Городок был вроде полустанка. Задние окна райкома смотрели на огороды. Дальше за ними – река, через которую был протянут веревочный мостик. Мальчишки раскачивали его, как качели, и прыгали в воду. На том берегу были только села. А еще дальше – горы. Типичный имеретинский пейзаж.
Напротив райкома находились здание вокзала, железная дорога. Вдоль нее тянулись шоссе и городок.
Территория маленького вокзала прорастала вездесущим сорняком, известным здесь под названием «уджангари». В пору цветения его грязно-фиолетовые колючие цветы издавали ядовито-сладкий запах, а мохнатые черно-зеленые ветки опутывались желтыми нитями.
Однажды у вокзала притормозил литерный поезд «Москва-Тбилиси», который обычно во весь опор проносился мимо. С возгласами: «Какая прелесть!» высыпали на перрон русские пассажиры и в мгновение ока оборвали кусты этого отнюдь не декоративного растения. Начальник станции был доволен. Ему вменялась обязанность выпалывать сорняк. А тут такой сюрприз – остановился московский поезд – и «уджангари» как будто не бывало!
Так вот, в этом городке было популярно фехтование на шпагах.
Подобное стало возможным после того, как сюда в начале 50-х годов приехал С. Он прибыл из Парижа, транзитом через Гулаговский лагерь. Вернулся в края, где до революции его семейство владело имением. Поселился у сестры, белой, как лунь, незамужней женщины. На чудом оставшимся нереквизированным участке имения они обитали в старом барском доме, окруженном фруктовым садом. Жили на пенсию сестры – бывшей учительницы.
С. был настоящим князем, существом по тем временам музейным. Статный мужчина лет пятидесяти, с нафабренными усами, в щегольском кителе, в синих галифе, заправленных в яловые сапоги, разгуливал по улочкам городка. Этот реликт смущал население своей респектабельностью. Он был еще и любезен, а не просто вежлив, что пуще настораживало затюканных войной и режимом горожан. Дети шарахались, когда на улице С. протягивал им какое-нибудь лакомство. Как будто не было доверия пожилому мужчине с ясными голубыми глазами. Такие они у сумасшедших, маньяков или святых.
Однако хорошие манеры не располагают к тому, чтобы третировать их обладателя. К князю привыкли, более того – в несметном количестве объявились родственники. Сказалась давняя страсть имеретинцев к реликвийным фамилиям. В тени векового орехового дерева, во дворе С. и его сестры по поводу нескончаемых визитов накрывались столы. Брату и сестре помогал один зажиточный крестьянин, который жил в окрестной деревне. Он присылал провиант, а его дочка крутилась на кухне. Делал это «по старой памяти» – некогда предок князя облагодетельствовал его родителей.
Не обходилось без скандалов – до обвинений в самозванстве. Со двора, обнесенного обветшалым забором, доносились реплики типа: «Как же, как же! Уж мне ли не помнить, что вы из крестьян и ходили в холопах у моего отца-барина!» Меньше всего сословную спесь выказывал сам хозяин.
Специально привезли из дальней деревни очень пожилую даму, которая приходилась тетушкой князю и его сестре. В наряде княгини старая женщина приехала на арбе, запряженной волами. Княгиня всплакнула, увидев князя, вспомнила его, совсем юного... Эта дама рассудила всех. Но количество родственников и соответственно гостей не перестало увеличиваться.
О прошлом князя знали мало. То, что С. – бывший кавалерист царской армии, вычислил Г. Он – тоже кавалерист, ветеран двух мировых и гражданской войн, скукоженный от многочисленных ран, угрюмый мужчина. У него был холодный жесткий взгляд. Говорили, что на фронте Г. «порубал» немало народу. Князь поприветствовал его, и не без торжественности. В ответ Г. только пробурчал про себя: «Знавал я таких артистов». В гости к С. он не набивался.
Говорили еще, что в молодости С. служил в Петербурге, что вдов и бездетен. О лагере он не рассказывал, так как имел обыкновение говорить только приятное. Но и о парижской жизни тоже не распространялся. Однажды во время застолья С. вспомнил было, что водил дружбу с художниками с Монмартра, но понимания не встретил. В ответ с двусмысленным хихиканьем один из «родственников» спросил, правда, что француженки красивые и доступные. Другой осведомился про Эйфелеву башню, мол, очень высокая? На этом парижская тема себя исчерпала.
