|
И вроде совсем недавно это было… Нагретые тбилисским солнцем кирпичные стены и деревянный балкончик, магнитофон «Айдас», включенный до упора, воздух, вибрирующий от мощного голоса: «Спасите наши души! Мы бредим от удушья…» И мы – юные, самоуверенные, а главное – счастливо уверенные в том, что все скоро изменится. Наступит новая эпоха. Не может не наступить, когда звучат такие песни! Эпоха свободы. Все представляли ее по-разному, но виделась она нам тоже по Высоцкому: «…как долгая жизнь без вранья». Тогда многое было «по Высоцкому» - манера говорить, петь, рвать струны и категоричное, честное «Я не люблю!»… Потом «оттепель» сошла на нет, лучезарные надежды не сбылись, государственная машина стала перемалывать их остатки. Но новая эпоха все-таки наступила – эпоха Высоцкого. Как же его ждали в Тбилиси, и с какой радостью он приезжал в Грузию, где ему вольно дышалось…
«В какой-то мере Тбилиси – это было открытие. Мы поняли, что это город высочайшей культуры. Я не побоюсь сказать, что Володя был там просто счастлив... Мы довольно много ездили по окрестностям Тбилиси. Тогда-то мы и открыли для себя и Тбилиси, и грузинскую культуру. К нашему стыду, мы с Володей думали, что все лучшее из Грузии учится в московских институтах». Это – признание второй жены Высоцкого, актрисы Людмилы Абрамовой, той, кому, спустя годы, Вероника Долина посвятит песню «Была еще одна вдова…» А тогда, летом 1966-го, все просто замечательно.
Завершив свой второй сезон, набирающий славу Театр на Таганке отправляется на свои первые за пределами России гастроли – в Грузию. На дворе то самое время, когда тбилисцы уже заслушиваются первыми песнями Высоцкого на шипящих магнитофонных бобинах: «Где твои семнадцать лет?», «Штрафные батальоны», «Тот, кто раньше с нею был», «За меня невеста отрыдает честно», «Братские могилы», «Песня о звездах», «Все ушли на фронт»… Но «вживую» послушать их автора они могут лишь в спектаклях «Добрый человек из Сезуана» и «Десять дней, которые потрясли мир». В основном как драматического актера – только в последней из перечисленных постановок звучат: «В куски разлетелася корона», «Войны и голодухи натерпелися мы всласть», «Всю Россию до границы». Это первые песни Высоцкого, появившиеся в театральных постановках.
А концертов в Тбилиси в тот приезд Владимир Семенович не дает. Единственное выступление перед публикой в качестве исполнителя своих песен – в редакции газеты «Заря Востока». Туда приглашены актеры Таганки. Наверное, только в Грузии печатный орган Центрального комитета коммунистической партии мог без скидки на всевозможные иерархические условности пригласить к себе труппу, не очень вписывающуюся в рамки традиционного классического театра и «социалистического реализма». Там, перед журналистами, Высоцкий пел. И немало. Давайте, вспомним отрывок из уже печатавшейся в «Русском клубе» статьи участника той встречи Валерия Партугимова:
«Они лучше нас чувствовали атмосферу застоя в отдельно взятом маленьком уголке большой страны, в этом же застое увядающей, как брошенные на могилу розы. Наверно, мы не были столь наивными, чтобы не понимать сути происходившего, но искали и находили для себя компромиссы и оправдания, тогда как они напрочь отвергали и то, и другое. Однако и мы, и они были молоды и незлобивы, потому, возможно, эта короткая встреча странным образом сблизила нас на час-другой… Эхо иной, свободной и независимой человеческой жизни ворвалось в закулисье главной партийной газеты… Зазвенела, зашаманила гитара и прохрипел, продрался к нашим сердцам незалуженный припоем голос Володи Высоцкого… Мы слушали, как завороженные, не скрывая своего восторга, а он пел «стоя на краю», исступленно, его лицо неслось навстречу нам и проносилось мимо, спеша на те недосягаемые для нас высоты…»
Это написано в наши дни, когда масштаб личности Высоцкого уже не обсуждается. Официально же «Заря Востока», 7 июля, в заключительной статье о гастролях «Таганки» так вспоминает о мини-концерте в редакции: «Владимир Высоцкий – не только талантливый актер, но и композитор и поэт. Песни его хорошо знакомы москвичам. Тбилисцы слышали его музыку в спектаклях «Десять дней, которые потрясли мир» и «Антимиры». На этот раз В.Высоцкий исполнил несколько своих песен, каждая из них – это небольшая новелла, несущая большую смысловую и эмоциональную нагрузку». Понятно, что Владимира Семеновича, которому еще только предстоит стать не просто известным, а великим поэтом и певцом, газеты не очень выделяли среди других артистов «Таганки». Например, в той же «Заре Востока», давшей четыре публикации о гастролях, он упоминается просто как «автор музыки и песен артист В.Высоцкий». Но при этом стоит заглянуть на страницы еще двух тбилисских газет.
«Душевная зоркость, удивительная в начинающем актере, виделась в комедийных героях Высоцкого, ярко выраженное отношение умного человека к каждому из них. Но вот уже почти сложившийся комик стал вдруг предельно серьезен... Вспомним Керенского – Высоцкого в «Десяти днях, которые потрясли мир». Мы видим истеричного, лживого, отвратительного в своем страхе политического эквилибриста. И видим яростное неприятие его Высоцким-актером, гротеск, возведенный до высоты политической сатиры, смех, убивающий наповал». Это пишет 2 июля в «Молодежи Грузии» Татьяна Чантурия, в будущем – собкор в Грузии «Комсомольской правды» и «Известий». Впервые в прессе всего Советского Союза она дает оценку и другим ролям Высоцкого, рассказывает о нем, начиная со студенческих лет, и даже сопоставляет его игру с актерской манерой другого таганковца – Николая Губенко.
А через пять дней в «Вечернем Тбилиси» пишет рецензию другая Татьяна – литературовед и преподаватель Шароева, воспитавшая не одно поколение филологов Грузии. Она разбирает спектакль «Только телеграммы», в котором Высоцкий не участвует. Но там есть его песня. И Шароева, тонко чувствующая смысловую нагрузку слов, не только начинает материал с этой песни, но и преподносит ее как творческое кредо всего театра: «Песня о дорогах из спектакля Московского театра драмы и комедии «Павшие и живые» стала как бы знаменем этого коллектива: «Есть адрес такой у меня – дорога, дорога, дорога…» Действительно, театр на Таганке, подаривший тбилисскому зрителю спектакли огромного эмоционального накала «о времени и о себе», - всегда в поиске, всегда в дороге».
Таков «газетный взгляд-66» на Высоцкого. В быту же все намного ярче, традиционно для тбилисцев. Бард, как и другие таганковцы, поражен оказываемым приемом. Другу Игорю Кохановскому, уехавшему «в Магадан» автору текста «Бабье лето», он всегда писал в шутливой форме. Вот и на это раз мы читаем: «Мы и пикнуть не смей, никакой самостоятельности. Все рассказы и ужасы, что вот-де там споят, будут говорить тосты за маму, за тетю, за вождя, и так далее, - все это, увы, оправдалось! Жена моя Люся поехала со мной и тем самым избавила меня от грузинских тостов аллаверды, хотя я и сам бы при нынешнем моем состоянии и крепости духа устоял. Но – лучше уж подстраховать, так она решила. А помимо этого, первый раз в жизни выехали вместе. Остальных потихоньку спаивают, говорят: «Кто не выпьет до дна – не уважает хозяина…» А вечером к спектаклю – в дупель».
Ясно, что такое завершение застолий преувеличено – иначе не было бы прочитанных выше газетных строк. А вот у Георгия Кавтарадзе, возглавляющего ныне Союз театральных деятелей Грузии, воспоминания не только о традиционных грузинских застольях: «Какие красивые были все тогда: молодая Таганка и молодое поколение Театра Руставели дружили. Когда они приехали в жаркое лето в Тбилиси, каждый день была большая нагрузка. Спектакли, встречи, потом банкеты: бажи, сациви, лобио... Мне с моими друзьями однажды поручили устроить банкет. Иду по дороге, рядом Высоцкий. Пока еще ничего не купили. Спрашиваю: «Что ты хочешь, Володя?» Он сказал: «Я хочу селедку». Мы накупили селедки, сварили картошку, принесли пиво. Какие они были счастливые!»
Было в эту поездку и приключение, едва не кончившееся для Высоцкого трагически. Он решает искупаться в Куре, а там очень быстрое течение, крутой берег – трудности даже для такого отличного пловца, как он. К тому же судорога сводит ноги. Уже почти обессилевшего его вытаскивает из воды вовремя подоспевший друг-актер Георгий Епифанцев… В общем, по-всякому насыщены эти жаркие тбилисские дни. И все же Владимир Семенович находит время для работы. Именно в столице Грузии он пишет свою «фантастику» - «Песню космических негодяев», «В далеком созвездии Тау Кита» и «Каждому хочется малость погреться…»
После тбилисского триумфа – увы, не очень теплый прием в Сухуми. Разгар курортного сезона, суета, толкотня, после спектаклей до молодых артистов мало, кому есть дело. В ресторан не попасть – столики вечно для кого-то зарезервированы. И осталось бы такое завершение гастролей в Грузии просто неприятным воспоминанием, если бы после всего испытанного в Сухуми не появилась еще одна песня Высоцкого:
А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
«Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади нас, уже едят…»
Осенью того же 1966-го Высоцкий снова побывал в Грузии, но в Тбилиси на этот раз не приезжал – в Сванети снимались некоторые эпизоды «Вертикали». От этих съемок у него остаются первые яркие впечатления о горах и о вошедших в картину подлинных сванских застольях, дружба с замечательным грузинским актером Бухути Закариадзе, сюжеты для песен и… приятные воспоминания о паре дней «расслабления» с режиссером фильма Станиславом Говорухиным в Кутаиси и Батуми.
