Наследие

ЮСТИН ДЖАНЕЛИДЗЕ

Он – единственный грузин, имя которого носит сегодня крупный медицинский центр России, и один из немногих, с кем Сталин прилюдно говорил на родном языке. Он прошел путь от врача военно-полевого госпиталя Первой мировой войны до главного хирурга Военно-Морского Флота СССР и председателя правления Всесоюзного общества хирургов, то есть главы советской хирургии. Он первым в мире успешно зашил рану восходящей аорты и не успел получить присужденную ему Сталинскую премию первой степени, потому что сердце не выдержало обвинений в «преклонении перед Западом». Имя этого уроженца грузинского города Самтредиа пишут по-разному – Иустин или Юстин, а вот фамилия – одна из самых громких в мировой медицине: Джанелидзе.
Имеретинский крестьянин Ивлиан (Юлиан) Джанелидзе сделал все возможное, чтобы его сын поступил в Кутаисскую классическую гимназию. Происходит это не сразу, так что Юстин получает аттестат зрелости лишь в 20 лет. Но тут же превосходит все ожидания отца – отправляется в Харьков и становится студентом медицинского факультета тамошнего университета, одного из старейших в Восточной Европе. Однако учится в нем лишь два года – в 1905-м вся Российская империя бурлит, революционные настроения не обходят и молодого грузина. А со студентами-вольнодумцами разговор тогда был краток: отчисление. Но интерес к медицине берет верх над политикой, а особенность тогдашних реалий в том, что даже при скромных деньгах крестьянский сын может позволить себе обучение за границей. И Юстин на четыре года отправляется в... Женеву.
В 1909-м, защитив диссертацию о сложных опухолях-тератомах, он возвращается в Россию. И, доказывая что не зря провел время на чужбине, сдает сложные экзамены. Сначала – государственные в Московском университете, с отличием получив звание лекаря. Потом – в Военно-медицинской академии в Петербурге, на степень доктора медицины. Так за восемь лет он проходит путь от гимназической скамьи до диплома доктора наук. Затем – кафедра госпитальной хирургии Петербургского женского медицинского института, то есть огромная практическая работа. И молодой врач решает посвятить себя хирургии сердца, крупных сосудов и органов брюшной полости.
В первый же год работы он делает сложную операцию раненному в сердце и через пару лет представляет выздоровевшего пациента авторитетнейшей аудитории на 12-м съезде Пироговского общества. В том же 1913 году – первая печатная работа в журнале «Русский врач», и первое во всем мире (!) успешное зашивание раны восходящей аорты. Статья об этой уникальной операции появляется в 1915-м, когда ее автор уже носит военную форму – идет Первая мировая война. Джанелидзе проходит ее от первого до последнего года, вернее, проезжает. Вначале он – младший, а потом – старший врач полевого военно-санитарного поезда, такого, какой можно увидеть в фильмах «Офицеры», «На всю оставшуюся жизнь», «В огне брода нет», «Поезд милосердия»… Четыре года борьбы за человеческие жизни под перестук колес становятся огромной школой для молодого хирурга. Раны, которые ему приходится врачевать, заставляют заняться и пластической хирургией. Причем не только кожи, но и остальных тканей. Вернувшись с фронта в 1918-м, он приходит на кафедру общей хирургии Петроградского медицинского института, а через три года уже возглавляет ее.
Именно 1920-е годы приносят ему авторитет в медицине. И в практике, и в науке. Он публикует работу о новом, лучше приживляющемся методе пересадки кожи. На 17-м съезде российских хирургов делает доклад о заживлении язв, исходя из собственного опыта. По конкурсу избирается заведующим кафедрой госпитальной хирургии Ленинградского мединститута. Занявшись пластикой лица, публикует статью, обобщающую 180 операций в этой области медицины. Предлагает новую технику шва при переломах надколенной чашки и свой, особенно эффективный метод вправления вывиха в тазобедренном суставе, во всем мире ставший известным как способ Джанелидзе. А из специальной литературы мы узнаем, что, «располагая весьма большим для того времени числом лично произведенных операций по поводу ранений сердца и подведя итоги 535 имеющихся в отечественной и зарубежной литературе наблюдений за первые 25 лет (1896-1921) оперативного лечения ран сердца, Джанелидзе публикует монографию «Раны сердца и их хирургическое лечение».
В общем, на что только не распространяются его опыт и знания! А в 1934 году имя Юстина Ивлиановича оказывается связанным с первыми часами после убийства одного из руководителей Советского Союза Сергея Кирова, возглавлявшего Ленинградский обком партии. Прочтем несколько документов:
Срочное сообщение ленинградских чекистов народному комиссару внутренних дел: « Наркомвнудел СССР – тов. Ягода. 1 декабря в 16 часов 30 минут в здании Смольного на 3-м этаже в 20 шагах от кабинета тов. Кирова произведен выстрел в голову тов. Кирову… Тов. Киров находится в кабинете. При нем находятся профессора-хирурги Добротворский, Феертах, Джанелидзе и другие врачи»… Воспоминания врача санчасти Смольного дворца Марии Гальпериной: «Подошел крупнейший хирург страны профессор Джанелидзе, он спросил меня: «Кто первый видел Кирова после выстрела?» – «Я». – «Он был еще жив?» – «Нет, – ответила я, – он погиб сразу же». – «Так почему вы до сих пор делаете искусственное дыхание?» – «Потому что хочу его спасти». – «Не спасете уже, – с горечью отвечал профессор. – Все... Перед смертью мы бессильны»... Из акта медицинского заключения о смерти Кирова: «В 5 ч. 40 мин. прибыл профессор Джанелидзе. Он застал тов. Кирова, когда ему производилось искусственное дыхание. При исследовании констатировал: пульса и дыхания нет, тоны сердца не выслушиваются. Положение признано совершенно безнадежным».
Итак, Киров умер сразу, но врачи, от страха и отчаяния, делали ему искусственное дыхание, пока не появился Джанелидзе, приказавший составить акт о смерти и поставивший под ним свою подпись. В это время второй секретарь обкома Михаил Чудов в панике звонит Сталину. У того совещание, он не берет трубку, но когда ему сообщают о случившемся, перезванивает сам. Узнав, что в тот момент врачи составляют заключение, и что среди них – его земляк, приказывает передать ему трубку. Джанелидзе начинает разговор по-русски, но вождь настаивает, чтобы он перешел на грузинский. Причем Сталина интересуют не только медицинские подробности, хирург озадаченно отвечает на вопросы и о том, какая одежда на задержанном убийце Кирова – советского или иностранного пошива. Впрочем, этим же интересуется у своих ленинградских подчиненных и главный чекист Ягода. Сталин возложил на себя расследование убийства ближайшего соратника, и ему надо знать, не ведет ли след за рубеж.
Потом – страшная вторая половина 1930-х. К счастью, Джанелидзе избегает участи коллег, стоявших с ним у тела Кирова – врачи Василий Добротворский и Давид Боген были расстреляны. Юстин Ивлианович же смог продолжить работу, хотя на 23-м Всесоюзном съезде хирургов резко раскритиковал отечественную медицину за низкий уровень хирургической помощи тем, у кого были ранены сухожилия кисти. В то время большинство советских хирургов считало, что сухожильный шов относится к малой хирургии и не требует особой техники и навыков. Методы же, предложенные Джанелидзе, помогли уменьшить количество инвалидов среди людей с поврежденными сухожилиями. А на различных конференциях он делает еще и очень важные доклады о лечении аппендицита и заболеваний брюшной полости.
Ему есть, чем поделиться. Он – уже председатель совета неотложной хирургии Ленинграда, научный руководитель Ленинградского института скорой помощи, где, по его инициативе, внедряются важные новшества. Первое: вводятся утренние конференции, и вскоре эту практику перенимают все клиники и больницы страны. Второе: впервые в медицинском учреждении такого профиля открывается специальное отделение для обожженных. Вместе с Московским НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифософского этот институт становится центром организации и развития службы скорой помощи всего Советского Союза. Делится Юстин Ивлианович опытом и с зарубежными коллегами, к которым приезжает во главе научных организаций. В каких только странах он не побывал на международных съездах хирургов, даже в экзотическом Египте!
А в 1939-м Джанелидзе вновь надевает военную форму – его назначают главным хирургом Военно-Морского Флота (ВМФ) СССР и дают воинское звание дивизионного врача (генерал-лейтенанта медицинской службы). Он очень много делает для организации лечения бойцов раненых и заболевших бойцов на советско-финской войне. Что, конечно, не мешает ему продолжить исследования и на «гражданке». Через пару лет в журнале «Новый хирургический архив» появляется работа «Тысяча случаев оперативного лечения ран сердца», написанная им вместе с профессором Г. Каменчиком. В ней проанализированы результаты клинических наблюдений многих коллег, в том числе и десяти операций, сделанных им самим. А с началом войны поле его деятельности – не только все, что связано с флотом. Он нужен и в ставшем ему родным Институте скорой помощи, где, говоря научным языком, меняется профиль поступающих больных: это, в основном, пострадавшие от огнестрельных ранений и ожогов. В блокадном Ленинграде он остается до декабря 1941 года, пока не была эвакуирована Военно-морская медицинская академия.
В начале Великой Отечественной войны Джанелидзе приложил много усилий для организации высококвалифицированной медицинской помощи раненым бойцам на базе многочисленных медицинских учреждений Ленинграда. Оставался в блокадном городе до декабря 1941 года, только тогда его эвакуировали в Киров, где находилась Военно-морская медицинская академия. В 1942-1945 годах работал начальником клиники Военно-Морского флота, начальником кафедры госпитальной хирургии Военно-морской медицинской академии (1943-1946). Подготовил сотни врачей для фронтовых и тыловых госпиталей, много занимался обобщением и распространением передового опыта военной хирургии, за годы войны лично выполнил тысячи наиболее сложных операций. Многократно выезжал на фронт для оказания практической помощи военным хирургам.