Однако моментами, особенно после некоторого количества бокалов, хозяин вдруг переходил на «высокий штиль», говорил слегка «в нос» – с французским акцентом. Появление подобных «дефектов» в речи тревожили его сестру, и она тут же одергивала брата, тянула его за полу кителя. Она знала – почему.
Но хозяин все-таки «выговорился». Случилось такое, когда бдительная сестра удалилась на кухню, и будто бы симптоматичных изменений в речи не наблюдалось. Шел разговор провинциалов о политике. Несколько раз прозвучал непонятный для князя термин «фриц, фрицы». Он осведомился, что это такое, и узнав о ком был разговор, пожал плечами и спокойно, как бы для себя, сказал:
– В Париже я дружил с немецким офицером. Он хорошо играл на рояле, писал стихи, и звали его Фриц.
...Как по команде под разными предлогами один за другим торопливо стали удаляться гости. Когда из кухни вернулась сестра, то застала у стола пребывающего в одиночестве брата. Он сидел сконфуженный. Она ничего не сказала, только посмотрела на «легкомысленного» князя сурово, осуждающе, в духе тех нелегких времен. Потом спросила: «Надеюсь, ты не рассказал свою байку о том, как оказался в Париже?»
«Опала» продолжалась недолго. В одном из местных начальнических кабинетов прогремела фраза: «Оставьте в покое блаженного!» Исходила она от высокого начальника, который, что не могло быть секретом в городке, тоже подвизался в родственники князю.
Но нет худа без добра. С. обособился у себя во дворе. Он вдруг начал проявлять интерес к кустам кизила – обрезал их, тщательно проверял, насколько упруги и идеально прямы ветки. Для этого он приставлял ветку к правому глазу, а левый прищуривал. Потом следовал взмах: вжик-вжик... Иногда С. зычно произносил непонятные слова: «репост», «контр-репост», «пассе», «туше», принимал чудаковатые позы и с кизиловой палкой на перевес делал выпады.
Однажды, взобравшись на яблоню княжеского сада, все это наблюдал мальчик по имени Юза. Озадаченный происходящим, он невольно выдал свое присутствие. С. посмотрел на него снизу-вверх. В руках он держал палку. Мальчик, известный в округе шалун, облазивший не один чужой сад, по своему опыту понял, что взбучки не будет. Но в какой-то момент, спускаясь вниз, замешкался, чуть было не передумал «сдаваться», ибо последовал неожиданный вопрос:
– Молодой человек, вы читали «Трех мушкетеров»?
Юза вообще не читал, и не потому, что был неграмотным. Возникло подозрение, что именно за это его намеревались поколотить кизиловой палкой. Но куда было деваться. Неожиданно необычный хозяин протянул ему вторую палку и крикнул: «Защищайтесь, Рошфор!». Легким прикосновением своей «шпаги» он выбил из руки Юзы его оружие. Мальчик разинул рот от удивления. Князь показал ему глазами на кизиловую палку, мол, подними. Легкое прикосновение – и опять «шпага» выбита из рук. Юза был петушиного нрава. Снова и снова хватался он за «оружие», весь раскраснелся. Потом князь позвал сестру, чтобы та угостила «молодого человека» фруктами.
Через некоторое время среди молодежи городка появились парни по-особенному осанистые и «культурные», как выражались взрослые. В местной библиотечке вырос спрос на тома Александра Дюма. Выяснилось, что, будучи в Париже, князь работал тренером по фехтованию в частной школе. А фехтование освоил в Петербурге, когда учился в военном училище. В определенное время молодые люди собирались у ворот Юзы и степенно шествовали к дому С. тренироваться. Для этого хозяин расчистил площадку под айвовыми деревьями в глубине сада. С. выходил к питомцам всегда тщательно выбритый, в шальварах, которые привез из Парижа.