Идут годы. И каждый из них увеличивает всенародную славу Высоцкого. А в Грузии он бывает ежегодно, с 1968-го по 1973-й. В основном это – морские круизы на лайнерах «Аджария», «Шота Руставели» и «Грузия», ходивших из Одессы в Батуми и обратно. Так что, барда видели и Сухуми, и Батуми, и Пицунда... «С 1970 года я был капитаном «Шота Руставели», и Володя каждый год приезжал туда… Я просил его, чтобы он два раза за рейс выступал перед пассажирами (чтобы никто не придирался, зачем он здесь), а в остальное время он отдыхал… - вспоминает капитан Александр Назаренко. - Каждое лето Володя плавал со мной. И не только он: Жванецкий, Карцев, Ильченко, Винокур... Все они были нищими. А заслужили быть людьми обеспеченными. Я говорил Высоцкому: «Володенька, каюта – люкс. Пожалуйста, только один или два раза выступи перед пассажирами». И он, конечно же, выступал… Ему не разрешили выезжать к Марине во Францию, и он каждое лето отдыхал у меня. Ведь я давал ему возможность по-человечески отдохнуть. Он же не мог платить деньги за билет, да и достать билеты тогда на «Шота Руставели» было невозможно...»
Именно Назаренко и его экипажу Высоцкий посвящает песню «На отход и приход. Морякам дальнего плавания»:
Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты,
И хрипят табуны, стервенея, внизу.
На глазах от натуги худеют канаты,
Из себя на причал выжимая слезу.
Текст пишется в 1971-м году на бланке Черноморского морского пароходства и завершается рисунком моря и берега. Может, это – батумский берег, на который Высоцкий, практически инкогнито, сошел в том году? Там его встречает Георгий Кавтарадзе, пять лет назад «организовавший» в Тбилиси селедку с картошкой и пивом. Он – уже главный режиссер Батумского драматического театра имени Ильи Чавчавадзе, и они вместе «по Батуми ходили, мечтали, говорили…» Кавтарадзе приглашает друга на свою постановку «Ревизора», но она не очень нравится Высоцкому: «Кавтарадзе, смелее делай то, что ты делаешь. Пусть снимут спектакль, но ты делай смелее». Уже провожая Владимира на теплоход, Георгий сообщает о своей новой идее: «Ты будешь играть Хлестакова… Пусть Хлестаков будет русский, остальные – грузины». Высоцкий зажигается этой идеей. Но, как известно, она так и не осуществилась.
До этой встречи, в декабре 1970-го, Высоцкий приезжает в Тбилиси вместе с Мариной Влади. Об инкогнито уже не может быть и речи – это их свадебное путешествие! Регистрацию брака в Москве отметили скромно – не было денег, пришли лишь самые близкие друзья. «Высоцкий лежал на диване и без особой охоты тихо играл на гитаре и что-то пел для себя… Чувствую, будто моя вина, что праздник не состоялся. Тогда говорю: поехали в Тбилиси, там гулять будем!», - вспоминает скульптор Зураб Церетели. И, по словам Марины Влади, в его доме в Багеби «устроили настоящую старинную свадьбу». Правда, молодожен ничего не пил, зато много пел. Впрочем, лучше самого Зураба Константиновича не расскажет никто: «У меня дома накрыли стол, моя жена вынесла по такому случаю фамильный сервиз из фарфора, очень красивый, и украсила им стол… До шести утра песни пели, на бутылках танцевали, веселились… Это действительно была уникальная свадьба и напоминала музыкально-поэтическое представление. Владимир Высоцкий пел, гости читали стихи Пушкина, Пастернака, Лермонтова, а грузины пели грузинские песни... Когда грузины устали петь, встал Володя, взял гитару. Он потрясающе пел, я запомнил его позу и таким сделал… У меня в Багеби мастерская наверху. Сверху, с горы хорошо виден Тбилиси. Так вот, утром я однажды увидел Марину на большом валуне, с золотым сиянием развевающихся во все стороны волос. А Володя присел на одно колено и с дикой страстью пел под гитару свои песни. И эхо разносило могучие раскаты его голоса. В деревне забеспокоились собаки, и внизу маленькие черные фигурки людей, сняв головные уборы, с изумлением внимали доносившемуся словно с неба голосу».
А другим свадебным подарком Церетели становится визит молодоженов к замечательному живописцу Ладо Гудиашвили. И оказывается, что тот в молодости, в Париже, дружил с… отцом Марины, русским летчиком Владимиром Поляковым. «Я не мог умереть, так и не обняв дочь Владимира. Благодарение Богу, вы пришли», - заявляет художник. Марина уходит от него с фотографией двух улыбающихся молодых людей – «отца и Ладо в окружении самых знаменитых художников».
Потом Высоцкий еще два раза приезжает в Грузию, но не в Тбилиси, а на Черное море. В 1972-м на дороге к озеру Рица снимаются эпизоды фильма «Плохой хороший человек», и в свободное время он выступает в Сухуми и Гагра. «Высоцкий дал четыре концерта», - констатирует 21 октября гагринская городская газета «Авангард». «А на следующий день по всему побережью от Сочи до Сухуми уже продавались гибкие пластинки с песнями Высоцкого из выступлений в Гаграх. Во всех ларьках гремели», - добавляет помощник режиссера фильма Евгений Татарский. В августе 1973 года Владимир Семенович отдыхает в Доме творчества на Пицунде. С ним Марина и два друга – актер Всеволод Абдулов и Виктор Суходрев, переводчик Хрущева и Брежнева. Он знаком поэту еще по прославленному в песне Большому Каретному переулку. И однажды, после дождливого дня с бурлящим морем, Высоцкий заявляет: «Ребята, а я написал песню про шторм». И не поет, а читает ее, сравнивая волны с лошадиными шеями и говоря о себе: «Я тоже голову сломаю». Так рождается песня «Штормит весь вечер...»
Проходит еще несколько лет, и у Высоцкого последняя встреча с Грузией, на этот раз – только с ее столицей. Сентябрь 1979-го, «Таганка» после тринадцатилетнего перерыва приезжает на гастроли. «В Тбилиси – и счастье, и дружба, и юмор без предела», - вспоминает Вениамин Смехов. Высоцкий, уже ставший легендой, участвует в трех спектаклях – «Гамлет», «Преступление и наказание», «Павшие и живые». Но есть и еще одна постановка – «В поисках жанра», фактически концертное выступление нескольких артистов. Оно призвано показать, к чему влечет актеров помимо театра. В первом отделении Валерий Золотухин поет народные песни, а Валентин Филатов читает свои знаменитые эпиграммы и еще не ставшие знаменитыми стихи. А во втором отделении – только Высоцкий. Выступают они на разных площадках, в том числе и в многотысячном Дворце спорта. А помимо этого у барда там же еще и сольные концерты – из числа немногих, официально разрешенных в его жизни. Он выступает и в Институте физики, и в НИИ сооружений гидроэнергетики, и в «Кавгипротрансе» и дважды в кинотеатре «Строитель» и НИИ «МИОН». Надо ли говорить, что залы переполнены?
Нагрузка огромная – помимо всего перечисленного Высоцкий летает в Москву на съемки картины «Маленькие трагедии», уезжает на пару дней в Пятигорск, где записывается на местном телевидении. И ни разу не позволяет себе схалтурить. А о его отношении к любимым ролям можно судить по такому эпизоду. В Грузии – разгар ртвели, сбора урожая, и по дороге на одно из утренних выступлений Высоцкому предлагают попробовать молодое вино «мачари». Он категорически отказывается: вечером надо играть в «Гамлете», а в день этого спектакля он не пьет.
Конечно же, помимо сценических площадок, у него интереснейшие встречи в тбилисских домах. «Были богатые квартиры с уникальными коллекциями, были богатые столы с грузинскими длинными тостами», - вспоминает актриса Алла Демидова. Но для Высоцкого это – не главное. В мастерской известного скульптора Георгия Очиаури он беседует с хозяином о стихах великого грузинского поэта Важа Пшавела, которого, как оказывается, он очень любит. В доме гениального Сергея Параджанова, как вспоминает Смехов, «вино лилось рекой, песни струились, балконы ломились от фруктов... С Высоцким у него была отдельная встреча». Хозяин дарит другу осыпанный драгоценными камнями орден Османской империи: «Не знаю, за какие заслуги награждали этим орденом, но уверен, что у тебя, Володя, на груди он займет достойное место». Когда же они были уже подшофе, эксцентричный Параджанов спрашивает: «Ну, скажи, разве есть в этой стране гении, кроме нас с тобой?» А вот из дома одной знаменитой актрисы, где все поначалу шло прекрасно, поэт уходит, не дождавшись конца вечера – он увидел множество магнитофонов, без его разрешения приготовленных для записи песен.
И еще один неприятный момент, правда, закончившийся весьма неожиданно – так, как это может быть только в Тбилиси. Приезжает сотрудник ОБХСС из Ижевска – расследуется дело о неофициальных концертах в этом городе, и необходимы показания Высоцкого. Робеющий перед авторитетом знаменитости молодой милиционер просит тбилисских коллег помочь ему. И это использует капитан милиции Александр Степанян – давний поклонник Высоцкого, мечтающий о встрече с ним. После нескольких формальных допросов он… приглашает барда к себе домой, и завязывается такая дружба, что именно в этот дом Владимир Семенович приходит каждый раз, когда ему надо спрятаться от назойливых приглашений. Там он даже дает неофициальный концерт.
Вообще, Тбилиси богат на сюрпризы: Высоцкий узнает, что здесь готовится к изданию… сборник его песен. Естественно, неофициальный. В строительном институте ТбилЗНИИЭП инженеры Владимир Джариани и Александр Калантаров собрали триста песен Высоцкого, предисловие подготовила сотрудница отдела информации Мария Фохт (горжусь, что это – моя однокурсница – В.Г.), оформление художника Юрия Чикваидзе, одного из знаменитого «Самеули» («Троицы»). И, встретившись с Высоцким, Джариани не только сообщает о подготовке сборника, но и просит дать для него что-нибудь из дневников. «Какие дневники? - удивляется Владимир Семенович. - Нет у меня никаких дневников. И потом, это ваша работа, не разбавляйте ее ничем. Желаю вам успеха! Кстати, это будет второй сборник, первый был сделан в Киеве…» Дневников он действительно не вел. А «самиздат» есть «самиздат». В дело вмешиваются «органы», создателей сборника, к счастью, лишь понижают в должностях.