На его плечах – организация лечения и эвакуации моряков, консультации по проведению сложнейших операций в госпиталях и, конечно, практическая деятельность. Во время войны, она, увы, очень обширна. Особенно во время блокады Ленинграда. И Джанелидзе широко использует боевой опыт хирургической работы и лечения ожогов. «Корабельный врач – он особый, высококвалифицированный. Потому что на корабле ему не у кого учиться, и никто не даст мудрого совета. Корабельный врач принимает только единственное и правильное решение». Эти слова Юстина Ивлиановича стали своеобразным кодексом морских медиков. Но военный флот – не только Балтика, и генерал-лейтенанта Джанелидзе переводят в Москву. Оттуда – командировки на фронты для помощи военным хирургам. А в октябре 1942 года, по личному приказу Сталина, главный хирург ВМФ спешно прерывает инспектирование Северного флота и вылетает в родную Грузию. Однако времени для сентиментальных воспоминаний там мало – в Тбилиси надо спасать жизнь одного из лучших флотоводцев страны.
Дело в том, что по дороге в Туапсе, на Гойтхском перевале, бомба попадает в машину, в которой едет заместитель главкома Военно-Морского Флота адмирал Иван Исаков, недавно назначенный еще и заместителем командующего, членом Военного совета Закавказского фронта. С тяжелейшим ранением бедра, то и дело теряющего сознание, его доставляют в Сочи, а затем, через Сухуми – в Тбилиси. Увидев рану адмирала, Джанелидзе, хорошо знающий его по блокадному Ленинграду, откровенно говорит, что спешно нужна операция, но ногу спасти не удастся – началась гангрена. В ответ он слышит, что главное – спасти голову. После сложнейшей операции Исаков лечится еще три месяца и отправляется в Москву, в Штаб ВМФ. А Джанелидзе проводит еще более тысячи операций, в том числе – свою сотую на огнестрельной ране легкого, лично готовит сотни врачей для фронтовых и тыловых госпиталей, лечит переживших блокаду ленинградцев и их защитников.
Особенно знаменательным для него становится 1943 год. На берега Невы возвращается Военно-морская медицинская академия, и Джанелидзе – единственный и бесспорный кандидат на должность начальника кафедры госпитальной хирургии. Основываясь на военной практике, он делает в Пироговском обществе доклад, резко перевернувший взгляды советских хирургов. Изданную на основе этого доклада монографию «Бронхиальные свищи огнестрельного происхождения» специалисты единодушно признают венцом научного творчества Юстина Ивлиановича. А опыт, приобретенный на операциях других сложных ранений, позволяет ему предложить несколько основанных на пластике новшеств в восстановительной хирургии –костнопластическую ампутацию бедра, операции по восстановлению ладони и большого пальца, по пересадке сухожилий кисти.
В том же году на 3-м пленуме Ученого медицинского совета при Медико-санитарном управлении ВМФ СССР Джанелидзе представляет свое изобретение – сосудистый компрессор, позволяющий перевязывать крупные артерии у раненых, избегая послеоперационных осложнений – параличей и гангрен. Виднейшие ученые страны единогласно одобряют этот аппарат, его начинают использовать в различных клиниках. Во всеобщую практику входят и предложенные хирургом-новатором оригинальные методы лечения вывихов и переломов. Кстати, именно Джанелидзе, уже после войны, предложил выделить анестезиологию в отдельную специальность.
В мирное время высококлассный специалист во всех разделах хирургии доказывает, что его «конек» все-таки хирургия неотложная. Почти четверть века возглавляет он кафедру госпитальной хирургии Ленинградского медицинского института (ныне – Первый Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени академика И.П. Павлова) и одним из первых в стране создает там травматологическое отделение. Он убежден: лечением поврежденных рук и ног должен владеть каждый уважающий себя хирург, и к этому необходимо особо готовить студентов. Свой девиз: «В сомнении – госпитализируй, и чем раньше – тем лучше!» он делает основным в обучении будущих врачей. А уж как он обучал, свидетельствует один из его коллег: «Джанелидзе был талантливым педагогом – педагогом по призванию. Он любил заниматься с молодежью, с увлечением отдаваясь этому делу в течение всей своей жизни. Большое педагогическое и методическое мастерство, глубокое понимание учебного процесса, четкость и ясность формулировок, высокая эрудиция талантливого клинициста делали его лекции и разборы больных блестящими как по форме, так и по содержанию».
А теперь слово – выдающемуся человеку, весьма далекому от медицины, но все равно побывавшему на лекциях Юстина Ивлиановича, которого она назвал «замечательным ленинградским хирургом». Это ... Аркадий Райкин:
«Джанелидзе, преподававший в Военно-медицинской академии, нередко читал лекции непосредственно в клинике. И, надо сказать, они пользовались таким успехом, что на них стремились попасть почти все ходячие больные. Он этому не препятствовал. Прекрасный рассказчик, эрудит, он считал необходимым передавать студентам не только сугубо медицинские, но и, если так можно выразиться, человековедческие знания. Помню его блистательную лекцию, посвященную ранению и смерти Пушкина. Он говорил как истинный знаток истории литературы, как тонкий психолог. И в то же время это была лекция именно врача. Подробно описав, каким образом доктора пытались спасти поэта, он задал студентам вопрос, что бы они стали делать, оказавшись на их месте, но располагая возможностями современной медицины. Из той лекции-дискуссии можно было сделать вывод, что современная медицина могла бы сохранить Пушкину жизнь. Но говоря об антибиотиках, хирургических лазерах и надежных способах пересадки органов, Джанелидзе подчеркивал, что научный прогресс не самоцель, а всего лишь средство достижения цели. И что носителям научного прогресса надлежит сознавать врачевание как идею нравственную, гуманистическую».
Вот с какой неожиданной стороны раскрывается этот хирург. Воистину, талантливый человек талантлив во всем! Но, конечно же, интересно послушать и медиков-профессионалов. Известный врач, писатель и популяризатор медицинских знаний Лев Фридланд: «В конце 1948 года на научную конференцию Пироговского общества хирургов в Ленинграде перед началом заседания пришла молодая девушка. Она легко поднялась на второй этаж, также легко прошла ряд комнат и нашла председателя Общества. Через несколько минут конференция открылась большим докладом. Докладчик – профессор Ю. Джанелидзе – подробно рассказал участникам заседания, как он произвел операцию на панцирном сердце. (Это – заболевание, когда перикард, мешок в который заключено сердце, превращается в сдавливающий панцирь – В.Г.). Потом поднялась на кафедру и стала рядом с хирургом молодая девушка. Члены Общества с чувством восхищения смотрели и на эту цветущую, с энергичными движениями девушку, на левой стороне грудной клетки которой виднелся шрам полукруглой формы, и на хирурга. Шрам – это было все, что осталось от смертоносного панцирного объятия, в которое было заключено сердце».
Воспоминания других коллег: «Сапожник, оперированный Джанелидзе, продолжал заниматься своим ремеслом и жил, как и до ранения»... «Джанелидзе сделал одному раненому кардиоррафию (ушивание сердца – В.Г.). После этого оперированный поправился, выписался, стал заниматься своими делами. Уже после операции он болел цингой, затем сыпным и возвратным тифами, воспалением легких, плевритом. Сверх всего этого он еще получил тяжелую форму гриппа. Все это на протяжении двенадцати лет. И его зашитое сердце все вынесло».
К титулам и должностям Юстина Ивлиановича, о которых вы уже прочли, можно добавить еще немало. Но обойти это перечисление нельзя: за ним – большая жизнь и огромный труд талантливого человека, спасшего тысячи людей. Итак, Джанелидзе несколько раз избирался председателем Хирургического общества имени Н.И. Пирогова, входил в редакционные советы журналов «Хирургия» и «Новый хирургический архив», четыре года возглавлял «Вестник хирургии». Был редактором раздела «Военно-полевая хирургия» в Энциклопедическом словаре военной медицины, членом редколлегии и автором нескольких глав многотомного труда «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». Он носил звание Героя Социалистического Труда, был председателем правления Всесоюзной ассоциации и членом Международного общества хирургов, действительным членом Академии медицинских наук СССР и Французской академии наук.
Но, при всем этом, он жил в эпоху, когда никакие заслуги не могли защитить человека от обвинения в том, что ему чужд существующий строй. И Юстин Ивлианович «спотыкается» на поездке в США, где он побывал с научным докладом. Ну и, конечно, познакомился с достижениями заокеанских коллег. Он возвращается, как пишет известный хирург и общественный деятель Федор Углов, «полный впечатлений от прогресса мирной хирургии, которого добились американские хирурги в послевоенные годы». И вот, что вспоминала Зинаида Оглоблина, ученица Джанелидзе: «Он выражал свой восторг, забывая порой оттенить те благоприятные условия, которые хирурги США имели в годы войны. И на одном из заседаний, где Юстин Юлианович делился своими впечатлениями, вдруг поднялся молодой подполковник медслужбы С. и во всеуслышание обвинил Джанелидзе «в преклонении перед Западом». Не сделавший для хирургии и тысячной доли того, что сделал известный профессор, он резко, в патетической форме поучал Юстина Юлиановича «с должным уважением относиться к нашим выдающимся достижениям», «не позорить безответственными заявлениями форму, которую мы носим» и т. п.».
Это подкосило Юстина Ивлиановича. Скорее всего, он не столько ждет репрессий, сколько было обидно, что ему прилюдно бросают такие обвинения. А может, и то, и другое… Его не стало в 1950-м, в год, когда ему была присуждена Сталинская премия первой степени. И это – не единственное посмертное признание заслуг. В том же роковом году имя Джанелидзе присваивается НИИ скорой помощи, в котором он работал, в 1-м Ленинградском мединституте учреждаются две стипендии его имени, а в клинике госпитальной хирургии этого вуза устанавливаются его бюст и памятная доска на здании. В 1953-1959 годах АМН СССР издает пятитомное собрание его сочинений.
Доктор Джанелидзе лежит далеко от родной земли, на Центральной площадке «Литераторских мостков» Волковского православного кладбища в Санкт-Петербурге. Города, в котором он провел большую часть своей жизни. Над его могилой – памятник работы известного скульптора Игоря Крестовского. Хирурги продолжают цитировать его труды, использовать его наработки. А мы можем напомнить иным докторам такую цитату из его лекций: «Влияние врача на больного основано на доверии к нему, а это врач должен заслужить своими знаниями и поведением». Юстином Джанелидзе это доказано на деле.

