Открываем старую газету… «Известному русскому писателю и публицисту В.В. Вересаеву на днях исполняется 75 лет. Свыше полвека посвятил маститый беллетрист литературной деятельности. Среди его многочисленных произведений особенной популярностью пользуются: «Без дороги», «Записки врача», «На повороте», «На войне, «К жизни», «В тупике», «Пушкин в жизни». В.В. Вересаев много переводил с греческого. Недавно он закончил первый, намного более приближенный к подлиннику стихотворный перевод «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Знаменательно, что последние главы этого монументального труда В.В. Вересаев писал уже в дни Отечественной войны…» А вот слова самого писателя: «…Я имел возможность спокойно продолжать перевод во время войны и уже окончил работу». Такую возможность предоставила ему Грузия, вы читаете отрывки из материала, опубликованного в «Заре Востока» 3 января 1942 года.
Но Викентий Викентьевич не только встретил в военном Тбилиси свой юбилей и завершил перевод античной классики. Здесь он пишет добавление к «Невыдуманным рассказам о прошлом», которые начали печататься еще до войны. И издательство все той же «Зари Востока», все в том же 1942-м, впервые выпускает эту книгу. Читатели и критики признают ее шедевром.
Что же приводит знаменитого писателя в Грузию? Да то же, что и десятки других деятелей русской культуры, в первую очередь, пожилых. Их  отправляют в культурные центры подальше от Москвы, ставшей прифронтовым городом. Вересаев  уезжает в августе 1941-го, сначала в Нальчик а потом – в Тбилиси. Там – культурная столица Закавказья, там, как всегда, принимают гостей с открытой душой, там беженцам и эвакуированным легче переносить свою нелегкую судьбу.
Естественно, Викентий Викентьевич – в окружении грузинских писателей. С ними ему комфортно, его знакомят с культурой древней страны, он покорен ее людьми настолько, что даже начинает изучать грузинский язык  Можно сказать, что он окунается в местную жизнь. А ведь та неразрывно связана с войной – госпитали, воинские части, семьи воюющих, эвакуированные, светомаскировка, продуктовые карточки, очереди за керосином…  И писатель живет как все.
Вот он получает  карточку на сахар. По ней в одном из ресторанов можно взять еще и чашку кофе. А у его друга писателя Родиона Коркия, в доме которого жил Вересаев, тяжело болеет жена, ей необходима глюкоза, на черном рынке сладости стоят бешеных денег. «Вот что делал Вересаев, – вспоминал Коркия. – Ходил пить кофе без сахара, а тот кусочек, свою жизненную порцию, заворачивал в бумагу и приносил моей жене».
Вот он в очередной раз отправляется за керосином и выстаивает длиннющую очередь, чтобы не беспокоить этим делом свою жену или знакомых. Вот зашедшие к нему гости застают его то за мытьем посуды, то за чисткой картошки: «Не нравится мне равнодушное отношение некоторых мужчин к домашним мелочам. Придет со службы, сядет на стул, положит ногу на ногу и говорит жене: «Быстро подай на стол!» А та сама только что пришла с работы!»
А военный  быт мешает ему, как и тысячам рядовых тбилисцев, вовремя поспеть  туда, куда нужно. В Союзе писателей – творческий вечер известного писателя Ивана Новикова, тоже оказавшегося в эвакуации и тоже специалиста по Пушкину. По затемненному городу с практически не работающим транспортом, целый час безрезультатно прождав трамвай, Вересаев пешком добирается к самому концу вечера своего друга. Еще не отдышавшись, поднимается на трибуну, перед тем, как начать речь, объясняет: «Трудно было идти. Но Иван Алексеевич мой друг, и я не мог не прийти». А ведь для пожилого, известного человека с больными ногами был и другой вариант – попросить машину. Ан нет, он – как все.
Что может эвакуированный писатель с огромным жизненным опытом сделать для окружающих? Конечно же, почаще встречаться с теми, кого опалила война, читать свои рассказы, беседовать о литературе, делиться исследованиями о Пушкине, вспоминать, как сам участвовал в войнах в начале ХХ века… То есть, словом поддерживать и солдат, и тех, кого в прессе называют «тружениками тыла». Он не только входит в состав бригад, которые Союз писателей Грузии создает для выступления в госпиталях, в военных городках, в высших учебных заведениях. В тбилисских буднях Вересаева много и того, что сегодня охарактеризовали бы как сольные выступления. Давайте заглянем в некоторые залы и аудитории. Там не только выступления, не только сопровождающие их аплодисменты. Мы увидим главное: писателя больше всего поражают люди, перед которыми он выходит на сцену.
Еще один творческий вечер в Союзе писателей, на этот раз – самого Вересаева.  Литературный критик Бесо Жгенти рассказывает о его творчестве. Викентий Викентьевич с радостным удивлением узнает, что еще в 1903 году писатель Гуца Наморадзе перевел на грузинский и опубликовал в журнале «Цнобис пурцели» его рассказ «Звезда». Затем много теплых слов звучат в адрес Вересаева, и резюме выступления его самого таково: «С вами я чувствую себя в духовно близкой мне среде…». А вне стен Союза писателей, в совершенно бытовой обстановке, он делает еще одно признание о том, что духовно объединяет с принявшими его людьми: «…Вы, грузины – не рабы денег. Раб денег всегда унизит другого, повелитель – никогда!»
Да, во время всех выступлений главное для него – те, для кого он читает. В одном из госпиталей он обращает внимание на стенгазету, посвященную… ему самому: «Раньше не то, что солдаты, даже офицеры не интересовались литературой. А теперь, видите, даже раненые разговаривают о литературе…» Другой госпиталь – в Нахимовском училище, там, где раньше располагалась 2-я Тифлисская мужская гимназия, а теперь находится Министерство образования Грузии. Вересаев завершает выступление обращением к «своим коллегам», врачам и медсестрам – особо подчеркивает, какое огромное значение имеет для раненых теплое отношение к ним. После долгих аплодисментов – речи уже за традиционным столом, и Вересаев растроганно говорит: «Я признателен тому народу, который наряду с большой культурой имеет и большое человеческое сердце. Дружбу между народами я практически вижу здесь… Я глубоко благодарен грузинскому народу…» А когда его спрашивают, почему на банкете, где в большинстве были русские, он «особо говорил о грузинах, писатель отвечает: «…Именно большинство должно привыкнуть уважать меньшинство. Здесь дело не в арифметических соотношениях. Дружба народов тоже начинается отсюда, с взаимного уважения».