Не очень жаловавший журналистов Владимир Семенович (и это можно понять – сколько скандального о нем понаписали!) в Тбилиси часто делает для них исключения. Правда, пришедшего в его номер гостиницы «Аджария» известного тбилисского фотомастера Александра Саакова он поначалу встречает не очень приветливо: «надоели репортеры». «Но я пообещал нетрадиционный снимок – поза арестанта, на корточках: «Вы ведь заключенный с вольным хождением». Зеркало создало нужный эффект – носки как бы стремятся ввысь, душа хочет сбросить оковы», - вспоминал Сааков. Фотографирует он тогда и Филатова с Золотухиным. А когда, через восемь месяцев тысячи людей приходят в Театр на Таганке, чтобы попрощаться с Высоцким, над гробом поэта висит именно тот, тбилисский портрет.
«Сколько кануло, сколько минуло…» Сколько старых стен рухнуло, сколько судеб сломалось, сколько поэтов ушло… И становился девизом страшных для Тбилиси лет призыв: «Спасите наши души!» И за свободу мы успели побороться. А вот жить по Высоцкому, чтоб «без вранья»… Научились ли?
Владимир ГОЛОВИН
В материале использованы фотоснимки Григория Абелишвили, Михаила Квирикашвили, Юрия Мечитова, Александра Саакова, Александра Сватикова и Александра Сида |
|
На этом доме в старинном тбилисском районе Сололаки нет мемориальной доски. Но так хочется надеяться, что она обязательно появится! И не потому, что здесь в первой половине прошлого века жила семья, принадлежащая к древнему княжескому роду. Конечно, это уже само по себе примечательно, но, признаемся, подобных мест в Тбилиси не перечесть. Однако, далеко не из каждой семьи брат и сестра шагнули в историю культуры – и грузинской, и русской, и вообще мировой. И многие тбилисцы помнят о том, что в доме номер 39 по нынешней улице Ладо Асатиани (а в то время – Бебутовской) родился великий писатель. До самого конца своей нелегкой, недавно прервавшейся жизни, он был одним из символов единения грузинской и русской культур. А в России и писателям с поэтами, и историкам искусства хорошо бы знать, где родилась женщина, имя которой Москва связала с кинематографом и ваянием, а в ипостаси Прекрасной Дамы – с литературой и… ядерной физикой. Так что, предлагаю считать этот очерк своеобразной мемориальной доской брату и сестре Амирэджиби. И, при этом, в письменах на этой доске галантно пропустим вперед даму, в истинном смысле это слова прекрасную. По имени Родам.
Год двадцатилетия – 1938-й – становится особенным в жизни девушки. Как принято говорить, судьбоносным. Главное и самое страшное событие – в тюрьме, во время следствия, гибнет отец – известный юрист Ираклий Амирэджиби. За решеткой оказываются и мать, и бабушка Родам. Казалось бы, дочь «врагов народа», ее брата и сестру ничего хорошего не ждет. Ан, нет! Советская власть в те страшные годы любила показательно демонстрировать выдвинутый ее вождем девиз: «Сын за отца не отвечает». Такое происходит и с Родам – студентку исторического факультета Тбилисского университета включают в делегацию, которая представляет Грузию на первомайском параде в Москве. Более того, предполагается, что именно она, одна из первых тбилисских красавиц, облаченная в национальный наряд, вручит цветы самому Сталину. Но встречи с вождем не происходит – бдительные чекисты вспоминают и про княжеское происхождение, и про «сидящих» родственников. Ну, как такую подпускать к отцу всех народов? Не учудила бы чего, если взыграет горячая грузинская кровь! А вот просто пройти в колонне по Красной площади ей позволяют.
Она остается в Москве, пытается получить кинематографическое образование, однако это не удается – ей вновь припоминают «компромат». А главное событие той, первомайской поездки происходит в ресторане то ли Центрального дома литераторов, то ли Всесоюзного театрального общества – она случайно встречается с Михаилом Светловым. Поэтом и драматургом, всенародно любимым тогда за не увядшие и по сей день песни «Гренада» и «Каховка». А в творческих кругах его обожали за удивительный юмор и экспромтные афоризмы. «Дружба – понятие круглосуточное», «Порядочный человек – это тот, кто делает гадости без удовольствия», «От него удивительно пахло президиумом», «Хочу испить из чистого родника поэзии до того, как в нем выкупается редактор», «Человек вполне мог бы еще жить два года» (о поэте, погибшем в автокатастрофе в 1935 году), «Что такое смерть? Присоединение к большинству»… Все это – Светлов.
Советская власть его не жаловала, считала троцкистом, не желающим петь ей дифирамбы, и на много лет наложила негласное «вето» на его творчество. И лишь в годы «оттепели» посмертно удостоила его своей высшей награды – Ленинской премии. Не за «Каховку» и «Гренаду», а за лирику – он писал замечательные лирические стихи, сочетая романтизм с самоиронией и ностальгией по не оправдавшимся идеалам молодости. Он всегда был в гуще людей, но внутренне оставался одиноким.
Вот такого человека и повстречала Родам Амирэджиби в ресторанном зале. Помните романс в популярнейшем фильма Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово»? Там у Михаила Светлова есть такие слова: «…Я тоже частенько/ У двери красавицы шпорами тренькал/, Усы запускал и закручивал лихо,/ Пускаясь в любовную неразбериху». Встретившись с красавицей-грузинкой, поэт тренькает воображаемыми шпорами, подкручивает воображаемые усы и пускается в такую любовную неразбериху, что всего лишь через сорок минут Родам уже не может жить без него. А спустя пятнадцать лет Светлов посвящает ей стихотворение «Сулико»: Сулико! Ты – моя любовь!/ Ты всю юность со мною была,/ И мне кажется, будто вновь/ Ты из песни ко мне пришла...»
Они прожили вместе около двух десятков лет. Отнюдь не легких лет. Долгое время единственным литературным доходом Светлова были переводы, в том числе и с грузинского языка. Этот бессребреник тратил заработанное на друзей и на угощения. Однажды, не найдя своей фамилии в гонорарной ведомости, он так объясняет свое появление у кассы: «Давно не видел денег. Пришел посмотреть, как они выглядят». Его жене от такого остроумия легче не живется, они перебиваются от гонорара к гонорару, закладывают вещи в ломбард, одалживают деньги. При этом, как и полагается княжне, Родам умудряется принимать частых гостей и постоянно быть элегантной на зависть многим дамам московского «бомонда». Да еще и помогать младшим сестре с братом, живущим в Тбилиси. При всем этом, она вовсе не превращается в домохозяйку. Отправляется на «Мосфильм» и... входит в историю советского кино как ассистент режиссера на съемках картин Михаила Ромма «Русский вопрос» и Григория Александрова «Весна». Кроме того, ее имя значится среди преподавателей ВГИКа, в сценариях научно-популярных фильмов.
Так вот и растят они сына Александра, родившегося через год после их встречи. Михаил называет его Шуриком, а Родам – конечно же, Сандро. И сценки, спонтанно разыгрывающиеся между мужем и сыном, скрашивают для нее то, что называется трудностями быта. Вот, единственный раз за все детство Сандрика, отец хлопает его газетой за какую-то провинность. Реакция – достойная сына Светлова: «Ты почему меня ударил «Учительской газетой», когда рядом лежали «Известия»? «С тех пор я понял, что сына уже не надо воспитывать», - признавался поэт. А вот, Сандрику уже надо идти получать паспорт, и он сообщает, что решил записаться евреем. «Успокойся, мальчик, ты никак не еврей», - улыбается отец. «Почему?!» - «А потому, что никакой настоящий еврей не откажется от возможности написать себе: «грузин»…
Но семья все же распадается, у Родам появляется новая большая любовь – «мистер Нейтрино», легендарный советский физик-итальянец (!) Бруно Понтекорво. Это имя мало, что говорит сегодня людям, не связанным с наукой. Поэтому посвятим пару абзацев необычной биографии избранника Родам – ученого мирового масштаба, основателя экспериментальной физики нейтрино.
Уроженец итальянской Тосканы заканчивает физмат Римского университета и работает под руководством самого Энрико Ферми. Ему еще нет и 22-х лет, когда в 1934-м первый же его опыт приводит к великому открытию: вода замедляет нейтроны. Именно на этом основываются и работа первых атомных реакторов, и производство плутония для атомных бомб. В США Бруно на практике применяет ядерную физику в мирных целях, отказывается участвовать в американском ядерном проекте и гордится, что этим спас честь своей науки. В 1941-м он предлагает метод обнаружения нефти под землей с помощью нейтронов. Нефтяные компании предлагают ему выгоднейшие условия, но он предпочитает строить исследовательский реактор в Канаде.
В 1950-м знаменитый физик исчезает. Весь мир, включая друзей и родственников, теряется в догадках, а потом выясняется, что Понтекорво живет в… Дубне и руководит отделом экспериментальной физики Института ядерных проблем. Он бежал в СССР по идеологическим соображениям: еще с войны в Испании вступив в подпольную итальянскую компартию, считает Советский Союз идеальным государством. Решившего больше не работать на капиталистов Бруно советские спецслужбы вместе с семьей вывозят из Финляндии на машинах с дипломатическими номерами.