Владимир Головин

АЛЕКСЕЙ ШИУКОВ

Много ли городов могут похвастать тем, что их юный житель первым в огромной стране совершил опасное дело, ставшее прорывом в важнейшей отрасли? Тбилиси может. Почти сто десять лет назад, при огромном стечении народа, пятнадцатилетний гимназист прыгнул на крыльях с горы Махата. Так впервые в огромной Российской империи был совершен удачный свободный полет на планере. Ни сам парень, ни восторженные зрители и предположить не могли, что он создаст еще новые конструкции летательных аппаратов. И что именно о нем отзовутся две знаковые фигуры ХХ века. Лев Троцкий назвал его редиской: «Снаружи он красный, а внутри белый». Юрий Гагарин написал на их совместной фотографии: «Алексею Владимировичу с пожеланием, чтобы Ваша птица залетала и получила дальнейшее развитие». Так – по имени-отчеству его стали именовать спустя десятилетия после памятного прыжка с Махаты. А тогда, в 1908-м, звали просто Алеша. Алексей Шиуков.
Летать, как птицы люди мечтали всегда. Кто только не пытался воплотить в жизнь легенду об Икаре! Достаточно вспомнить Абдул-Касима Абас Бен Фирнаса – придворного врача калифа андалузского Абдерахмана в IX веке, английского монаха Оливера из XI века, испанского монаха XVI века Бонавентуру… Великий Леонардо да Винчи был убежден: «Птица – действующий по математическому закону инструмент, сделать который в человеческой власти». И мечтал создать орнитоптер (по-гречески «орнис» – птица, «птерон» – крыло). Увы, на протяжении веков любая попытка человека уподобиться птице заканчивалась, в основном, казнью, если, конечно, смельчак оставался жив после полета. Почему? Исчерпывающий ответ дает указ, изданный в 1565 году Иваном Грозным.
Тогда «холоп боярского сына Лупатова смерд Никита Крякутной» воском прикрепил птичьи перья к деревянным крыльям и с колокольни царского дворца пролетел через всю Александровскую слободу, где располагалась резиденция государя. Реакция царя была однозначной: «Человек – не птица, крыльев иметь не может. А если кто приставит себе крылья деревянные, то он против естества творит, за сие содружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову, тело окаянного пса смердящего бросить свиньям на съедение, а выдумку после священной литургии огнем сжечь». Что и было сделано.
Но, несмотря на многие и многие подобные случаи во всех странах, люди продолжали создавать «птицелеты», а мысль о летательном аппарате с неподвижными крыльями и пропеллером родилась лишь в середине XIX века. Однако и с появлением аэропланов попытки построить махолет не прекратились. Ведь в самостоятельном полете на «персональных» крыльях испытываешь совсем иные ощущения, чем в самолетном кресле. Энтузиасты утверждают, что такой аппарат будет значительно экономичней и вертолета, и самолета, а маневрировать, летать боком и вертикально взлетать сможет благодаря крыльям, подобным тем, что и у птиц и насекомых.
Именно всем этим заинтересовался сын тифлисского юриста Алеша Шиуков (так «в свете требований дня», как и у многих других, была переделана грузинская фамилия Шиукашвили). Его отец Владимир Матвеевич, образованный, передовой человек старается дать сыну хорошее образование. И мальчик, увидев полеты аэростатов, восхищавшие тифлисцев на границе XIX и XX веков, увлекается воздухоплаванием. Он перечитывает всю имеющуюся в городе литературу о первых самолетах, о работах изобретателя дирижаблей немца Фердинанда Цеппелина и его земляка Карла Вильгельма Отто Лилиенталя, объяснившего причины парения птиц, создавшего науку о планеризме и насмерть разбившегося на одном из своих аппаратов.
В популярном журнале «Нива» Алеша видит проект дирижабля с корпусом не из специально обработанной ткани, а из железа – чтобы смягчить последствия возможного взрыва водорода. Тут же рождается мысль: обойтись вообще без этого газа и создать в дирижабле вакуум – он станет легче воздуха и сможет легко летать. С таким замечательным предложением юный новатор приходит в Кавказское отделение Русского технического общества. Там над ним никто не смеется, специально собравшиеся ради юноши инженеры быстро доказывают ему: создать вакуум в количестве, необходимом для огромного корпуса дирижабля нереально. Уходит Алеша не огорченным, а окрыленным – его похвалили за пытливость.
Следующая задумка – создать аппарат, летающий на мускульной силе. Мальчик проводит опыты с воронами, на каникулах ездит с охотниками-птицеловами в горы и внимательно наблюдает за полетами крупных птиц. После этого рождается конструкция, у которой крылья должны повиноваться усилиям мускулов человека. Увы, она перестает существовать, разбившись при первой же попытке полета. Алексей понимает: время машущего полета еще не пришло, надо попытаться парить на неподвижных крыльях. И ранним майским утром 1908 года пятнадцатилетний гимназист появляется на Махате.
Друзья помогают ему поднять сюда планер-биплан с двумя рядами крыльев, один над другим. Просунув голову и плечи в отверстия нижнего крыла, Алеша вцепляется в стойки и бежит вниз. Конструкция поднимается в воздух на четыре метра, пролетает вдоль склона около ста шагов, а затем, потеряв скорость, клюет носом. Ткнувшийся ногами в землю «летун» продолжает намертво держать стойки, к нему бегут радостные отец, братья, восторженные зрители, газетные репортеры. Есть уникальный полет! А дальше – больше. Совершенствуя конструкцию, Шиуков продолжает полеты, и не только с Махаты. С края 75-метрового обрыва он стартует, уже сидя на предтече пилотского кресла – широком кожаном ремне. И, управляя планером с помощью рулей и элеронов, пролетает уже четверть километра! С апреля по май 1909 года дальность таких полетов все увеличивается.
Тифлисские газеты полны сообщений о «летающем гимназисте», полеты собирают толпы любопытствующих. Однако оказывается, что не только в средние века, но и в начале XX-го среди власть предержащих полно ретроградов. Попечитель городских учебных заведений вызывает Шиукова-старшего и заявляет ему о «возмутительных, неблагопристойных летных фокусах» его сына. К счастью, времена Ивана Грозного давно позади, так что наказание дерзнувшему летать формулируется так: «Не дело учащихся заниматься полетами. А посему – или гимназия, или циркачество в воздухе». К удаче для авиации, Владимир Матвеевич отдает предпочтение увлечению сына, и выпускной экзамен Алеша успешно сдает экстерном. А вот специалисты авиационного дела оценивают его по достоинству: еще не достигнувшего совершеннолетия юношу в 1908-м, одним из первых, принимают в члены Кавказского воздухоплавательного кружка.
Авиация становится главной в его жизни. Он не только создает новые планеры, но и публикует в газетах и журналах статьи и рассказы о покорении неба, ведет посвященные этому занятия в кружке типографских рабочих. И, конечно, штудирует всю имеющуюся литературу об авиации. Времени ему катастрофически не хватает, приходится работать по ночам, и именно тогда у него вырабатывается привычка, впоследствии удивляющая окружающих – передвигаться почти бегом.
Примерно в то же время в Тифлисе летал еще один из первых российских планеристов, почтовый чиновник Георгий Тереверко. После Шиукова он на планере собственной конструкции совершал полеты в местечке Сабуртало, ныне ставшем районом грузинской столицы. И однажды даже взял в качестве пассажира местного мальчишку. Тереверко погибает в 1911-ом, став первой жертвой российского планеризма. Но, говоря словами Владимира Высоцкого, «…вспять безумцев не поворотить – они уже согласны заплатить: любой ценой – и жизнью бы рискнули, – чтобы не дать порвать, чтоб сохранить волшебную невидимую нить, которую меж ними протянули». В Грузии появляется целая плеяда планеристов: дорожный мастер В. Кебурия, ставший первым профессиональным грузинским летчиком, офицер И. Платт, С. Ахметелашвили – в будущем выдающийся режиссер Сандро Ахметели, гимназист В. Осипов, другие горожане – Л. Саларидзе, А. Павлов, В. Клюй… Благодаря всем им Тифлис становится одним из центров планеризма дореволюционной России.
А Шиуков строит один летательный аппарат за другим. Пятый из них – планер-моноплан уже только с двумя крыльями, быстро набирающий высоту и очень устойчивый в полете. Он получает название «Канар» (в переводе с французского – «Утка»). Его конструкция оказывается настолько удачной, что Алексей решает, используя ее, создать уже самолет. Сделать это непросто – зарплата отца не очень велика, ее едва хватает на покупку необходимых материалов. И на помощь приходят добровольцы – тифлисцы различных профессий, восхищающиеся авиацией. В железнодорожных мастерских рабочие вытачивают металлические детали. Каретный мастер делает рессоры для колес. Опытный столяр помогает натягивать крылья. Авиационный мотор «Гном» в пятьдесят лошадиных сил техники снимают с потерпевшего аварию самолета и ремонтируют.
Весной 1912 года – первый пробный полет «Утки». Масса людей, собравшихся на пустыре у скотобойни, радостно приветствует стрекочущий мотором аэроплан, в котором, совсем по сегодняшней моде повернув кепку козырьком назад, сидит девятнадцатилетний пилот, он же – конструктор. А вот второй полет заканчивается аварией. Оставшийся целехоньким Шиуков ремонтирует самолет и вносит в его конструкцию изменения. В частности, опять-таки впервые в России устанавливает поднимающееся в полете носовое колесо. На этой машине, получившей название «Канар-1 бис», совершается тридцать полетов со скоростью около ста километров в час. Правда, из-за слабого двигателя полет продолжается не больше восьми минут, а высота ограничена сотней метров. Но все равно, это уже – настоящий аэроплан. И для публичных полетов на нем полиция требует удостоверение пилота. Алексей получает его в Одесской авиашколе.
В 1914-м Шиуков начинает проектировать второй самолет по той же схеме, но уже рассчитанный на военное применение. Изменение в конструкции должно позволить расширить обзор для пилота, позволить установку пулемета и прицела. Но завершить работу над «Канаром-2» не удается – начинается Первая мировая война. Алексей подает прошение о зачислении его в армию вольноопределяющимся и отправляется в Гатчинскую авиационную школу для переобучения на военного летчика.
Там он знакомится с Евграфом Крутенем, которому предстоит стать одним из лучших русских летчиков Первой мировой войны, сбить двадцать вражеских самолетов, создать тактику истребительной авиации. Они быстро находят общий язык. Особенно после того, как Шиуков рассказывает новому другу о своих тифлисских полетах и шутливо резюмирует: «Как же мне было не стать летчиком?» Когда Крутень решает повторить «мертвую петлю Нестерова», именно Алексей подсказывает, какой из стоящих в ангарах школы самолетов лучше всего подходит для этой фигуры высшего пилотажа. А возглавив по окончании авиашколы знаменитую 2-ю истребительную авиагруппу Западного фронта, Крутень добивается, чтобы туда же направили и Шиукова, получившего звание поручика.
Поначалу Алексей летает как разведчик – уточняет позиции австрийских войск, корректирует огонь артиллерии. О том, в каких условиях пришлось воевать, можно судить по его воспоминаниям: «Фронтовая авиация была похожа на выставочный салон: здесь были и французские «фарманы», и английские «сопвичи», и даже трофейные немецкие «альбатросы». Ну и, конечно, русские «анатры», «лебеди». Самолеты были латаные... Пробитые покрышки колес набивали тряпьем. Вместо прицелов в борта самолета забивались гвоздики, и по ним на глазок определялась дистанция. Не было нормального топлива, отчего моторы глохли, а летчики, часто заправлявшие баки эфиром, возвращались из полетов полупьяные, надышавшись этих паров. Бомб не хватало, и против живой силы бросали «стрелы» – железные стержни длиной в 15 сантиметров, заостренные с одной стороны и выточенные наподобие стабилизаторов с другой. Эти стрелы хранились у летчика под рукой в открытом ящике. Попав во всадника, такая «стрела» пробивала насквозь и его, и лошадь. Порой вместо бомб приходилось сбрасывать железные банки и бидоны с просверленными дырками. Падая с высоты со страшным свистом, они сеяли панику среди неприятельских частей».
Вот такая воздушная война шла в то время... Шиуков становится на ней и истребителем. Совершает свыше двухсот боевых вылетов, участвует в десятках воздушных боев, сбивает самолет. «Отправляясь на охоту, Крутень брал с собой одного-двух летчиков своей истребительной группы. И мне довелось несколько раз летать с ним в одном звене», – вспоминал Алексей, ставший в числе немногих летчиков Первой мировой Георгиевским кавалером. А когда его хрупкая машина терпит аварию, он получает тяжелую травму, переносит трепанацию черепа. Но возвращается в строй. Весной 1917 года на его руках умирает друг и командир Евграф Крутень, извлеченный из-под обломков самолета, разбившегося над собственным аэродромом из-за неполадок с мотором.
Октябрьский переворот застает Алексея на фронте, в белорусском Луцке. Как и многие другие летчики, он приветствует революционные перемены, но, верный присяге, продолжает сражаться. В январе 1918 года, когда разведка докладывает, что противник начинает масштабное наступление, главной задачей становится спасение пилотов авиагруппы и их самолетов. Вместе с инспектором авиации фронта Василием Юнгмейстером двадцатипятилетний Шиуков, преодолевая огромные трудности, приводит эшелон с пилотами и техникой в Москву. А после расформирования штаба Западного фронта назначается начальником одного из отделов Московской окружной коллегии по управлению Воздушным Флотом. Организационной работы – выше головы и, в итоге, в сентябре 1918 года вступает в силу разработанный Шиуковым проект о создании Полевого управления авиацией и Управления авиации фронтов и армий. Эти органы координируют действия всех летчиков Красной Армии вплоть до окончания Гражданской войны.
Именно к тому времени и относится резкое высказывание Льва Троцкого о Шиукове – после того, как тот выступил против расстрела нарушителей дисциплины на месте, без суда и следствия. Подобных нарушителей Алексей Владимирович умел ставить на место не кровожадными карательными, а дисциплинарными, административными методами на всех высоких постах, которые ему приходилось занимать. Он ведь командовал авиацией Восточного и Туркестанского фронтов, Московского и других военных округов. А в конце 1922 года появился в родных краях, где создается «Закавиа» – Закавказское общество воздушных сообщений. Гражданский воздушный флот СССР рождался в виде акционерных обществ, существовавших, в основном, на добровольные взносы трудовых коллективов и отдельных граждан. «Закавиа» вместе с «Добролетом», «Укрвоздухпутем» и другими первым и отечественными авиакомпаниями становится предшественницей единого «Аэрофлота». Шиуков возглавляет инициативное бюро по созданию этой компании в существовавшей тогда Закфедерации – Закавказской Социалистической Федеративной Советской Республике. 25 мая 1923 года, когда первый пассажирский самолет «Закавиа» пролетел над Тбилиси, считается днем основания гражданской авиации Грузии.
Но не надо забывать: это – пора, когда принципиальные, самостоятельно мыслящие организаторы военного дела нравятся далеко не всем в высших эшелонах власти. Через три года после странной смерти на операционном столе председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам Михаила Фрунзе «медицинская ошибка» происходит и с Шиуковым. В Главном военном госпитале, где он лечится, ему вместо назначенного лекарства делают укол… мышьяка. Начинает сворачиваться кровь, спасти авиатора удается чудом, в последний момент. Но он вынужден уволиться в запас по состоянию здоровья. В тридцать пять лет! Потом, в этом же госпитале два санитара уже в открытую пытаются ночью задушить его подушкой, но справиться с оказавшим сопротивление пациентом им не удается. А вскоре после этого – уже арест и несколько недель в камере Лефортовской тюрьмы в ожидании самого худшего. Выручают фронтовые друзья, занимающие высокие должности. Но после этого Шиуков не может сидеть спиной к открытой двери или окну и ездить в переполненном городском транспорте. Воспользовавшись этим, на него совершают очередной «наезд» – пытаются упрятать в клинику для душевнобольных. К счастью, это не удается.
А потом вдруг его оставляют в покое. Более того, в годы Великой отечественной войны он возвращается из запаса в строй, работает в Главном управлении Военно-Воздушных Сил и в войсках Противовоздушной обороны, преподает тактику в Военно-воздушной академии имени Жуковского. На отдых он уходит лишь через три года после окончания войны, в звании полковника. И только тогда может снова, уже на долгие годы, заняться тем, к чему с юности лежит его душа – махолетами. Оказывается, у него немало единомышленников среди мечтающих летать подобно птицам – и молодые авиаторы, и солидные ученые. Все они вместе с Алексеем Владимировичем входят в Комитет машущего полета, созданный при ДОСААФ СССР. А в Институте эволюционной морфологии Академии наук СССР специально изучаются полеты птиц и насекомых, с участием Шиукова моделируются среда и условия их передвижения, ставятся опыты в аэродинамической трубе…
В итоге рождается новый «птицелет», за рычагами которого, конечно, Алексей Владимирович. Несмотря на свой уже солидный возраст. Именно на фоне этой машины он и фотографируется с Юрием Гагариным. Увы, пожелание первого космонавта не сбывается – набравший скорость аппарат теряет крыло. Подводит сталь, из которой сделаны соединения… Но Шиуков, на счету которого десятки изобретений в военной и гражданской авиации, не успокаивается. Его последняя, почти законченная работа – оригинальный махолет с мотоциклетным мотором «Ява». В 1976-м, уже на девятом десятке лет, он не просто приходит на тренировки московского клуба «Дельтаплан», но и пытается испытать на себе «крыло Рогалло» – гигантский бескаркасный воздушный змей-кайт, созданный для NASA как планирующий парашют при спуске космических аппаратов.
Алексей Шиуков прожил большую жизнь – свыше девяноста двух лет. Оставил после себя десятки книг по истории, технике и боевому применению авиации. Среди них «Основы авиации», на много лет ставшие одним из главных учебников в авиационных вузах. И еще интереснейшую, написанную популярным языком книгу для юношества «Война в воздухе». А первый, самый важный шаг ко всему этому, в историю воздухоплавания, был сделан с горы Махата. Когда тифлисский мальчишка, на зависть всем, проплыл в небе над столицей Грузии.