И вновь госпиталь, на этот раз – офицерский, в Навтлуги. Просторное помещение клуба и широкий коридор перед ним переполнены желающими увидеть и послушать грузинских писателей Шалву Дадиани, Лео Киачели, Сандро Эули, Васо Горгадзе, Симона Цверава, Бесо Жгенти, Роланда Коркия и пришедших с ними русских литераторов Вересаева и Новикова. Читая  свои невыдуманные рассказы, Викентий Викентьевич к аплодисментам не прислушивается, а… присматривается.  «Раненые без руки аплодировали одной рукой, хлопая ею по колену, те, кто был без ног, аплодировали обеими руками. На это было тяжело смотреть», – вспоминал Коркия. И Вересаев прерывает свое чтение: «Друзья, не думайте, что я только писатель и эти рассказы могу читать вам спокойно. Я, как и вы, был на фронте, я военный врач, участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах. Я хорошо знаю психологию раненого. Поэтому могу беседовать с вами. Мне особенно дороги ваши аплодисменты, такие вот – одной рукой. Такое мне не приходилось испытывать… Вы – настоящие герои». И вместе с Новиковым и Дадиани он спускается в зал, чтобы обнять тех, кто лежит на носилках: «Какое удивительное творение человек! Рук и ног нет, и все же радуется… Чему? – Жизни…».
В другом госпитале – на Кобской улице Вересаева потрясают не только раненые, но и те, кто собрался после его выступления за столом у начальника госпиталя, фронтовика Дмитрия Дзахова. Все они в военной форме, все разных национальностей, все – коренные тбилисцы, хранящие традиции своего города. А главное, все близко знали корифеев русской культуры – Бальмонта или Чехова, Горького или Куприна, Алексея Толстого или Сумбаташвили-Южина… С ними есть, о чем поговорить, обед превращается в настоящую литературную встречу с интереснейшими воспоминаниями, песни и стихи звучат на пяти языках, а сам Вересаев читает… Мережковского. Да, того самого ярого противника советской власти. И это – свидетельство ощущения, что он среди своих. Всех военных, сидящих за столом ждет фронт, а двое отправляются туда уже завтра. Они обнимают старого писателя как отца, и тот благословляет их.
Вообще, к тем, кому предстояло вскоре отправиться на войну, Вересаев относился с особым пиететом, хотел, чтобы в его выступлениях перед ними не было ни сучка, ни задоринки. Правда, и перед любой другой аудиторией он выступал отлично, но солдаты были для него особыми слушателями. Перед литературным вечером  в одной из воинских частей приехавшие с Вересаевым писатели слышат, как из отведенной ему комнаты целый час доносятся странные звуки: «У... у…и…и…о...о…» Удивленным спутникам он объясняет: «Голос надо поставить.  Хочу читать чистым голосом. Нельзя допустить небрежность – раз солдаты, это не значит, что писатель имеет право говорить перед ними каким угодно голосом». А к лекциям в Тбилисском университете, куда его пригласил профессор Серги Данелия, он готовится аж несколько дней. И потом так рассказывает о жизни Пушкина, что все в восторге. Особенно – от концовки завершающего выступления: «Когда начнете свою деятельность, вспомните о Пушкине. Он верил в светлое будущее Грузии».
Удается и вечер в Филармонии, где Вересаева попросили прочесть лекцию на тему «Патриотизм А.С. Пушкина». Он  подбирает стихи, которые перекликаются с темой Отечественной войны, разбирает стихотворение «Наполеон», противопоставляя нашествие одержимого манией властителя и борьбу народа с захватчиками. А потом еще и артисты Тбилисского русского драматического театра имени Грибоедова играют сцены из пушкинских произведений… Многие из зрительниц, подошедших поблагодарить выступавшего, плачут, говорят, что их сыновья на фронте. Викентий Викентьевич снимает пенсне и тоже вытирает глаза… Домой его провожают эти солдатские матери.
О Пушкине писатель часто рассказывает и со сцены Тбилисского дома офицеров, который тогда назывался Домом Красной Армии Закфронта. И именно там члены семей офицеров устраивают ему встречу. Как всегда – приветствия, цветы, выступления, автору «Невыдуманных рассказов» долго не дают спуститься со сцены, а одна из слушательниц протягивает ему кусок шоколада. «Это мой лучший гонорар», – признается писатель. И тут же читает еще один рассказ – «Букет», о гимназической любви. Та же женщина вытирает слезы: «Что-то похожее было и в моей жизни», а потом достает из сумочки еще один кусок шоколада. Вересаев не хочет брать, но женщина настаивает: «Это для сердца. Я врач». И Викентий Викентьевич берет «гонорар».
И это – не первый трогательный, довольно значительный для голодного военного времени подарок от женщин. Когда в семье Коркия писатель пьет чай без сахара с черным хлебом, к нему приходят мать с дочерью. Младшая, студентка, протягивает Вересаеву цветы, что, согласитесь, вполне понятно. А ее мать дает апельсины и мандарины: «Не думайте, что куплено. У нас в районе это во дворе растет». Вересаев растерян, благодарит:  «Зачем беспокоились? Чем я это заслужил?» «Какое же это беспокойство, – отвечает женщина. Я ваша читательница, помню ваши «Записки врача». Викентий Викентьевич, надо сказать, всегда утверждал, что ему самому не нравится эта книга, принесшая, между прочим, европейскую известность. Он называл ее «упражнением сырым пером». И когда посетительницы уходят, Коркия не без ехидства спрашивает: «И теперь вам не нравятся ваши «Записки врача?» В ответ звучит: «И теперь – тоже! Но эта страна и этот народ  нравятся…»
А другие посетительницы зовут Вересаева на ужин. Они – дочери его московского  знакомого, слышали от него добрые воспоминания о писателе и теперь считают своим долгом пригласить Викентия Викентьевича в дом своего скончавшегося отца. И Вересаев  идет туда с женой, несмотря на неблизкое расстояние и затемненные светомаскировкой улицы. Возвращается поздно, в руках – гостинцы, чурчхелы, на устах – восторженный рассказ об армянской семье, в которой он побывал: «Вот в каких условиях, в семьях человек может лучше познакомиться с характером народа, чем в официальной обстановке, в аудитории. В официальной обстановке больше показного, меньше непосредственности… А чурчхелы, оказывается, делают и армяне, и грузины…» Гостинцы эти он хранил очень долго.
