изгнание, на которое до этого они как-то все же не очень рассчитывали, веря поначалу на возврат к прежней, цивилизованной жизни. Но стало очевидно, что в ближайшее время никакого возврата не будет.
Ростов явился тогда для многих иллюзией рая, и эта прекрасная иллюзия вдруг начала сокрушительно рушиться прямо на глазах у вполне прижившихся там и даже, можно сказать, благоденствовавших российских интеллигентов (Иван Билибин, Евгений Чириков, супруги Кречетовы, Эльснер, Евгений Лансере, Илья Сургучев и многие другие).
В общем, Рындина в предчувствии окончательного своего отъезда из Ростова предложила отдать библиотеку Эльснеру.
Во-первых, он остается как будто, во всяком случае бежать далее с армией не хочет (и понятно, что он, будучи сверх-страстным библиофилом, совершенно точно останется, коли узнает, что ему отойдут кречетовские книги).
А во-вторых, он, безо всякого сомнения, будет наиболее достойным хранителем кречетовского собрания, ибо является тонким и основательным знатоком отечественного декаданса и кречетовской библиотеке никак не даст пропасть.
Так или примерно так, как смею я думать, утверждала Лидия Рындина.
И Сергей Кречетов сразу или нет, но в итоге согласился с предложением обожаемой своей супруги; вообще он, ежели не находился в состоянии аффектации, то бишь не был одержим приступом бешенства, не привык ни в чем ей отказывать.
Да, Эльснеру доверить книги вполне можно было – он их точно не бросит и никому не отдаст, будет холить и лелеять из последних своих сил. Это уж совершенно точно. Лидия права.
Многим в Ростове, и особливо сотрудникам пресс-бюро ОСВАГа, кажется, было отличнейше известно, и уж тем более супружеской паре Кречетовых, что Эльснер был чрезвычайно книжной душой, а вернее даже гнилостно-книжной: в его случае библиофильство было самой настоящей болезнью.
В общем, Эльснер тут подходил как никто. Тем более, что некоторое время (и как раз предотъездное) он был в прямых фаворитах Лидии Дмитриевны, так что у него, можно сказать, были и некоторые даже права что ли на остающиеся после них в Ростове вещички, в том числе, выходит, и на книги.
И Кречетов пред отъездом своим из Ростова и в самом-то деле отдал Эльснеру свою библиотеку, а точнее библиотеку книгоиздательства «Гриф». Это так должен был рассказывать Эльснер потом ученику своему К. Но даже если и не рассказывал, то К. так или иначе понимал, что у Эльснера оказалась кречетовская библиотека.
Да, непреложный факт при этом таков: ростовская библиотека поэта и издателя Сергея Кречетова оказалась впоследствии у Эльснера в Тбилиси, в его уютной, но претенциозной квартирке.
То, что Эльснеру библиотека была преподнесена на прощанье (пред отъездом своим) супругами Кречетовыми, Владимир Юрьевич рассказывал, видимо, потом К., да и еще кой-кому в Тбилиси (писателям и представителям литературного бомонда), но не очень открыто, конечно, вполголоса, на ушко.
Кречетов ведь был эмигрант, да еще и белогвардейский публицист, создатель полумифического братства борьбы против красной заразы, но крику издавал немало. Так что публично рассказывать о связи своей с Кречетовыми Эльснеру было никак нельзя – слишком уж вероятна была опасность, что к Владимиру Юрьевичу воспылают повышенным интересом органы безопасности.
Причем, сам К. версию Эльснера, что Кречетовы именно подарили ему библиотеку пред отъездом своим из Ростова, полностью принимал на веру. Он вообще относился к учителю своему с чрезвычайным пиететом. Говорил о нем неизменно с придыханием. Это я помню совершенно точно.
Итак, других источников, кроме устного и одновременно секретного рассказа самого Эльснера, судя по всему, так и не сохранилось.