Приобщая молодежь к искусству фехтования (на кизиловых палках), С. вел с ней «мужские разговоры», поднимал боевой дух местных мушкетеров. Из Тбилиси князь выписал атлас с изображением амуниции фехтовальщиков. Парни приуныли после его просмотра. Зато в беседах возобладала тема: «Жизнь – это борьба!» Говорил подобные фразы С. так, как они произносились в романах Дюма, а не в городке, где-то в Имеретии. В таком стиле велись все разговоры. Мальчишки не все понимали. Одному из них, замеченному в некоем поступке, князь с мягкой укоризной заметил: «Ты ведешь себя как Саванаролла!» Паренек раскраснелся, теряясь в догадках, похвалили его или наоборот. «Надо готовить себя к триумфу, в жизни он всегда один!» – говаривал князь. После этого взор его голубых глаз останавливался, становился отрешенным. Он начинал напоминать человека, уже пережившего свой звездный час. Потом он вздрагивал, ему казалось, что кто-то дергает его за рукав.
С. решительно взялся за дело, за хождение по инстанциям. Они умещались в единственном административном здании городка, и повсюду он обнаруживал родственников. Видимо, поэтому фехтование на шпагах безболезненно было признано официально культивируемым видом спорта в городке. Из Тбилиси приехала «комиссия» – чиновник из спортивного ведомства. Его позабавили кизиловые палки, но удивили выправка и подготовка местных фехтовальщиков. «Парижская школа!» – заметил С.
Гость из столицы посмеялся шутке и с готовностью принял приглашение отобедать у князя. Во время этого визита с лица С. не сходило сосредоточенно-лукавое выражение, с каким, как ему казалось, устраиваются дела. Через некоторое время из Тбилиси прислали два костюма и пару спортивных настоящих шпаг. Чести первым облачиться в наряд фехтовальщика был удостоен Юза – лучший ученик князя.
Скоро команду вызвали на соревнования в Тбилиси.
В тот знойный июльский день в кабинете секретаря райкома телефонный звонок междугородной связи прозвучал по-особенному громко. Он вызвал из полудремотного состояния первое лицо района. «Полная и убедительная победа! – докладывал через трубку С. – Мы произвели сенсацию! Кубок – наш!» Секретарь поздравил команду и лично С. «Мы встретим вас достойно, как победителей!» – заключил он, уже совершенно бодрый. Затем вызвал сонную секретаршу и распорядился «насчет мероприятия».
К вечеру весь городок высыпал на перрон. Из служебного помещения вокзала позаимствовали стол, накрытый красной скатертью, на который поставили громкоговоритель. Нетерпение росло. Оно достигло апогея, когда по вокзалу сообщили, что состав вышел с соседней станции. Это – пять минут ходу. Вот появился и паровоз. Подкатил состав. Вдруг выяснилось, что никто не знает, в каком вагоне находятся «герои». Наиболее рьяные горожане бросились в конец поезда. Потом раздались голоса, что ребята – в первых вагонах. Толпа энтузиастов повернула и ринулась в противоположном направлении. Непосвященные пассажиры насмешливо и опасливо наблюдали из окон вагонов хаотические перемещения возбужденной толпы на обычно малолюдной платформе. Посвященные же (из вагона, которым прибыла команда) предвкушали экзотическое зрелище. По настоянию С. вся команда нарядилась в подаренные федерацией фехтования костюмы. В левой руке у каждого маска, а в правой – шпага. Впереди должен был идти С. с трофеем – посеребренным кубком. Народ в вагоне был простой, и такие действа для него были в диковинку. Пассажиры потирали руки, ухмылялись, но вслух не высказывались. Ведь «ряженые» были «вооружены»...
Но парадного шествия не получилось. Появление на перроне людей в белых обтягивающих костюмах с «боевой» амуницией, идущих строем (один за другим), обескуражило граждан. После заминки на победителей обрушились со всей мощью почитания. Спортсменов зацеловывали, а князя подняли на руки и понесли. Он сиял от восторга и смущенно приговаривал: «Право, не стоит!» Когда подошли к «президиуму», к столу, накрытому красной скатертью, была попытка качать князя. Но ее не поддержали. В городке если и знали о существовании такого ритуала, то к нему не прибегали. Не было поводов. Князь передал кубок секретарю. Тот поднял его над головой и после оглушительного ажиотажного гула и аплодисментов поставил его на стол рядом с громкоговорителем.