Приходят к нему и за советом. Худой, болезненный, уже немолодой человек приносит небольшую книжку «Волшебная шкатулка», выпущенную издательством «Детгиз». Он представляется писателем Иваном Василенко и спрашивает, стоит ли ему продолжать писать. Таких вопросов мэтр слышал немало и всегда давал на них один и тот же ответ: «Если сможете не писать, не пишите». Так происходит и на этот раз, правда, с предложением прийти за ответом недели через две. Смущенный визитер уходит, решив за ответом не возвращаться. А Вересаев открывает книжку, читает одну повесть, вторую, третью и в восторге делится с окружающими: «Знаете, как превосходно пишет этот Василенко? Читаю, читаю и не могу оторваться. Давно не испытывал такого удовольствия от книги».  Спустя годы он вспоминал: «Передо мной был талантливый, совершенно сложившийся писатель, со своим языком, с великолепной выдумкой, с живыми образами».
Викентий Викентьевич с нетерпением ждет столь понравившегося ему автора, а, не дождавшись, ищет его по всему городу. Встречаются они случайно, в редакции «Зари Востока», и Вересаев тут же приглашает его к себе. За чаем выясняется,  что Василенко стал писателем в 39 лет, когда обострившийся туберкулез приковал его на три года к постели. Из родного Таганрога он успел уехать в Тбилиси перед самым приходом немцев, жил впроголодь и зимой пришел к  Вересаеву в одолженном летнем пальто. Они стали часто встречаться, подогу беседовать, Вересаев, первым делом, покупает этому тихому,  скромному человека пальто. А потом протежирует его. Так в Тбилиси он открывает для русской литературы хорошего писателя, с которым дружит до своих последних дней.
Еще одно знакомство – с тбилисцем Львом Бежановым – очень облегчает вересаевский быт. Этот юрист плановой комиссии учился в МГУ и помнит писателя еще по Москве. Он становится настоящим опекуном  Викентия Викентьевича и его жены Марии Гермогеновны. Помогает доставать хлеб и картошку, керосин и мыло, подменяет  в очередях. А еще, что не менее ценно, «поставляет информацию», так как хорошо знает все городские новости. И часто можно увидеть, как под бежановские рассказы Вересаев чистит картошку, а его жена занимается хозяйством. А потом, вместе с хозяевами квартиры, слушают уже Вересаева – он читает очередную переведенную часть «Илиады».
А вот еще один посетитель – художник Александр Гвелесиани. Приходит он часто, так как решил написать портрет писателя. Во время сеансов рисует карандашом, но завершить работу в красках почему-то так и не удается. Тем не менее Викентию Викентьевичу портрет нравится. Как, впрочем, и всем, кто видел его потом в знаменитом художественном салоне на проспекте Руставели. Но Вересаев не был бы Вересаевым, если бы вид работающего художника не натолкнул его на размышления: «В какое время  мы живем! Тут художник пытается кончиком карандаша выразить мысль и чувство, а там, в небе, летает человек, который хочет уничтожить жизнь на земле». Во время другого сеанса можно услышать, как эта мысль развивается: «Человек изобрел карандаш и бомбу. То, что делает карандаш, эта бомба уничтожает… Диалектика превратности… диалектика смерти и жизни…»
Другой художник, пришедший к Вересаеву, приглашает его в свою мастерскую. Писателю там нравится, и хозяин – знаменитый скульптор Яков Николадзе предлагает создать его бюст. Согласие тут же получено, и пока  Николадзе работает, они говорят о многом. Писатель узнает, что его рассказ «Без дороги» в 1902 году перевели на грузинский язык и опубликовали в журнале «Квали». «Получается, что вы уже второй раз в Грузии. Первый раз были в 1902-м», – шутит скульптор. Так, за разговорами, рождается  бюст, который тоже выставляется в художественном салоне на главной улице Тбилиси, а затем перебирается в Москву, в Третьяковскую галерею. Вересаеву так нравятся работы Николадзе, что он предлагает ему изваять лицо дочери писателя Коркия: «У нее на редкость одухотворенное лицо, получится хорошая скульптура». Увы, из этой затеи ничего не выходит – у девочки занятия в школе, и она не может приходить в мастерскую в назначенные часы. «Какое хорошее дело прервалось! Такое впечатление, что потеряно художественное произведение», – сокрушается Вересаев.
Но если после всего этого у вас сложится впечатление, что в тбилисской эвакуации жил этакий добренький, для всех хороший старичок, то вы будете неправы. Ведь за бескомпромиссность и принципиальность Вересаева прозвали «каменным мостом». Что он доказывает и в столице Грузии.  В редакции «Зари Востока» работает его друг Михаил Агаджанов, по словам  писателя, «культурный и весьма образованный журналист». И вот однажды Агаджанов приходит с просьбой редакции: откликнуться на положение на фронтах. Просьба выполнена – на свет появляется пространная статья «Историческое сведение». Но редакции она не нравится – уж очень жестко автор высказался о союзных СССР державах, надо бы смягчить. «Не поправлю, – с железными нотками в голосе заявляет Вересаев. – Всегда говорю то, что думаю. Если нравится – печатайте, если нет – не надо!» Никакие уговоры не помогают, ответ однозначен: «Лицемерить не буду.  Верю, что мы и союзники победим фашистскую Германию. Но в этой войне наибольшие жертвы понесем мы, а не они. Сейчас союзники откладывают открытие второго фронта… Об этом должен сказать я. Я – Вересаев!». Через несколько дней Агаджанов появляется явно повеселевший: «Академик Тарле высказался так же, как и вы! Дайте статью!». Вересаев отказывает и на этот раз…
Несмотря на больные ноги, он часто ходит по городу, его интересуют детали быта. Замечает многое, делится в кругу близких, но на бумаге, в «Невыдуманных рассказах»,  остается лишь одна история. Она о… собаке. Писатель рассказывал друзьям: «На улице Кирова у входа в хлебный магазин всегда лежит собака. Видно, она старая, еле передвигается. Кроме того, ослабла от голода. Представьте, хлеб выдают по карточкам, кто же собаке даст? И эта бедная собака выходит на тротуар, садится и смотрит, как выгружают хлеб. Кругом стоит одуряющий запах свежевыпеченного хлеба. Не то, что собаку, даже меня пробирал этот запах. Хлеба несут два человека. Когда они входят в магазин, машина остается без присмотра. Собака может украсть одну буханку, но она не делает этого: у нее выработана внушенная человеком мысль о том, что воровать нельзя…».  Эту сцену Вересаев увидел у магазина, который коренные тбилисцы десятилетиями называли «Резинтрест». И знаете что? В небольшом, всего в пару абзацев, фрагменте, вошедшем в книгу «Невыдуманные рассказы о прошлом» под названием «В Тбилиси, зимою 1943 года», она выглядит короче. Без некоторых деталей, которые мы услышали от писателя под свежим впечатлением.