Но в принципе Владимир Юрьевич мог ведь и подобрать брошенную хозяевами (Кречетовыми) библиотеку, мог и похитить ее или хотя бы раритетную часть. Может быть, 4 тома альманаха «Гриф», особенно дорогие сердцу издателя, Кречетов, как мне представляется, собирался все ж таки забрать с собой, в долгую эмигрантскую дорожку, а Эльснер унес их со всем остальным.
Я у К. видел потом эти бесценные четыре тома. Насколько законно достались эти редчайшие тома Эльснеру, смотревшему на них с явным вожделением? Вопрос, как думается мне, вполне резонный.
Однако приходится придерживаться версии Эльснера. Иные просто не сохранились, увы. Так что приходится прислушиваться к тайным нашептываниям Владимира Юрьевича.
Безмерно осчастливленный и даже потрясенный нежданным даром, будто бы преподнесенным супругами Кречетовыми, Эльснер, как он рассказывал – и это уже выглядит вполне бесспорным, - нанял несколько поместительных пролеток и на них перевез бесценный груз к себе на ростовскую квартирку.
Однако в Ростове и Эльснеру оставаться было чересчур опасно – красные непременно прихватили бы его и к стенке явно бы поставили: все-таки он был из пресловутого ОСВАГа, осведомительного агентства Добровольческой армии, о котором тогда прослышали едва ли не все, зная, что это ведомство ведало не только пропагандой, но еще и белогвардейской разведкой. Вот как белогвардейского агента его бы за милую душу и кокнули – безо всякого сомнения.
Да, клеймо ОСВАГа – это было совсем не шутка. Не забудем, что дело происходило в Ростове – можно сказать, столице ОСВАГа. Всех оставшихся выловили бы до единого.
И Эльснер, дабы не искушать судьбу, решил бежать в Грузию, тогда еще меньшевистскую и вполне независимую. И на корабль его с десятками ящиков книг никак не взяли бы, а до Тбилиси можно нанять возчиков и добраться туда с каким угодно большим грузом. А без кречетовской библиотеки Эльснер покидать Ростов никак не собирался.
Идее Эльснера перебраться в Грузию задумал последовать и соредактор Кречетова по «Орфею» художник Евгений Лансере. Он тоже переезду в Новороссийск, а потом в Константинополь предпочитал свободную Грузию, тем более, что он ведь уже последние несколько лет провел на Кавказе, создавая потрясающую визуальную версию «Хаджи Мурата». И для Лансере легче и сподручней всего было перебраться в ставший уже родным горный край, который вполне способен был укрыть его от красных варваров.
В общем, Лансере напросился в попутчики. И Эльснер, при всем ревнивом своем отношении к этому художнику, согласился: вдвоем как-то веселее, безопасней, да и дешевле к тому же.
Ну, и еще Эльснера интересовала коллекция альбомов и разнообразных изданий, иллюстрированных Лансере, которые тот повсюду возил с собой.
А тут появлялся реальный шанс взглянуть и даже прикоснуться к домашней библиотеке Лансере, не обильной, но любопытной. Ну как было не согласиться? И Эльснер согласился. Его можно понять.
Итак, Эльснер и Лансере сообща наняли у одного армянина громадных два воза, на которые погрузили свое имущество, почти целиком состоявшее из книг, альбомов, ящиков с красками и кистями – личный скарб занимал гораздо менее места, но он все же был.
Армянин со своим сыном безо всяких происшествий довезли Эльснера и Лансере чрез две недели до самого Тбилиси – и ни одна книжка с воза не упала.
В момент сборов пронырливый, юркий и услужливый Эльснер вызвался помочь Лансере перевезти к армянину и уложить на возы и свою и его часть поклажи. Тот, естественно, с радостью согласился. Такого облегчения он и ожидать даже не мог. Лансере ведь был обременен женою и детьми, так что ему и так хлопот с отъездом хватало.