Понтекорво рассекречивают лишь через пять лет после побега, когда он уже стал лауреатом Сталинской премии. Примечательно, что и этот избранник Родам оставляет след в литературе. Правда, не как автор. Его побег подсказывает в 1954 году Агате Кристи сюжет детективного романа «Место назначения неизвестно». А еще через десять лет Владимир Высоцкий пишет в «Марше физиков»: «Пусть не поймаешь нейтрино за бороду/ И не посадишь в пробирку, -/ Было бы здорово, чтоб Понтекорво/ Взял его крепче за шкирку!»… Родам живет с ним в гражданском браке, наотрез отказавшись официально выходить замуж, чтобы Бруно не расставался с тяжело больной женой. Живут они порознь, но Бруно отлично ладит с Сандро, а Родам дружит с его сыновьями. Итальянец боготворит грузинку, а та вводит его в круги московской художественной интеллигенции. Они вместе проводят отпуска, несколько раз приезжают в Грузию, где Бруно чувствует себя особенно хорошо – ему близки местные темперамент и климат, сыры и вина. Он даже начинает учить грузинский язык…
Бруно ушел из жизни в 1993-м, его любимая скончалась на следующий год, через несколько месяцев после возвращения в родной Тбилиси. А в столице России стоит памятник ей. Самый настоящий, да еще отливающий золотом. В начале 50-х годов прошлого века именитый московский скульптор и архитектор Николай Топуридзе именно ее избрал моделью для скульптуры грузинки в знаменитом фонтане «Дружба народов» на ВДНХ. Так что, любой посетитель этой выставки и сегодня может видеть Родам Амирэджиби.
Еще студенткой ей довелось стать «первой рецензенткой» творчества брата, который младше нее на три года. Вообще-то, писать тот начинает еще восьмилетним, конечно же, - стихи. А подростком пробует себя и в прозе. Однажды, вернувшись домой, он видит, как Родам с подругой читают написанное им. Девушки заявляют, что рассказ очень хороший. «Видимо, те слова похвалы также послужили тому, чтобы я никогда не переставал писать», - вспоминал потом Мзечабук Амирэджиби, при жизни ставший классиком грузинской литературы. Увы, путь, который ему пришлось пройти до всемирного признания, никак не соответствует его полному имени, которое переводится как «солнечный парень». Поэтому справедливо, что все знают его как Чабуа, человека, жизнь которого похожа на приключенческий роман.
Первое, что приходит на ум любому, произносящему это имя (конечно, помимо великолепных романов) - невероятная «гулаговская» эпопея. В ее начале – смертный приговор, вынесенный в 1944-м участнику студенческой политической группы «Белый Георгий», три месяца в камере смертников и замена казни на 25-летнее заключение. О побегах, увеличивших лагерный срок Чабуа до 83- лет(!), ходит много легенд. Поэтому предоставим слово ему самому: «Я бежал из ГУЛАГа шесть раз, из них три раза – в один и тот же день, 20 сентября 1945 года, в Тбилиси. Первый побег – из так называемой колонии Шампанкомбината, но был арестован патрулем на Челюскинском мосту, в Тбилиси, и препровожден в Тбилисскую комендатуру; второй побег – из-под огня, во время конвоирования из комендатуры – в девятое отделение милиции города Тбилиси; третий побег – из этого самого отделения. Четыре с половиной года был «в бегах», но 27 декабря 1949 года был арестован и снова начался «мой ГУЛАГ с остальными тремя побегами…»
И еще одна цитата на эту тему: «Срок свой ты начал на исходе войны, а простился с ГУЛАГом на пороге 60-х. За плечами у тебя и Закавказье, и Казахстан, и Таймыр, и Колыма, и Тайшет, и Мордовия. Кроме количества отсиженных лет существует и качество. Одно дело – отбывать срок, хитромудро или счастливо пристроившись к хлеборезке, конторе, санчасти, и совсем другое – рваться в побег, а когда пять из шести попыток срываются, «доходить» в бурах и карцерах, на закусь – принимать участие в восстании». Это – слова москвича Марлена Кораллова. До того, как стать публицистом и критиком, кандидатом филологии, он сидел вместе с Чабуа и помог ему выжить в одном из самых страшных лагерей – «Песчанлаге». А спустя годы помогает выжить и роману «Дата Туташхия», участвуя в редактировании его подстрочника и «пробивая» публикацию в Москве.
Но не только как солагерник Чабуа появляется этот человек на наших страницах, посвященных связям двух великих культур. Марлен Кораллов – одно из звеньев этих связей. Так что, нам самое время приглядеться и к другим русским литераторам, с которыми судьба соединила Мзечабука Амирэджиби. А детализирование 16-летней отсидки писателя и разбор его замечательных произведений уже сделаны и еще будут делаться и без нас.
Конечно же, первый в этом ряду – Михаил Светлов. Он очень любил Чабуа, навещал его на «зоне» и даже дарил лагерному начальству свои книги с автографами, надеясь, что условия содержания лихого зятя улучшатся. И именно в его с Родам дом отправляется Чабуа, выйдя в 1959-м. По дороге в Москву на какой-то станции видит продающегося красавца-гуся. Покупает эту птицу и с ней стучится в дверь Светловых. А потом, узнав, что Светлов сидит в ресторане Дома литераторов, отправляется туда и появляется в зале с… гусем на плече. «По-моему, в мировую литературу так не вступал ни один из прозаиков и поэтов, из драматургов и публицистов», - считает Марлен Кораллов. И с ним нельзя не согласиться.
Когда, спустя годы, Марлен Михайлович приезжает в свадебное путешествие в Грузию, Чабуа встречает молодоженов с двойной радостью, возит по святым местам, знакомит с отсидевшими в ГУЛАГе монахами. Ведь новобрачная – племянница его друга Юрия Домбровского, замечательного писателя одной с Чабуа зековской судьбы, который как-то сказал о себе: «В лагерной прозе Шаламов первый, я – второй, Солженицын – третий». Лично я поставил бы на первое место в лагерной тематике его роман «Факультет ненужных вещей». Впрочем, от моего субъективного мнения значение никого из них не уменьшится. Домбровский же был особенно близок Мзечабуку Ираклиевичу, в библиотеке которого были подаренные Юрием Осиповичем книги «из мешка». То есть, те, что тот перетаскивал из лагеря в лагерь. «Других вещей у него не было, если не считать предметов первой необходимости, свободно размещающихся в карманах, - вспоминает Амирэджиби. - Так и шел «папа Юра» со своим мешком на вахту после команды «Домбровский, с вещами!»… Однажды мне самому пришлось отвоевывать у надзирателей при очередном «шмоне» его томик Байрона на английском языке».
И еще откровение грузинского писателя: «Мы оба до 35-45-летнего возраста со студенческих лет практически не были на воле и познакомились в лагерях. Тогда я только-только учился писать, и встреча с настоящим писателем для меня была огромной удачей. Я много читал, и его мешок был для меня кладом, посланным самим богом. Мы делили лагерный кусок хлеба, и здесь Домбровский был, я бы сказал, невыносим, потому что всегда старался есть меньше меня. Я же не мог обжирать друга и часто ходил голодным. Но это в то же время заставляло меня быть добычливым и расторопным». А в 1973-м Домбровский атаковал редакцию «Нового мира», чтобы там заинтересовались романом «Дата Туташхия» - «очень заметным явлением грузинской литературы».
Когда Домбровского не стало, Чабуа говорит над его могилой прощальное слово, которое, по признанию собравшихся, другие вряд ли сумели бы сказать. А потом, в Дубовом зале Дома литераторов, где «покойному выпадала возможность отводить душу, облегчать ношу», замечательного писателя поминают Амирэджиби, Кораллов, еще один бывший зек – Юз Алешковский и ленинградский друг Андрей Битов…
Последний из названных – в числе тех, о ком Чабуа говорил незадолго до своего ухода: «Я особо отмечу ту тоску, которую ношу по моим друзьям из России… Вот некоторые из них, которых сохранила старческая память: Женя Евтушенко, Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Марлен Кораллов, Юрий Рост, Андрей Битов, Женя Примаков... Мечтаю хоть раз еще свидеться с теми, кто еще жив, о них я постоянно думаю, я – вместе с ними! Галю Корнилову (писательница и переводчик – прим. В.Г.) носит в памяти вся моя многочисленная семья… Да простит меня Бог, что в данную минуту не всех удалось вспомнить! Простите и вы, друзья…» Давайте-ка, пролистаем несколько страниц летописи этой большой дружбы.
…Год 1982-й, Москва, русские писатели устраивают творческий вечер Чабуа Амирэджиби. Ведет его Евгений Евтушенко. Выступают многие, но особенно памятны всем два выступления. Белла Ахмадулина читает свое стихотворение «День-Рафаэль», посвященное грузинскому другу: «Но ласково глядел Богоподобный День/. И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!» Еще она долго говорит о том, какой Чабуа хороший человек и друг, какой выдающийся роман он написал. Потом на сцену выходит Булат Окуджава, тоже посвятивший Чабуа стихи – «Плач по Арбату» из «Арбатских напевов»: «Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке, и в те, когда-то мною обжитые края, все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я». А на том вечере, рассказав о своем друге, Булат Шалвович поет ему и его гостям другое – «Грузинскую песню»: «И друзей созову, на любовь свое сердце настрою… А иначе зачем на земле этой грешной живу?»