Владимир Головин

ТИГРАН ПЕТРОСЯН В ТБИЛИСИ

В уже далекие 1960-е годы, когда только на проспекте Руставели было пять кинотеатров, мне, семикласснику, показали достопримечательность одного из них – в окружном Доме офицеров. Там после окончания сеанса зрители выходили через маленький дворик, в глубине которого и было это знаменитое место – каморка, где когда-то ютился с семьей дворник Вартан Петросян. В 1949-м его сын Тигран, тоже изрядно помахавший метлой, отправился отсюда в Москву, чтобы шесть лет носить звание девятого чемпиона мира по шахматам, стать четырехкратным чемпионом Советского Союза. Об этом сейчас напоминает мемориальная доска на стене бывшего Дома офицеров.

Будущий международный гроссмейстер, четыре раза возглавлявший сборную СССР, родился в 1929 году, он – младший, третий ребенок в семье, которой живется ох как нелегко. В тяжелые 1930-е и в военные годы жизнь учит его не только преодолевать трудности, но и предугадывать их, рассчитывать свои действия намного вперед, довольствоваться малым, чтобы в конце концов добиться большего. Именно это и наложило навсегда отпечаток на стиль его игры за черно-белой доской. Стиль, в котором главное – максимальная надежность. У соседей мальчик учится традиционным для тбилисского дворика нардам, в которые играет великолепно, и шахматам, ставшим для него поистине лучом света в нелегком детстве. И так увлекается ими, что просто не может не пройти двести метров до Дворца пионеров, в котором шахматным кружком руководит неоднократный чемпион Тбилиси и Грузии, участник чемпионата СССР 1937 года, мастер спорта Арчил Эбралидзе. Первый наставник Петросяна – поклонник осторожного аса позиционной игры Хосе-Рауля Капабланки, головоломные комбинации считает авантюрой. И Тигран тоже отказывается от риска, от остроты, показывая не по годам зрелую позиционную игру.
А тут – война. Уходит на фронт старший брат, умирает мать, и четырнадцатилетний Тигран начинает работать помощником киномеханика. Еще через год не стало отца, и парень сменяет его с метлой на проспекте Руставели. Через много лет, увидев молоденького дворника у Центрального шахматного клуба СССР на Гоголевском бульваре в Москве, гроссмейстер Петросян скажет гроссмейстеру Багирову: «А знаешь, Володя, вот так же когда-то и я работал метлой. Да, тяжелое было время, военное, – и работать приходилось, и учиться, и шахматами заниматься».
В снежную зиму 1944-го юный Тигран ночью убирает снег, утром, после работы, пораньше приходит в школу и сидит в пустом классе за расчерченной картонкой с самодельными фигурами. А вечером – доски с настоящими шахматами, уже не только в кружке Дворца пионеров, но и на различных турнирах. В одном из них, городском первой категории, он занимает второе место среди взрослых. И все обращают внимание на то, что парнишка стремится к успеху не жертвами фигур и сложными комбинациями, как остальная молодежь, а высокой техникой, упорной защитой и дальновидной оценкой позиции соперника. Помимо уроков Эбралидзе в этом помогает купленный на отложенные копейки первый шахматный учебник – книга Арона Нимцовича «Моя система на практике».
В общем, не переставая мести проспект, он уже становится известным в шахматных кругах. А потом с 1945 по 1949 годы побеждает во «взрослых» чемпионатах Грузии и Армении, дважды – на юношеских первенствах СССР в Ленинграде, выигрывает в родном городе Всесоюзный турнир кандидатов в мастера, в Ташкенте – турнир, посвященный 25-летию Узбекской ССР. В Тбилиси становится вторым в полуфинале 17-го чемпионата СССР и в турнире шахматистов Закавказских республик. Его уже нельзя не заметить из Москвы, которая привыкла собирать у себя все лучшее в спорте. И в 1949-м Петросяна приглашают туда играть за «Спартак». Он уезжает уже в звании мастера, уже выступив в финале первенства СССР. Правда, там он неудачно сыграл с лучшими шахматистами страны, но вспомним: это соревнование осталось несбыточной мечтой для сотен мастеров.
Он появляется в столице со всем своим имуществом: легким пальто, летними туфлями, связкой книг. И с репутацией юного провинциала без особых претензий. Рекомендовавший его спортивный функционер так и заявляет: «Ему совсем немного нужно – билеты на футбол и деньги... на мороженое». Так что поселяют Петросяна на тренировочной базе футболистов «Спартака» в Тарасовке. А оттуда до центра Москвы – больше тридцати километров. Вот и вспоминал гроссмейстер Андор (Андрэ) Лилиенталь: «Мы познакомились с ним в одном из московских шахматных клубов. Последние посетители расходились ближе к полуночи, и я сказал Тиграну: «Пошли по домам». Он вдруг как-то засмущался: «Да я, вообще-то, остаюсь». И тут выяснилось, что живет он в клубе, спит прямо на столе».
Потом ему дают маленькую двухкомнатную квартирку на окраине Москвы. Он уже женат – на уроженке Киева Роне Авинезер, с которой встретился вскоре после приезда в столицу. Она старается организовать жизнь шахматиста так, чтобы он мог добиться наибольших успехов. А тут на Петросяна «кладет глаз» ЦСКА – Центральный Спортивный Клуб Армии. Военная верхушка, которая в России всегда могла очень многое, любит шахматы и за переход в свой клуб гарантирует ключи от прекрасной четырехкомнатной квартиры в престижном районе Москвы. Естественно, Рона Яковлевна в восторге: «Конечно же, соглашайся! Наконец-то у тебя будет отдельный кабинет». Но в ответ слышит: «Сегодня ради лучшей квартиры я перейду из «Спартака» в ЦСКА, а завтра встречу лучшую женщину и уйду от тебя к ней. Как бы ты на это посмотрела?» И супруге ничего не остается, как самой заняться улучшением их жилищных условий.
Кстати, ту самую первую, крохотную московскую квартиру Петросян получил лишь после успехов под спартаковским флагом: он делит второе-третье места на чемпионате СССР 1951 года и в межзональном турнире в следующем году, получив за это звание международного гроссмейстера. В 1953-м в турнире претендентов становится пятым среди восемнадцати лучших гроссмейстеров мира, в следующие два года в составе сборной СССР успешно выступает в матчах против сборных команд Аргентины, Уругвая, Франции, США, Англии, Швеции и Венгрии, показывает лучший результат в розыгрыше командного кубка СССР. Так он прорывается в число сильнейших шахматистов планеты. Говорят, что статистика скучна. Но, уверен, это не касается того, чего добился Тигран Петросян под девизом: «Безопасность – прежде всего!». Судите сами:
Восьмикратный чемпион Европы в командных состязаниях. В шести первенствах Советского Союза ни разу не проиграл, а в четырех стал победителем. На десяти Всемирных шахматных Олимпиадах выступал за сборную СССР и в 130 партиях показал феноменальный результат – 79 побед, 50 ничьих и всего лишь одно поражение. На девяти таких Олимпиадах он был в составе победителей. В разные годы становился первым на престижнейших международных турнирах в Копенгагене, Сан-Антонио, Лон-Пайне, Лас-Пальмасе, участвовал в Белграде в легендарном «матче века» советской сборной против сборной мира. А в 1962 году сыграл 60 партий с лучшими шахматистами мира и ни одной не проиграл. В том числе в тяжелейшем, в четыре круга, турнире претендентов на острове Кюрасао. Победив там, он получил право на матч за звание чемпиона мира с Михаилом Ботвинником. Этот поединок в 1963-м стал главным в жизни Тиграна Вартановича.
К этому матчу тридцатичетырехлетний гроссмейстер приходит с четвертой попытки, добиться успеха на предыдущих претендентских турнирах не удавалось. Теперь, выйдя в финал, он триумфально заканчивает двухмесячное сражение с первым советским чемпионом мира, пятнадцать лет удерживавшим шахматную корону. Счет 12,5:9,5 в пользу Петросяна. «Новый чемпион мира обладает удивительным стилем игры; прежде всего он беспокоится о своей безопасности, о лишении своего противника способности нападать. Делает он это артистически, без всякого напряжения, попросту интуитивно… Я не сумел приспособиться к Петросяну, и мне не удалось «вытащить» его из привычных дебютных схем и позиций», – признался Ботвинник по окончании матча. А в другом интервью сказал: «Среди всех наших шахматистов Петросян обладает самым самобытным и оригинальным талантом».
Армяне всего мира и до этого боготворили Петросяна. Достаточно вспомнить матч СССР- Аргентина 1954 года в Буэнос-Айресе, где встречавшие советских шахматистов армяне прорвали полицейский кордон и на руках вынесли своего кумира из самолета. А гроссмейстер Марк Тайманов вспоминал: «На обратном пути в Уругвае в честь советской делегации, но, конечно же, в честь Тиграна, состоялся банкет в армянском клубе имени маршала Баграмяна. В разгар пиршества один из гостеприимных хозяев стал обмерять обувь у наших шахматистов. Итогом этой странной операции явились великолепные ботинки, сшитые для каждого члена советской команды». Согласитесь, это напоминает сюжет фильма с бурной фантазией сценариста: клуб имени маршала Баграмяна в далеком Монтевидео, обувь, в течение банкета сшитая точно по размерам разных людей… Впрочем, у Тайманова есть и другие замечательные истории.
История первая: «За год до того, как Тигран стал чемпионом мира, мне вместе с другими шахматистами посчастливилось быть его гостем в Ереване. Прекрасно помню первый вечер в оперном театре. Зал полон, мы на почетных местах, свет гаснет, и спектакль начинается. Музыканты сыграли вступление, занавес поднялся, и вдруг внезапно звуки оркестра смолкли, а в зале зажглись все люстры. Оказывается, Тигран с женой Роной чуть запоздали. Зрители, как по команде, вскочили с мест, разразились приветственными овациями, и только после того, как Петросяны торжественно прошли в ложу, все снова пошло своим чередом. Зрители утихли, свет погас, дирижер дал знак оркестру, и опера зазвучала с... самого начала».
История вторая: «Тигран пригласил меня на вечер к знакомым, в дом за городом, и добираться туда было довольно далеко. «Возьми такси, а там, чтобы не плутать, я выйду и встречу», – предложил Тигран. Подъехали, я было достал кошелек, чтобы расплатиться, но таксист неожиданно отстранил мою руку: «Я вижу, что вас ожидает Тигран Петросян. А с друзей великого шахматиста я денег не беру».