Первые впечатления помогают ему рисовать четкие картины, когда он ненадолго уезжает с женой из Тбилиси – в жару грузинские друзья помогают им отдохнуть на двух курортах. Из Цхалтубо он пишет Роланду Коркия: «…Мы устроились с помещением и питанием. Отдыхаем после путешествия, берем ванны, наслаждаемся теплым воздухом, вечно ясным небом и широким горизонтом с горами в большом отдалении. Занимаем мы номер в так называемом «генеральском» госпитале, хотя ни одного генерала тут не видели. Питание очень хорошее…». А это – о Боржоми. Из «Невыдуманных рассказов о прошлом»: «На окраине Боржома по откосу горы густо лепятся дома грузинского типа, с крытой галереей вдоль фасада, на которую выходят двери каждой из комнат…» Из письма Коркия:  «Хозяйка очень милая и заботится о нас, как о родных. Мы взяли комнату в этом же доме, на втором этаже, сухую. Хозяйка ходит для нас на рынок и готовит еду… Здесь жарко бывает только с 12 ч. дня до захода солнца, а остальное время – приятная прохлада. Перед самым окном моей комнаты – две акации, через кои солнце заполняет комнату зеленоватым светом. Пишется мне опять очень хорошо, написал уже десять «невыдуманных рассказов» и в голове зарождаются все новые».
Несмотря на требующее напряжения «зарождение» новых рассказов, в Тбилиси у него вырабатывается привычка засыпать поздно – лишь после того, как прослушает по радио все последние известия. В час ночи заканчиваются военные сводки и начинаются новости. Начинаются они с постановления Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за 1942 год. «За  многолетние выдающиеся достижения в области искусства и литературы, – торжественно провозглашает диктор, – присудить премию первой степени в размере ста тысяч рублей писателю Вересаеву (Смидовичу) Викентию Викентьевчу». Жена, супруги Коркия бросаются поздравлять свежеиспеченного лауреата, а тот, растерянно вертя в руке очки, спрашивает: «Это меня наградили?». И после радостных криков: «Кого же, если не вас!» признается: «Не ожидал… Не ожидал».
Первое применение свалившимся как снег на голову тысячам рублей Вересаев находит уже на второй день, заявив жене Коркия: «Теперь я человек с деньгами. Могу заплатить за квартиру. Шесть месяцев, как живу у вас. В месяц – пятьсот рублей». Пока Коркия громогласно ужасается, как другу такое могло прийти в голову, в разговор вступает его супруга: «Помните, когда я болела, вы приносили сахар? Ту порцию, что отнимали у себя». – «Ну и что?» – «Давайте, посчитаем, сколько было того сахара. Подсчитаем и заплатим вам». – «Боже мой, что вы говорите?! Я приносил как отец дочери!» – «Вот и я говорю как дочь отцу: ваш сахар был не только сахар! Это было ваше сердце!». После этого – общие слезы и примирение.
Да, неожиданную награду Вересаев расценивает, в первую очередь, как материальную помощь. Это видно из его писем М.Новицкой: «Всякое было, – жили зиму в нетопленой комнате, сильно убавился в весе, но в марте этого года я получил Сталинскую премию, и это лауреатство сразу улучшило и материальное мое положение... Лауреатство оказалось всего удобнее не только полученными деньгами, а вообще большими привилегиями». А вот с моральной стороны… Родственникам  он рассказывал, что, узнав о премии, не спал всю ночь, мучительно спрашивая себя: «За что? Какую на старости лет я мог совершить подлость, за которую меня награждает Сталин?»
Потом в газетах «Правда» и «Известия» появляется отзыв на присуждение премии, написанный писателем Александром Серафимовичем,  любимцем «отца народов». В нем говорится о жестоких временах, пережитых вместе с Вересаевым, когда их «топтали, наступали сапогами на горло, душили самые чистые и молодые порывы...». И о том, что в советское время книги Вересаева являются общенародным достоянием. Прочитав это, Викентий Викентьевич пишет в своем дневнике: «Удивительно... Когда это нас «топтали, наступали сапогами на горло», как могли душить «самые лучшие, самые чистые и молодые порывы»? При всех цензурных рогатках можно было достаточно и проявлять себя, – не то, что позже,  где выход был только один – честно молчать…» И еще – о том, что он стал народным достоянием: «Горько читать. Труда невыразимого стоило протащить каждую мою книгу даже в самом ничтожном тираже, и я прочною стеною был отгорожен от читателя».
Все это – абсолютно искренне, хотя такое «тянет на срок»  за антисоветчину. А ведь  Вересаев не был ни антисоветчиком, ни даже «попутчиком». Как писатель  классической русской школы, как высокообразованный интеллигент, он не мог не понимать, что творится в СССР. Но «выход был только один – честно молчать». Хотя и от этого принципа он отходил – когда был уже не в силах скрывать накопившееся в душе. Вспомним, как он, явно рискуя, читал офицерам стихи ярого врага советской власти Мережковского, потому что тот был для него, в первую очередь, поэтом? А намного раньше именно идеологические разногласия развели его с близким другом Максимом Горьким: «Он стал полнейшим диктатором всей русской литературы. Цензура вычеркивала всякие сколько-нибудь отрицательные отзывы о его произведениях, даже таких плохих, как «Клим Самгин». И после того, как Горький окончательно вернулся в СССР, Вересаев ни разу не встретился с ним. Более того, однажды сказал, что при встрече не подал бы ему руки... Воистину, «лицемерить не буду».