Эльснера, судя по всему, он не больно-то жаловал, презирал за графоманию, высокомерие и ловкачество, понимал, что Владимир Юрьевич бешено завидует, что это именно его, Лансере, выбрали соредактором журнала «Орфей».
Однако помощь от Эльснера Лансере незамедлительно принял и чуть ли не с восторгом и с бесконечной благодарностью, ибо эта помощь сулила ему избавление от многих хлопот, обрушившихся тогда на него наподобие смерча.
И Эльснер ретиво и умело принялся за работу (он вообще был превосходный организатор). И дабы не возникало в дальнейшем никакой путаницы, на своих пакетах, коробках и ящиках он собственноручно писал жирным черным карандашом: «ВЭ», а на пакетах, коробках и ящиках Лансере ярко-красным карандашом писал «ЕЛ».
Тогда именно, в суматохе беженских сборов, на законных основания копаясь в бумагах и вещах Лансере, Эльснер, видимо, как раз и присвоил себе чудесный, непревзойденный рисунок Евгения Лансере – «Орфей, разрываемый вакханками».
Он был выполнен двумя карандашами – красным и черным; сам Орфей, смертельно напуганный, был выполнен жирным, плотным черным карандашом, а окровавленные бешеные вакханки – дрожащим, брызжуще красным.
Потерю своего орфического рисунка, как мне представляется, Лансере обнаружил гораздо позднее, видимо, находясь в Тбилиси, возможно, уже даже ставшим советским, так что художник, может, еще и рад был, что след его белогвардейского творчества потерян, но мог, впрочем, и волноваться, что рисунок вдруг всплывет, станет достоянием гласности, и тогда для него возможны крупные неприятности.
Но хватит пока о том волшебном рисунке, увы, теперь бесследно исчезнувшем. Полагаю, что уже навсегда.
***
Итак, в отличие ото всей ростовской благородной публики, Владимир Эльснер и Евгений Лансере двинулись отнюдь не к Новороссийску, вслед за отступающей Добровольческой армией, а совсем в ином направлении – в сторону Грузии.
Прибыв в Тбилиси, они тут же и разошлись: каждый начал разыскивать для себя пристанище. Эльснер, одинокий холостяк, предпочитающий в общем-то молодых людей, стал искать для себя мансарду, а Лансере, семейному человеку, необходимо было более или менее просторное жилье.
Но главное, что они решили, что каждый будет устраивать свою судьбу по-своему и, причем, так, чтобы эти судьбы по возможности не пересекались.
Это было полезно и в плане жизнесохранности, дабы никто не смел сказать потом, что двое бывших осваговских спелись и составляют некое подобие контрреволюционного кружка в советском Тбилиси. Упаси Бог!
И вообще во время совместного путешествия-бегства из Ростова в Тбилиси Эльснер и Лансере, кажется, совсем перестали переносить друг друга. Они стали стойко испытывать друг к другу взаимную неприязнь, которая прежде явно намечалась, а тут окончательно оформилась.
Лансере в его присутствии стал частенько демонстративно помалкивать и, причем, весьма иронически и даже презрительно, не скрывая едкой ухмылки, а что касается Эльснера, то это просто выводило из себя, бесило гордого, высокомерного барона, не могшего вынести, что его чуть ли не открыто игнорирует этот горбоносый субъект, мнящий себя большим мастером.
А потом едва ли не окончательно развела их пропажа рисунка с Орфеем, разрываемым вакханками, которая в какой-то момент вдруг обнаружилась.
Правда, Эльснер так и не признал никогда, что рисунок находится у него. Впрочем, Лансере ему не верил ни на йоту и чуть ли не в глаза называл его «вором», а Эльснер в ответ виртуозно разыгрывал, как он оскорблен в своем баронском благородстве.