А это – Грузия задолго до того вечера. Вот в Кобулети, на семинаре, проводимом Главной редакционной коллегией по делам художественного перевода и литературных взаимосвязей при Союзе писателей Грузии, все тот же Окуджава впервые читает Амирэджиби строки, выражающие суть творчества их обоих: «Каждый пишет, как он слышит./ Каждый слышит, как он дышит./ Как он дышит, так и пишет,/ не стараясь угодить…» Им еще только предстоит стать песней «Я пишу исторический роман». А вот небольшой тбилисский духан с неказистыми пластиковыми столами, куда Чабуа приводит Ахмадулину и Мессерера. И, глядя ему в глаза, Белла Ахатовна читает свои переводы Галактиона Табидзе, после которых все, бывшие в «заведении», встают и поют «Мравалжамиер» гостье…
Ну, а в этот приезд москвичей в Тбилиси уже они сами выступают в роли организаторов праздничного застолья. Недобрый ноябрь 1991-го. Амирэджиби должно исполниться 70 лет. И, вспомнив об этом, Кораллов, Евгений Евтушенко, главный редактор журнала «Дружба народов» Александр Руденко-Десняк, написавший книгу о Нодаре Думбадзе, появляются в столице Грузии. А городу не до того, чтобы помнить о юбилеях – вовсю разгорается противостояние между противниками и сторонниками президента Звиада Гамсахурдиа. Снова слово Марлену Кораллову: «У добрых знакомых глаза на лоб полезли: юбилей? Чабуа? Хвала старой Грузии! Не знаю, сколько женщин пекло и жарило, но назавтра в Доме политпросвещения (!) состоялся банкет, на котором красовался весь род Амирэджиби: старшие, младшие, дети, внуки… После банкета теснили друг друга в набитой машине». Не проходит и десяти дней, как на тбилисских улицах начинаются бои…
А теперь прочтем последнее, что Чабуа Амирэджиби опубликовал на русском языке. Это письмо Белле Ахмадулиной. Адресованное уже в другой мир: «Белла, дорогая! Всевышний, видимо, обрек меня на долгую жизнь, дабы гореть печалью по ушедшим из жизни земной многих и многих моих друзей, достойных жить дольше меня. Вот ушла и ты, мой близкий, любимый, чистый, честный, великий, уважаемый всем человечеством друг. Ты была частью моей жизни, потому как собственной жизнью считаю лишь ласкающие сердце воспоминания. Я прожил почти девяносто лет вместе с тобой и Борей Мессерером, коим Бог наградил тебя в качестве благородного мужа-рыцаря по достоинству и долгу. Белла, прими мой дружеский поцелуй и надежду встречи на другой планете, именуемой вечностью. Монах Давид ( в миру Чабуа Амирэджиби)».
Теперь они вместе на той планете, в теплых старых стенах, отведенных для друзей – Чабуа, Родам, Белла, Булат, Михаил, Юрий, Марлен, Галина, Александр…
Владимир ГОЛОВИН |
|
|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ФЛОРЕНСКИЙ В ТИФЛИСЕ |
|
Как и подобает солидному тифлисскому учебному заведению, это здание помнит немало замечательных людей, вышедших из его стен. И, наверное, само провидение уже в наше время поселило в нем – на нынешней улице Узнадзе – не какое-либо другое ведомство, а именно Министерство образования Грузии. Ну а мы придем сюда, на Великокняжескую улицу 1890-го года, чтобы увидеть, как из дверей 2-й классической мужской гимназии выходит выпускник, которого «во внимание к постоянному отличному поведению и прилежанию и из отличных успехов в науках, в особенности же в математических науках, педагогический коллектив постановил наградить золотой медалью». «Класс наш считался выдающимся, и из него вышло довольно много деятелей, - будет вспоминать он потом. - Если не ошибаюсь, в классе было получено при окончании курса 6-7 золотых медалей и вдвое серебряных». Зовут этого юношу Павел Флоренский. Его одноклассников мы еще увидим позже, а пока последуем вслед за ним в дом номер 67 на Николаевской улице, сейчас носящей имя Иванэ Джавахишвили.
В этом доме, имеющем общий двор с церковью Святого Александра Невского, живет большая семья Флоренских. Ее глава Александр Иванович, сын военного врача из терских казаков, уроженец Владикавказа и тоже выпускник тифлисской классической гимназии – 1-й мужской. Он знакомится с будущей женой в Санкт-Петербурге, где учится в Институте инженеров путей сообщения императора Александра I. А Ольга Павловна, дочь одного из богатейших в Тифлисе, но впоследствии разорившегося купца Сапарова, поступает в российской столице на курсы. По отцу она – из древних армянских князей Мелик-Бегляровых, по матери – из именитого грузинского рода Пааташвили. Молодые женятся в столице Грузии через пару лет после знакомства. И открывают тем самым летопись, которую можно назвать «Флоренские в Тбилиси».
Смешение их кровей отражается на внешности первенца Павла – у него смуглое лицо, длинные курчавые волосы и характерный нос. Все это делает его похожим на Гоголя. Настолько, что когда в Тифлисе, через девять лет после отъезда Павла, снимают покрывало с только что открытого памятника Николаю Васильевичу, из толпы раздается: «О, так это же Павлик!»…
Рождается Павлик, которого потом назовут «русским Леонардо да Винчи», в азербайджанском селении Евлах – его отец работает там на одном из строящихся участков Закавказской железной дороги. В сентябре 1882-го, в семь месяцев от роду, он впервые оказывается в столице Грузии – после перевода Александра Ивановича на новую должность. Это уже вторая страница летописи «Флоренские в Тбилиси». Поселяется семья на Давидовской площади, в доме, принадлежащем некоему Арутюну Оганесову. Живут на склоне горы Мтацминда, рукой подать до церкви Святого Давида, и именно священник этого храма Захарий Григорьев крестит мальчика. А почти через два с половиной года – новый переезд, в Батуми, куда переводят Алесанлра Ивановича. Но после следующего его назначения – в 1983 году, «инженером для исполнения особых поручений при начальнике работ Второго отделения Кавказского округа путей сообщения» - Флоренские окончательно оседают в Тифлисе.
Итак, третья страница летописи. Сначала дом номер 23, принадлежащий Никите Карапетову на Александровской улице. Тоже рядом с церковью Александра Невского, на нынешней улице Ниношвили. А потом – тот самый дом на Николаевской, в котором вырастают семь детей. Конечно же, у них разные интересы, их ждут разные судьбы, но всех объединяют целеустремленность, духовность, разносторонняя одаренность. Уйдя из уютного тифлисского дома в большую жизнь, Юлия становится врачем-психиатром, Александр – археологом, этнографом и историком, Елизавета – художницей с революционными устремлениями, Андрей – военным инженером, Раиса – иконописцем. А их старший брат Павел реализует свой незаурядный интеллект и всевозможные таланты в философии, математике, богословии, инженерии, филологии, истории, поэзии…
Но все это будет позже, после расставания с Тифлисом. А пока, приехав из Батуми, Павлик отправляется во 2-ю Тифлисскую классическую гимназию. Ходить не очень далеко – гимназия пока еще находится на перекрестке все той же Николаевской с Большим садовым переулком (сегодня это улица Тургенева). На Великокняжескую она переберется лишь в 1899-м, после завершения строительства нового, дожившего до наших дней здания. В одном классе с Флоренским учится целая плеяда людей, которым суждено войти в историю. К ним стоит приглядеться.
Вот – Лева Розенфельд. Он сменит самого Владимира Ленина в кресле председателя Совета труда и обороны СССР, станет одним из большевистских вождей, предшественником Якова Свердлова на посту председателя Всероссийского ЦИК, а Анастаса Микояна – на должности народного комиссара внутренней и внешней торговли СССР. И будет расстрелян Сталиным как «троцкистско-зиновьевский заговорщик» Лев Каменев.
Вот Ираклий Церетели, тоже будущий революционер, правда, меньшевик. Ему предстоит стать членом Второй Государственной Думы Российской империи, министром почт и телеграфов во Временном правительстве Александра Керенского, одним из лидеров Демократической Республики Грузии и членом исполкома II Интернационала. Кстати, именно ему на I Съезде Советов Ленин ответил знаменитыми словами: «Есть такая партия!» Продолжение их перепалки в советское время не обнародовалось, а послушать его весьма интересно. Церетели: «Тут нужна партия, которая ничего не боится!» Ленин: «Мы ничего не боимся!» Церетели: «Только дурак не боится ничего...» Так последнее слово остается за одноклассником Флоренского по тифлисской гимназии.
А вот закадычные друзья Павла, тоже ставшие выдающимися деятелями русского религиозного ренессанса. Володя Эрн будет учиться с Флоренским и в Московском университете, станет религиозным мыслителем, историком философии, публицистом. Он умрет в 35 лет, за несколько дней до защиты докторской диссертации. Саша Ельчанинов тоже посвятит себя религиозной философии. Но при этом он выполняет данное при поступлении на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета обязательство – вернуться преподавателем в Кавказский учебный округ. И в Тифлисе читает лекции на Высших женских курсах, учительствует в знаменитой гимназии Владимира Левандовского на Верэ, даже становится ее директором. А из жизни уходит в Париже настоятелем Александро-Невского собора на улице Дарю.
Дружит Павел и с Мишей Асатиани, который станет мужем его сестры Юлии и основателем научной школы психиатрии в Грузии. Одним из первых психиатров Российской империи он применит психоаналитическую терапию, а в советской Грузии – восстановление по Фрейду гипнозом причин психической травмы. Он создаст Научно-исследовательский институт психиатрии, которому присвоят его имя. И до сих пор это имя остается у тбилисцев нарицательным: улица М.Асатиани –синоним московской Канатчиковой Дачи.
Дружба с Ельчаниновым и Эрном не прерывается у Флоренского и после отъезда из Грузии, несмотря на громадные расстояния и зигзаги судеб. Можно сказать, что эти трое одноклассников сыграли огромную роль в личностном формировании друг друга. И вот, что интересно. Сегодня уже трудно сказать об их чисто мальчишеских увлечениях, хотя таковые, несомненно, были. Со страниц сохранившейся переписки той поры на нас смотрят весьма серьезные молодые люди. Эти старшеклассники обсуждают в записках к друг другу вопросы философии и религии, этики и литературы, запросто переходя с русского на иностранные языки и латынь. А в личных тифлисских тетрадях Павла не юношеские вирши, не посвящения барышням, а настоящие научные работы: «Опыт воспроизведения туманных пятен», «Электричество как космическая сила» (обе перепечатаны в солидных «Известиях русского астрономического общества»), «Статьи, читанные на заседаниях нашего общества», «Самостоятельные исследования опытов оригинальных и повторения опытов различных ученых, заметок и т.п. по физике, химии и др. родственным им наукам»…
Поиски смыла жизни Флоренский со товарищи по-настоящему начинают в седьмом классе, когда в гимназии появляется преподаватель истории и древних языков Георгий Гехтман. Этот уроженец Кутаиси и выпускник Харьковского университета, создает литературно-философский кружок. Педагог он, что называется, от Бога – вдохновенный талантливый, так что можно понять, почему три друга определили для себя именно такие жизненные пути и навсегда сохранили связь с любимым учителем.