Вот такая история с наградой, «нашедшей героя» в Тбилиси. А ведь была и еще одна – уже непосредственно связанная с Грузией. За месяц до смерти Вересаев получает медаль «За оборону Кавказа» и удостоверение к ней, подписанное руководителями президиума  Верховного Совета Грузинской ССР Георгием Стуруа и Василием Эгнаташвили. Для писателя, заявившего: «Я бывал во многих странах, знал многие народы, но грузины совсем другие», это было последнее напоминание о Тбилиси. О городе, в котором он говорил принимавшим его людям: «…Ваше внимание и сердечное тепло – большая радость для меня… Здесь светит не только электрическая лампа, но и свет доброго сердца вашего народа…»


Владимир Головин

«Не будь этого вечера и ночи тогда там, в Тбилиси, наверное, многими годами позже в повести «Двадцать дней без войны» я бы не написал той главы, которую люблю в ней больше всех других». Это – признание Константина Симонова об одном из самых проникновенных произведений о Великой Отечественной войне. Как поэта огромная страна полюбила его еще в предвоенные годы, когда ему не было и двадцати пяти лет. А военное лихолетье сделало его писателем, драматургом и публицистом, отразившим  увиденное и пережитое не только им самим, но и миллионами людей, сражавшихся с гитлеровцами. Он знал войну не понаслышке – отправился в гущу сражений уже на третий ее день корреспондентом «Красной звезда» (самой «литературной» газеты военного времени), прошел по многим фронтам, участвовал в рискованных для жизни операциях на передовой…
В томах прозы, написанных им после Победы, есть цикл «Из записок Лопатина», в который и вошла повесть «Двадцать дней без войны». Многим помнится ее экранизация Александром Германом-старшим с блистательными Юрием Никулиным и Людмилой  Гурченко в главных ролях. Но лишь те, кто читали эту повесть, знают, что в ней есть и «тбилисская глава» – та, которую больше всего любил автор. В Грузии Константин Михайлович бывал часто, особенно после войны, когда возглавил Совет по грузинской литературе при Союзе писателей СССР, жил на даче под Сухуми. Но эти страницы его жизни мы перелистаем позже. А начнем, поскольку в мае – годовщина Великой Победы, со старых тбилисских стен, в которых военный корреспондент Симонов оказался зимой 1943 года. И посмотрим на них глазами и его самого, и героя этой, по сути, автобиографической повести. Предоставляя слово то – одному, то – другому. Назовем их «Писатель» и «Герой повести». И еще будет взгляд тогдашнего председателя Союза писателей Грузии, поэта Ираклия Абашидзе. В повести о Лопатине он выведен как Виссарион, под именем его отца.
Итак, середина января 1943-го. Старший батальонный комиссар (звание, среднее между подполковником и полковником) Константин Симонов добирается из Казахстана до Тбилиси. В глубоком тылу он пробыл совсем недолго: «Во второй половине декабря, отписавшись за поездку на Западный фронт, я получил в свое распоряжение десять дней. Пять – чтобы добраться до Алма-Аты, где началась работа над фильмом «Жди меня», пять – на пребывание там, а дальше вступало в силу лежавшее у меня в кармане гимнастерки предписание, с которым я должен был ехать через Ташкент, Красноводск и Тбилиси на Кавказский фронт. Встретив новый 1943 год в Алма-Ате за одним столом с Блиновым и Свердлиным, которым предстояло играть главных героев фильма «Жди меня»… я выехал, согласно предписанию, в сторону Каспийского моря…»
Тут нелишне напомнить нынешним поколениям, что «Жди меня» – самое известное, говоря по-современному, «фирменное» стихотворение Симонова, ставшее основой  нескольких песен. Оно посвящено жене, знаменитой актрисе Валентине Серовой, сыгравшей главную роль в одноименном фильме.
Из грузинской столицы путь лежит на Кавказский фронт. Писатель: «Это были обычные предотъездные дни, с получением харчей по продаттестату, с хождением на военный провод за телеграммами из редакции, с добычей горючего на дорогу… Вечером в день приезда в Тбилиси, возвращаясь в гостиницу из похода за горюче-смазочным, я встретил своего старого друга Ираклия Абашидзе». А ведь встреча могла и не состояться…
«Начиная с 1942 года мно­гих писателей стали посылать на разные участки фронта Великой Отечественной, и, понятно, меня большей частью не бывало дома... Однако зимним вечером в начале 1943 года, когда Симо­нов приехал в Тбилиси, я как раз оказался здесь, – вспоминает Ираклий Абашидзе. – Когда Закавказью стала угрожать реаль­ная опасность, когда действовавшие там грузинские части отступили к Марухскому перевалу, по приказу командования вместе с поэтом Симоном Чиковани и Алио Мирцхулава мы были отправлены через Дарьял в тыл, на родину. Именно поэтому мы и не разминулись с ним в тот раз».
Грузинский и русский поэты познакомились еще в 1938-м, в ялтинском Доме творчества писателей. Там двадцатидевятилетний Абашидзе поначалу чувствовал себя «несколько стесненно» среди именитых, маститых литераторов, которые были старше него. А вскоре… «Вскоре среди обитателей дома оказался человек моложе меня. Это был Константин Симонов. Я тогда еще не знал стихов этого молодого поэта, хотя он писал уже третью свою поэму, – вспоминал Ираклий Виссарионович. – В тот год Константин Симонов только окончил Литератур­ный институт имени Горького… Мы сблизились и сдружились быстро и легко, как будто съели вместе не один пуд соли. Знакомство свое скрепили клятвой в вечной дружбе, в ознаменование чего снялись вме­сте у пляжного фотографа. В то время оба, безмерно увле­ченные поэзией Блока, прогуливаясь по набережной, напере­бой читали вслух: «И вечный бой. Покой нам только снится…»
И вот – столица Грузии, увиденная Героем повести  в январе 1943-го: «Вечер был холодный и ветреный. Затемненный Тбилиси казался непохожим на себя, но Лопатин, уже шесть лет не приезжавший сюда, раньше и бывал, и жил здесь по неделям; несмотря на затемнение, знал, куда надо идти, чтобы добраться до улицы Вардисубани, до того знакомого дома, о котором подумал еще в самолете, когда подлетал к Тбилиси… Лопатин несколько лет не видел Виссариона, только про­шлой осенью увидел его стихи, напечатанные в «Известиях», и порадовался, как они хорошо были переведены на русский». Абашидзе дополняет: «Вардисубани» – это поэтическое название улицы. Оно всегда очень нравилось автору повести, особенно когда я объяснил ему, что в переводе это означает «место роз».