А что касается рисунка с Орфеем, то так как он впоследствии оказался именно у К., то попасть он к нему мог только через Эльснера, и никак иначе. И К. сам об этом говорил при мне, утверждая, правда, что это дар дорогого учителя (последнее вызывает у меня серьезнейшие и даже безусловные сомнения).
В общем, Лансере оказался совершенно прав: рисунок его был вовсе не затерян, а именно выкраден, и похитил его никто иной, как Эльснер.
Такая вот вырисовывается траектория, а точнее похождения рисунка «Орфей, разрываемый вакханками», который из Ростова-на-Дону был переправлен в Тбилиси.
***
По прибытии своем в Тбилиси, Лансере довольно-таки скоро устроился рисовальщиком в этнографический музей, часто от него выезжая в экспедиции. Работы было много, но при этом жалованья скудного на жизнь семьи хватало с трудом (он ведь был с семьей), и он брал много частных заказов, вынужденно стал заядлым портретистом. И постепенно у него в Тбилиси образовалась весьма обширная клиентура.
А вот Эльснер устроился библиотекарем. Получал он сущие крохи, но был доволен донельзя: он ведь обожал возиться с книгами. Когда на библиотечных полках он видел что-то интересненькое, глазки его плотоядно блестели, а ручки дрожали.
И еще. Несмотря на нищенскую свою зарплату библиотекаря, он умудрялся даже как-то пополнять доставшуюся ему от Сергея Кречетова коллекцию, и вот каким образом это происходило. Знаю я об этом, ясное дело, от К.
Насколько я понимаю, если что и посещал тогда Владимир Юрьевич, так это именно тбилисские букинистические лавки, а там после беженцев, спасавшихся от большевистских ужасов в независимой грузинской республике, осело много не только занятного, а еще даже и исключительно ценного.
Вот и подбирал Эльснер по возможности драгоценные обрывки эмигрантских библиотек, которые беженцы побросали в основном и улепетнули кто куда, когда страшная красная опасность нависла и над вольной Грузией.
А в Грузию беженцы в 17-21-х годах немало книжных раритетов навезли. Собирались, как видно, вернуться назад и зажить по-прежнему, в окружении своих и дедовских книг. А когда пришлось за море убегать, то стало ясно им, что вернуться уж им будет не суждено.
Вот в Тбилиси многие из беженцев пред окончательным бегством своим фамильные книжные собрания в спешке и побросали – на радость нашему Эльснеру, жадному книжному червячку. Собственно, данное обстоятельство во многих отношениях как раз и скрашивало его жизнь в Тбилиси, делало эту жизнь для него более или менее привлекательной.
Особо Эльснер охотился тогда за «Золотым руном». Он буквально жаждал иметь полный комплект журнала – все 34 номера. Томов было гораздо меньше: номера были сдвоенные и даже строенные. А у Кречетова в библиотеке были лишь номера с января по июнь 1906-го года. Потом, как известно, Кречетов порвал с издателем Николаем Рябушинским и покинул «Золотое руно».
А журнал ведь этот выходил аж до конца 1909-года, но Кречетову, как я понимаю, он уже был совсем не интересен, даже враждебен. И соответственно, в его коллекции номера «Золотого руна» исчислялись лишь первой половиной 1906-го года (шесть номеров). И Эльснер, естественно, страстно жаждал заполучить полный комплект «Золотого руна», то бишь остальные 28 номеров.
Однако рысканье по тбилисским лавкам ничего в этом отношении не дало – «Золотого руна» не было там и в помине. И тут Эльснер вспомнил о недруге своем Евгении Лансере, который оформлял «Золотое руно» с первого номера.
Эльснер спешно разыскал Лансере и оказалось, что у того есть и полный комплект и еще дубликаты отдельных номеров, художник тогда был в тяжелом положении и продал презираемому им Эльснеру все дубликаты – по рублю серебром за номер. Правда, и Эльснер был тогда как будто совсем не при средствах, но очень уж хотелось обладать всеми 34-мя номерами «Золотого руна» и необходимую сумму, выходит, где-то раздобыл.