История третья: «Во время завтрака в гостинице, где мы все жили, в ресторан вошла живописная группа старцев в национальной одежде. Медленно прошествовав к столику Тиграна, они почтительно обратились к нему. Я сидел довольно далеко и мог видеть лишь реакцию улыбающегося Тиграна. Он о чем-то поговорил с пришедшими, и довольные пожилые люди, чопорно распрощавшись, покинули зал. Я поинтересовался у Тиграна о цели визита делегации. Он, не скрывая удовольствия, объяснил: «Это старейшины небольшого горного селения. Там любят шахматы, и жители делегировали самых достойных односельчан, чтобы задать мне три важных вопроса. Первый: сколько ферзей может иметь один игрок? Второй: сколько нужно дать шахов, чтобы был «вечный шах»? И третий: получает ли король пешку, если доберется до последней линии?» Чтобы дать ответы на эти вопросы, достаточно играть на уровне третьего разряда. Но подозреваю, что посланцы гор имели гораздо более серьезное поручение: повидать Тиграна, побеседовать с ним и доложить односельчанам, как он там...».
Ну, а на матче за шахматную корону соплеменники посыпали лестницу перед Петросяном святой землей из Эчмиадзина. Когда он, увенчанный чемпионским лавровым венком, поднялся на сцену московского Театра эстрады, где проходил матч, ему немедленно вручили ключи от машины. Грузинские же болельщики довольствовались тем, что подарили картину, но об этом разговор позже. А пока еще раз вспомним супругу девятого чемпиона мира.
Есть знаменитая история о том, что в 1952 году кроме Петросяна за Роной ухаживал другой выдающийся шахматист, Ефим Геллер. А она долго не давала понять, на ком остановит выбор. Когда оба уезжали на межзональный турнир в Швецию, ее еще раз спросили, кому же она отдаст предпочтение, и ответ был краток: «Межзональный покажет». В том турнире Петросян набрал на пол-очка больше, чем Геллер… Впрочем, потом Рона Яковлевна рассказала, что они с Тиграном Вартановичем решили пожениться еще до его поездки в Швецию. Петросян стал ее вторым мужем и сына от первого брака Мишу любил не меньше, чем общего с Роной сына Вартана.
Жили они очень дружно. Оставив работу переводчицы с английского, Рона Яковлевна полностью посвящает себя мужу, освободив его от всех житейских хлопот: «Он очень рано лишился родителей, и когда мы с ним поженились, появилась семья, появился дом, он очень им дорожил. Это было для него крепким тылом, и не потому, что я была очень хорошей, а потому что он был счастлив в своем доме, с детьми». Но семейным теплом и заботой она не ограничивается, шахматисту очень помогают ее недюжинные организаторские способности и умение общаться с влиятельными людьми в «верхах». Это имеет огромное значение, ведь в Советском Союзе шахматы – часть государственной политики. Помните, как Петросян отказался от четырехкомнатной квартиры? Его жена берет решение вопроса в свои руки, и, в итоге сложных комбинаций, семья переезжает в апартаменты на Пятницкой. «Петросян умеет менять только слонов на коней. Все остальное меняет его жена!», – отзывается на это гроссмейстер Александр Котов.
Впрочем, Петросян в этой квартире практически не бывает, он покупает дачу на Рублево-Успенском шоссе. И хотя тогда это место не было столь престижным как сейчас, все равно приходится влезть в большие долги. Зато можно было работать в собственном кабинете и хранить в нем подарки со всего мира – золотые и палисандровые шахматы, серебряные чеканные блюда и кувшины, декоративное инкрустированное оружие. Жена создает ему максимум удобств, помогает преодолеть трудности во время шахматных поединков. Так, во время тяжелого доигрывания одной из партий матча с Борисом Спасским, она заставляет мужа на несколько часов отвлечься от переживаний о неиспользованном выигрышном ходе, симулировав болезнь. И Петросян полностью переключается на ее лечение. Видя, что муж порой попадает в неловкие ситуации из-за того, что у него нет вузовского диплома, Рона Яковлевна буквально заставляет его сдать экстерном экзамены, а затем и защитить диссертацию кандидата философских наук на тему «Некоторые проблемы логики шахматного мышления».
«Характер у него был тяжелый, но на меня этот характер не распространялся, – вспоминала она. – Он, скорее всего, распространялся на него самого. Он все болезненно воспринимал, и внутри, как мне кажется, до какой-то степени себя истязал. Он совершенно не переносил предательство, хамство, бескультурье». Сам Петросян признавался, что никогда не добился бы успеха без поддержки жены, но она однажды так заявила журналистам: «Конечно, все в доме было очень организованно – и питание, и режим. Все. Это верно. Но главным был все же сам Тигран, его замечательный талант. Наш сосед по даче – мастер Бейлин. Так что же, я могла бы из Миши Бейлина тоже чемпиона мира сделать? Что я Тиграну действительно говорила, и говорила часто: играй, играй до конца. Ты видишь то, о чем твои соперники и не догадываются».
Чемпион мира любил и мог позволить себе большие американские машины – «Паккард», «Понтиак» и «Олдсмобил». Правда, за руль садилась его супруга, из-за маленького роста подкладывая под себя подушки. «С автомобилем «Олдсмобил» в нашей семье связана грустная история, – вспоминает сын гроссмейстера Михаил. – Мама, поскольку была невысокая, стеснялась ездить на таком габаритном авто и пересела на «Жигули». На этих «Жигулях» они и перевернулись, когда ехали на дачу. Папа вылез через боковое стекло и вынес маму, которая была без сознания. Повез ее в больницу, где врачи диагностировали сотрясение мозга. А на следующий день ему предстояло играть со Львом Полугаевским. Папа знал, что Полугаевский его немного побаивается, но ни о чем уже думать не мог. Он предложил ничью и помчался в больницу. Коллеги-шахматисты так ничего и не узнали… После этой аварии папа на день рождения подарил маме «Волгу».
В быту Тигран Вартанович обходился без звездности. Все близкие вспоминают, что свою победу над Ботвинником он воспринял очень спокойно, без лишнего честолюбия. Даже став чемпионом мира, не требует гонорары за участие в зарубежных турнирах, довольствуясь призовыми суммами. И бесит этим многих коллег, а особенно Бобби Фишера. И лишь после того, как зарубежные гроссмейстеры, дружившие с Петросяном, взмолились: «Попроси хоть что-нибудь, а то устроители и нам ничего не дают!», в контрактах чемпиона мира стали подниматься материальные вопросы. Домработнице и шоферу Петросян платил из своего кармана, никакие пайки и льготы не получал.
Ну, а предугадывать действия соперника он умел не только за шахматной доской. В 1959 году будущий президент ФИДЕ, исландский гроссмейстер Фридрик Олафссон приехал на турнир претендентов в Югославию и тут же поспешил на озеро Блед. Там на острове есть церковь, про которую говорят, что любое загаданное в ней желание исполняется. А Олафссону предстояла партия с Петросяном, так что о его желании нетрудно догадаться. И вот плывет исландец на остров и во встречной лодке видит… конечно же, Тиграна Вартановича. На следующий день тот легко переигрывает Олафссона.
И еще одна история из шахматного закулисья. В 1966 году во время Всемирной шахматной Олимпиады в Гаване за доской встречаются Петросян, Фишер и… Фидель Кастро. А точнее, кубинский лидер, которому помогает Петросян, играет две партии против мексиканского политического деятеля Филиберто Террасаса, у которого помощником Фишер. Первую партию тандем Петросян-Кастро выигрывает, во второй кубинец уже самостоятельно побеждает мексиканца, Впрочем, судя по фотографиям, гроссмейстеры и во второй партии не только наблюдали. То, что первый номер американской команды пожимал руку злейшему врагу США, потом не раз припоминали Фишеру, пытались объявить выдумкой советской пропаганды. А ФБР даже проводило расследование. Зачем? Просто спросили бы у Петросяна, он никогда не обманывал.
К своей огромной популярности Тигран Вартанович относился спокойно, всенародную любовь принимал с некоторым стеснением, а его сын Михаил рассказывает, что было, когда он уступил свой чемпионский титул: «В тот день, когда он проиграл Борису Спасскому, у нас был накрыт стол. Все сели и отмечали, что наконец-то отмучался он – избавился от этого чемпионства… Папа совсем не хотел становиться чемпионом мира… ни в какую не хотел играть последнюю партию на турнире претендентов. Говорил: «Вдруг выиграю – потом придется играть матч с Ботвинником. А не приведи Бог, обыграю еще и Ботвинника и стану чемпионом – это же какие хлопоты предстоят… » Мама его буквально заставила: «Хотя бы предложи ничью, только не проигрывай, а там видно будет». Потеряв звание чемпиона, Петросян продолжает оставаться одним из сильнейших игроков планеты, еще одиннадцать лет входит в число претендентов на звание чемпиона мира, побеждает в межзональном турнире в Рио-де-Жанейро…. А потом на него обрушивается болезнь.
Боли в животе, госпитализация и страшный диагноз: рак поджелудочной железы. Рядом с ним лучшие врачи, но надежды нет. Об этом знают все окружающие, кроме его самого, он верит в легкое отравление: «И чего я такого скушал? Надо быть осторожнее». После смерти ближайшего друга – композитора Арно Бабаджаняна говорит, не отнимая рук от живота: «Снаряды рвутся все ближе»… Когда на его 55-летие собираются все московские знаменитости, жить ему остается меньше двух месяцев. Лежа в больнице, обессиленный он обещает помочь молодому Гарри Каспарову в матче против Анатолия Карпова, получает сообщение, что его включили в отборочный турнир к чемпионату мира, и просит уточнить место и дату соревнования... 13 августа 1984 года его не стало.
А мы вспомним еще раз о подарках, которые Тигран Вартанович получил после победы над Ботвинником. Снова слово его сыну Михаилу: «Армянские болельщики прямо на торжественном закрытии в московском Театре эстрады, где проходил матч, преподнесли папе ключи от машины. А грузинские сказали: «Такой щедрый подарок, как армяне, мы сделать не можем. Но зато дарим полотно классика армянской живописи Мартироса Сарьяна». Сейчас эта картина висит у меня за спиной. На сегодняшний день она стоит дороже любого «Мерседеса».