Не дожидаясь отхода состава, начали митинг. Поезд не трогался с места, видимо, из-за любопытства машиниста, которое разделяли и пассажиры, глазеющие на происходящее из окон вагонов.
Секретарь заговорил о достижениях виноградарей района, о героях войны, о новых героях и т.д.
Пришла очередь говорить князю. Он взял в руки громкоговоритель, сделал паузу, обвел глазами толпу и начал:
– Нет человека, не испробовавшего триумфа. Он бывает большой и малый, замеченный, оцененный обществом или незамеченный. Но он всегда в единственном числе! После победы наших мушкетеров я начинаю думать, что мой звездный час, может быть, еще впереди...
Первым оценил юмор секретарь, потом уже остальные. Князь продолжил:
– Помню такой же знойный день под Красным Селом, 10 июля, 1914 года. Проходил смотр...
Сестра князя, которая все это время находилась поодаль от «президиума», вдруг пришла в движение, начала энергично проталкиваться к столу. В это время как раз начал спускать пары паровоз отходящего поезда. Сквозь грохот и дым не было слышно, что говорил князь. Глаза его блестели, и он как будто спешил высказать что-то сокровенное. Сестра подоспела и стала рядом. Тут С. сник, замолчал, как если бы пережидал отход состава. Затем что-то промямлил и уступил громкоговоритель другому оратору...
Я был совсем маленьким, когда произошло это событие – сидел на шее своего отца и смотрел на происходящее. К концу 60-х городок вырос до средней величины промышленного центра, с монструозным заводом, который, казалось, пытался затмить своим коричнево-красным дымом небо, а река, протекавшая через город, была иссиня-черная из-за его выбросов. Через нее был перекинут бетонный мост. На другом берегу теснились хрущобы. Для промышленных целей вырубили сад семейства С., разрушили дом, взамен им выделили квартиру в новостройках на первом этаже.
Ко времени моего повзросления С. давно вышел на пенсию. В городе футбол быстро вытеснил по популярности фехтование. Я сам занимался борьбой. Об успехах местных фехтовальщиков только вспоминали.
С. было уже чуть за 80. У него появились проблемы с ногами, и он перестал появляться на улице. Помню, как, проходя мимо его балкона, я старался не смотреть в ту сторону. Там неизменно находился старик. По-прежнему чистый взор его голубых глаз настораживал прохожих, как и пыл, с каким он зазывал людей в гости. Иногда из комнаты появлялась сестра и заводила С. в комнату. Мой приятель, приходящийся внуком тому самому облагодетельствованному крестьянину, помогал старикам с их нехитрым хозяйством. Он рассказывал, что «старичина» совсем плох, бредит, рассказывает всем подряд что-то о царе, даже президента Франции приплетает, а потом переходит на французский.
Князь умер, его хоронили так, как причитается персональному пенсионеру, заслуженному работнику физической культуры и спорта, видному горожанину, родственнику, соседу... Одна, умеющая голосить, родственница, ненавязчиво вплела в плач факт благородного происхождения С.
Народу пришло много. Впереди процессии с портретом усопшего шел Юза. Он заметно обрюзг, ссутулился...
…Лето 1914 года, как обычно, 1-я гвардейская кирасирская дивизия проводила на лагерных сборах под Красным Селом. 10 июля состоялся смотр русской гвардии, на котором присутствовали император Николай II и президент Французской Республики Р. Пуанкаре. Гвардейцы произвели прекрасное впечатление отличной выучкой, слаженностью всех частей и подобранностью состава. Тогда по традиции в кавалергарды зачисляли высоких сероглазых и голубоглазых блондинов.
Молодой офицер князь С. был при полном параде. Его золоченые кираса и каска, серебряные фигурка орла и Андреевская звезда на каске сверкали на июльском солнце. В войсках ощущалось воодушевление.
Далее – или быль или небылица – проезжая вдоль строя кавалергардов, французский гость остановил свой взгляд на юном блистательном красавце в первых рядах. Он что-то шепнул царю. Царь переспросил у сопровождающего их генерала. Тот доложил: «Князь С., Ваше Императорское Величество». Некоторое время спустя князя определили в охрану российского посольства в Париже.