Вообще поначалу, после появления своего в Тбилиси, контакты меж Лансере и Эльснером все-таки еще какое-то время как будто сохранялись. Так, в 1922-м или 1923-м году (в точности не знаю) Эльснер поместил в газете «Заря Востока» рецензию, и даже и благожелательную вроде бы, хотя он был ужасно злоречив, на книгу Лансере «Лето в Ангоре» (это цикл турецких очерков).
Но возвращаемся к поискам Эльснером полного комплекта «Золотого руна».
Заполучив благодаря содействию Лансере, весь уникальный комплект «Золотого руна», Эльснер был совершенно счастлив, хотя потом и называл Лансере противным скупердяем и откровенным жмотом; «мог бы и подарить своему товарищу по несчастью» - тараторил он направо и налево в тбилисских салонах. Он вообще с необычайной легкостью говорил о других пакости и с крайним трудом выжимал из себя благожелательные характеристики.
И вместе с тем Эльснер необычайно гордился, и вовсе не думал этого скрывать, что является редкостным обладателем абсолютно полного комплекта «Золотого руна».
Между прочим, особенно рьяно он разыскивал номер «Золотого руна», в котором был опубликован «Хоромедон» Макса Волошина. Это прозаический текст, фактически представляющий собой некое подобие орфического гимна. И номер с «Хоромедоном», когда был наконец-то разыскан Эльснером (как раз у Лансере), привел его просто в состояние экстаза. Кажется, тут он был поистине счастлив. На его глазах, обычно суховато-едких, со злым блеском, тут даже выступило что-то вроде слез.
Кстати, ходил одно время по Тбилиси слух, что Эльснер недостающие номера журнала «Золотое руно» приобрел отнюдь не законным образом: говорили, будто бы он прихватил эти номера еще в Ростове и заодно с «Орфеем» Лансере (имею в виду рисунок), тогда, во время совместных сборов.
Естественно, весь эльснеровский комплект «Золотого руна» в полнейшей сохранности перешел потом к К., точно так же, как и упомянутый рисунок. Я видел у К. полный комплект «Золотого руна», разумеется. Несомненно, тот самый, эльснеровский, составленный из того, что было у Кречетова и Лансере. Да, кому хотите – тому и верьте. Это я о происхождении тбилисского комплекта «Золотого руна», о поиске Эльснером недостающих номеров.
Вообще тбилисские слухи – зачастую новости вполне серьезные, бывали они не раз еще и поточнее даже газетных сообщений. Конечно, их нельзя полностью принимать сразу на веру, но прислушиваться очень даже стоит.
А К., между прочим, никому, кажется, и не объяснял, откуда у него полный комплект «Золотого руна». При мне во всяком случае не объяснял. Вообще как настоящий собиратель он ненавидел вопрос «откуда?» Считал такого рода вопросы крайне бестактными и даже неприличными, совершенно хамскими.
Это только про рисунок «Орфей, разрываемый вакханками» К. сам говорил, что его подарил ему сам Эльснер, учитель его. А об остальном – ни гу-гу. Про происхождение полного комплекта «Золотого руна» упорно помалкивал. Но это молчание ничего не меняет.
Комплект «Золотого руна» мог попасть к К. только через Эльснера. Но это произошло потом, в 1964-м году.
Но вернемся покамест в Тбилиси, в который ранней весной 1920-го года бежали из оставленного белыми Ростова Владимир Эльснер и Евгений Лансере, поэт и художник, имитатор и истинный творец.
Каждый из них, между прочим, вез в Тбилиси свой экземпляр журнала «Орфей». Каждый потом, устроившись в Тбилиси, упрятал впоследствии белогвардейский журнал куда-нибудь в глубине книжной полки или в коробку с документами.