При этом внешне открытый и общительный старшеклассник Флоренский живет особой внутренней, можно сказать, потаенной жизнью. И сам признается впоследствии, что природу воспринимал больше, чем людей: «Но главным образом я учился у природы, куда старался выбраться, наскоро отделавшись от уроков. Тут я рисовал, фотографировал, занимался. Это были наблюдения характера геологического, метеорологического и т.д., но всегда на почве физики. Читал я и писал тоже нередко среди природы. Страсть к знанию поглощала все мое внимание и время. Я составил себе стенное расписание занятий по часам…»
Природа и приводит его к увлечению фотографией. Первый в его жизни снимок сделан на даче в Коджори, а потом он «целыми днями лазил по горам, фотографируя, делая зарисовки, записывая свои наблюдения, а по вечерам приводил все это в порядок». Вообще же Павел проходит с фотоаппаратом пешком по многим местам Грузии, в том числе и через Кавказский хребет. А еще он делает массу снимков родных и близких, в московском студенческом общежитии развешивает их на стенах и, тоскуя по Тифлису, по семье признается: «Только утешение в фотографиях, которыми увесил комнату». Да, фотографирование захватывает, но все-таки это – хобби. Главное – упорные мучительные поиски мировоззрения приводят его к толстовству. В предпоследнем классе гимназии Павел даже собирается «идти в народ», но решает перед этим обратиться за советом прямо к Толстому:
«18 22/Х 99. Тифл. Л.Н.Толстому. Лев Николаевич! Я прочел Ваши сочинения и пришел к заключению, что нельзя жить так, как я живу теперь. Я кончаю гимназию, и мне предстоит продолжение жизни на чужой счет; я думаю, что избегнуть этого можно только при исполнении Ваших советов; но, для того, чтобы применить их на практике, мне надо разрешить предварительно некоторые вопросы: можно ли пользоваться деньгами? Как добыть землю? Можно ли ее достать у правительства и каким образом? Каким образом удовлетворять умственные потребности? Откуда брать книги, журналы, если нельзя пользоваться деньгами или если физическим трудом можно только прокормиться? Может ли остаться время на умственный труд (самообразование)?» Свидетельств того, что это письмо ушло из Тифлиса в Ясную Поляну, нет. Сохранился лишь черновик. Будущий психиатр Асатиани был убежден, что толстовство друга быстро пройдет. И действительно, в 17 лет Флоренский глубоко и искренне обращается к религии.
Два сна, увиденные, теплыми тифлисскими ночами, переворачивают его сознание. В одном он ощутил себя заживо погребенным во тьме рудника, в небытии: «Мною овладело безвыходное отчаяние, и я осознал окончательную невозможность выйти отсюда, окончательную отрезанность от мира видимого. В это мгновение тончайший луч, который был не то незримым светом, не то – не слышанным звуком, принес имя – Бог. Это не было еще ни осияние, ни возрождение, а только весть о возможном свете. Но в этой вести давалась надежда и вместе с тем бурное и внезапное сознание, что – или гибель, или спасение этим именем и никаким другим». В другом сне он ощущает внутренний толчок, и выбегает во двор: «Тут-то и произошло то, ради чего был я вызван наружу. В воздухе раздался совершенно отчетливый и громкий голос, назвавший дважды мое имя: «Павел! Павел!» - Павел и больше ничего. Это не было – ни укоризна, ни просьба, ни гнев, ни даже нежность, а именно зов, - в мажорном ладе, без каких-либо косвенных оттенков…»
Тогда-то и наступает кризис юношеского научного мировоззрения, отныне Флоренским движет вера в Бога как в абсолютную Истину, на которой и надо строить всю жизнь. Уступая желанию родителей, он заканчивает физико-математический факультет Московского университета. Причем, настолько блестяще, что его хотят оставить на кафедре. Но он «изменяет» столь любимой математике и поступает в Московскую Духовную академию. Мы увидим его там и профессором на кафедре истории философии, затем – главным редактором журнала «Богословский Вестник», священником Сергиево-Посадской церкви Убежища сестер милосердия Красного Креста. Но и мирским делам его дарования весьма и весьма пригодятся. После революции энциклопедические знания делают его членом Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры и членом Карболитной комиссии Высшего совет народного хозяйства СССР (ВСНХ), профессором на печатно-графическом факультете ВХУТЕМАСа (Высших художественно-технических мастерских, нынешней Российской академии живописи, ваяния и зодчества). А еще он – научный сотрудник Государственного экспериментального электротехнического института (ГЭЭИ) и редактор «Технической энциклопедии», в которой публикует около 150-ти собственных статей…
И что удивительно – приходя на службу в советские учреждения, отец Павел и не думает снимать священнического облачения. «Ответственные товарищи» вынуждены закрывать на это глаза – священнослужитель делает несколько крупных научных открытий, разрабатывает теорию и практику применения полупроводников, создает особый вид пластмассы «карболит», который так и стали называть «пластмассой Флоренского». Но, все же, наступают времена, когда аресты становятся неизбежны.
Первый раз, в 1928-м, его «берут» ненадолго, он даже успевает вновь поработать в ГЭЭИ. Однако против него уже направлены откровенно погромные статьи – ну, как не оклеветать конкурирующего ученого, да еще священника! И в 1933-м Флоренский получает 10 лет лагерей за руководство фиктивной «контрреволюционной националистической фашистской организацией «Партия возрождения России». И тут его духовная сила проявляется удивительнейшим образом. Одной из его крестниц, Татьяне Шауфус-Рапопорт удается через Международный Красный Крест эмигрировать в Чехословакию. Там она работает под руководством дочери президента страны Томаша Масарика и именно через него обращается к властям СССР с просьбой выпустить Флоренского из Советского Союза. И разрешение дается, для всей семьи, но отец Павел… дважды отказывается. Ссылаясь на слова апостола Павла о необходимости довольствоваться тем, что есть.
Между тем, богатейшие знания Флоренского находят применение и в страшных условиях ГУЛАГА. На опытной мерзлотной станции он проводит исследования, которые впоследствии легли в основу книги «Вечная мерзлота и строительство на ней», подписанной совсем другими людьми. И именно по его методу через много лет строятся города Норильск и Сургут. А на лагерном заводе Соловков он работает над получением из водорослей йода и растительного заменителя желатина «агар-агара». Делает свыше десяти запатентованных научных открытий. Так что йодом в аптеках мы обязаны изысканиям заключенного-священника Флоренского. Но и это не все. Откроем письмо, посланное им сыну Кириллу из лагеря за пять месяцев до гибели: «В прошлом письме я писал тебе о намечающейся возможности получать повышенные концентрации тяжелой воды посредством фракционного вымораживания». А затем – технические подробности того, как промышленно получать эту саму тяжелую воду. А она, ведь, используется только для производства ядерного оружия... И все равно человек, ставящий религию выше науки и политики, не устраивает советскую власть. В ноябре 1937-го особая тройка НКВД Ленинградской области приговаривает Павла Флоренского к расстрелу. Хоронят его в общей могиле.
На протяжении всех долгих лет, проведенных отцом Флоренским вдали от Грузии, эта страна продолжает жить в его сердце. Тем более, что ее столица, город счастливого детства, неразрывно связан с любимым отцом. Прочтем несколько строк из другого письма, написанного на Соловках: «Пишу. Как-то утратилось сознание, где я нахожусь, забылось, что я далеко от Тифлиса и что я вырос... Рядом со мною, слева, сидит папа и внимательно смотрит, как это было нередко, когда я учился в гимназии, ничего не говорит… Вдруг я сообразил, что я ведь не в Тифлисе…» И еще отголосок Грузии – младшей дочери он дает двойное имя Мария-Тинатин. Опять цитата из лагерного письма: «Оля пишет, что ей подарена поэма Шота Руставели, где говорится о царевне Тинатин. Читаешь ли ты эту поэму? Ведь я назвал тебя Тинатин под впечатлением именно Руставели. Она мне очень близка по времени своего написания, всему складу мировоззрения и местному колориту».
Но на всех этих драматических моментах летопись «Флоренские в Тбилиси» не обрывается, ее очередные страницы пишутся в наши дни. В столице Грузии живет внучатая племянница Павла Александровича, скульптор и график Марина Иванишвили. Она – внучка сестры философа, художницы Елизаветы и естествоиспытателя Георгия Копиашвили, в годы Демократической Республики Грузии – вице-мэра Тифлиса, затем – преподавателя Тбилисского педагогического института имени А.С. Пушкина. До революции оба супруга преподавали в уже упоминавшейся гимназии Левандовского. А у одного из младших братьев Павла – знаменитого военного инженера Андрея Флоренского – есть внук Александр. Он – коренной питерец, иллюстратор Сергея Довлатова и Бориса Гребенщикова, один из основателей неформального творческого движения «Митьки», объединившего в конце ХХ века многих художников, музыкантов, поэтов и писателей. Кровь предков позвала его в Грузию. С женой Ольгой он объездил страну прадеда и деда, напридумал интересные проекты, один из которых – «Тбилисская азбука». Это сделанные в юмористическом митьковском стиле зарисовки колоритных тбилисских мест, начинающихся с определенной буквы. Среди них две запечатлели здание бывшей 2-й мужской гимназии и церковь рядом с домом Флоренских. А его жена Ольга, тоже известная художница, занялась необычным проектом «Тбилисская археология» - отыскивает в развороченной строителями земле черепки, монетки, осколки и делает из них украшения, используя ленточки и бусины с «толкучек».
Пару месяцев в году эти петербуржцы становятся настоящими тбилисцами – они приезжают в квартиру, которую купили на улице Джавахишвили, в нескольких сотнях метров от все той же церкви Александра Невского. Так что, на бывшей Николаевской и в наши дни живут Александр и Ольга Флоренские.