Владимир Головин

ДАВИД АРСЕНИШВИЛИ

Он получил отличное театральное образование, но актером не стал. Он не был ни искусствоведом, ни живописцем, но обладал редким «чутьем к искусству» и стал своим человеком для художников Ладо Гудиашвили, Давида Какабадзе и купца-мецената, коллекционера театральной старины, создателя частного литературно-театрального музея Алексея Бахрушина. Он не писал рассказов и стихов, но сумел создать основу Литературного музея Грузии. Он начинал замечательные дела, которые продолжали другие. Его увольняли в самый разгар удачной работы, считали то чудаковатым энтузиастом, то подвижником. С самым высоким начальством он, Давид Арсенишвили, разговаривал на равных и никогда не просил, а требовал. Академик Дмитрий Лихачев вспоминал: «…Он входил в учреждения как власть имеющий – в нем было это сознание, ибо он служил высокой идее. Если кто-то не поддавался его уговорам, медлил, проявлял равнодушие, он пускал в ход свой последний аргумент: «Я грузин и хочу, чтобы Музей русского искусства был открыт, был достоин своего призвания. А вы кто? Вы русский, и вы этого не хотите!».
В 1905 году, когда в селе Дабадзвели близ Ткибули в семье Ильи Арсенишвили появился на свет шестой ребенок – Давид, глава семейства потерял работу. Он был полицейским приставом, но весьма необычным – настолько прогрессивных взглядов, что даже сочувствовал революционным идеям. И, естественно, после подавления революции 1905 года его отстраняют от должности. Став просто государственным служащим, он работает в Баку, Гагра, Кутаиси, Тифлисе. В этих городах и учится Давид, закончив в итоге Кутаисскую гимназию. Казалось бы, яркая творческая судьба ему не уготована – в 1921-м он поступает в Тбилисский индустриальный техникум и через пару лет получает диплом экономиста. Ан, нет! Учась в техникуме, 16-18-летний парень не связывает себя ни с чем промышленным, а работает секретарем Театрального отдела в Народном комиссариате просвещения (Наркомпросе) Грузинской ССР. Да еще сотрудничает с газетой «Трибуна». Экономическое образование – желание родителей, но друг Давида поэт Рюрик Ивнев свидетельствует: тот с детства мечтал о театре. И Давид уговаривает знакомую своих родителей (мол, с ними все согласовано) взять его с собой в Москву. Отъезд этот приходится обставить именно театрально, в духе романтическо-приключенческих постановок: квартира оказывается запертой, и Давид спускается с четвертого этажа по канату, свитому из простыней!
Добравшись до Москвы, он оканчивает театральную студию под руководством актрисы МХАТ Марии Роксановой, первой исполнительницы роли Заречной в «Чайке». Но его влечет не какая-то конкретная сцена, а весь необъятный театральный мир. Возможность окунуться в него предоставляет работа с 1924 по 1927 годы в Тбилисском современном студии-театре. Там Арсенишвили и режиссер, и заместитель директора по научной части, и лектор по истории театра. Материалов же для этих лекций он «накропал» немало – около трех тысяч экспонатов, иллюстрирующих историю грузинского театра. Из них примерно шестьсот собраны лично Арсенишвили. Научный труд на эту тему, представленный Давидом в 1927-м в Государственную академию художественных наук, подкрепляется соответствующей выставкой.
Выставка настолько значительна и интересна, что уже на следующий год Наркомпрос республики учреждает первый во всем Закавказье Государственный театральный музей Грузинской ССР во главе с двадцатишестилетним Арсенишвили. В нем – отделы театра, музыки, балета, оперы, цирка и кино. Помимо материалов об истории непосредственно грузинского театра, немало экспонатов и о национальных театрах, внесших свой вклад в культурную жизнь страны. Это – итальянская опера, русская драма, французский, армянский и азербайджанский театры. Представлены экземпляры трагедий Шекспира на английском языке с пометками Иване Мачабели – выдающегося переводчика этих пьес на грузинский язык. Рядом с ними – макеты, эскизы декораций и костюмов различных постановок. В отделе музыки – ноты первых грузинских опер.
Поначалу, еще не получив официальный статус, музей располагается в сырых полуподвальных восьми комнатах и двух залах здания бывшей гостиницы «Beau Monde» на углу улиц Некрасова и Клары Цеткин (ныне Цинамдзгвришвили). Естественно, долгое время уникальную коллекцию там не продержишь, и через год экспозицию переносят в здание Государственного исторического музея Грузии. Но там ей предоставляют… один зал. И энтузиастам во главе с Арсенишвили приходится устраивать временные выставки, в том числе и вне стен музея. Давид Ильич организует десять таких самостоятельных выставок, в том числе и театрально-декорационного искусства. Шесть из них посвящены театральному деятелю Александру Сумбаташвили-Южину, режиссеру и театральному педагогу Вахтангу Мчедлишвили, классику азербайджанской литературы Мирзе Фатали Ахундову, певцу Харлампию Саванели. А самый большой резонанс у выставки, посвященной памяти Александра Грибоедова.
В 1928 году на заседании Академии художественных наук Арсенишвили делает доклад «Грибоедов в Грузии и Персии», посвященный 100-летию со дня гибели поэта и драматурга. Найденные в Тбилиси архивные документы позволяют ему уточнить некоторые важные детали биографии Грибоедова. И прямо на этом заседании Давид Ильич избирается членом-корреспондентом Академии художественных наук. Однако грибоедовская тема для него не исчерпана. В конце того же года в Тифлисский горисполком из Театрального музея за подписью Арсенишвили отправляется просьба провести на могиле Грибоедова ремонтно-восстановительные работы. И деньги на это находятся, могила приведена в порядок. А Давид Ильич продолжает огромную работу, посвященную памяти Александра Сергеевича.
В 1928-1929 годах афиша на грузинском и русском языках извещает, что Театральный музей организовал в Доме работников просвещения выставку «Грибоедов в Грузии». У нее около 300 экспонатов и замечательный каталог. Материалы о жизни и творчестве писателя, которого в Грузии называют «русским зятем», настолько значительны, что ими заинтересовался Московский государственный театральный музей. Он приглашает Арсенишвили принять участие в своей выставке, посвященной Грибоедову. А экспозиция тбилисского Театрального музея становится передвижной, в Баку и Ереване также на двух языках печатаются афиши о ее приездах.
Затем в столице Грузии, по просьбе Арсенишвили, эта выставка становится постоянной, власти решают разместить ее в двух комнатах большого дома, стоящего у церкви Святого Давида рядом с могилой Грибоедова. Дом принадлежит священнику Мачарашвили. В этой экспозиции немало материалов и о выдающихся поэтах Грузии первой половины XIX века, о Пушкине, Лермонтове, видных военных и политических деятелях, о литературных салонах Тифлиса. Именно на основе этих материалов, собранных Арсенишвили и его единомышленниками, потом рождается Литературный музей Грузии. Заметьте, это уже второй музей, основателем которого стал Давид Ильич.
А в 1929 году издается сборник «Грибоедов в Грузии: 1829-1929». Авторы – Арсенишвили и его соратник по созданию Литературного музея Иван Ениколопов. Перу Давида Ильича в этом сборнике принадлежат предисловие, биографический очерк на грузинском языке о Грибоедове и статья на русском «Первые постановки «Горя от ума» на Кавказе». Еще через четыре года – новый триумф Театрального музея: в помещении Союза художников Грузии проходит выставка, посвященная театральному искусству республики, она – уже о современности, о сезоне 1932-33 годов. Фотографии сцен, макеты декораций, эскизы костюмов лучших постановок Театра имени Шота Руставели, созданных выдающимся режиссером Сандро Ахметели, и Второго государственного театра Грузии, возглавляемого Котэ Марджанишвили, русского, армянского и азербайджанского драматических театров, театра юного зрителя.
Казалось бы, все складывается удачно. В 1932 году Арсенишвили командируют в Москву на выставку «15 лет советской книги». Там он организует отдел «Советская книга в Закавказье» и пишет статью «Советская книга за 15 лет», которую потом перепечатывают на немецком языке в Берлине. А через год, вновь в столице СССР, он представляет Закавказье на Международной олимпиаде революционных театров и выступает там с докладом «Архитектура нового театра». Так грузинское театроведение впервые выходит на международный уровень. В 1934-м с издевательским цинизмом власти, наконец, находят постоянное помещение для Театрального музея. Это… церковь Норашен.
На дворе – то самое время, когда церкви превращаются в склады, спортзалы, библиотеки. Так что Норашену «везет». Но не везет Арсенишвили и его немногочисленным сотрудникам: стены храма расписаны, а уничтожать фрески, чтобы можно было размещать экспозиции и расставлять стеллажи, для Давида Ильича – кощунство. Так что о полноценной музейной работе речь не идет: весь музейный материал складывается на полу, стекла разбиты, нет никакого отопления, катастрофически не хватает выделяемых денег. Да и в штате музея всего четыре человека: директор, его заместитель, уборщица и сторож. А товарищи из комиссии, созданной Наркомпросом, категорически требуют «привести здание в надлежащий вид». То есть, «вывезти все, напоминающее церковь с ее украшениями, росписями по стенам, произвести ряд перестроек и переделок, завести папки, шкафы и т. п., приступить к каталогизации инвентаря».
Подобные предписания Арсенишвили, в основном, не выполняет, единственное, что он рад делать – составлять каталоги и описания. Первый этап создания музея проходит успешно – Давид Ильич собрал, спас колоссальный материал, но начать второй этап он не успевает – приказом N 176 по Наркомпросу от 19 марта 1935 года его отстраняют от должности. И повод-то какой нашли: «Самовольно уехал на длительное время» (он ездил по музейным делам в Баку). Так на долгие тринадцать с лишним лет «устроитель музеев», как назвали его коллеги, отстраняется от любимого дела. А чтобы он не «мозолил глаза», не раздражал своей настойчивостью разнокалиберных чиновников, Комитет по делам искусств Грузинской ССР командирует его для повышения квалификации в Москву. Там в студии Константина Станиславского его зачисляют в ассистентскую группу, и он проходит курс знаменитой системы великого режиссера. Живет Давид Ильич тем, что по договорам выполняет художественно-оформительские работы. Но пару раз находит и возможность вернуться к любимому делу. В 1936 году, к столетию со дня рождения Ильи Чавчавадзе, организует выставку о жизни и творчестве этого поэта и общественного деятеля. А через год – еще одну, посвященную 750-летнему юбилею Шота Руставели.
В Тбилиси он возвращается в начале Великой Отечественной войны. Ведет работу по созданию противовоздушной маскировки грузинской столицы, становится заведующим сектором охраны памятников архитектуры Грузии. По поручению Грузинского отделения Художественного фонда СССР собирает произведения современного грузинского искусства, пишет большую статью о нем, создает в Тбилиси художественный салон. Вроде бы его начинают ценить – награждают медалями «За оборону Кавказа», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», избирают депутатом Тбилисского горсовета. И, наконец, в 1949-м, распоряжением Комитета по делам архитектуры при Совете Министров СССР, переводят в Москву. Однако этот перевод назвать награждением нельзя, хотя он и возвращает Арсенишвили к любимому делу. Грузинскому специалисту предстоит создать Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Фактически из ничего, на руинах бывшего Андроникова монастыря.
Постановление Совета Министров СССР об основании этого мемориального музея подписано Сталиным еще в 1947-м, когда на высшем государственном уровне отмечался 800-летний юбилей Москвы. Вся территория монастыря была объявлена историко-архитектурным заповедником имени Андрея Рублева, а для музея выделили Спасский собор. Когда Арсенишвили появляется на этой территории, музеем там, как говорится, и не пахнет. Существует лишь соответствующее постановление правительства, на бумаге. А все постройки надо не только срочно реставрировать, но и освобождать от ютящихся в них людей. В переданном музею Спасском соборе остается архив Главного управления военных трибуналов Вооруженных сил СССР. Почти год понадобился Давиду Ильичу, чтобы добиться перевода этого архива. Потом приходится бороться за ликвидацию душа и туалета, построенных возле собора временными жильцами, и футбольного поля, расположившегося на территории древнего некрополя. Но оказывается, что это лишь начало настоящей борьбы за лакомый для многих кусок земли.
Начинается бюрократическая чехарда. Правительство передает музей в ведение Управления по делам архитектуры при Совете Министров РСФСР, а оно, в свою очередь, предлагает отдать его Академии художеств СССР. Между тем, в системе Академии наук СССР есть Институт истории искусств, и Арсенишвили просит передать музей туда. В просьбе отказано, и Управление по делам архитектуры начинает настоящую войну с музеем. Спасский собор не реставрируют, а размещают в нем Отдел охраны памятников и Главную инспекцию Государственного архитектурного контроля РСФСР. Эти организации занимают два больших помещения, оставив музею со всеми его коллекциями лишь одну двадцатиметровую комнату. В собор перевозятся оборудование телефонной станции и старый инвентарь.
Как же удается Арсенишвили со штатом в пять сотрудников выстоять перед таким давлением? В научном мире живут легенды о том, как он находил ходы на «самый-самый верх». Научный сотрудник Ирина Васильева-Иванова, дружившая с Арсенишвили и вместе с ним создававшая музей, утверждала, что следующая история вовсе не легенда, а чистая правда. По ее словам, некий грузин, знакомый Давиду Ильичу еще с детства, работал поваром у Берия. И передал просьбу Арсенишвили о помощи самому Лаврентию Павловичу, а тот, в свою очередь – самому Иосифу Виссарионовичу. Трудно сказать, насколько это соответствует действительности. Но то, что Давид Ильич выступил перед секретарем ЦК ВКП (б) Михаилом Сусловым, неоспоримо. В ноябре 1951-го Совет Министров РСФСР предложил вообще ликвидировать музей и передать его помещения специальной научно-реставрационной мастерской Архитектурного управления. Вопрос рассматривался у Суслова. Тот выслушал «вдохновенную речь Давида Ильича о значении и перспективах музея» и «высказал пожелание, чтобы к делу создания Музея подключились авторитетные организации». Такое пожелание равно приказу.
Признаемся, в наши дни трудно представить, что, выходя на такие «инстанции», человек ничего не попросил для себя лично… Все, что «выбивал» Давид Ильич, касалось только музея, он был настоящим бессребреником. Не имел квартиры в Москве и спал на раскладушке, которую ставил в Спасском соборе, получал 69, потом – 75 рублей в месяц. И имел один, но отлично выглаженный костюм. А как же иначе? Ведь Арсенишвили не только ходил «по верхам», но и общался с дипломатами, пытаясь популяризировать Рублева. И когда его приглашали в посольства, он брал не такси, а какого-нибудь частника – чтобы выглядело так, будто он приехал на личной машине с шофером.
Все время, пока идет борьба за выживание музея, Арсенишвили, его научные сотрудники Наталья Демина и Ирина Васильева-Иванова, которых в Секторе древнерусской литературы Пушкинского Дома Академии наук СССР называют «святой троицей», успевают и ездить по городам и весям. Они собирают образцы древнерусского искусства, спасают их от разрушительного действия времени в недействующих церквях или в запасниках краеведческих музеев, где их не включали в экспозиции как «предметы культового назначения». Эта огромная работа ведется во Владимире и Суздале, Ярославле и Ростове, Угличе и Вологде, Калуге и Твери, во многих других древнерусских городах. Академик Лихачев говорил, что «две слабые, но преданные делу и знающие женщины и рыцарственно служащий своей идее грузин» не только стойко «держали оборону», но и активно работали, пополняя музей редчайшими экспонатами. Два года уходят у них на то, чтобы обследовать фонды периферийных музеев, составить списки с тысячами наименований древней иконописи, спасти от гибели и вывезти в Андроников монастырь свыше ста уникальных икон XV-XVII веков, погибавших от сырости и плесени.
К середине 1950-х в музее уже имеются библиотека в 480 томов (без учета периодических изданий Академии наук) и огромное собрание архивных материалов. Арсенишвили и его сотрудники начинают давать консультации, рецензии и справки, проводят экспертизы и помогают периферийным музеям. Конечно же, не обходится без передвижных фотовыставок. Одна из них – «Андрей Рублев и мастера древнерусского искусства», организованная музеем вместе с Московским союзом художников, имеет огромный успех в феврале 1954 года. Как же оценивается властями эта огромная работа? Прочтем документ, созданный в 1956 году, Государственным комитетом Совмина РСФСР по делам строительства и архитектуры: «Проводимая музеем полезная работа по собиранию памятников древнерусского искусства и по популяризации творчества Андрея Рублева изображается как своего рода «подвижничество». Это мешает коллективу целеустремленно работать над организацией музея с тем, чтобы в ближайшее время начать показ творческого наследия Андрея Рублева широким массам советских граждан».
Дело доходит до прямого абсурда. Музею ставят задачу подготовиться к 600-летию со дня рождения Рублева, а все собранные редкости ютятся в одной комнате, и нет никакой возможности организовать экспозиции. Моссовет же готовит в это время постановление о передаче зданий бывшего монастыря под административно-хозяйственные нужды. Жильцы с территории заповедника не выселены, полуразвалившиеся строения не снесены, открываются гаражи, склады, различные мастерские. Деньги на реставрацию Спасского собора не выделяются.
Десятки комиссий, проводящие проверки в самой грубой форме, мешают нормальной работе. Достаточно прочесть вывод одной из них (в 1937-м такого вывода хватило бы для приговора): «Т.Арсенишвили келейно продолжает показ экспонатов, не утвержденных в установленном порядке и размещенных в неотремонтированном помещении, не приспособленном на сегодняшний день для музейного показа. Несмотря на то, что музей еще не открыт, его часто посещают отдельные граждане, представители духовенства, иностранные подданные, в том числе послы западных держав. Самовольно разрешая доступ в музей, экспозиция которого не утверждена и размещена в неприспособленном для показа помещении, т.Арсенишвили проявляет тем самым политическую близорукость и дискредитирует самую идею популяризации творчества Андрея Рублева. Кроме того, экскурсоводческая работа по незавершенным музейным фондам отвлекает коллектив от решения основной задачи – подготовки музея к открытию». И все это вместо одного лишь слова: «Спасибо!»
Арсенишвили обращается в самые различные инстанции, общественность то и дело встает на защиту музея, его поддерживают видный искусствовед, член Австрийской академии наук Михаил Алпатов, академик Дмитрий Лихачев, писатель, председатель Всемирного совета мира Илья Эренбург, знаменитый археолог Борис Рыбаков и многие другие, известные на всю планету люди. А тут еще и ЮНЕСКО объявляет 1960 год годом Андрея Рублева. Власти ясно, что от открытия музея никуда не уйдешь. Но никого не боящийся, «политически близорукий» директор ей не нужен. И за полтора года до юбилея Давида Ильича увольняют. Воспользовавшись тем, что он серьезно болен. 21 сентября 1960 года Музей имени Андрея Рублева торжественно открывают уже без участия Арсенишвили.
…В 1963 году в одной из тбилисских больниц пациент, страдающий от бронхиальной астмы, просит уборщицу не натирать мастикой пол в его палате. Но она выполняет указание начальства и поэтому отсылает больного к палатному врачу. Тот – к главному. Главврач краток: «Так положено». На следующий день больной умирает от сильнейшего астматического приступа. И 23 ноября газета «Советская культура» публикует извещение: «Министерство культуры СССР, Академия художеств СССР, Институт истории искусств Министерства культуры СССР и Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева с глубоким прискорбием извещают о кончине талантливого организатора музейного дела Давида Ильича Арсенишвили, последовавшей на 58-м году жизни в Тбилиси, и выражают соболезнование семье покойного».
Человек, всю жизнь преодолевавший черствость, бездушие и некомпетентность на самых высоких уровнях, не смог преодолеть их в больничных стенах. Он спас от гибели бесчисленные шедевры грузинской и русской культуры, спасти его самого просто не пожелали. Но вспомним еще одну фразу Дмитрия Лихачева, назвавшего Арсенишвили самым грузинским из грузин: «Вечным и лучшим памятником грузинского характера навсегда останется основанный грузином в Москве Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Низкий поклон Давиду Ильичу Арсенишвили».