***
Не прошло и двух лет после появления Эльснера и Лансере в Тбилиси, как Грузия стала советской. Так что от большевиков убежать так и не удалось, что особо приятных эмоций у бывших сотрудников деникинского ОСВАГа никак не должно было пробуждать, хотя бы поначалу, однако, я думаю, что Владимир Юрьевич дрожал почти что уже до самого конца дней своих.
Хорошо было Лансере – он довольно-таки быстро, еще в Тбилиси, стал советским классиком (ему даже доверили придумать рисунок герба грузинской советской социалистической республики) и осмелел, тогда как Эльснер настоящего признания в стране большевиков так никогда уже и не обрел и, как я понимаю, едва ли не до самого конца всегда чувствовал себя как бы полунелегалом.
Но возвращаемся к 1921-му году.
Эльснер сидел тихо-тихо, по окончании рабочего дня спешил домой и старался не покидать свою обитель, дабы не привлекать ничьего внимания. Только, как я уже говорил, он регулярнейшим образом посещал – никак не мог отказать себе в этом – тбилисские букинистические лавки, быстро проскальзывая в них незаметной, но явно дрожащей тенью.
Покупал не так уж и часто, как того хотелось ему, но постоянно заходил туда полюбоваться Брюсовым, Гумилевым, Ахматовой, Кузминым, Петром Потемкиным, своим приятелем и былым любовником, и еще многими другими стихотворцами Серебряного века. Смаковал разные поэтические сборнички, альманахи. И особенно радовался, переполнялся гордостью, ежели встречал четвертый том «Чтеца-декламатора» («Антология мировой поэзии»), выпущенный в свое время им самим.
Лансере же всюду вполне открыто появлялся, и он очень стал котироваться среди местных художников и среди новой партийной знати. И, наконец, он довольно скоро (в 1926-м году) сделался профессором Тбилисской академии художеств. С работой рисовальщика в этнографическом музее было раз и навсегда покончено. Он стал полноценным профессором. Мастером, учителем. Это известие настолько расстроило и рассердило Эльснера, что он вдруг решительно вышел из подполья и в главной партийной газете Грузии «Заря Востока» выступил со статьей, лично направленной против новоявленного профессора Лансере.
Эльснер в той статье писал, в частности, что у Лансере по-настоящему нет подражателей, нет и подлинных учеников, что он слишком мягок, что не дает студентам академии художеств всего того, что может и должен им дать и т.д. Это был форменный донос – иначе и не скажешь.
Лансере потом утверждал (осталась запись в его дневнике, не так давно опубликованном), что цель у Эльснера была самая подлая – отомстить и напакостить за то, что он (Лансере) пренебрегал им (Эльснером).
Что же тогда произошло? Отчего вдруг Эльснер так разобиделся? Думаю, дело в следующем.
Эльснер не мог никак пережить, что Лансере получил в советской Грузии достаточно высокий социальный статус, в то время, как он сам оставался там фактически на положении в высшей степени неясном и никакого официального признания так и не получил.
Впоследствии Эльснер вел литературную студию при газете «Молодой сталинец» и еще читал в консерватории курс марксистско-ленинской эстетики. О чем рассказывал студентам бывший белогвардейский зубр? Можно только предполагать.
Официального признания он так и не получил уже никогда. В утешение ему оставалась только кречетовская библиотека, вывезенная из Ростова. Он холил ее, лелеял и расширял постепенно. Для этого он рыскал едва ли не каждодневно по букинистическим лавкам и имел своих адептов на книжном черном рынке.
Потом он женился на петербургской, а вернее на ленинградской красавице Оленьке Верховской.
Но вот что исключительно важно сейчас для нас: где-то в 1944-1945-х годах появился в жизни Эльснера Константин Герасимов, ставший верным учеником, трепетным и безмерно увлеченным, насколько этот суховатый, неизменно спокойный, уравновешенный юноша мог быть увлечен...
Ефим КУРГАНОВ |
|