Во время той встречи грузинский поэт обращает внимание на то, что Симонов сильно возмужал: «Его свое­образное, серьезное по природе и все же немного детское лицо и застенчивые движения куда-то исчезли. Он показался мне особенно значительным и красивым. Передо мной стоял настоящий русский офицер – с хорошей выправкой, спокойный, уверенный в себе военный, в начищенных до блеска сапогах, с пистолетом на поясе, перекинутым через плечо толстым большим планшетом с карандашами и, помнится, компасом… Офицерская шапка была надета немного набок… Правду говоря, мне он очень понравился в военной форме… Казалось, в этой форме он чувствовал себя лучше, чем в гражданской одежде…»
Такое внимание к деталям можно понять: «Я рассказал ему, как незавидно выглядели мы, грузинские писатели, когда год назад впервые облачились в военную форму. Я и Симон Чиковани, служившие прежде в армии, выглядели еще ничего, но Георгий Леонидзе казался осо­бенно смешным. Нас направляли в действующую армию время от времени, а Константин Михайлович был постоянным кор­респондентом военной газеты и все время находился на фронте. После войны я первое время никак не мог привыкнуть к гражданской одежде на нем».
Ну, а Симонов вспоминает, что при той встрече в военном Тбилиси Абашидзе сразу же начал с… упреков: он знает, что друг уже несколько дней в городе, ищет его, а тот не дает о себе знать! Константин Михайлович недоумевает: он приехал лишь утром, все время занимался делами, освободился от них всего полчаса назад, и  позвонить кому-нибудь просто не успел. Тут наступает черед удивляться уже Абашидзе. Ведь в  Управлении по охране авторских прав ему сказали, что Симонов еще несколько дней назад получил у них авторские деньги за поставленный в Тбилиси спектакль «Парень из нашего города». А утром того дня, когда они встретились, разнесся слух, что Симонов успел затеять в гостинице ссору и его побили. Поэтому-то Абашидзе и поспешил в гостиницу – узнать, не нужна ли другу помощь, несмотря на то, что тот не пожелал встретиться. Писатель: «Я рассмеялся и еще раз повторил, что приехал утром и в городе Тбилиси никем бит пока что не был. Ираклий облегченно вздохнул: «Значит, кто-то назвался тобой!»
Да, так оно и было. В Тбилиси началась история, продолжающая похождения ильфо-петровских «детей лейтенанта Шмидта» и предшествующая гастролям фальшивых  «Ласковых маев» в 1990-х. Писатель: «Какой-то авантюрист, мой однофамилец, не то уголовник, не то дезертир, выучил наизусть все мои напечатанные к тому времени лирические стихи, добыл где-то форму капитан-лейтенанта морской авиации и орден Красного Знамени и в таком виде на протяжении войны в разных местах, в зависимости от обстоятельств, выдавал себя то за меня, то за моего несуществующего брата». Самозванец успел немало: и симоновский гонорар прихватить, и подраться, и по морде получить, и вовремя исчезнуть.
В жизни Константина Михайловича этот аферист, начавший свои похождения с Тбилиси, всплывает еще дважды. После освобождения Нальчика он объявляется там, между чтением стихов успевает жениться, и осенью 1943-го Симонов получает в Москве «скорбное письмо» от той женщины: почему поэт не забирает ее к себе в Москву, как обещал? А уже через год после войны демобилизованный лейтенант, с которым Симонов встречался на фронте, видит выступление мошенника в Ростовской области. Писатель: «Лейтенант оказался человеком решительным, однофамильца моего сгреб и доставил куда следует, а мне прислал письмо с изложением всех подробностей этого финального «вечера поэзии».
А в зимний тбилисский вечер 1943-го Ираклий Абашидзе, поняв, что его друг «приехал только сегодня утром, зажмурясь от хохота, хлопал себя ладонями по коленям». Но назавтра Симонову  уже уезжать – «догонять через Кресто­вый перевал наступающую армию». И вечер перед отъездом он, вместе с Абашидзе, проводит в доме поэта и драматурга Ило Мосашвили, тоже знакомого еще по довоенному времени. Четвертый литератор за этим столом – Александр Кутатели. Писатель: «Кроме них троих, в тот вечер были только их близкие, точнее, те из близких, кого не оторвала от дома война. А она многих оторвала. Конечно, как водится у грузин, на столе стояло все, что нашлось в доме. Стол был одновременно и бедный и щедрый – из тех благородных столов, когда назавтра у хозяев хоть шаром покати»!
В тот вечер Абашидзе говорит об ужасах войны больше Симонова – увиденное  в Крыму и на Северном Кавказе его, как говорится, не отпускает, «а для Константина Михайловича, прошедшего тысячи километров фронтового ада, все это было уже давно знакомо». «И без того скупой на слова, он говорил меньше меня, – вспоминал Ираклий Виссарионович. – Присутствовавшие, разумеет­ся, замечали это, но они не решались прервать меня… хоть я, судя по всему, и потерял чувство меры». Наконец, кто-то просит именно Симонова, чтобы он, «видевший и слышавший гораздо больше», рассказал о военных эпизодах. Но поэт почти резко отвечает: «Простите, но у меня нет никакого же­лания!».