Гурам СВАНИДЗЕ

Наш сегодняшний гость – писатель, социолог, журналист Гурам Сванидзе.

Окончил Тбилисский государственный университет (отделение журналистики), аспирантуру Института социологических исследований АН СССР в Москве.  Доктор социологии. Долгое время работал в правозащитных организациях, в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции и др. Автор сборников рассказов, изданных в Москве, Киеве, Тбилиси. Печатался в США, Китае, Израиле. Публиковался в журналах «Нева», «Дружба народов», «Волга», «Сибирские огни», «Новая Юность», «Урал», «Крещатик» и др.

– Недавно одно информагентство провело небольшой опрос: есть ли в Грузии русскоязычная литература, есть ли русскоязычный читатель, что его интересует. Вы в опросе участия не принимали, поэтому эти вопросы задам вам я.
– Трудно судить. Есть отдельные авторы. Но ни школы, ни направлений, ни одной общей основы нет. Русскоязычие в Грузии – это уже даже не край ойкумены русского языка, а отдельные робинзонады. Русский язык утратил свои позиции. Причины – объективные. Хотя бы то, что в 1990-ых годах произошла обвальная эмиграция – уехали не только русские, но и многие русскоязычные. Ну, и политика местных властей наложилась – в стране мало заботились о сохранении русскоязычных кадров.

– Откуда у вас тяга к русскому языку?
– Я вырос в Имеретии, в Зестафони. Один из моих лекторов однажды пошутил, откуда, мол, у тебя такое знание языка, если в Зестафони по-русски говорит разве что почтмейстер. Но это не так. У нас стояла воинская часть, действовал с 1933 г. огромный завод ферросплавов. Инженеры, рабочие, военные – все говорили по-русски. Даже было поселение, где жили русские. И дома мы общались на русском, и учился я в русской школе. Я горжусь фактом, что в нашем районе родился крупный русский писатель Борис Акунин (Григол Чхартишвили). И Маяковский родом из мест поблизости, и драматург Георгий Мдивани. Может, не случайно я вдруг начал писать на русском?

– Какой была школа тех лет?
– Моя школа была самой обыкновенной. Но я благодарен учителям – они таки заставили меня вызубрить на всю жизнь самые необходимые знания. Что касается профессии, то выбирать не приходилось – гуманитарный русский сектор был только на филологическом факультете университета. Туда и поступил, хотя хотелось на юридический. Со второго курса перешел на отделение журналистики. Во многом это было вызвано фильмом, который тогда гремел, – «Профессия – репортер» с участием Джека Николсона. Романтика, риск! А на деле журналистика оказалась болотным существованием. В совковое время никаких интересных тем не было. И когда надо было сдавать план на месяц, я не мог предъявить тем – не находил вокруг себя ничего привлекательного. Это были 1970-е годы – очень глубокий застой.

– Но во время пресловутого застоя шли крупные стройки, появлялись великие книги, спектакли, фильмы…
– Тот, кто писал великие книги, прошел соответствующий опыт. Моя бытность была иной – сплошная мимикрия к фальшивой действительности совдепии. Умение казаться считалось более необходимым, чем умение быть. Серость почиталась как достоинство. Один мой старший коллега по редакции как-то обронил: «Опять из пальца высосанные мероприятия! Как скучно об этом писать!» Хотя, конечно, и тогда было место подвигу, как писали в школьных сочинениях. Но подвига не ищут, тебя настигает момент, когда его можно совершить. Меня он не настиг.

– Вы не просто перешли в социологию, но и диссертацию защитили. На какую тему?
– «Свободное время молодежи». По большому счету свободное время молодежи – временная локация ее культуры, которая в той или иной степени автономна. Наивысшее и крайнее ее проявление – студенческие революции 60-х годов в Европе. У молодых отпал стимул взрослеть. Они не торопились входить во взрослую жизнь, где их ждала жесточайшая дисциплина, работа на результат. Взрослые терпели благоглупости молодых, потому что возник огромный рынок молодежных товаров. В разных обществах, у разных групп молодежи все это происходит по-разному, с той или иной степенью драматизма. У меня тема вовсе была прозаическая – досуг учащихся ПТУ. Но полезная – надо было помочь ребятам из этой трудной категории молодых людей.