Владимир ГОЛОВИН |
|
«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» А. КУПРИН В ТИФЛИСЕ |
|
В первые дни октября 1916 года концертный зал Тифлисского музыкального училища был переполнен. Но на этот раз почтенную публику привлекла сюда не музыка, а литература – в столицу Грузии в первый (и, как оказалось, в последний) раз приехал знаменитый русский писатель Александр Куприн. Для многих его, как сказали бы сейчас, турне по Кавказу и Закавказью оказалось неожиданным – в российских газетах не раз сообщалось, что Куприн собирается поехать на германский фронт военным корреспондентом. Однако в 1916-м его здоровье ухудшилось и он уехал в Гатчину. Именно там в его доме появился родившийся в грузинском городе Озургети и процветающий в столичном Санкт-Петербурге Федор Долидзе – известный в начале прошлого века театральный антрепренер и организатор литературных вечеров. Так что, оглядываясь на то, как Куприн оказался в тбилисских стенах, стоит приглядеться к сверхинициативному человеку, сумевшему подвигнуть писателя на эту поездку. Ведь этим самым господин Долидзе не только познакомил Александра Ивановича с экзотическим для россиянина краем, но и открыл еще одну интереснейшую страницу в связях русской и грузинской культур.
Федор Евсеевич (на грузинском его отчество звучит как Иасеевич) пришел в литературную среду из… Тифлисского паровозного депо, где работал на весьма прозаической должности помощника машиниста. Но тяга к просвещению у него была такова, что он не только самообразовывался, но и втягивал в это дело сослуживцев. Со временем его просветительство расширяется, и в 1908-м он организует «Народное музыкальное товарищество», под эгидой которого проводятся всевозможные спектакли и концерты. Проходят еще три года, и Долидзе – уже в Петербурге, где разворачивается вовсю – организует вечера знаменитостей и, естественно, заводит с ними дружбу. Впрочем, послушаем самих поэтов.
Сергей Есенин: «У вас на плечах хорошая голова, Долидзе!» Валерий Брюсов: «Собираюсь гораздо шире пропагандировать поэзию разных направлений, как с эстрады нашего клуба, так и на открытых вечерах в Политехническом музее, в консерватории и т.д. Для организации вечеров у нас есть в правлении Федор Евсеевич Долидзе». Вадим Шершеневич: «Это был при литературе состоявший человек, который после революции начал работать сразу новыми методами. Он не был похож на антрепренера или импресарио. Наоборот, он всегда был только «устроителем». Вечер шел под какой-нибудь веской и солидной маркой авторитетной организации». Рюрик Ивнев: «Он не любил сомнительных дел. Его гибкий и подвижный ум рыскал в поисках законных способов обогащения… Федор Долидзе устраивал литературные вечера и концерты с участием поэтов различных течений и школ, доходы от которых поступали в издательство. Мирное здание Политехнического музея волей импресарио Долидзе превратилось на несколько часов в странную крепость, толстые стены которой были подвергнуты штурму бурного людского потока». Матвей Ройзман: «…Он стал разъезжать по нашей стране с распевающим свои поэзы Игорем Северянином. Если этот поэт завоевал себе имя, то этим он обязан Ф.Е. Долидзе». Вот так, ни больше, ни меньше!
А ведь среди «подопечных» Долидзе были еще и Корней Чуковский, и художник Гергий Якулов и многие другие знаменитости. Причем, влияние его в непростой богемной среде таково, что именно он в августе 1919-го собирает литераторов, недовольных влиянием имажинистов в Президиуме Всероссийского союза поэтов и добивается проведения общего собрания правления.
Ну, а в 1916 году кипящий замыслами и энергией Долидзе появляется в Гатчине перед своим хорошим знакомым Куприным. И как бы ни был Александр Иванович настроен против публичных выступлений, он не может устоять перед напором Федора Евсеевича. Тот напоминает, что писатель сам не раз говорил ему о желании побывать в Грузии, заманивает посещением пушкинских мест, обещает переполненные залы слушателей. Среди веских причин вполне мог быть и такой аргумент, как знаменитые грузинские вина – поднять стакан-другой с приятными ему людьми Куприн, прямо скажем, любил. Вот и принимается, в конце концов, решение ехать всей семьей.
По дороге в Грузию – выступления на Северном Кавказе. Они организованы, конечно же? Долидзе, и проходят «на ура» в Кисловодске, Пятигорске, Ессентуках, Владикавказе. Первое из них – о драмах Пушкина – сопровождается выступлением знаменитого актера Мамонта Дальского. Его респектабельный вид полностью соответствует представлениям курортной публики о знаменитостях. А о том, как выглядел Куприн, одевавшийся «весьма небрежно, в чем была доля кокетства», можно судить по стихам, в которых некая Зоя Мерцалова высмеивает в газете «Кавказский край» мещанские мнения о писателях. Нам стоит прочесть несколько строк, чтобы увидеть портрет Александра Ивановича того времени: «Светит солнце ярко,/ Блекнет цвет куртин./ По аллее парка/ Шествует Куприн./… Нос утрет Парижу/ Русский беллетрист!/ А Куприн, я вижу,/ Вовсе неказист:/ Нет манер маркиза,/ Не видать волос,/ Вроде он киргиза/ Где-то в степи рос». Но шутки – шутками, а окончательное название для своих лекций Куприн никак не может подобрать. То «Этапы развития русской литературы с 1812 года до наших дней», то «Этапы русской литературы от Пушкина до Чехова, от Чехова до наших дней» и, наконец, сокращение слишком обширной темы – просто «Судьба русской литературы».
С этой-то лекцией Куприн и отправляется из Владикавказа в Тифлис в открытой коляске и по дороге все время читает наизусть стихи Пушкина и Лермонтова, иллюстрируемые видами Военно-Грузинской дороги. А когда темнеет, он получает возможность убедиться, что популярен не только среди тех, кто разъезжает по престижным курортам. Караульные на Крестовом перевале не хотят пускать путников в свои помещения, но появляется их позевывающий начальник, узнает фамилию проезжего и, по словам дочери писателя Ксении, свершается чудо: « – Тот самый Куприн, который написал «Поединок»? Что же вы раньше молчали? – И нам оказали самый радушный прием. Каждый солдат старался сделать нам что-нибудь приятное… Известность Куприна дошла каким-то образом до этого затерянного уголка, до полуграмотных и даже неграмотных солдат. До сих пор меня поражает и волнует популярность отца среди простых людей. На другое утро нас провожали, как самых близких друзей».
На следующий день, 27 сентября, Куприны уже в Тифлисе, и Долидзе поселяет их в доме композитора Генсиорского, на дочери которого был женат. О том, что это – правильный выбор, свидетельствует Ксения Куприна: «В семье Генсиорского было несколько дочерей, и дом был полон молодого веселья. Отец много времени проводил там. Девушки наперебой старались угодить ему – готовили любимые грузинские блюда и всячески баловали его». Но когда появляется известный писатель, жди и появления писателей начинающих, стремящихся подсунуть мэтру свои произведения. Тифлис в этом плане не был исключением, однако Куприн «всегда внимательно к ним относился и помогал кому советами, кому материально, чем мог». Но, при этом, сегодняшние защитники гендерного равенства резко осудят его – «писательниц же он недолюбливал; почему-то совсем не верил, что женщины могут писать, и называл их творчество «женским рукодельем».
Между тем, количество пишущих в грузинской столице во все времена зашкаливает, и вот уже в доме Генсиорских можно видеть, как Куприн «иногда… не выдерживал натиска молодых «гениев», и чтение рукописей доводило его до исступления». Вот, прямо во время обеда, врывается очередной молодой человек «с подозрительным свертком в руке», и Куприн, моментально обвязав голову салфеткой, жалобно заявляет: «Я болен, очень болен...» Правда, долго отфутболивать графоманов он не может, и на следующий день чтение их рукописей продолжается – общая атмосфера этой семьи действует благотворно... А кроме того, русский гость отлично чувствует себя и в домах тех, кого знал еще до приезда в Грузию. Это, в первую очередь, звезда грузинской сцены Васо Абашидзе, поражавший своими мастерством писателя, который и сам был неплохим актером. И еще – литературный критик Нико Накашидзе, с ним Куприна сблизила любовь к творчеству Льва Толстого. Но к самой приятной встрече он готовился заранее – одновременно с ним в Тифлис приехал из Ташкента любимый друг, знаменитый борец Иван Заикин.
В наше время термин «цирковая борьба» многим ничего не говорит. А в начале ХХ века это было любимое зрелище миллионов людей. Многочисленные борцовские чемпионаты проводись на цирковых аренах, превратившись в программные номера. Их участники переезжали из города в город, получали огромные гонорары, и популярность их можно сравнить со славой нынешних футбольных звезд. Одним из таких героев и был Иван Заикин, двукратный чемпион мира. Куприн, беззаветно любивший спорт и замечательно описавший борцовскую жизнь в рассказе «В цирке», дружил с ним до последних лет своей жизни. И именно Александр Иванович убедил атлета, поднимавшего тяжеленные гири, рвавшего цепи и гнувшего на шее стальные балки, перейти на классическую борьбу. А на одном из старых фотоснимков можно увидеть, как Заикин держит на руках двух далеко не щуплых мужчин, один из которых – Куприн. Так что, излишне говорить, сколь радуются оба встрече в Тифлисе.
Они видятся в первый же вечер по приезде писателя, конечно же, в цирке, куда Куприн отправляется вместе с семьей. Цирк находился в конце Головинского (ныне – Руставели) проспекта, в районе, который тбилисцы по сей день зовут «Земмель». Публику, переполнившую зал в ожидании начала турнира, извещают о присутствии знаменитого литератора и, под аплодисменты, приглашают в почетное жюри. Завершается все очередной победой Заикина и грандиозным банкетом, который на следующий день артисты устраивают в честь Куприна.