Признаюсь: сейчас, спустя многие десятилетия, я слышу в этих словах интонации многих фронтовиков, которых просил рассказать подробности о войне, и от которых получал такой же ответ. Тот, кто воистину прошел фронтовой ад, никогда не любил  детальные воспоминания о нем… Но это – так, лирическое отступление. Давайте, послушаем, о чем еще говорилось за тем столом. Это просто необходимо сделать сегодня, когда вошли в моду цинично-безнравственные рассуждения о том, что было бы в случае прорыва гитлеровцев через Кавкасиони.  
Симонов поинтересовался, «в каком положении могла оказаться Грузия, если бы осенью 1942 года фашистская армия смогла взломать ворота Дарьяльского ущелья и ворваться в Закавказье». Герой повести: «Да, слава богу, наступаем, – сказал Виссарион. – Когда немцы осенью оказались на Эльбрусе, я каждый раз с ума сходил, когда думал об этом. Они уже на Кавказском хребте, а сзади у нас не Волга и не Урал, а Турция! Иногда казалось, что стоишь в каком-то коридоре между двух стенок и упираешься в них руками, и если одну руку отпустишь, все на тебя упадет...».
Абашидзе так продолжает эти слова, внесенные Симоновым в повесть: «Опасность вражеского вторжения была реальной угрозой. Это особенно остро чувствовала группа грузинских писате­лей, своими глазами видевшая бои на Северном Кавказе, у Моздока, Прохладной, в Чегемском ущелье. Помню, как удивился Константин Михайлович, узнав от меня о том, что у нас никаких реальных планов на случай прорыва немецких войск нет. Куда же, на самом деле, могли мы податься? Сзади Турция». Симонов интересуется: «Где же мы в таком случае встретились бы?». И вот – ответ Ираклия Виссарионовича: «Не знаю, скорее всего, в горах Хевсуретии, Сванетии, в лесах Коджори или Кахетии. Сам знаешь из истории, что у грузин большой опыт народной войны. Видимо, именно поэтому распорядилось командование фронта о воз­вращении группы писателей с Северного Кавказа в тыл, в Грузию»… Комментарии, как говорится, излишни.
Да, непосредственно военных эпизодов Симонов тот вечер не вспоминает. А вот стихи читает. И много: «Читал подряд все, что хотели, и все, что хотелось самому. Помню, что самое сильное впечатление на моих хозяев произвело стихотворение «Хозяйка Дома»: «Поставь же нам стаканы заодно/ Со всеми. Мы еще придем нежданно...». А это – его признание. Щемящее от того, что в нем нет пафосных слов. И делающее честь тбилисцам: «В блокноте осталась только одна строчка – адрес Ило Мосашвили: Мачабели, 7. А в памяти весь этот вечер, перешедший в ночь. Остался, наверно, еще и потому, что не говоря этого вслух, меня в ту ночь провожали на войну. По своей профессии военного корреспондента, то уезжавшего на фронт, то снова приезжавшего и, в общем-то, уже привыкшего жить – из горячего в холодное и обратно, – я как-то не привык к проводам и даже с долей суеверия внутренне боялся их. И вдруг эти проводы. И это желание, чтобы я еще, и еще, и еще читал стихи, как будто, если не прочту сейчас, их потом уже не услышишь».
К счастью, Грузия слышала его стихи еще много лет. Были, были вновь и встречи, и кавказские застолья, пронизанные уже иным – послевоенным, ликующим настроением. Вот стихотворение 1947-го года, посвященное… барашку, пошедшему на шашлык. Не столь каноническое и часто цитируемое, как другие стихи, оно настолько «симоновское», что невозможно не привести хотя бы отрывок из него:

Мы обложили его тархуном –
грузинской травой –
И выжали на него целый лимон.
Он был так красив, что даже живой
Таким красивым не мог быть он,

Мы пили вино, глядя на горы и дыша
Запахом уксуса, перца и тархуна,
И, кажется, после шестого стакана вина
В нас вселилась его белая прыгающая душа,

Нам хотелось скакать по зеленым горам,
Еще выше, по синим ручьям, по снегам,
Еще выше, над облаками,
Проходившими под парусами…

С начала 1948-го года Симонов поселяется в Абхазии. Впервые он приезжает туда, чтобы отдышаться от многочисленных дел в Москве и поработать  в спокойной остановке. Останавливается в памятной для многих из нас гостинице «Абхазия», но не реже, чем в своем номере, бывает в доме основоположника абхазской литературы Дмитрия Гулиа: «С первых дней знакомства, а потом и душевной близости, этот край был связан для меня с именем и личностью Дмитрия Гулиа. Его дом стал для меня дверью в эту страну. В этом доме, построенном так, что, пожалуй, он был больше удобен для гостей, чем для хозяев, часто бывало шумно, потому что сюда приходило много людей. Врачи считали, что даже слишком много. Хозяин считал, что нет».
Потом от Союза писателей СССР появляется небольшая дача в Гульрипши, где  Симонов не только с удовольствием работает, но и отбирает произведения абхазских писателей  для «Нового мира», который он редактирует, и для других всесоюзных изданий. Ездит по Абхазии и за традиционными застольями в грязь лицом отнюдь не ударяет. «Жители села Члоу до сих пор вспоминают эту встречу, тогдашний гость в одну ночь одолел одного за другим трех бывалых тамада, не нарушая этикета стола. Действительно, Константин Симонов настолько хорошо усвоил тонкости нашего застолья, что нам, местным писателям, трудно, а подчас и невозможно было сравниться с ним», – вспоминал народный поэт Абхазии  Баграт Шинкуба.
Тут просто необходимо отметить, что Симонов умел пить, как говорят в Грузии. Российский журналист и писатель Андрей Максимов, известный  как ведущий телепрограмм «Ночной полет» и «Дежурный по стране» с Михаилом Жванецким, говорит, что его отец, писатель Марк Максимов несколько раз рассказывал ему одну и ту же историю: «О том, как однажды закончились Дни российской литературы в Грузии, закончились, естественно, всеобщими возлияниями, после которых писателей едва ли не погрузили в поезд. А утром папа проснулся от стука пишущей машинки – в соседнем купе уже работал Симонов»…
В 1958-м гульрипшскую дачу отдают другому писателю – Симонов уезжает в Ташкент собкором газеты «Правда» по республикам Средней Азии, как опытный военный корреспондент освещает советско-китайский конфликт на острове Даманский. Но черноморское побережье Грузии по-прежнему живет в его памяти: «Я, видимо, вернусь в Гульрипши. Уж слишком глубоко засело это местечко в моем сердце!». Это желание исполняется в 1960 году, и затем Константин Михайлович приезжает с семьей в Гульрипши каждый год. Теперь он постоянно снимает комнаты у местной жительницы Евдокии Игнатовой, тети Дуси. И, в конце концов, по собственному проекту, пристраивает к ним  просторный кабинет с видом на море. Именно там он пишет свою знаменитую трилогию «Живые и мертвые», работает над дневниками «Разные дни войны». Именно туда, в течение пятнадцати лет, приезжают к нему друзья-писатели со всех концов Советского Союза, из-за рубежа, и письменный стол превращается в обеденный… Так продолжается, пока врачи не запрещают Симонову пребывание в субтропическом климате.