– А что происходит сейчас с молодежной культурой и свободным временем?
– Молодые люди остались один на один с гаджетами. Молодежь атомизировалась, из социально значимой общности она превратилась в группу статистически фиксирумых отдельных индивидов определенного возраста. Коллективность, если и наблюдается, то вокруг какого-то блогера, например. Этакое виртуальное единство.

– У нас тоже?
– Ну, более-менее. Мы идем туда, куда труба позовет. Хотя кое-что остается из традиционного уклада. Застолья, например, чуть ли ни единственная форма времяпрепровождения.

– Когда вы написали свой первый рассказ?
– Я учился в московской аспирантуре Института социологических исследований АН СССР. Это была большая школа. Но там тоже были свои совковые заморочки. Куда без них! В институте существовал отдел с катастрофическим названием: «Отдел становления народности, социальной структуры советского общества на базе рабочего класса». А как пришла перестройка, буквально за неделю название поменяли – «Отдел социальной структуры». Я жил в общежитии и чувствовал себя, как рыба в воде. У меня был интерес к людям – всегда, с детства. Прямое общение с представителями самых разных культур, наблюдения за жизнью землячеств обогатило меня. Для социолога общага представлялась полным раздольем. Все дни рождения в институте мы обязательно справляли – пили хороший чай, ели торт. Великолепные были посиделки. Кто стихи читал, кто пел... А чем я хуже, думаю? И написал – дело было накануне Нового года – миниатюру. Она имела успех. Пусть местного значения. А потом пошли публикации рассказов в толстых журналах – «Дружба народов», «Сибирские огни», «Новая юность», «Нева»...

– Импульс к писательству вы получили от социологии?
– Да. Но желание писать было давним. В школе я даже завел тетрадь, в которой фиксировал мимолетные впечатления, те, которые «хорошо бы описать». Тетрадку я потерял. Но ее содержание помню по сей день.  Находки, которые у меня случались еще в детстве, использую. Кстати, есть такое понятие – социологическое воображение. Все крупные писатели обладают таким воображением. Они в этом смысле – лучшие социологи, их прогнозы по своей точности конкурируют с предсказаниями ученых. Наделенные интуицией, писатели зрят в корень. Вообще, между социологией и писательством очень много общего. Про себя скажу без ложной скромности, что у меня есть и социологическое, и художественное воображение. Не знаю, какого больше. Судить читателю, о художественном воображении хотя бы.

– Вы выбрали малую форму…
– Да. Я считаю, тот, кто пишет длинно, просто не может писать коротко. Это особый навык и другая дисциплина письма. Это как огранить камень – в обработанном камне есть своя глубина, она пульсирует, теплится истина. Текст надо вдыхать как эфир, а не подолгу жевать и переваривать, на что уходит много времени и сил. Это расточительство в нынешних условиях, когда бег времени становится все более стремительным. Хорошее воображение позволяет автору идти в глубь, а не отвлекаться.   

– Есть ли у вас учителя в литературе?
– Нет. Я мало читаю, в основном, на английском и то больше с целью усовершенствоваться в языке. Впрочем, увлекаюсь американскими short stories. У них богатая традиция в этой сфере. Ею подпитываюсь.

– Ну, школьную-то программу читали?
– Это не в счет. В школе напрочь отбивали охоту к чтению. Позже, конечно, возвращаешься к текстам великих. Восхищаешься их мастерством, но... Другая жизнь – другие страсти. У меня был период юношеского умопомутнения – читал Пруста. Я работал тогда в газете, и мне сказали – из тебя журналист не выйдет, ты читаешь совсем не то, что нужно журналисту. Тебе бы реакцию на действительность, а не коснеть в рефлексии. Бывшие коллеги были правы.  

– Но ваши рассказы социологическими очерками никак не назовешь.
– Действительно, они – не отчеты социсследований. Я исхожу из того, что художественная правда оперирует «чистыми формами», социологическими конструктами. Они не абстрактны. Они освобождены от случайных связей эмпирической реальности. Для полноты я что-то добавляю из прошлого, кое-что из легко вычисляемого будущего, заимствую из чужого опыта – и получается живой типаж.