Писатель вообще проводит у друга большинство тифлисских вечеров. А тот остановился «вблизи цирка у пожилого немца-столяра, недалеко от реки Куры». Помещение – не самое шикарное: «полуподвал во дворе, в который можно было попасть, поднявшись на семь-восемь ступенек; пройти площадку и спуститься на семь-восемь ступенек». По словам жены Заикина, ступени эти «были широкими, длинными и заменяли диваны и стулья». И именно на них ежевечерне, «по четыре-пять человек в ряд, держа на коленях тарелки», рассаживаются многочисленные гости – хлебосольный борец приглашает к себе и на обеды, и на чаепития после представлений в цирке. «Александр Иванович часто приходил и включался в цирковые разговоры, - уточняет Павлина Заикина. - Было очень весело. Казалось, что мы сидим где-то на пристани и ждем парохода. А Александр Иванович возьмет записную книжку и все считает, сколько раз я поднимаюсь и спускаюсь по ступенькам».
Куприн с Заикиным вместе гуляют по городу, экскурсоводом у них, естественно, Федор Долидзе. Но какой же Тифлис без шумной уличной драки и без глазеющих на нее зевак! Именно это и видят друзья на одной из улиц. Но когда Куприн, не боящийся никаких потасовок, начинает рваться в гущу народа, чтобы поглядеть на дерущихся, Заикин, без лишних слов, вытаскивает его из толпы и почти насильно уводит прочь. Долидзе в удивлении: «Неужели вы, сильнейший борец и чемпион мира, боитесь какой-то драки?» Ответ прост и ясен: «Я силен на ковре во время борьбы. А тут всякий мальчишка может пырнуть ножом, и твоя сила останется ни при чем».
Но все это, так сказать, обрамление главного, того, ради чего писатель приехал в Грузию. Ему надо прочесть две солидные лекции – не самое любимое им дело. Это подтверждает и еще один старый знакомый, встреченный им в столице Грузии – поэт Василий Каменский: «Я был изумлен: Куприн никогда не читал лекций, никогда не гастролировал». Александр Иванович и его приглашает на свое любимое борцовское соревнование. Оба избираются в жюри состязания и там, сидя за столиком, Куприн, со слов Каменского, сомневается: «Судьба русской литературы очень загадочна... Что я буду читать? Не знаю. Если сказать, что в Петрограде ждут революцию – меня арестуют. Черт его знает, что вообще происходит в России. Николай, говорят, пьянствует с горя: скоро ему крышка, честное слово».
В ночь перед лекцией, проходя по Михайловской улице, сегодняшнему проспекту Агмашенебели, Куприн и Каменский видят в подвальном этаже одного из домов панихиду по полунищей старушке. И, подойдя к гробу незнакомой женщины, Александр Иванович произносит импровизированную речь: «Прости, дорогая сестра, нас, несчастных бродяг, русских писателей, шляющихся по ночам нашей бездомной действительности. Не суди нас, бесправных и потерянных. Ты кончила жизнь в бедном подвале. Ну что ж? Не лучше кончим и мы, одинокие скитальцы по дорогам литературным, по дорогам загадочным. Что нас ждет? Не все ли равно. В жестокое время крови мы об этом не думаем. У каждого свой короткий путь, и все мы бродим вразброд, но путь к смерти – один, и на этом пути мы встретимся. Прости». Подобные мысли не покидают его и на улице: «Ну, ладно... Ну, мы – именитые писатели, а она – старушка из подвала. Но, по существу, разницы, брат, никакой. Все на свете очень условно. Когда я был в Ясной Поляне у Толстого, меня поразил великий старик мужицкой простотой обыкновенного человека земли. Ах, как он говорил о жизни и смерти. Нет, этого нам не передать. Мы не такие, мы не умеем быть такими. Мы заняты художественной литературой и думаем, что это очень важно... Скучно, брат, очень скучно так думать... Не мудро...»
Похоже, что с таким настроением Куприн выходит и на сцену музыкального училища 1 октября. Приветствуют его горячо, но он долгое время не начинает. И после значительной паузы заявляет: «Вы пришли слушать серьезную лекцию, но я лекций никогда не читал. Это не моя специальность. Я могу только рассказать попросту... Прошу не взыскать... Как умею... Но никакой лекции не ждите, лекции не будет». В зале смятение: «А «Судьба русской литературы»?.. А на афише написано...» Куприн тяжело вздыхает: «Вас интересует судьба? Но судьба совсем не в лекции. Вот в первом ряду сидит мой друг Вася Каменский; он может читать лекции, а я не могу. Ну, ничего... Я вам все же кое-что расскажу... Свои воспоминания о Льве Толстом, о Чехове, о Горьком».
Каменский поддерживает его: «Поймите, что Александр Иванович желает рассказать именно о судьбе русской литературы, но не в форме научной лекции, а в плане беседы. Это интереснее сухой лекции». Куприн добавляет: «Вот в том и судьба литературы, что она мало кому понятна. В разные времена ее разумели по-разному. Толстой, например, отказался от художественной литературы, а Толстой был мудрец. В наши смутные дни эта судьба стала жалкой, несчастной... Никто не знает, что произойдет завтра... И вся судьба переменится... Придет другая жизнь...» И начинается блестящий рассказ о встречах с великими писателями. Ему есть, что рассказать, поэтому неловкость ситуации сглажена и после перерыва на сцену вносят огромную корзину цветов. От борцов-участников циркового чемпионата.
На следующий день выступление Куприна предусмотрительно анонсируется уже не как лекция, а как беседа. И беседа эта удается, писатель говорит об очень актуальном – о поэтах-футуристах, которых критики разносят в пух и прах. Он выступает против огульного охаивания этого литературного течения и утверждает, что в нем есть настоящие таланты – такие, как Маяковский и Каменский. Под конец выступления – традиционная просьба из зала: рассказать о себе. Выступающий ограничивается нескольким словами: «На Куприне по многим причинам не могу долго останавливаться. Скажу только, что отсутствие общего образования и систематической работы над собой составляют недостатки этого писателя. Но в своей бурной молодости он видел многое, побывал везде... и потому его произведения представляют справочник российского бродяжничества». В подтверждение этих слов он читает рассказ «Как я был актером».
Дочь писателя признает, что «тифлисские газеты оценили выступления Куприна неоднозначно, наряду с доброжелательными отзывами, были и весьма критические». Что ж, это понятно: кое-кто, а тем более литературные критики, ожидали увидеть этакого мэтра, читающего научную лекцию. Но в целом взыскательная тифлисская публика осталась довольна тем, как нестандартно выступил именитый гость.
Ну, а сам он, покончив с лекциями, решает еще пожить в Тифлисе – чтобы получше с ним познакомиться. «Он жадно впитывал колорит людей и природы, запахи маленьких духанов и лавочек, торговавших сафьяном», - вспоминает его дочь. Ну, а самое незабываемое впечатление, конечно же, - легендарные серные бани. В этом Куприн ничем не отличается от других русских литераторов, воспевших тбилисское чудо. Много лет он «смешно и живо» рассказывал о тифлисских банях. Да так рассказывал, что Ксения Куприна делает вывод: «Как видно, с пушкинских времен они совсем не переменились. На отца вдруг наскочил голый, худой, проворный старик, стал его мять коленками, топтать, бить, танцевать на нем, ни на минуту не прекращая, несмотря на все мольбы. Старик не понимал по-русски или решил не понимать. Сначала было больно и очень неприятно, но, выйдя из бани, отец почувствовал себя так легко, что много раз потом возвращался к своему мучителю».
А еще остались памятными два застолья – отличающиеся друг от друга, но очень характерные для Тифлиса того времени. Одно, так сказать, простонародное – в запомнившемся многим российским литераторам духане «Симпатия» возле Эриванской площади (теперь – площадь Свободы). Желчный Каменский утверждает, что когда там появились Куприн и цирковые борцы во главе с Заикиным, этот духан «извергался вулканическим пиром: все столы соединились в один, все горели в речах, в лезгинке, в «сазандари». Грузины стреляли в потолок. «Судьба русской литературы» пировала бесшабашно».
Второе, изысканное застолье – обед в семье Долидзе, устроенный перед отъездом Куприных. На нем даже звучит… цитра – на столь редком для обедов инструменте играет лично композитор Генсиорский. «Было много приглашенных, произносились тосты, исполнялись грузинские песни… Отец экспромтом написал стихи Софье Евсеевне Долидзе», - вспоминает Кснения. Поскольку Александр Иванович не так уж часто «грешил» стихотворениями, интересно прочесть даже это – шутливое, вдохновленное грузинской красавицей, сестрой знаменитого антрепренера:
Ты недоступна и горда,
Тебе любви моей не надо.
Зачем же говорят мне «Да!»
И яркость губ, и томность взгляда.
Но ты замедлила ответ,
Еще минута колебанья...
И упоительное «Нет!»
Потонет в пламени лобзанья.
Такое кипение страстей восхищает всех присутствующих, а господин Генсиорский, отложив цитру, даже обещает положить этот стих на музыку.
На следующий день, 11 октября, Куприн отправляется читать лекцию в Баку. Федор Долидзе задерживается в Тифлисе, и писателя сопровождает его племянник Виктор, молодой композитор которому через три года предстоит прославиться первой грузинской комической оперой «Кето и Котэ».
Тифлис, в котором он пробыл всего две недели, Александр Иванович запомнил навсегда. Взглянем на писателя еще раз – уже во Франции, где он живет в эмиграции и известен французам лишь как отец Киссы Куприной. Таков псевдоним легенды Парижа, самой красивой манекенщицы Модного доме Поля Пуаре, подруги еще малоизвестной Эдит Пиаф, звезды французского кинематографа, которой стала девочка Ксения, побывавшая в 1916-м в Грузии. И вот впечатление Куприна о Гаскони: «Когда, сидя на веранде, я вижу вокруг себя эти загорелые лица, жесткие черные усы, выразительные глаза, большие серьезные носы и слышу непонятный мне местный говор, я воображаю себя в садике тифлисского духана». Вот уж, воистину, через годы, через расстоянья…
Владимир ГОЛОВИН |
|