С грузинской литературой он связан постоянно – организует в Москве творческие вечера поэтов Карло Каладзе, Иосифа Нонешвили, Давида Чарквиани, читательскую конференцию по роману Баграта Шинкуба… А уж по самой Грузии ездит много и часто – работа в местном Союзе писателей, встречи с читателями, открытия памятников Владимиру Маяковскому и Дмитрию Гулиа и еще масса того, что называют «мероприятиями»… Чтобы понять, насколько его любили в Грузии, достаточно посмотреть, как писатель Нодар Думбадзе на своей машине везет Симонова с женой из Тбилиси в Гульрипши. Они останавливаются перекусить в ресторанчике «Цева» на Рикотском перевале. И директор «заведения», узнав, кто у него в гостях, не только благодарит  за написанное, но и наотрез отказывается брать деньги. Напомню: это происходит на 900-метровой высоте, отнюдь не в литературной среде…
И при этом Симонов не бронзовеет в своей славе, в нем и в помине нет подчеркнутой величественности и нарочитой именитости мэтра. Вот, например,  серьезнейшее событие – Дни советской литературы в Грузии. Константин Михайлович,  конечно, в президиуме, и, конечно, что-то сосредоточенно записывает. Прочтем, что он написал:
«Товарищу Думбадзе (гульрипшскому) от Симонова (гульрипшского). Моему соседу справа (если ориентир море, а не формальные поиски в искусстве).
ПРОБА ОДЫ
Я живу на прочной базе, все б,
наверно, так хотели.
Правый фланг – гараж Думбадзе.
Левый – Крепость Церетели. Прямо – море.
Сзади – горы. Посредине – тетя Дуся.
Я без пограничных споров.
Где хочу– там и пасуся.
С почтением ваш К.Симонов»
Адресат этого послания  признавался: «Я не видел его на смертном одре, и сейчас у меня такое чувство, что Константин Михайлович опять уехал в очередное путешествие, вот-вот вернется, подарит мне или вьетнамский шлем, или филиппинскую зажигалку, или английскую трубку с ароматным табаком и расскажет по-своему мудро, задум­чиво и удивительно интересно о том, что кроме него, ни в какой стране и никогда другой не мог заметить и запом­нить. Он многому научил меня, а главное – критическому отно­шению к собственному творчеству, смелости в творчестве и дисциплине в труде».
Это приучение к труду шло вовсе не в аудитории и совсем не в лекционной форме. Почти каждое утро он спрашивает у Думбадзе, сколько страниц тот написал вчера. «Десять», – отвечает Нодар Владимирович. – «Мало! Хотя, если интересно написано, даже много!». На другой день Думбадзе говорит, что написал уже двадцать страниц. «Врал, конечно, – признавался он потом, – мне стыдно было за свою лень, но Константина Михайловича трудно было провести. Это был человек с огромным чувством юмора. Он просил меня про­честь то,что я написал. «Дорогой Константин Михайлович, ведь я пишу по-грузински, – хитрил я. «Ничего, если это написано вчера, я пойму и на грузин­ском языке, – улыбался он».
Вот Симонов пишет в Гульрипши еще одно произведение о войне – «За­писки молодого человека». И дает читать рукопись Думбадзе, со временем признавшись, что «пробовал на нем», заинтересует ли книга молодого читателя.  «Это все чрезвычайно интересно, Константин Михайло­вич, но какой же я молодой? – удивляется Думбадзе, уже разменявший пятый десяток. И в ответ слышит: «Ты преждевременно в старики не записывайся, это очень вредно для писателя».
А вот – еще гульрипшская зарисовка. Думбадзе строит на своей даче камин. Симонов приходит по два-три раза  в день, дает советы, а потом помогает делом: навешивает двери на комнату с камином. «И это мероприятие назвал так: «Взнос в фонд помощи грузинским писателям у-дачни-кам (он обыгрывал слово «дача»)», – вспоминал Думбадзе. И еще одно его воспоминание о Симонове и камине: «Подарил мне огромную свечу, которая и теперь стоит над камином, и когда она горит, у меня такое чувство, что это свет и тепло от Константина Михайловича. Я редко теперь зажигаю эту свечу: боюсь, что она кончится».
Увы, и с законами природы не поспоришь. Каждой свече предстоит когда-нибудь догореть… В последний раз литераторы Грузии встретились с Константином Михайловичем за пять месяцев до его ухода. В марте 1979 года в Москве проходят вечера грузинской поэзии, и Симонов появляется там, несмотря на протесты участников – они  видели, что он уже плохо себя чувствует. Потом, спустя неделю, с Константином Михайловичем, который, по словам Нодара Думбадзе, «своим гостеприимством мог затмить гостеприимство любого грузина», встречаются  уже в больнице. Он обсуждает только что проведенные вечера и мечтает о продолжении таких встреч в будущем. Говорит, что подлечившись в Крыму, обязательно приедет в Грузию…
Он оставил уникальный поэтический подарок и этой стране, и всем, кто ее любит – антологию «Если пелось про это», кропотливо подготовив для нее стихотворения 145-ти (!) русских поэтов о Грузии. Которая, как родного, провожала его на фронт. И которую он так вспоминал на последней встрече с грузинскими друзьями в больнице: «Ночью перед сном мне почему-то показалось, что горы здесь совсем рядом, а утром вроде отдалились... Как хочется пройти босиком по зеленой траве»…


Владимир Головин