– Как пишется сегодня?
– Все меньше тем, сюжетов... Новейшая история страны мало вдохновляет. Вот хожу, ищу днем с огнем оригинальных типов. У моего персонажа Симона есть хобби – коллекционировать характеры. И он собрал коллекцию: мальчиков, которые в детстве изображали из себя милиционеров. Был такой паренек, который все время играл в милиционера, ходил с детским пистолетом, обращался ко всем на «вы», указывал кому и когда переходить улицу... Вырос и стал вором в законе. Или мальчуган, который приходил к могиле Камо на Пушкинской, становился стражем и никого к могиле не подпускал. С третьим Симон столкнулся в Москве – больным, несчастным ребенком. Тот тоже был вооружен пистолетом и следил за порядком во дворе. Свою немощь он компенсировал жуткими угрозами в адрес прохожих. Четвертый напугал шофера нашего агитационного «рафика», когда перед выборами мы заехали вечерком в один из городков. «Страж порядка» был вооружен детским автоматом и требовал документы. Есть у Симона и другие коллекции: букинистов, филателистов, инвалидов, музыкантов и др. Вот такие диковинные собрания. «Дурью маесся!» – скажет кто-то. Но это жизнь такая. Поделитесь с Симоном, если что припомните...

– Какие же ценности сегодня имеют значение в нашем обществе?
– Ценности рынка у нас так и не утвердились. В стране не появились герои, которые олицетворяли бы новые ценности. Зато охота за компроматом стала главным занятием нашего общества. Она – следствие по-нашему понятой соревновательности, проявление тотальной дегероизации. Собственно, уместнее говорить об отношениях интереса, а не о наличии ценностей. Об узколобом прагматизме, например. Эти самые прагматики не подозревают, что существует философия прагматизма, интеллектуальная надстройка, которая не сводится к бытовому эгоизму. Наметившаяся тенденция притупляет способность к сложным видам взаимодействия. Социальность деградирует. В химии есть такое состояние – ионный расплав. Миллионы превращений и взаимодействий в секунду и ни одной устоявшейся молекулы. Может, мы и можем строить какие-то молекулы, но они недолговечны и не имеют внутреннего ресурса к развитию.

– Я говорю с писателем, и в разговоре ни разу не прозвучали ни слово «свобода», ни слово «любовь».
– Человек свободен сам по себе – внутри себя. А любовь... Скажу вам как социолог: любовь – это способ самоидентификации. Человек ищет себе опору. Фактически ищет самого себя и самоутверждается. Любовь помогает человеку строить свою жизнь. Это процесс созидания, который должен быть всегда. Он обыденный, в нем нет романтики. Любовь как страсть – куда более яркая, но она часто связана с разрушением. О такой ее ипостаси можно только сожалеть.   

– Вам знакомо вдохновение?
– Вроде, да. Знаю, что ждать его – дело бессмысленное. Была бы потребность писать. Вдохновение посещает тебя уже во время работы. Срабатывает интуиция, рождаются ассоциации. Как аппетит во время еды. Вот так – буднично. Может быть, у кого-то оно является в форме озарений, прорывов в потустороннюю реальность... Главное, должно писаться так, чтобы рука не поспевала за мыслями. Какие у кого мысли – это индивидуально. Этаким образом пишут и «Божественную комедию», и всякую графомань.

– Как вы думаете, что нас ждет?
– По большому счету? Де-интеллектуализация уже произошла. Включившись в систему международного разделения труда, мы оказались в нише, в которой развитие науки не предусмотрено. Например, как работают местные социологические фирмы, которые существуют за счет заказов из-за рубежа? Получают инструментарий – вопросы. Проводят опрос. Полученный материал увозится заказчиком. Подрядчика не посвящают ни в концепцию, ни в цели, ни в задачи опросов. И получается, что дипломированные социологи работают просто анкетерами. В лучшем случае удается склонить заказчика отказаться от некоторых вопросов.

– Что бы вы пожелали своим внукам – в каком обществе им жить?
– В первую очередь желаю, чтобы они состоялись, реализовали себя в обществе, открытом для креатива. Хочу, чтобы они были востребованы и оценены умными и порядочными людьми в условиях настоящей соревновательности.  



Нина ШАДУРИ