Владимир Головин

СЕРГЕЙ ЛЕМЕШЕВ В ТБИЛИСИ

Среди чисто тбилисских историй, в которых исконно переплетаются быль и легенды, я с юности слышал и эту. Очень пожилые и весьма очаровательные дамы в разных компаниях с гордостью вспоминали, как в конце 1920-х годов они, вместе с другими восторженными любительницами оперы, подняли на руки автомобиль, где сидел певец, ставший их кумиром. Впрочем, чего только не расскажут замечательные тбилисские дамы… Но бесспорно одно: именно в Тбилиси появились первые, говоря по-современному, фанатки Сергея Лемешева, толпами поджидавшие его у дверей театра с криками: «Лемешев душка!». И лишь потом их дело много лет продолжали в Москве «лемешистки-сыристки», получившие такое прозвище от названия магазина… «Сыр». Он более полувека назад находился недалеко от дома знаменитого певца и в него забегали погреться в ожидании появления Сергея Яковлевича поклонницы. А со временем понятие «сыр» на театральном сленге распространилось на всех фанатичных поклонников звезд… Впрочем, к пребыванию Лемешева в Грузии сие уже не имеет никакого отношения, а нам будет интересно посмотреть на жизнь этого человека до и после того, как именно из Тбилиси он шагнул на прославившую его сцену Большого театра.
Можно смело сказать, что стать певцом пареньку из села Старое Князево в Тверской губернии предназначило само провидение. У отца его был отличный голос, Лемешев вспоминал: «Без песни я его не представляю. Пел отец всегда охотно, с большой душой, как вообще все делал, – равнодушным, спокойным я его не видел. Голос у него был звонкий, красивый». Но еще лучше пела мать: «Мне запомнились долгие зимние вечера, когда мать со своими подругами сидела за пряжей и они пели согласным, стройным хором. Тонкий, инструментально ровный голос матери поднимался над другими, звучал грустно и нежно». Неслучайно уже в пятнадцать лет Акулина Сергеевна была солисткой церковного хора, а на селе это весьма уважаемый человек. Отлично пели и три брата отца, и младший брат Сергея – Алексей, которого Лемешев, попав в Большой театр, даже пристроил туда на некоторое время артистом миманса.
А другим ярким впечатлением детства для Сергея становится жизнь в Петрограде, где он учился… сапожному мастерству. Все четыре брата матери были сапожниками, и к одному из них, Ивану, жившему на берегах Невы, мальчика, окончившего четырехлетнюю князевскую школу, отправляют подмастерьем. Сапожное дело было не самым любимым занятием, хотя давало профессию, которая могла обеспечить дальнейшую жизнь. Как только у Сергея появляются первые заработки, он тратит их (за исключением денег, посылаемых матери), на походы в синема-театр, в котором перед сеансами выступают эстрадные куплетисты, и в знаменитый цирк Чинизелли. Так происходит его первое знакомство с искусством. Ну, а сапожное ремесло… Во-первых, оно стало первой школой жизни. А во-вторых, много лет Лемешев сам себе ремонтировал обувь. Что ни говори, вторая профессия, как в старом анекдоте: «И еще немножечко шьет».
В 1916-м году все, работавшие в сапожной мастерской, призываются в армию, а Сергей возвращается домой и начинает сапожничать в селе Стренево. Но увиденное в Петрограде не забывается, и он выступает с куплетами перед ровесниками, а потом приходит в драматический кружок, открытый в школе сельской учительницей Екатериной Прилуцкой. «Он настолько естественно играл, что порой забывалось, что находишься на спектакле, – вспоминала одна из участниц этого кружка. Екатерина Михайловна часто хвалила его, ставя другим в пример. Мне довелось однажды суфлировать спектакль «Бедность не порок». Многие пользовались подсказкой. Сергей же никогда не прибегал к помощи суфлера. Он был уже тогда любимцем кружковцев и односельчан».
Через пару лет мать Лемешева находит работу в только что открывшейся в усадьбе Малый хутор Государственной школе-мастерской. Ею руководит выдающийся московский инженер-архитектор, художник, поэт, драматург и музыкант Николай Квашнин, участник строительства Казанского вокзала, гостиницы «Метрополь» и Московской городской думы. Акулина занимается уборкой, кашеварит, топит печи. До родного села далеко, и ей с сыновьями выделяется маленький домик. Сергей помогает матери, а в свободные минуты, конечно же, сапожничает. Конечно же, напевая. Услышавшая это пение жена Квашнина – Евгения Николаевна – в восторге. Она убеждает талантливого подростка заняться с ней пением по консерваторской программе. Сам же Квашнин открывает в своем доме театр, и Лемешев дебютирует в нем «Песней цыганки» Петра Чайковского, разучивает арии из классических опер, народные песни. Квашнины пересказывают ему сюжеты классических опер, знакомят с записями великих певцов, компенсируют упущения в литературном образовании (вспомним, что в школе было всего четыре класса). И вот итог: «Передо мною вдруг нежданно-негаданно открылся такой мир, о существовании которого я даже и не подозревал».
Его хвалят все окружающие, но этого уже мало, хочется известности у широкой публики. И зимой 1919-го он отправляется в Тверь. «В коротком ватнике, в валенках и бумажных брюках я прошагал около пятидесяти верст в тридцатиградусный мороз. Пришел в город под вечер, переночевал у знакомых, а наутро пошел искать «концертный зал». В центральном клубе ему дают выступить в концерте, успех несомненен, Лемешев даже получает несколько письменных рекомендаций – чтобы передал в «соответствующие инстанции» для направления на учебу в Москву. Но бюрократы во все времена остаются мастерами «отфутболивания», и Сергей возвращается домой ни с чем.
Однако неудача не обескураживает. А после того, как Евгения Квашнина отвозит его в Большой театр, на «Демона» Антона Рубинштейна, приходит окончательное решение: обязательно выступать на сцене. Путь туда начинается с Твери, хотя Лемешев официально учится там в заведениях, весьма далеких от искусства – в трехмесячной советско-партийной школе, а затем на Образцовых курсах командного состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Ведь надо же на что-то жить, пока неофициально берутся уроки вокала у руководителя Тверского драматического театра, преподавателя музыкального училища Николая Синельникова. А в совпартшколе и на курсах неплохая стипендия...
Между тем культурная жизнь города кипит, Сергей слышит выступления таких оперных звезд, как Леонид Собинов, Антонина Нежданова, Сергей Мигай. А в гарнизонном клубе сам выступает в концертах художественной самодеятельности, исполняет главную роль в популярном водевиле того времени «Иванов Павел». Начинается учеба и в 1-ой Государственной музыкальной школе. Причем курсант учится вокалу так, что на свет появляется следующий документ губернского подотдела искусств:
«Военкому Тверских курсов
Губ п/отдел искусств доводит до Вашего сведения, что курсант вверенных Вам курсов тов. Сергей Лемешев, состоящий учеником 1-й Государственной музыкальной школы, действительно является одаренным голосом (тенор) и музыкальностью и, безусловно, представляет из себя с музыкально-вокальной стороны большую ценность, а поэтому п/отдел искусств просит оказать ему содействие, т. е. предоставить ему возможность проявить себя на концертной эстраде, в оперном театре.
Заведующий губ. п/отделом искусств П. Павлов.
Заведующий муз. секцией подотдела В. Соколова.
29 января 1921 года».
Чтобы «проявить себя на концертной эстраде, в оперном театре», необходимо высшее образование, и Лемешев поступает в Московскую консерваторию, которой руководит переехавший из Тифлиса Михаил Ипполитов-Иванов. Уже на вступительном экзамене Сергей выделяется каватиной князя из оперы Даргомыжского «Русалка», но… «Я никак не мог понять, как надо петь правильно! То упускал дыхание и напрягал мышцы горла, то мне начинал мешать язык, и чем больше я о нем думал, тем труднее было справляться с ним. Казалось, вот нашел что-то, и снова не то». В общем, весь первый курс он посвящает практически лишь вокализам и распевкам – для развития голоса и совершенствования вокально-исполнительской техники. Самое незабываемое впечатление в годы учебы – последние перед отъездом за границу концерты Федора Шаляпина, весной 1922-го в Большом зале консерватории. «Словно зачарованный, я просидел в ложе до самого конца, и не раз слезы застилали глаза… Я был потрясен! Никогда раньше я не представлял себе, что можно так петь, такое сотворить со зрительным залом», признавался Лемешев. А потом в его жизнь входит семья профессора Ивана Соколова.
Начав с занятий с ним в классе ансамбля и общего курса фортепиано, Сергей становится и завсегдатаем «музыкальных сред» в его доме. С Соколовым он подготовил немало арий и несколько сольных концертов, всю жизнь руководствовался его советами о работе над фразой в вокальных произведениях. «Я жил в их семье как родной и навсегда сохранил в своем сердце глубокую благодарность этим замечательным русским людям с их сердечной добротой, неисчерпаемой душевной щедростью и радушием. На какое-то время они заменили мне родную семью и много сделали для воспитания моей души и любви к искусству», – вспоминал певец. А главное – он женится на дочери профессора Наталье, с которой познакомился на «музыкальных средах». Та носит фамилию матери – Киселевская. Правда, брак их длится недолго – всего четыре года. Скорее всего, сказалось то, что по окончании учебы они работали в театрах разных городов. Да, они писали друг другу теплые письма, но жизнь в разлуке оказалась не для них.
Любовь – любовью, а занятия – занятиями. Лемешев решает не ограничиваться консерваторским образованием, изучить и актерское мастерство. А у кого это делать, как не у Константина Станиславского? И в записной книжке великого реформатора театра в 1924 году появляется запись: «Лемешев – консерваторец, бледный, худой, голодный…» Сам Лемешев признавался: «Мне трудно представить себе, как бы сложилась вся моя сценическая судьба, если бы я не встретился со Станиславским». Занятия проходят в Оперной студии Станиславского при Большом театре, и нам стоит прочесть еще один документ. Чтобы понять, зачем он понадобился, уточним обстоятельства появления Лемешева в Москве. При переезде, его никто не увольнял из армии, он перевелся «по военной линии» и всю свою учебу совмещал со службой в воинской части. Конечно же, это нелегко, и его командованию отправляется такое письмо:
«Дирекция Оперной студии имени народного артиста республики К.С. Станиславского просит Вас не отказать в переводе красноармейца… тов. Лемешева на штабную работу во вверенный Вам штаб ввиду того, что этот перевод даст возможность тов. Лемешеву, обладающему хорошим голосом, совмещать службу в армии с работой в Студии, и он сможет продолжать совершенствовать свои незаурядные артистические данные. Для Студии тов. Лемешев является очень ценным и полезным работником. Директор народный артист Республики К. Станиславский». «Это письмо сделало свое дело, – вспоминал Лемешев. – Но более всего для меня важно в этом документе признание самим Станиславским моих артистических данных. Это укрепило мою веру в свое будущее как оперного артиста, заставило еще более активно работать».
Но вот консерватория позади, молодого певца приглашают из студии в Большой театр. Однако роли предлагают маленькие, Лемешев хочет большего, и тут появляется директор Свердловского оперного театра Борис Арканов, обещающий главные партии. И с 1926 года Сергей выступает в Свердловске, за один только сезон спев там двенадцать партий ведущего репертуара. А за три месяца до окончания сезона его приглашают в Русскую оперу при Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД) в Харбине. Это административный центр Маньчжурии, но дорогу вместе с Китаем эксплуатирует и СССР, поэтому в городе много советских служащих, а в Железнодорожном собрании работает Русская опера. Там певец, в основном, шлифует свой репертуар, выступает и в оперетте, а американская фирма «Виктор» выпускает первые пластинки с его песнями. После двух сезонов Лемешев возвращается в Москву: «Если в Свердловске я выдержал испытание на профессиональную пригодность для оперы, то новые два сезона уже дали определенный сценический опыт. Дольше оставаться здесь я не захотел – тянуло домой, в Россию».
Полтора месяца работы в Перми, где ему не нравится обстановка в труппе, вновь Москва и, наконец, судьбоносная встреча с директором Тбилисского оперного театра И. Мачабели. Еще перед отъездом в Свердловск Лемешев решил как минимум пять лет поработать в лучших периферийных театрах Советского Союза, но переговоры с тбилисским директором начинаются не очень гладко. Тот предлагает пятьсот рублей за восемь спектаклей в месяц, Лемешев настаивает на семи, «так как на опыте убедился, что это предельная нагрузка для исполнителя ведущих партий лирического репертуара». Директор хочет послушать пение Лемешева, но… «Уже немного зараженный «премьерством», я посчитал за унижение петь перед ним как начинающий певец и предложил послушать записи, которые я сделал в Харбине». На этом, к счастью, трения заканчиваются – Мачабели сообщает, что получил «самые лучшие отзывы и принимает все условия». Но в душе Лемешева опять, как говорится, все не слава Богу:
«Я обрадовался, что получается по-моему, и тут же поймал себя на том, что испытываю тревогу: когда все решилось, как мне хотелось, я... испугался Тбилиси. Бывалые певцы мне не раз говорили, что там «пройти» не так легко. Это город старых оперных традиций – еще с середины прошлого столетия в нем регулярно работала итальянская труппа. В 80-х годах ее сменила русская опера, которой руководил М. М. Ипполитов-Иванов. Тифлис охотно посещали все выдающиеся русские певцы. Известно, что там получил свое первое признание юный Шаляпин. Кумиром публики в первых десятилетиях века был замечательный грузинский тенор Вано Сараджишвили. После революции тифлисская опера особенно расцвела. Туда стекались лучшие артистические силы. Появились свои национальные кадры.
Много понаслышался я рассказов и о местной публике – горячей, очень любящей пение, но избалованной превосходными исполнителями и потому очень требовательной. Я понимал, что, пожалуй, этот сезон может решительно повлиять на всю мою дальнейшую судьбу… Главным мерилом успеха считалось предложение артисту остаться на второй сезон: это значило, что он «прошел» у публики. Если же артист оставался на третий сезон – то все понимали, что он стал уже любимцем местных слушателей. Я решил обязательно пропеть в Тбилиси два сезона».
Грузинская столица очаровывает Сергея Яковлевича «своим неповторимым сочетанием прекрасной европейской архитектуры и яркого южного колорита, жгучим солнцем, обилием зелени и необычайной жизнерадостностью». Яркое впечатление: «На центральной магистрали города – проспекте Руставели, – окруженное с обеих сторон изящными скверами, стоит монументальное здание. Кружевные арки и голубые купола в мавританском стиле придают ему легкость и стройность, скрадывая истинные масштабы. Это и есть Государственный театр оперы и балета имени 3. Палиашвили. В те годы он еще назывался просто Госопера, а композитор, именем которого был позднее назван театр, тогда возглавлял Тбилисскую консерваторию».
И о труппе театра самые приятные впечатления: «Кроме режиссера Боголюбова, с которым я работал в Свердловске, других знакомых я не встретил. В труппе преобладали грузинские певцы, отличавшиеся великолепными голосами: прекрасные драматические тенора Д. Андгуладзе и Н. Кумсиашвили, лирические баритоны – тонкий, артистичный А. Инашвили, его брат Г. Венадзе, замечательный актер, певец высокой культуры бас Леон Исецкий, молодой тогда Датико Бадридзе, исполнявший лирический репертуар, бас В. Шарашидзе (брат режиссера Большого театра Т. Шарашидзе). Из приезжих назову великолепное колоратурное сопрано Е. Попову, работавшую в Тбилиси уже много лет, лирическое сопрано М. Баратову, перешедшую вскоре на сцену Большого театра, выдающегося драматического баритона И. Горелова. За дирижерским пультом театра стояли Иван Петрович Палиашвили, брат композитора, и А. Павлов-Арбенин, очень глубокий и своеобразный музыкант. Но особенно поразили мое воображение имена предполагавшихся гастролеров – Ал. Пирогов, К. Держинская, С. Мигай, Вл. Сливинский, М. Максакова, Н. Печковский, Дм. Головин...»
Первый спектакль в Тбилиси – «коронный» лемешевский «Евгений Онегин»: «Заглавную партию пел Сандро Инашвили, один из лучших Онегиных, с которым я когда-либо встречался на сцене. Культурный певец, элегантный, прекрасно носивший фрак, он был красив, благороден и обаятелен. В моей памяти слабо сохранился этот спектакль - возможно, потому, что прошел он не очень ярко. Тбилисская публика, помнившая в Ленском еще Вано Сараджишвили, пять лет назад приветствовавшая на своей сцене JI. Собинова и примерно за год – Козловского, естественно, еще «присматривалась» к новичку. Кроме того, на тбилисской сцене с давних пор жил культ прекрасного пения, блеска вокального мастерства – традиции, оставшиеся еще от времен итальянской оперы и отвечавшие характеру национального темперамента, самой роскошной природы Грузии. В партии же Ленского на первом месте – глубокая, чистая лирика. Однако дебют, очевидно, прошел все же неплохо, так как после этого спектакля я получил весь ведущий репертуар, в том числе и ряд новых партий...»
Нравится Лемешеву даже то, что ему было непривычно: «По сравнению со Свердловском и Харбином в Тбилиси была, если можно так сказать, несколько иная звуковая атмосфера. Внимательно вслушиваясь в голоса певцов, несущиеся со сцены в зал, я отмечал яркое звучание, полный диапазон, ровность регистров, крепкие верха, кантиленность. Все это считалось обязательной нормой исполнения и всячески поощрялось не только дирижерами, но и режиссерами. Именно этим можно объяснить прекрасный состав оперной труппы и то, что столицу Грузии с охотой посещали лучшие артистические силы Москвы и Ленинграда. Меньше увлекались здесь постановочными новациями, но общий уровень сценической культуры был несомненно на высоте. Талантливые и опытные певцы, составлявшие обычно творческое «ядро» тбилисской труппы, редко грешили против психологической правды образа. Все это создавало прекрасную обстановку для развития молодых певцов, которым прежде всего надо было утвердиться в своем вокальном мастерстве.»
В Тбилиси происходит и встреча с человеком, которому, по словам Лемешева, «суждено было сыграть огромную роль в моей жизни». Окончив Ленинградскую консерваторию, в родной город возвращается Александр Мелик-Пашаев, «оперный дирижер, как говорят, милостью божьей», который «буквально вырос в тбилисской опере, начав там свой путь с работы пианиста-концертмейстера». Он занялся постановкой «Князя Игоря» Бородина и очень подружился с Лемешевым, признавшим потом, что этот человека очень много дал ему как оперному певцу:
«Когда за пультом стоял Мелик-Пашаев, я всегда был не только спокоен (чувство, необходимое певцу), я ликовал в предвкушении еще одной встречи с вдохновенным артистом. И это состояние помогало преодолевать любые вокальные трудности. Дирижер, казалось, дышал и пел вместе с тобой. Если к этому добавить, что Мелик-Пашаев сразу же взял на себя весь лирический репертуар, в котором пел я, если вспомнить, что в 1931 году почти одновременно мы с ним были приняты в Большой театр и здесь чаще всего именно с ним я пел мои любимые оперы… Последние пятнадцать лет мы жили с ним в одном доме и, часто встречаясь на прогулке, беседовали о театре, об искусстве, о музыке... Незадолго перед своей кончиной как-то в разговоре, вспоминая о прошлом, Александр Шамильевич сказал: « А все-таки удивительная у нас дружба, Сережа. Так давно мы знакомы, так долго работаем вместе, но никогда не сказали друг другу неуважительного слова, никогда в наших отношениях не было небрежности, панибратства».
Среди партий, впервые спетых на тбилисской сцене, самой памятной для Лемешева стал герцог из «Риголетто». До этого певец несколько раз брался за эту роль, но считал: «Виртуозности, легкости, непринужденности пения в этой партии мне не удавалось достичь». В Тбилиси же происходит настоящее чудо: «Я вдруг ощутил желанную свободу, которой так недоставало мне раньше. А ведь работал я над герцогом в Тбилиси совсем немного: меня не могли ждать, пока я соберусь, впоюсь… Я храбро пришел на спевку… Певцы, певшие тогда на тбилисской сцене, составляли превосходный ансамбль, позволивший мне быстро освоиться с новой партией и войти, как говорится, во вкус». Что ж, во вкус он входит настолько, что, когда его по нескольку раз вызывают на бис, поет песенку герцога не только по-итальянски, но и на… грузинском и армянском языках.
И еще о «Риголетто» и тбилисских зрителях. А точнее о фанатках, впервые в жизни певца появившихся в столице Грузии: «Припоминаю мое первое выступление с Дм. Головиным в «Риголетто» на тбилисской сцене. «Поклонницы» в страхе, как бы московский гастролер не затмил их «предмет», решили «застраховать» мой успех и после арии «Вижу голубку милую» закидали меня лавровыми венками. Я даже испугался, когда увидел, что на меня из верхней литерной ложи летит что-то большое, мохнатое... В последнем же акте… Головин – Риголетто несколько раз выходил на сцену, а публика все еще меня не отпускала. Он даже разозлился и обозвал меня «сладким тенором». Я понимал неловкость своего положения, но боялся оскорбить публику (в Тбилиси привыкли к бисам и мое нежелание ответить на требования могли бы принять за высокомерие)».
А теперь прислушаемся к еще одной фразе из воспоминаний Серея Яковлевича. Рассказывая о том, какое влияние оказали на него знаменитости, приезжавшие в Грузию и певшие на одной с ним сцене, он пишет: «И вот в 1930 году в Тбилиси к нам приехала на гастроли Максакова». К нам! Ни о Свердловске, ни о Харбине, ни о Перми он так не писал. Ну, не подтверждение ли это того, что для Лемешева своим стал Тбилиси, в котором он «прошел школу вокально-сценического искусства»?
Тем временем заканчивается его второй сезон на берегах Куры, где он «вовсе не считал себя хоть сколько-нибудь равным московским гастролерам, но, во всяком случае, не портил ансамбля, и они были мною довольны». Бессменный партнер приезжих знаменитостей и любимец местной публики считает, что «созрел» в Тбилиси для Большого театра. Он пишет письмо Арканову, в свое время увезшему его в Свердловск, а в 1931-м работающему уже в Большом заместителем директора. Ответ окрыляет: ему дают партию Берендея в «Снегурочке». А постановщик Владимир Лосский в то время находится в …Тбилиси. И роль в деталях и мизансценах отрабатывается на проспекте Руставели, чтобы триумфально прозвучать уже на московской Театральной площади.
«Напутствуемый добрыми пожеланиями друзей, я тронулся в путь». Можно добавить: и провожаемый горькими слезами поклонниц. Он обретет всемирную славу, сыграет главную роль в культовом фильме «Музыкальная история», еще четыре раза женится, споет все сто романсов Чайковского, будет ездить с бригадами артистов на фронт, петь с одним легким, победив туберкулез, станет Народным артистом СССР, лауреатом Сталинской премии, оперным режиссером, руководителем кафедр в Московской консерватории, ведущим передач на Всесоюзном радио... Исследователи творчества Сергея Яковлевича считают, что в его судьбе счастливо сошлись три фактора: лирический талант, особо востребованный в «эпоху бравурных маршей и трескучих речей», целеустремленность и «везение на встречи с людьми неравнодушными, понимающими».
Но был все-таки и четвертый фактор: «Тбилиси, непринужденно и весело раскинувшийся у подножия большой горы, по которой двигались казавшиеся издали игрушечными вагончики фуникулера, покорил навсегда… Все, что я нашел в Тбилиси, было для меня просто кладом». И этим кладом Лемешев воспользовался сполна.

Владимир Головин

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 Следующая > Последняя >>

Страница 11 из 27

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики