|
Рачинское село Тхмори известно далеко не каждому даже в Грузии. Это название можно увидеть чаще всего в туристических справочниках как упоминание о живописном водопаде, который «называется Тхмори – как и близлежащее село, а находится на таинственной речке Шареула, на ее притоке». Ну, а сами жители этого села в Амбролаурском районе гордятся тем, что его можно считать вошедшим в историю не только Грузии, но и… Соединенных Штатов Америки. Ведь именно здесь родился Григол Кобахидзе, который стал первым грузином – долларовым мультимиллионером, без которого не было бы многих небоскребов и которого в первой половине прошлого века американцы называли одним из королей химической и стекольной промышленности Джорджем Коби.
Родился он в крестьянской семье в 1883 году, начальное образование получил дома, затем у сельского священника. Тот поражен музыкальным слухом мальчика, рассчитывает на то, что он будет петь в церковном хоре, но… Решив, что учебы с него хватит, 10-летний Григол сбегает из дома. Как лермонтовский Мцыри, он «знал одной лишь думы власть, одну – но пламенную страсть»: самому зарабатывать на жизнь, причем рядом со старшим братом Леваном. Ведь тот – машинист на набирающем обороты и известность Боржомском стекольном заводе.
До заветного Боржома мальчик добирается, естественно, пешком. Это сейчас из Амбролаурского района туда можно доехать за 3,5 часа. А в конце XIX века пешеходу, да еще столь юному, требуется больше суток. И Григол идет через Кутаиси, Зестафони, Сурами, Хашури… Переночевать удается у добрых людей, которые не только приютили, но и накормили целеустремленного странника.
Нельзя сказать, что Леван в восторге от неожиданного появления брата – времени на присмотр за ним нет. Но Григол заявляет, что пришел работать и ни в какой опеке не нуждается. И машинисту ничего не остается, как известить родителей, что с мальчиком все в порядке, и они работают вместе. Ведь рабочие руки очень нужны развивающемуся производству, и завод – место притяжения для многих крестьян, ищущих заработок.
Этот завод, как и весь Боржом – наследственное владение царской династии Романовых. В 1871 году здесь гостил император Александр II, который и подарил курорт в вечное владение своему брату Михаилу. И тот становится не только великим князем, а еще и князем Грузинским. И в качестве такового всячески заботится о благоустройстве Боржома. В частности, строит в 1896 году стекольный завод. Там, вместе с другими, и начинает вручную выдувать бутылки Григол Кобахидзе. Кстати, уже после его ухода с завода это выдувание шло вручную аж до 1950 года.
Григол работает там четыре года и успевает ознакомиться со всеми технологическими процессами стекольного и бутылочного производств. Результат которых – 320 тысяч бутылок с минеральной водой в год. А за год до этого в газетах появляется объявление о «продаже минеральной воды «Боржом» вагонами». Во всем этом есть и значительная лепта Григола Кобахидзе, который предлагает новый метод увеличения выпуска бутылок.
Это, говоря более поздним языком, рационализаторское предложение приводит в восторг управляющего заводом Шумана. И тот не преминул представить автора великому князю Михаилу Романову, когда августейший визитер пожаловал на завод вместе со своим другом, князем Константином Багратиони-Мухранским. За такие дела в то время поощряли не почетной грамотой, устная благодарность при многолюдной аудитории обязательно сопровождалась и неплохим денежным вознаграждением. Что и было сделано.
А еще на юношу обращает внимание один из инженеров, которые ближе всех к производству. Фамилия его Симонов. Он и приглашает Кобахидзе на новое место работы. Некоторые исследователи утверждают сейчас, что этим местом был некий «Тбилисский стекольный завод». Но ни в одном источнике не удается найти упоминание о том, что в грузинской столице находилось такое предприятие. Стекольный завод был в Тифлисской губернии, но существовал он не в городе на Куре, а километрах в ста от него, в Борчалинском уезде, на территории нынешнего Дманисского района.
Немецкий колонист барон фон Кученбах обустроил стекольный завод в своем имении недалеко от села Сафарло потому, что там оказалось немало природного сырья для производства стекла, в том числе кварцевого песка и пиритов. Тифлисский уезд участвовал лишь поставками глауберовой соли. Изделия завода были весьма высокого качества и имели значительный ассортимент. Фактически это был единственный на Южном Кавказе стекольный завод, поставлявший продукцию высокого качества не только всему региону, но и в Персию.
Так что Григол участвует в создании всевозможных фигурных бутылок, ламповых стекол, банок, разнокалиберной посуды и т.д. Это – отличная профессиональная школа, определяющая весь его дальнейший жизненный путь. И если бы он слышал о Михаиле Ломоносове, то мог бы сказать словами этого ученого и поэта: «Неправо о вещах те думают… которые Стекло чтут ниже Минералов, пою перед тобой в восторге похвалу не камням дорогим, ни злату, но Стеклу… Ко Стеклу весь труд свой приложу». Выходец из Тхмори «прилагает ко Стеклу» всю свою жизнь.
Барон фон Кученбах принимает на свой завод в основном семейных людей, даже строит для них дома. И то, что 19-летний парень вынуждает его отступить от этого принципа, свидетельствует о мастерстве новичка. Кобахидзе работает на этом заводе пять лет, увеличивая свой опыт. А затем все тот же Симонов в 1902 году переезжает в Одессу и уговаривает Григола ехать вместе с ним. В отличие от предыдущего места работы, Одесский завод обслуживает не весь регион, а в основном свой город. Его продукция в первую очередь поставляется в местные рестораны. И опыт этой работы тоже пригождается Григолу.
Но появляются и проблемы: рабочие одесских предприятий, в том числе и этого завода – в первых рядах революционного движения. Вместе с ними – и студенты-грузины, с которыми не может не сблизиться их земляк-стекловар. И в итоге он оказывается в рядах демонстрантов, под антиправительственными лозунгами. Затем, естественно – кутузка, но от дальнейших неприятностей спасает все тот же Симонов. Который затем, в 1903-м году, уговаривает Григола вообще уехать из Одессы и перебраться в поселок Константиновка, где его навыки могут прийтись ко двору.
Сейчас Константиновка – город в Донецкой области, центр стекольной промышленности Украины с единственным в стране Научно-исследовательским институтом стекла. Именно здесь в советское время изготовляют звезды для московского Кремля из рубинового стекла, хрустальный саркофаг для мавзолея Ленина и хрустальный фонтан высотой 4,5 метра для Всемирной выставки 1939 года в Нью-Йорке. А основы всего этого закладываются в конце XIX века, незадолго до появления там Григола Кобахидзе.
Название будущему крупному промышленному центру дает деревенька в Сантуриновской волости Бахмутского уезда Украины. По сообщению справочника «Списки населенных мест Российской империи» за 1859 год, она «на почтовой дороге из г. Бахмута в г. Екатеринослав… при р. Кривой Торец от уездного города в двадцати верстах». Через 11 лет рядом с ней заработала Курско-Харьковско-Азовская железная дорога и появляются железопрокатный, зеркальный, стеклянный, бутылочный и химический заводы.
Вокруг этих заводов и образуется единый населенный пункт. В 1896 году Комитет министров Российской империи разрешает Бельгийскому акционерному обществу «открыть свои действия по устройству и эксплуатации стеклянного завода». Одни из организаторов этого дела – отец и сын Луи и Фернанд Ламберты, представители династии, весьма известной на международном рынке стекла. Благодаря их усилиям уже в 1897-м – первом году работы выпускается около 2 миллионов бутылок!
Все это необходимо знать, чтобы понять: масштаб нового места работы Кобахидзе несравнимо больше всех предыдущих производств. Константиновка становится для него уже не школой, а университетом в профессии стеклодува. Как указывается в официальных документах, там выпускаются «бутылки четырех цветов: зеленые, темно-зеленые, желтые и полубелые – «монопольные» (водочные – В.Г.), пивные, винные, хересные, шампанские, сельтерские и другие». При такой постановке дела для Григола уже не остается ничего неизученного.
В том же 1903-м, когда он приезжает в Константиновку, директором-распорядителем тамошнего стекольного завода назначается инженер Валентин Гомон, сыгравший значительную роль в судьбе молодого грузина. Он обращает внимание на одного из лучших рабочих не только потому, что тот на предыдущих местах работы научился свободно говорить на русском и немецком. У Кобахидзе недюжинная сила, которая может пригодиться не только в цехах.
Дело в том, что в конце XIX – начале XX веков российские цирковые арены охватила «эпидемия» борцовских соревнований. Людей всех сословий так же, как сейчас футбол, собирает французская, она же – греко-римская, она же – классическая борьба. В которой нельзя хватать соперника ниже пояса. На аренах выступают борцы известные и не очень, профессионалы и любители, иногда в масках, часто под пышными титулами. Организуются чемпионаты всех рангов, нередко «самозванные».
Не минует это повальное увлечение и Константиновку. Стационарного цирка в ней никогда не было, и борцовские страсти кипят в цирке-шапито. Естественно, такие знаменитости, как Иван Поддубный, Иван Заикин, Иван Шемякин, Георг Лурих в эти края не заглядывают, а вот любительские схватки кипят вовсю. Причем ставки на победителей делаются солидные. На этом и решает сыграть господин Гомон, проявляя не только профессионализм в стекольном деле, но деловую хватку вне его.
Директор-распорядитель готовит из силача-грузина борца и становится, говоря по-современному, его спонсором и менеджером. Он находит тренера, оплачивает занятия и вскоре Григол с успехом выступает на арене. Впрочем, секрет этого успеха и в следующем: какой же мальчишка из грузинского села не наблюдал, как борются старшие? Навыки этого спорта у него в крови и, в сочетании с оттачиванием мастерства, это приносит немало побед, на которые делает денежные ставки предприимчивый Гомон. И это приносит обоим неплохой дополнительный доход.
Помимо директора-спонсора в «ближнем кругу» Григола – девушка со шведскими корнями Даша Нодвикова и коллега Евгений Игнатьев. А вот среди просто приятелей по работе в 1905-1907 годах вновь появляются антиправительственные бунтари. Не будем забывать, что это – годы первой российской революции. Движущая сила которой, как известно, – пролетариат. И в Константиновке эта сила, подпитываемая агитаторами- социалистами, действует вовсю. На заводе даже появляется первая легальная рабочая организация – касса взаимопомощи, шаг к запрещенному профсоюзу. Кобахидзе не замечен среди ярых бунтарей, но в неблагонадежные попадает.
В этом статусе ему грозит высылка в Сибирь, но на помощь приходит Гомон. Он убеждает власти, что этот грузин, как говорится, ценный кадр и возвращает его и в цеха, и на арену. Но им обоим ясно: так, как прежде, уже не будет. И Валентин Людвигович советует Григолу Давидовичу покинуть Константиновку. Причем не просто покинуть, а во избежание дальнейших приключений вообще уехать за границу. Тем более, что он уже семейный человек – отношения с Дашей Нодвиковой завершаются свадьбой.
Весной 1907-го Григол следует этому совету и отправляется в Германию. Делает он это весьма своевременно. В мае того же года на квартире его коллеги, бутылочного мастера Франца Ляо проводят обыск и находят 2.500 экземпляров подпольной литературы. В том числе и письмо с разъяснением политики Социал-демократической фракции во 2-й Думе и призывом к объединению в борьбе с самодержавием. После этого начинаются аресты.
В общем, Григол вполне мог «загреметь» вместе с другими. Ведь в то время полиция не особо разбирается в степени виновности «неблагонадежных лиц». А так он вполне благополучно обосновывается в Мюнхене. Как мы помним, немецким языком он владеет, дело знает, характер у него общительный. Так что в кругу тамошних специалистов он становится своим человеком. И с их помощью организует уже собственное, пусть и небольшое, производство стекольной продукции.
Меньше чем за год он обретает друзей, возмещает все затраты, начинает получать неплохие доходы. Но, увы, во все времена, во всех странах были и остаются агрессивные, националистически настроенные горе-патриоты. И в одно не прекрасное утро, придя на работу, Григол видит и оборудование, и продукцию разгромленными. А на стене, над обломками – лист бумаги с надписью: «Русский медведь, убирайся в свою грязную Россию!».
Несмотря на то, что русским он не был, а медведя лишь пару раз видел в цирке, Кобахидзе не хочет оставаться в Германии. Не помогают и многочисленные просьбы немецких друзей. В начале 1908 года он уезжает в Англию, потому что считает: в этой стране не может произойти то, что было с его бизнесом в Мюнхене. И начинает работать на одном из стекольных заводов Лондона простым рабочим.
Вспомнив Грузию, он и здесь занимается «новаторством» – использует новый метод ускоренного выпуска продукции. За что тут же получает повышение. А вспомнив Константиновку, отправляется зарабатывать на арене. Ведь бум цирковой борьбы охватывает и туманный Альбион. Григол и здесь находит состоятельного покровителя-фаната борьбы, который вознаграждает его за победы.
Побед этих немало, дела на работе идут хорошо, материальное положение становится таким, что уже можно вызвать в Лондон жену. А потом недюжинная сила Григола приносит ему и неприятности. Причем немалые. Один из рабочих, завидующих его успехам в цехе, затевает драку, в ходе которой падает, повреждает позвоночник. И находится немало желающих отомстить чужаку за это.
Вновь приходится в спешке уезжать, и вновь, как в Украине, на помощь приходит покровитель схваток на цирковой арене. Богач, делающий ставки на борцовские победы грузина, в тайне от всех сажает его с женой на корабль и отправляет в… Америку. В августе 1909 Григол и Даша сходят по трапу в порту Нью-Йорка. Они – среди многих тысяч жителей Старого Света, приехавших в поисках удачи в «страну больших возможностей».
Приезжая в чужую страну, люди в первую очередь стремятся найти земляков. Чета Кобахидзе не исключение, хотя в то время найти грузина в Америке куда труднее, чем сейчас. До создания Ассоциации грузинской диаспоры в США еще далеко. Большая эмиграция из Грузии начнется лишь после вторжения в эту страну большевиков. Появляться же в Штатах не по одиночке грузины начинают с 1890-х годов, когда группа их приезжает по приглашению бывшего военного и охотника Уильяма Фредерика Коди.
Известный миру под прозвищем Буффало Билл, он привлекает грузинских мастеров верховой езды к участию в похожем на цирк аттракционе «Всемирный конгресс мужественных всадников». А потом стали появляться группы грузин-чернорабочих на железных дорогах Западного побережья, на мелких предприятиях различных городов. В одной из таких групп – пекарей – и встречает земляков Григол. Более того, они тоже выходцы из Рачи. Согласитесь, найти рачинцев в Америке – большая удача для рачинца.
И первое время пребывания на американской земле Кобахидзе проводит в пекарне. А потом у кого-то из его новых товарищей находятся знакомства на одном из заводов многоотраслевой корпорации General Electric. Этот промышленный гигант, помимо электроэнергетики, авиационной и автомобильной промышленностей, нефтегазодобычи и других высокотехнологичных сфер, занимается медицинским оборудованием и материалами. А где медицина – там и стеклянная продукция. И Григол с Дашей начинают трудиться на хорошо знакомом им производстве.
За океаном мир, который они покинули, сотрясают катаклизмы: грохочет Первая мировая война, распадается Российская империя, обретает и теряет независимость Грузия, образуется советское государство… А супруги, ни много ни мало – 9 лет работают на заводе, каждый день мечтая об открытии собственного дела. На которое откладываются деньги не только из неплохих зарплат и вознаграждений за рационализаторские предложения. Григол находит дополнительный доход в свободное время.
За окном – эпоха распространения «вечных перьев» – как называли тогда авторучки. Чутким коммерческим нюхом уловив требование времени, он создает оригинальную автоматическую ручку. Сейчас ее назвали бы бюджетной – она значительно дешевле, например, знаменитого «паркера», который стоил 7 долларов. Изобретение имеет такой успех, что Григол разрабатывает новые модели и за каждую получает патент. Вырученные деньги позволяют начать собственный бизнес по торговле канцелярскими товарами. И бизнес весьма доходный.
А потом наступает 1919 год, положивший начало собственной промышленной империи Джорджа Коби – так теперь звался уроженец Тхмори. В городе Эттлборо штата Массачусетс открывается его первый стекольный завод. Потом появляются еще и еще, объединяющиеся в компанию Coby Glass Products Company, которая уже через три года становится одной из основных в промышленности восточного побережья США. Она выпускает сорок наименований продукции: медицинскую, химическую, лабораторную посуды, строительные перегородки. Входят в нее и химические заводы. Коби лично контролирует все технологические процессы, как всегда предлагает методы их совершенствования. За что и 60 (!) патентов на изобретения. Рядом с ним – соратник по Константиновке Евгений Игнатьев, ставший уже Юджином.
Родину свою успешный бизнесмен и ученый не забывает. Он предлагает советским властям построить в Грузии гигантский стекольный завода, который даст рабочие места сотням голодающих людей. И даже представляет его проект. В ответ Москва (именно там решается этот вопрос) просит инвестиции предоставить заранее. И не соглашается, чтобы американец сам руководил строительством. Для промышленника Коби это, конечно, неприемлемо. Но в Грузию он все-таки едет. В СССР в то время в разгаре НЭП – новая экономическая политика, объявленная в 1921 году для того, чтобы вывести страну из кризиса и дать толчок развитию экономики.
Приехав на родину, Григол видит все положительные стороны происходящего. Кооперативы, частные торговые и промышленные предприятия, либеральный земельный кодекс… Все это через несколько лет исчезнет под пятой «строящегося социализма», но в 1925-м, когда миллионер приезжает в родные края, НЭП дает ему шанс сделать то, что потом в СССР станет невозможным. Григол не только привозит матери подарки аж на 10 тысяч рублей. Он еще и поступает, как граф Монте-Кристо, отблагодаривший тех, кто делал добро молодому Эдмону Дантесу.
«Король американской химической промышленности», как и 10-летний мальчик 32 года назад, проходит пешком весь путь до Боржоми, находит семью, некогда давшую ему кров и еду, передает ей деньги на строительство нового дома. А в своем селе строит новый дом и церковь священнику, два моста, школу, аптеку, магазины, которые обеспечивают товарами. И конечно же раздает деньги всем нуждающимся.
Вернувшись в Штаты, он с удвоенной энергией берется за дело и дарит миру два главных своих изобретения. Разрабатывает формулу бетона, который способен сопротивляться эрозии, вызванной влагой. А потом изменяет состав обычного кирпича и тот становится идеальным для покрытия зданий, придавая им отражающий блеск. Так появляются знаменитые водостойкий бетон и стеклянный строительный блок. Оба эти изобретения, преобразившие американскую строительную индустрию, используются вовсю, том числе и при возведении в 1930 году «Крайслер-билдинга» – знаменитого небоскреба, ставшего одним из символов Нью-Йорка.
А за пару лет до этого один из богатейших людей США совершает вторую поездку на родину. Увы, она не столь удачна, как первая. В 1928-м НЭП уже сворачивается, и богач из «цитадели мирового империализма» оказывается под пристальным вниманием «органов». Живущий в Тбилиси племянник Михаил, сын Левана спешит в Тхмори с предупреждением: в городе ходят слухи, что американца могут задержать в любую минуту. И Григол спешно расстается с Грузией. Навсегда.
Благотворительностью он занимается не только на родине. Сам, пережив немало трудностей, охотно приходит на помощь другим. С нужными для ассимиляции в США людьми он сводит Александра Картвелишвили, который станет великим авиаконструктором. Через годы тот сделает у Коби заказ на сверхпрочное стекло для кабин пилотов. Приехавшему из Тбилиси театральному режиссеру Васо Кушиташвили Григол назначает стипендию, дающую возможность работать в Америке. Эмигрировавшему из Китая врачу Николозу Джишкариани меценат на свои деньги создает лабораторию по производству препарата «Гемодин» для лечения невралгических заболеваний. По просьбе парфюмера Георгия Мачабели создает флакон в форме короны для духов «Царица Грузии». А скольким грузинам он помог в Германии и во Франции…
К 1929 году оборот его компании составляет 15 миллионов долларов США, в сегодняшнем эквиваленте около 204 миллионов. А годовой ее доход был 4 миллиона (54 миллиона) долларов. И именно этот год – начало «Великой депрессии», жесточайшего экономического кризиса. Крупные компании и фирмы лопаются, как мыльные пузыри, миллионы людей остаются без куска хлеба, сотни кончают жизнь самоубийством… Не избегает краха и компания Coby Glass Products, деловой партнер ее владельца Юджин Игнатьев совершает самоубийство. Григол объявляет о банкротстве, но умудряется остаться на плаву. Он снова открывает небольшой магазин, в котором продаются небольшие изделия из стекла, канцелярские товары. Так и дотягивает до 1939 года, до конца «Великой депрессии».
А потом – Вторая мировая война. Григол обращается к правительству США с просьбой финансово помочь в восстановлении его стекольного производства, которое будет работать на военные нужды. Авторитет его как предпринимателя никуда не исчез, и ему выдают 2 миллиона долларов. Новый завод он открывает в небольшом городе Потакете штата Род-Айленд, нанимает 300 рабочих. Продукция отправляется в химические и медицинские лаборатории, в больницы «на ура» идут изобретенные Коби ампулы для инъекций. И его предприятие снова становится ведущим в отрасли.
Вновь приходит богатство, Григол тратит его значительную часть на создание сети бесплатных столовых для бездомных и открытие магазина игрушек. В нем, уже после войны, продаются электрические свечи и мерцающие огоньки для новогодних елок. Они заменяют обычные свечи, наполнены цветным химическим раствором и пульсируют, когда их подключают к электрической розетке. Потом Коби делает свечи из цветного стекла, химический раствор уже не нужен, спрос на более безопасную продукцию растет.
Из цветного стекла выпускаются и игрушки всевозможных форм, опять-таки для елок. И часто в них используются грузинские мотивы – гроздья винограда, листья лозы. На коробках с ними – надпись: «Рождество – это Коби!». Причем не только на английском, но и на французском – они очень популярны и в Канаде. По сей день оригинальные елочные игрушки с маркировкой Coby уже как раритет продаются в интернет-магазинах. И пользуются большой популярностью.
Главное, что огорчало Григола – у него не было детей. В Грузии часть родственников пострадала от репрессий, с оставшимися он не связывался, боясь, что «возьмут» и их. А в Америке не находится земляка, который принял бы его дело. В конце жизни он управляет двумя заводами с помощью жены. И после его смерти в 1967-м наследниками становятся его деловые партнеры – братья-итальянцы Джули и Джим Палья. Фотографию Кобахидзе они вешают в своем рабочем кабинете.
Родное село этого замечательного человека сегодня вышло на просторы Интернета. На Фейсбуке есть страница, которая так и называется – «Тхмори». И на ней поднят вопрос о создании музея Григола Кобахидзе или хотя бы восстановления дома, где он жил. Сельчане обращаются ко всем мыслимым инстанциям, к различным ведомствам, фондам и даже к посольству США. Но, увы, сейчас всем не до этого.
Владимир ГОЛОВИН |
|
В 1900 году промышленные круги Санкт-Петербурга торжествовали. Чай, представлявший Российскую империю на Всемирной выставке в Париже, получил Большую золотую медаль. Все называли его русским, но в наградной грамоте выставки значилось: «За лучший в мире Кавказский чай Константина Попова». Однако и это неточность, потому что чай-триумфатор был грузинским. А вырастил его в Аджарии… китаец. Который называл себя в русской транскрипции Лау Джон Дау и так же писал свое имя кириллицей. То же самое сделаем и мы, хотя при рождении его нарекли Лю Чжаопэн и в зависимости от различных китайских диалектов, он звался и Лю Цзюньчжоу, Ляо Джинчжао, и Лау Дженджау... А на русском – даже Иван Иванович Лю.
Вообще-то, началом появления чайных кустов в Грузии считается 1848 год. А до этого, в 1810-х годах, чайные растения «дебютируют» в Российской империи. По приказу прапраправнучатого племянника знаменитого кардинала Ришелье, градоначальника Одессы, генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии, герцога Армана-Эммануэля дю Плесси Ришелье их высаживают в только что открывшемся Никитском ботаническом саду в Крыму. Происходит это через 170 с лишним лет после того как в России, весьма «подсевшей» на завозной чай, впервые узнали об этом напитке.
Но это – просто коллекционные растения, к тому же крымская природа оказывается не очень благоприятной для них, и в 1833 году уже новый новороссийский генерал-губернатор, князь Михаил Воронцов вынужден выписать несколько десятков чайных кустов. Они дают первые семена, не больше того, и директор сада, плодовод и акклиматизатор растений Николай Гартвис рекомендует перенести опыты с ними на черноморское побережье Кавказа:
«На полученном от садовода Burdin из Турина (Италия) нынешней весной чайном кустике в горшке завязались семена; это придает надежду, что Tea Viridis со временем может акклиматизироваться в удобных для нее грунтах и в климатах южных губерний государства подобных южному берегу Крыма, а особенно в Абхазии и Мингрелии, где почва земли и климат при сильных летних жарах довольно сырой и несравненно сырее крымского, должны способствовать росту и развитию сего кустарника».
Так чайные кусты появляются в Грузии. От Сухуми до Озургети вырастить их пытается немало людей, но наиболее результативны старания князей Мамии Эристави, Давида Дадиани и Мамии Гуриели, управляющего имениями последнего из них англичанина-переселенца Якова Марра, французского дворянина Михаила Д’Aльфонса, заложившего Батумский бульвар, британца Джона Макнамарры, плененного в Крымскую войну и женившегося на грузинке, чаквинского землевладельца А. Соловцова… А в 1886-м некий Амирагов высадил чай в Кахетии и даже Тифлисе. Но у властей все это не вызывает никакого интереса. Хотя империя каждый год тратит 50 миллионов рублей золотом на покупку импортного чая.
Князь Эристави хочет расширить плантации и просит денежный кредит. Ответ в 1864 году дает кутаисский гражданский губернатор: «Некоторые предположения кн. Эристава, именно развитие чайных деревьев, – едва ли когда-нибудь осуществимо в Гурии… быть может в теплицах при искусственных условиях и поддержании высокой температуры, это растение и способно к произрастанию, но разводить его на открытом воздухе бесполезно». А через 21 год Кавказское общество сельского хозяйства просит послать практиканта в чайные страны для обучения, но уполномоченный Министерства государственных имуществ отказывает: «практикант может умереть в экспедиции». Образцы первого выращенного в Грузии чая в 1864 году представлены на Всероссийской сельскохозяйственной выставке в Петербурге и в Кавказском обществе сельского хозяйства в Тифлисе. При первых пробах этот чай кажется хорошим, но затем у кое-кого вызывает головокружение и тошноту. Оказывается, что его изготавливают без основного технологического процесса – ферментации. В общем, все попытки наладить в Грузии чайное производство оказываются разрозненными и кустарными. Урожайность низкая, плантации живут максимум несколько сезонов.
Перелом в разведении чайной культуры в Грузии наступает с 1892 года, когда в Аджарии появляется племянник, тезка и продолжатель дела российского «чайного короля» Попова купец Константин Попов. В том, что сегодня назвали бы семейным бизнесом, он не только успешно ведет торговлю. Во время трех приездов в Китай он знакомится с плантациями, изучает технологию возделывания и производства чая, а из цехов чайной фабрики в провинции Нинчжоу, что называется, не вылезает два месяца. И понимает, насколько выгодно будет организовать собственное чайное хозяйство в столь благоприятной для этого Аджарии.
Купив в 1892-м недалеко от Батума около 300 гектаров земли в Салибаури (имение «Привольное»), Капрешуми («Заветное») и Чакви («Отрадное»), он не только привозит на следующий год из Китая 15 тысяч чайных кустов и несколько сот пудов семян. С ним приезжают одиннадцать чаеводов, самый опытный из которых – помощник директора фабрики Лау Джон Джау. Как потом будут подчеркивать специалисты и историки, «именно этот человек стал определяющей фигурой в становлении всего грузинского чаеводства, и как следствие, российского тоже».
Лау происходит не просто из знатного рода, он – 76-й потомок императора Лю Бана, который в III веке до нашей эры основал династию Хань, просуществовавшую дольше всех китайских империй. Отец Лау служил в императорской армии и погиб до его рождения, поэтому уже сразу после рождения в 1870 году мальчик получает офицерское звание. Но военным не становится – его мать из весьма зажиточной семьи, занимающейся чаем, и требует, чтобы сын продолжил это дело. Поэтому Лау с малых лет изучает, как надо выращивать и изготовлять чай. Побывав при этом в различных провинциях, на многих производствах.
В итоге в родном Гуаньдуне он полностью ведает и семейным бизнесом, и торговлей. И знакомится с приехавшим для очередных закупок Константином Поповым. Помимо деловых отношений завязывается дружба, и русский предприниматель рассказывает об Аджарии. Которая по природным условиям довольно близка к Гуаньдуну. И не просто рассказывает, а предлагает приехать и посмотреть место, где можно открыть полностью свое чайное производство. Тем более что в Китае тогда неспокойно, и Лау могут ждать серьезные неприятности.
Дело в том, что многие близкие ему люди – противники правящей императорской династии Цин, участники революционных выступлений, среди них – и иностранцы с республиканскими взглядами. А этого вполне достаточно, чтобы власть отреагировала самым жестоким образом. И, посоветовавшись с матерью, которая дрожит за его жизнь, Лау отправляется за тридевять земель, в Грузию. Оставив дома беременную жену. Дорога занимает полтора месяца.
«Меня привлекали совершенно новая для меня страна и сознание, что я в ней буду первым проводником чайной культуры…, – вспоминал Лау Джон Джау. – Условия, предложенные мне, были вполне для меня приемлемыми. Содержание мое равнялось 500 руб. в месяц при готовой квартире со столом, прислугой, лошадью с экипажем и проч. Проезд мой в первом классе туда и обратно был также за счет К.С. Попова».
Конечно же, жизнь на таких условиях не может не нравиться. Как и природа, похожая на родную гуаньдунскую. Китайцы подписывают трехлетний контракт с Поповым, а Лау возглавляет его дело в Аджарии: «Я и 10 моих соотечественников прибыли в Батум 4 ноября 1893 года. Разбивку чайных плантаций я начал в Чаквском имении «Отрадном», затем в имениях в Салибаури и в Капрешуми».
Он создает в Чакви точную копию того производства, которое было на родине у его семьи. Там практически нет станков, труд в основном ручной, а научные исследования заменяет интуиция. Вот как описывает эту фабрику видный сельскохозяйственный деятель, ботаник, князь Владислав Масальский: «Ручная фабрикация чая китайцами производится с 1895 г. в небольшом сарайчике, в котором имеется 2 очага с вмазанными в них чугунными сковородами, множество сит, плетенок, подносов и разной формы корзин из бамбука, несколько циновок, чугунные сковороды и веялка для сортировки готового чая. Все эти предметы привезены из Китая».
Получается, что на деле это не фабрика, а кустарная мастерская для изготовления чая вручную. Отсюда и небольшое поначалу количество продукции. В первом (1895-м) году – чуть больше 8 килограммов, на следующий год почти 40, а в 1897 году – уже около полтонны (!). Зато качество выше всяких похвал. При химическом анализе чаев из Чакви и из Китая выясняется, что по некоторым показателям «аджарец» превосходит «китайца». В протоколе анализа подчеркивается: «Вкус настоя чаквского чая приятный, ароматный, цвет интенсивный».
И все это при том, что первые два года работы в Аджарии оказываются очень сложными для китайцев. От эпидемии умирают несколько из них, остальные трудятся на пределе сил. Но все равно можно воскликнуть: «Есть грузинский чай!». Первый фунт этого чая Попов лично преподносит Николаю II. «Во сколько обошелся Вам фунт чая?» – спрашивает царь. – «В 200 тысяч, Ваше Величество». И это не преувеличение, если вспомнить хотя бы затраты на китайских специалистов…
А те, по истечении контракта, отправляются на родину. Все, кроме Лау Джон Джау. Правда, он тоже уезжает, но только для того, чтобы весной 1897 года привезти в Грузию жену с родившимся в его отсутствие сыном, мать и других членов своей семьи. А еще – новых специалистов-чаеводов и большую партию саженцев и семян. После этого договор с Поповым продлевается еще на три года. А фирма «Братья К. и С.С. Поповы» с 1898-го получает звание «Поставщик двора Его Императорского Величества» да еще становится поставщиком королевских и императорских дворов Бельгии, Швеции, Греции, Румынии, Италии, Австрии и к тому же шаха Персидского.
«В 1896 году мне удалось приготовить первый чай на Кавказе. Дела шли успешно, – вспоминал Лау. – В 1900 г. на Всемирной торгово-промышленной выставке в Париже чай, приготовленный мною с плантаций Попова, получил большую золотую медаль… На этой выставке министр земледелия А.О. Ермолов, знакомый со мной еще по Батуму, рекомендовал меня в Удельное ведомство». Так, успех чаквинских плантаций дает основание для государственных вложений в чайное дело. И Удельное ведомство, отвечающее за имущество царской семьи, интересуется работой китайского специалиста. Но на государственную службу он переходит не сразу.
Он до 1902 года руководит фабрикой у Попова, который затем решает выпускать больше недорогого чая среднего качества и закупает в Англии крупную механизированную фабрику для механической обработки чайного листа. Так что небольшая фабрика Лау закрывается, а сам он становится заведующим государственной Чаквинской чайной факторией. «Поступив на государственную службу, – подчеркивал он, – наша семья сохранила самые добрые отношения с Поповым. Он хорошо знал, что не ради материальных выгод я оставил службу у него. Позднее, видя печальное положение дел в его имениях, я решил по возможности предложить свои услуги. Жаль было колоссальных денег, затраченных им, а больше всего мне жаль погибшей культуры и трудов моих, положенных в дело».
Но и на государственной службе Лау не жалует машинную технику и лабораторные опыты. Он, как и прежде, уединяется в своей рабочей комнатке, что-то взвешивает, меряет, прикидывает на глаз, руководствуясь только своим опытом. Немало людей пытается повторить его операции, но у них ничего не получается – в переработке чая у китайца не обнаруживается никакая система. «Я на первых же порах убедился, что во многих случаях Лау резко отступает от выработанных ранее приемов, признаваемых за лучшее и в Индии», – сетует Виктор Симонсон, управляющий имениями Попова.
Лау старается не реагировать на недоброжелателей: «Много было невеселого, особенно в последние годы, когда нашлись завистники моим успехам по службе. Люди, завидовали тому вниманию, с которым относилось ко мне Главное управление уделов, успехам в устройстве моего имения – и пришлось немало побороться за себя, постоять за справедливость. К счастью, все кончилось хорошо, моя сила и стойкость в этом деле мне помогли».
А это – об «имении», о котором он упоминает: «За добросовестное отношение к делу начальник управления уделов России князь Кочубей разрешил в 1909 году постройку дома, специально для моей семьи. В составлении плана дома, в котором я живу сейчас, и в оформлении его фасада принимал участие и я. Дом построен немецким архитектором. По внешнему виду напоминает китайский стиль». Дом этот сохранился до наших дней, но состояние его плачевно.
И еще воспоминание: «По истечении 10 лет службы я был награжден орденом Св. Станислава, а Главное управление уделов предложило перейти в русское подданство, со всеми правами высших чиновников. Я благодарил начальство, но преданный своему отечеству от подданства отказался. Я стал первым китайцем, получившим орден от Российского правительства, и могу гордиться, что впервые в России ввел на вверенной мне фабрике 8 часовой рабочий день. В 1911 г. по разрешению императора я купил земли близ Батуми и на своей плантации выпустил чай под собственной этикеткой».
К этим словам можно дать несколько пояснений. Орден Святого Станислава был предназначен для награждения, главным образом, чиновников, так что Лау становится приятным исключением. Землю он покупает по личному разрешению Николая II. Чай «под собственной этикеткой» выпускает уже на фабрике, которая принадлежит ему самому. А над названием особо не заморачивается: на этикетке значится «Лау Джон Джау», а в обиходе звучит «Лау-чай». Этот китаец аж до революции остается одним из немногих чаеводов Российской империи, в которой к 1917 году площадь всех чайных плантаций была не больше 1000 гектаров.
Кстати, именно в этом году Константин Попов отправляет химику с мировым именем, популяризатору науки, тщательно изучающему химические свойства чая Ивану Каблукову «Докладную записку с изложением программы правильной постановки чайного дела в России». В ней – проект того, как увеличить посадки чая в Закавказье и сделать Россию страной, широко экспортирующей чай. Создавать плантации Попов предлагает в основном на территории примерно в 160 тысяч гектаров, составляющей треугольник: Сухуми – Гори – мыс Копмуш недалеко от Батуми, на границе Российской империи и Турции.
Кроме того, во время Первой мировой войны русская армия успешно действует на Кавказском фронте против турок, и Попов уверен, что от Турции отойдет большая часть ее черноморского побережья, где тоже можно будет разводить чай. Но ровно через 40 дней после составления этой записки происходит революция, и история идет в совершенно ином направлении. С 1918 года действует Центральный чайный комитет «Центрочай», наделенный чрезвычайными полномочиями по национализации всех запасов чая и контролю над его распределением.
Фирма Поповых пытается выжить под эгидой этого комитета, но в 1919-м ее все равно национализируют. В том же году умирает Константин Попов, а его приемный сын Николай занимается чайным делом уже не как владелец компании, а как ученый-химик. В 1939 году его расстреливают как врага народа. Так исчезает легендарная династия российских чаепромышленников, тесно связанная с Грузией. А в Аджарии открытый, общительный, отличный специалист Лау Джон Джау находит общий язык и с новой властью.
В годы Первой мировой войны и последовавших за ней политических и территориальных пертурбаций все чайные плантации Аджарии – и государственные, и частные – приходят в запустение. Они конфискуются большевиками в 1921-м, сразу после прихода к власти, и Лау берут на работу в Народный комиссариат земледелия Автономной Социалистической Советской Республики Аджаристан (так Аджарская АССР называлась до 1936 года). Обязанности ясны – восстановление производства чая. То есть продолжает руководить своим чайным производством, но уже в должности «красного директора». И работает он так, что получает право записать на память потомкам: «В 1925 г. я получил Орден Трудового Красного знамени из рук нового правительства».
Тут надо добавить, что это был особенный орден, о котором сегодня знают немногие. Он учрежден в 1921 году, до появления общесоюзного и именовался так: орден «Трудовое Красное Знамя» Грузинской ССР. Двумя его вариантами за 12 лет были награждены всего лишь свыше 180 человек и организаций – «в ознаменование исключительных заслуг перед ССР Грузией в области производства, научной деятельности, государственной или общественной службы». Так что аджарский китаец оказывается в числе поистине избранных.
Но при этом он по-прежнему скептически относился к механизации чайной отрасли, он против интенсификации технологий и отдает предпочтение не современной технике, а ручному труду с добрыми старыми отцовскими инструментами. То есть делает все, что практически противоречит установкам советской власти. Которой нужно побыстрее и побольше дешевого чая. Что ж, все помнят, в какое качество продукции вылилась механизация этой отрасли, когда нежные пальцы сборщиц чая ради количества заменили на чаесборочные машины, срезающие на кустах все, что попадает под нож…
А в те далекие годы Лау Джон Джау чувствует, говоря словами Александра Галича, «чтой-то нехорошее в воздухе». Его уже открыто называют ретроградом и противником прогресса. И можно понять, почему в 1926 году, отказавшись от предложенного ему советского гражданства, он засобирался на родину. Конечно же, с семьей и… любимыми лошадьми, которых разводил с такой же страстью, как чай. Оставив все нажитое имущество. Успевает он вовремя. В 1929 году его имя звучит c трибуны VI съезда компартии. Причем в весьма негативном контексте:
«Между прочим, мы имели в чаквинском имении некого «Иван Иваныча» (китайца Лау Джон Джау, определенного провокатора и авантюриста, который выдавал себя за революционера, говорил, что его сын в Китае большой коммунист-гоминдановец, а на деле оказался, что он самый настоящий китайский контрреволюционер, а его сын производит эксцессы на Восточной-Китайской железной дороге. Этот Лау Джон Джау сыграл чрезвычайно вредную роль в деле развития чайной культуры в Чакве. Может быть, он был специально подосланным агентом, но, во всяком случае, как только мы этого «знатока чайного дела» выгнали, началась настоящая революция и подъем чайной культуры как в Чаквинском имении, так и во всех районах Грузии. С тех пор мы имеем колоссальное улучшение качества чаквинских чаев».
В общем, легко догадаться, что ждало «самого настоящего китайского контрреволюционера». Который на самом деле думал и о том, какую еще пользу могут принести Грузии растения с его родины:
«Мне бы хотелось сказать несколько слов о некоторых сельскохозяйственных культурах, которые, по моему глубокому убеждению, привились бы здесь и дали бы большой доход краю.
Одна из таких культур – бамбук. Растет здесь давно, но возможности этого растения не до конца востребованы.
Другая культура – рами, особый вид китайского льна. В Китае из рами изготовляют самую дорогую ткань, которая ценится дороже шелка. Из него делают портьеры, гобелены, тонкую парусину. Благодаря своей прочности рами служит лучшим материалом для изготовления сетей, брезентов, канатов. Рами, или китайскую крапиву привез в Чакву управляющий имениями Попова – В.О. Симонсон.
Обращает на себя внимание бумажное дерево, по-японски – «мицумита», т.е. вилка, из которого изготовляют высококачественную бумагу.
При открытии Батумского ботанического сада я рекомендовал ввести в культуру китайский сахарный тростник. Если бы эта культура, в свое время была бы ведена здесь, страна не испытывала бы дефицита сахара».
Вернувшись в Китай, Лау Джон Джау поселяется в Харбине, городе, где много русских. Там ему вольготно настолько, что он не покидает город вместе с семьей, когда туда приходят японцы. К тому же не на кого оставить лошадей. И гибнет он, упав с одной из них. Ему было 67 лет. За которые он сумел войти в историю Грузии и России, о которых вспоминал:
«За долгие годы, проведенные здесь в непрерывной работе, единственным моим развлечением была охота и лошади. В течение многих лет я знакомился с жизнью и обычаями этого края. С грузинами, греками, армянами, евреями. В характере и обычаях грузин я нашел много сходства с характером китайцев.
У меня много знакомых и друзей среди всех наций, и отношение ко мне и моей семье самое искреннее. Дети окончили Батумскую гимназию. Старший сын – Петербургский университет. Мы были знакомы со многими представителями передовой интеллигенции. Бальмонтом, Есениным, с семьей знаменитого питерского хирурга Гаевского. В этом доме сохранилась частица истории общения наших народов, частица истории культур. 30 лет на Кавказе. Но я с семьей решил возвратиться домой»
У Лау Джон Джау были два сына и три дочери. Их потомки связаны не только с Китаем, но и с Грузией, и Россией. Среди них более десяти профессоров, преподающих в вузах русский и китайский, они создали «Большой русско-китайский словарь» и «Китайско-русский словарь». Работают они и в экономике, и в медицине, и в авиации…
Вместе с ними вспомним еще несколько слов их легендарного предка: «Вернувшись на Родину, видя ее дивную природу, я буду видеть и вспоминать любимую Аджарию. Мир ее народу и полного рассвета его творческих сил, подобно восходу солнца, которое чем выше поднимается по небосводу, тем светит ярче и ярче».
Владимир ГОЛОВИН |
|
|
Сегодня школьные драмкружки канули в Лету. Нынешний старшеклассник, мечтающий о сцене, может найти себе первых преподавателей где угодно, но только не в родной школе. А ведь когда-то театральные студии и кружки в тех же стенах, где ребята «грызли гранит науки», были не просто популярны, но и открывали дорогу в большое искусство. Одна тифлисская девочка по имени Леля вообще ходила в школу лишь потому, что там был драмкружок. В котором она стала лучшей актрисой, и… начала путь к ролям в популярных фильмах, любви больших режиссеров, званию народной артистки России и трем Сталинским премиям первой степени. Все это пришло, когда ее знали уже как характерную актрису Елену Кузьмину. «Странно, – признавалась она, – я всегда была комедийной актрисой, а роли играла драматические… Правда, трагедия и комедия бытуют рядом…»
Инженер Александр Кузьмин – отличный специалист по геологическим изысканиям в местах, где планируется проложить железные дороги. И поэтому колесил с супругой по городам и весям Российской империи. Кое-где задерживается, но всегда возвращается в Тифлис. Оттуда родом его жена-грузинка, там живет ее мать. В этом городе в 1909-м и появляется на свет Леночка, Леля, единственная дочь Кузьминых.
Потом семейству некоторое время приходится прожить в Ташкенте. Там и поступает девочка в женскую гимназию. Но в 1917-м начинается революционная круговерть, и родители забирают дочку на домашнее обучение, от греха подальше. После установления советской власти Леночка возвращается в гимназию, но в начале 1920-х – переезд в родной Тифлис.
Умами тогдашней молодежи владеет стремительно развивающийся кинематограф. Леля не только успевает на показы и вместе с ровесницами коллекционирует открытки с портретами зарубежных киноактрис. Она представляет себя рядом с этими красавицами, на экране. А пока блистает на театральной сцене, правда, на школьной. И в 42-ю тифлисскую трудовую школу ходит только из-за того, что там – известный на весь город драматический кружок. И в этом кружке она, что называется, прима.
Как-то на премьере тургеневского «Дворянского гнезда» в драмкружке появляется не кто иной, как сам народный комиссар просвещения СССР Анатолий Луначарский, прибывший в Тифлис с молодой женой, актрисой Натальей Розенель. И юная Кузьмина в роли Лизы так нравится им, что оба наперебой советуют ей сразу после школы поступать в театральный институт. Воодушевленная этим Леля объявляет дома, что у нее обнаружен большой талант, и она собирается уже в ближайшее время стать актрисой.
Мудрая любимая бабушка дает на это такой ответ: если талант и есть, то лучше держать его при себе, чтобы не осложнять жизнь другим. Однако жизнь семьи осложняется и без нее. Родители разводятся, мать сломлена, и бабушка принимает соломоново решение: отправить бойкую, дерзкую девочку подальше от всех этих страстей. А именно – в Москву, к любимой родственнице тете Тоне. Среди небольшого багажа – и парадное платье из плотной, с ломкими складками тафты – так, на всякий случай.
В столице Леля и получает аттестат зрелости. Причем в 15 лет. А теперь – слово ей самой: «Сидела я однажды у окна и обдумывала свою дальнейшую судьбу. Школу я окончила, а лет мне все равно мало. Никуда меня не возьмут – ни учиться, ни работать. Да я и не хочу. К моему желанию быть киноактрисой родственники относились как к блажи. Друзья у них были тоже педагоги и тоже держались того же мнения. Одна предложила идти в цирк, если уж я так хочу быть артисткой. В цирке берут малолетних. В цирк я не собиралась».
И Леля принимает оригинальное решение: начинает внимательно изучать телефонную книгу. В ней в то время рядом с каждым абонентом писали его профессию. На букве Т обнаруживается Тиссэ, кинооператор («Что такое оператор, я не очень понимала, главное было – кино»). Звонок без всяких колебаний, трубку снимает Эдуард Тиссэ. Ему еще только предстоит снять «Броненосца Потемкина», «Александра Невского», «Ивана Грозного», «Встречу на Эльбе», другие знаменитые ленты и стать трехкратным лауреатом Сталинских премий I степени. И происходит знаменательный разговор:
«Это кинооператор Тиссэ? Здравствуйте. Это вы служите в кино? – Служу?! Гм... Ну, я … – Простите за беспокойство. Я хочу стать киноартисткой. – Похвально. Чем могу помочь? – Сколько надо иметь лет, чтобы сниматься в кино? – Сниматься? От первого дня рождения до ста. Можно и дальше. А сколько вам? Великолепный возраст. Какое амплуа вас волнует? Мэри Пикфорд? Пола Негри? – Никакого амплуа мне не надо. Я просто так хочу. – Тоже неплохо. Пойдите в ГИК. Посмотрите программу. Может, это вам подойдет?»
На следующий день по адресу, полученному у Тиссэ, соискательница актерской карьеры приходит в Государственный институт кинематографии (ГИК). Но выясняется, что там в экзаменационной программе есть предметы, о которых она и слыхом не слыхивала. Поэтому Тиссэ извещается, что ГИК ей не подходит: «Ну... ну, я хочу быть артисткой, а не заниматься как в школе. Школу я уже один раз кончила, и у меня даже есть аттестат зрелости».
Почему после этих слов оператор «очень веселился», Леля так и не поняла, но дельный совет она все-таки получила: отправиться в Ленинград, где осенью будет набор в мастерскую ФЭКС. «Сказал, что это очень эксцентричная мастерская, которая, судя по всему, должна мне подойти. Продолжая смеяться, пожелал мне счастья и на прощание сказал: Как это говорится... «без труда не вытащишь и рыбку из пруда» – так кажется? Учиться все равно надо...».
Аббревиатура ФЭКС расшифровывается как «Фабрика эксцентрического актера» или «Фабрика эксцентрики». Организуют ее арендовавшие полуразрушенный особнячок молодые режиссеры - 20-летний Григорий Козинцев и 23-летний Леонид Трауберг. Оба – будущие классики советского кинематографа. На отборочные туры приглашаются все, желающие стать актерами. И с 1921 по 1926 годы эту театральную и киномастерскую окончили совсем молодые Сергей Герасимов, Олег Жаков, Янина Жеймо, Алексей Каплер…
Леночке нравятся и название этого творческого объединения, и его девиз «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей», взятый у Марка Твена. «Такая мастерская в то время никого не удивляла, – вспоминала он. – Всякие тогда были мастерские: театральные, балетные, кинематографические, они сколачивались за счет самих учащихся и их учителей. Никаких традиций, никакой школы не было. Все и вся начинали заново. Бродили в поисках чего-то нового, советского, отличного от всего, что было до сих пор. Вот в такую мастерскую я и отправилась подавать заявление». Провожает ее подоспевшая из Тифлиса мама. А дальнейшее напоминает кадры из комедии.
Кадр первый – внешний вид героини. Царапающее шею платье из привезенной «на всякий случай» тафты. На высокой прическе – шляпа. Из опасения, что тяжелые волосы могут рассыпаться по плечам, голова закинута назад, и задранный нос делает лицо высокомерным. Мамины лакированные туфли нещадно жмут. Правда, в сумочке – тапочки, но они настолько изношенные, что надевать их Леля решает только после экзамена. А пальцы рук с ярко накрашенными ногтями изрезаны неумелой маникюршей...
«Меня немного смущало, что на меня оглядывались и шептались… Я подумала: «Не может быть, что я им всем так нравлюсь. Ужасно, что мама всегда права! Они смотрят на меня, как на ряженую… Захотелось сдернуть с себя эту дурацкую шляпу и снять туфли. Но в это время подошла моя очередь, и я отправилась к столу, стараясь держаться независимо и с достоинством».
Кадр второй – «изысканная» атмосфера ФЭКСа. «Экзаменующиеся, пройдя фанерный закуток, попадали в комнату, каких мне еще не приходилось видеть. В ней было метров сто, если не больше. Очевидно, когда-то это была столовая. Колоссальные окна, громадный камин, украшенный выточенными из дерева оленями, виноградом, утками, висящими вверх ногами, и еще чем-то съестным. Стены были обиты дорогим деревом. Через толстый слой опилок кое-где проглядывал удивительной красоты грязный пол. В углу грудой лежали цирковые маты и тяжелый свернутый ковер. На стене висело написанное от руки объявление с просьбой по возможности являться на экзамен в спортивных костюмах».
Кадр третий – явление перед экзаменаторами. Леля не успевает узнать, что требуется, кроме спортивного костюма – ее приглашают на экзамен. «Вдруг показалось, что в этом большом помещении стало не хватать воздуха… Экзаменационный зал был еще больше, чем первый. Он был облицован белым мрамором, блистал великолепным рисунчатым полом. В нишах вдоль стен стояли мраморные белые фигуры. Они отражались в таком же количестве зеркал, десятки раз повторяя себя. Я долго ковыляла в своих несчастных туфлях. Наконец дошла до старого, колченогого стола, стоявшего под белой мраморной дамой, державшей в руках венок из мраморных роз».
Кадр четвертый – стол экзаменаторов. «За столом сидело и стояло человек десять-двенадцать мужчин. От волнения я видела только смутные формы лиц: круглые, длинные, продолговатые. Ни одного отдельного лица разобрать я не могла. Половина экзаменаторов щелкало семечки. От страха у меня закружилась голова, и все они превратились в один улыбающийся жующий рот. Груда шелухи на столе, попавшаяся на глаза, привела меня в сознание, и я начала успокаиваться. – Садитесь!..
Кадр пятый – начало экзамена. «Я села в кресло и осторожно постаралась найти ногам удобное положение. – Ничего, не стесняйтесь. Жмут?.. Снимите совсем… – Что это вы? Они мне как раз…» На вопрос о возрасте она, краснея, завышает года: «Семнадцать с половиной». Ей отвечают: «Хорошо, примем на веру» И задают обязательный вопрос: «Почему вы решили стать киноактрисой?». Ответ – самый искренний: «Просто так. Хочу – и все. Вы не смейтесь. Вы же стали киноартистами». Но все уже хохочут. «Я не знала, что мне делать. Может быть, уйти?»
Кадр шестой – продолжение веселого экзамена. «Вы не обращайте внимания на веселье. У нас народ смешливый. Артисты!.. Ну, так что вас прельстило в кино? – Не знаю... Наверное, то, что я смогу сама на себя смотреть – Хорошо. Попробуйте показать какой-нибудь этюд. – Чего? – Представьте, вы вошли в темную комнату, и вам кажется, что вас в каждом углу кто-то подкарауливает. Как бы вы это сыграли? – Откуда я знаю, как? Если бы я умела, я бы не пришла учиться».
Кадр седьмой – расставание с экзаменаторами. Леле заявляют: «Значит, не хотите нас ничем порадовать? Ну, ладно. Посмотрим. Идите! Всего хорошего». А она смотрит… себе на нос: «Мы в школе всегда узнавали, какой у нас цвет лица, посмотрев обоими глазами на свой нос. Оказалось, что он красный, и я огорчилась. Раздался смех. Я смутилась, но решила не принимать это на свой счет. Сунув заявление на стол, я попрощалась и медленно вышла…. Как я прошла обратно эту колоссальную комнату, – не знаю».
Кадр восьмой – после экзамена. По дороге к выходу из здания она слышит: «Здорово вы их побрили!». И спешит наружу. «Как только закрылась за мной дверь, туфли были скинуты и заменены тапочками. Стало легко, и я запрыгала по камням. Сзади опять раздался смех и послышались какие-то остроты. Уголком глаза я увидела тех же молодых людей… они с интересом разглядывали меня». Казалось бы, рассчитывать ей не на что. Ан, нет – после всей этой веселухи, Леля становится самой молодой ученицей самой экстравагантной студии.
Атмосфера там дружеская и творческая. Занятия интенсивные и очень серьезные. Киножест (так в эпоху немого кино называлось актерское мастерство), пластическая выразительность, этюды, история кино, спортивная подготовка (акробатика, фехтование, бокс), танцы… Козинцев и Трауберг решают, что отчаянную и своенравную Кузьмину достаточно обучить технике, а с ее тонким актерским чутьем и творческой энергией она сама дойдет до тонкостей мастерства.
Но поначалу ее дела идут неважно. Она стеснительна, зажата, чувствует себя неуклюжей. В письмах возвратившейся в Тифлис маме пишет, что все отлично, а сама уже решает, что пойдет работать вагоновожатой трамвая, когда ее выгонят из студии. И тут наступает переломный момент. Когда Козинцев, недовольный всеми этюдами, показанными учениками, вызывает Лелю.
Она изображает девчонку-шарманщицу, поющую по дворам. Крутит ручку шарманки, улыбается жителям верхних этажей, развертывает бумажки с брошенными ей деньгами. И, пересчитав, делает то благодарственные, то презрительные жесты. Потом, поскандалив с дворником, победоносно удаляется, покачивая бедрами. И все это – без единого звука… Козинцев в восторге, она плачет от счастья – уж теперь-то у нее все будет получаться!
А этюд этот из студии перекочевывает на экран. Козинцев и Трауберг вставляют его в фильм «Братишка», и Леля видит его в Анапе, куда на каникулах приезжает с мамой лечить слабые легкие. Посмотрев картину раз сто, мама упрашивает киномеханика дать ей кусочек пленки: «А то знакомые не верят, что моя дочка – киноартистка!». Пленка разрезается на кадры, которые раздаются родне и друзьям. Но в Анапе эпизод с Лялей уже не увидеть – он оказывается вырезанным целиком.
Потом – еще один выход на широкую публику, с Сергеем Герасимовым, в которого она тайно и безответно влюблена. Тогда все помешаны на чарльстоне и фэксовцы Кузьмина, Герасимов, Павел Соболевский разучивают этот танец до совершенства. В ночных клубах Леля в клетчатой юбке, высоких шнурованных ботинках, с длинной косой и два ее партнера вызывают восхищение собравшихся. А хозяева заведений наперебой предлагают ангажемент. Но молодых людей интересует только кино!
И в 1929 году у Кузьминой появляется первая большая роль – юной коммунарки Луизы в картине о последних днях Парижской коммуны «Новый Вавилон», поставленной ее учителями. Успех огромный, фильм показывают и за рубежом, а яркий талант исполнительницы главной роли признается всеми, сам Сергей Эйзенштейн присылает из Москвы в ФЭКС телеграмму: «Поздравляю рождением новой актрисы».
После этой картины Ленинградский институт сценических искусств приглашает Козинцева и Трауберга руководить киноотделением. Вместе с ними туда переходит вся студия, и именно там, в 1930-м, 21-летняя Кузьмина получает диплом о высшем образовании. Наставники дают ей главную роль в своей новой картине «Одна». Прочитав сценарий, Леля поражена: главную героиню зовут…Елена Александровна Кузьмина, ей 20 лет.
Трауберг объясняет: «Если бы вас случайно не понесло в кинематограф, вы могли бы очутиться на месте этой мужественной девушки. Мы себе представляем ее именно такой, как вы. Вот и дали ей ваше имя». Героиня – молодая городская учительница, посланная ликвидировать неграмотность в глухом алтайском селении и чуть не погибшая в противостоянии местному баю.
Леле предлагают просто играть саму себя, съемки на Алтае идут успешно, но… Но тут в кинематограф приходит звук. И прямо в процессе работы над фильмом его приказано озвучить. Кузьмину это приводит в ужас: «Я ведь так натренировала себя, что стала абсолютно немой. И даже двигалась бесшумно, даже кричала и смеялась на съемке беззвучно… Пять лет я отдавала все силы тому, чтобы научиться молчать! Сколько же лет нужно теперь, чтобы научиться говорить?!»
В конце концов, эти трудности она преодолевает. И когда в 1931 году одна из первых советских звуковых картин выходит на экраны, критика вовсю хвалит Лелю. Особо подчеркивается: при минимальном тексте она демонстрирует максимум пластической выразительности. А сама она еще долго боится больших, «говорящих» ролей. И даже в ставших популярными фильмах «Окраина», «У самого синего моря», «Тринадцать», «Всадники» играет немногословные роли. Уже прямо на съемках ей приходится проходить «новый курс» киношколы – технику выразительной речи,
Сняться в следующем фильме «Окраина» ее приглашает режиссер Борис Барнет. Писаный красавец с массой поклонниц. Снявший комедии «Девушка с коробкой», «Дом на Трубной», историческую ленту «Москва в Октябре»,он – будущий автор знаменитого «Подвига разведчика». Вместо того, чтобы бросать на него томные взоры, к которым так привык Барнет, она начинает требовать, чтобы он расширил ее роль, придав ей немного эксцентрики. Режиссер не только выполняет это, но и уговаривает непохожую на других актрису выйти за него замуж.
«Не подумав, стала женой Барнета, – вспоминала она потом. – Это была одна из самых страшных ошибок в моей жизни. Барнет был годен на что угодно, только не для семейной жизни. Хотя он обаятелен и мужествен, но от него надо было бежать, накрывшись непробиваемой покрышкой. Никто меня не остановил. Решила все сама. Ни о чем не думая». Муж страшно ревнив, запрещает Леле сниматься в кино.
Козинцев и Трауберг специально под нее пишут интереснейшую роль в знаменитой трилогии про Максима, она отказывается и от этого. От обиды ее друзья-учителя вообще сводят эту роль к минимуму и отдают другой актрисе. А затем Кузьмина вынуждена отклонить еще нескольких интересных предложений.
Барнет же убеждает ее, что женился на… неудачнице: «Ты не сможешь… Роль не для тебя... С чего ты вообще взяла, что у тебя есть талант, что ты актриса?.. Ты ни на что не годишься… Сиди дома, воспитывай ребенка». И даже: «Ты мне испортила жизнь!» Леля снимается всего в одной его картине - «У самого синего моря», когда у них уже растет дочь Наташа. О такой ли жизни мечтала независимая, дерзкая Леля?
Доходит до того, что однажды Барнет заявляет: он будет встречать Новый год без нее. Что ж, она тоже в одиночку отправляется в Дом кино. И там встречает молодого режиссера Михаила Ромма, прославившегося первым же своим фильмом «Пышка». Это шапочное, ни к чему не обязывающее, знакомство. Но вскоре – приглашение с «Мосфильма»: роль жены командира пограничной заставы, отбивающейся в Каракумах от басмачей. Ромм снимает картину «Тринадцать».
Барнет твердит, что ей придется бросить ребенка, пугает раскаленными песками, прямо заявляет: «Ромм еще молод, ему нужны хорошие, опытные актеры для звукового кино. А ты что из себя представляешь? Позвони и откажись!» И она, уступив напору, отказывается. Но Ромм настаивает, и тогда ему звонит Барнет: «Кузьмина неопытна, Вам нужна другая актриса!». А Ромм берет вторым режиссером фильма подругу Лели, они почти силком привозят Кузьмину на студию и договор оказывается подписанным.
В общем, Леля уезжает в Каракумы, а супруг ее сгорает от ревности. Он и предположить не может, что Леля получила роль из-за своего таланта. Он убежден, что на съемках у нее пошлый роман. И в итоге самолично отправляется в пустыню, прихватив чемодан, битком набитый… бутылками со спиртным. Этот стратегический запас ревнивец использует, чтобы добыть у членов съемочной группы сведения о «шашнях» жены.
Когда таковых не обнаруживается, бывший боксер Барнет отправляется на решающий разговор к Ромму. Содержимое чемодана уже израсходовано, и для решимости выпивается солидная порция одеколона «Сирень». Узнав о предстоящем визите, Ромм, которому втайне нравится Кузьмина, тоже «поддает» для храбрости. Как честный человек, используя не государственный спирт для протирания аппаратуры, а личные запасы одеколона «Магнолия». И вот, сжав кулаки, они стоят друг перед другом.
Диалог начинает Барнет, унюхавший запах одеколона. «Магнолию» пили? – Да, а Вы? – «Сирень». А больше одеколона у вас нет? – Увы, нет. – Жаль…» Столь содержательная беседа завершается светским вопросом Барнета: «Ну как дела?» – «Потихоньку снимаем». – «Жарко уж очень». – «Очень…». – «Ну, так я пойду». И оба… хохочут. Киногруппа, на всякий случай уже собранная Лелей у режиссерского домика, облегченно вздыхает, видя благоухающих одеколонами мэтров без синяков. Перед отъездом Барнет заявляет Леле: «Хороший мужик Ромм… Но смотри!».
Она и посмотрела на Ромма, обнаружив, что и он как-то по-особенному смотрит на нее… Через некоторое время – развод, свадьба с Роммом, который удочеряет Наташу, и Кузьмина становится одной из популярнейших актрис Страны Советов. Всего она снялась в 22-х фильмах. Но лучшие свои роли сыграла у Ромма: «Русский вопрос», «Мечта», «Человек №217», «Секретная миссия», «Корабли штурмуют бастионы».
Одну из этих картин она защищает, обратившись к самому Сталину. Примечательно, что в своем послании вождю, актриса смеет указывать, какие фильмы ему следует смотреть и не боится утверждать, что в советском кинематографе без его мнения ничего не решается. Прочтем отрывки из этого послания:
«...Жизнь моя стала невыносима… все зависит от Вас одного лично. Я киноактриса, работаю в кино 18 лет… Вы, вероятно, не видели ни одной моей картины. А говорят, что я одна из лучших актрис советской кинематографии. Вот и сейчас: режиссер Ромм пять месяцев назад закончил картину «Человек №217», в которой я играю основную роль. Картина в кругах искусства наделала много шума… Но все это ни к чему: пять месяцев картину, такую нужную, не выпускают на экран. И все это оттого, что Вы, Иосиф Виссарионович, ее не посмотрели. Я могла бы думать, что у Вас нет времени, но пока картина лежит, Вы посмотрели уже восемь или девять картин, самых разных, сделанных позже нашей, вовсе не таких хороших, вовсе не таких нужных. Так говорят все… Иосиф Виссарионович, умоляю, посмотрите картину и скажите свое слово! Оно так необходимо!»
И это дерзкое письмо возымело значение – режиссер, оператор, и исполнительница главной роли получают Сталинскую премию. А потом прошедший и за границей «Человек №217» удостаивается Большой Международной премии Ассоциации авторов фильмов за лучшую режиссуру на Первом Международном Каннском кинофестивале в 1946 году. Да, Кузьмина рисковала карьерой, поучая Сталина, что ему делать. Но кроме этого, и сама работа ставила ее в откровенно смертельные ситуации, испытывая и огнем, и водой.
В Одессе, где снимался «Новый Вавилон», она чуть не сгорает на облитой бензином баррикаде, в руках у нее пылает материя. А при «расстреле коммунаров» она падает прямо на замаскированные в земле кабели осветительной аппаратуры, и ее отбрасывает на метр. На съемках фильма «Одна» лютой алтайской весной Леля попадает в незамерзающий ручей, и вся покрывается льдом, обмороженные руки и ноги дают о себе знать еще многие годы. В картине «У самого синего моря» рвется трос, привязанный к спасательному кругу, на котором ее в шторм тянут по волнам, и когда спасенную актрису откачивают, она клянется больше в море не заходить. А о том, что было на съемках «Секретной миссии», где Кузьмина играет разведчицу-предтечу Штирлица, она расскажет сама:
«Сидя за рулем машины, Маша спасается от погони. Автомобиль эсэсовцев все ближе и ближе. Они стреляют почти в упор. Следы пуль образуют четкий контур в смотровом стекле… Для меня была построена специальная кабина. Я сидела за рулем, слева от меня устроились операторы. А под правой рукой, почти вплотную к «беглянке» расположился стрелок… Meня предупреждают: «Не шевелись!» Отклонишься влево, выйдешь из кадра, вправо – не миновать тебе пули. Правда, заряды холостые, однако вполне было можно остаться без уха! Но как же сыграть все это, не шелохнувшись?!.. Группа охраны труда предусмотрительно покинула площадку. Я вздрагивала от каждого выстрела, а пули, пролетая мимо, задевали мои волосы. Было сделано шесть дублей…»
В фильмах любимого человека она снимается до 1953-го – тогда запрещают съемки режиссерам своих жен. И Ромм, сняв без супруги «Убийство на улице Данте», перестает снимать, хотя фильм этот – успешный. Он преподает. А Кузьмина снимается у других режиссеров, работает в Театре-студии киноактера и с молодым ленинградским актером создает концертный номер – фрагмент из пьесы Бернарда Шоу «Как он лгал ее мужу». Это имеет такой успех, что из номера делают фильм, и так на экране дебютирует Иннокентий Смоктуновский.
Ромм возвращается в кино в 1963-м, сняв за три года два шедевра – «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм». Он умирает в 1971-м, во время работы над фильмом «Мир сегодня», на руках у жены. И жизнь для Елены Александровны останавливается. Фаина Раневская говорит: «Когда был жив Ромм, вы жили в нем. Когда он ушел, он стал жить в вас». Кузьмина долго ни с кем не общается, лишь в 1970-х годах, после двух маленьких ролей, играет в одной большой ленте «Беда» ученицы ее мужа Динары Асановой
Очаровательная, талантливейшая актриса, которую вели по жизни гордость и унаследованный от матери грузинский темперамент, скончалась в 1979 году. Представить без нее становление советского кинематографа невозможно. Незадолго до ухода она выпускает книгу новелл-воспоминаний. Которая начинается так: «И чего только в моей жизни не было. Были у меня «фэксы». Была у меня интересная работа. Был успех. Были и неприятности. Был у меня Ромм. Все было у меня. А остались только дочь и ее семья. Еще солнце, дождь, снег и дыхание. И осталась вся моя страна. Это не так мало».
Упокоение на Новодевичьем кладбище она нашла, конечно же, рядом с мужем.
Владимир ГОЛОВИН |
|
Коренные тбилисцы, дворяне Непринцевы, оставили замечательное наследие не только своему родному городу, но и всей Грузии. Их творения служат людям уже десятки лет и хорошо знакомы многим поколениям. А известность одного из Непринцевых – Юрия – вышла и за пределы его родины. Но прежде чем посмотреть на него поближе, познакомимся с его ближайшими родственниками, прославившими свою фамилию, служа Грузии.
В этом наибольшие заслуги у архитектора Михаила Непринцева. Он родился в 1877-м, через три года после того, как его отец, Николай, был переведен в Тифлис начальником топографического управления Северо-Кавказской железной дороги. Здесь один из лучших картографов империи, кавалер пяти орденов и медали «За Хивинский поход» удостаивается дворянства, женится на местной жительнице Анне Смирновой. Прогуливаясь с ней по Головинскому проспекту или присутствуя на светских приемах, он с гордостью достает золотые карманные часы, лично врученные ему за заслуги Александром II.
Член Императорского Русского Географического Общества и Комиссии по уточнению российско-афганской границы, производитель картографических работ Кавказского военно-топографического отдела Непринцев проводит съемки планов Абастуманского ущелья и его минеральных источников, северного склона Эльбруса, районов Северного Кавказа, крепости Карс с окрестностями… И, как сообщает его служебная характеристика, приобретает «достаточную известность как специалист высокой квалификации». С 1918 года он – в Военно-топографическом отделе Демократической Республики Грузия. Большевики, придя к власти, этого дворянина не трогают – им тоже нужны опытные специалисты.
Сын картографа Михаил, окончив знаменитую 1-ю Тифлисскую классическую гимназию, проявляет «влечение к строительству и архитектуре» и поступает в Петербургский институт гражданских инженеров. Вернувшись в 1902-м в Тифлис, 12 лет работает архитектором в почтово-телеграфном ведомстве, а по совместительству – на строительстве железных дорог Эривань-Джульфа и Карс-Сарыкамыш. А качество его работы таково, что он трижды избирается гласным (членом) Тифлисской городской Думы и входит в Технический совет по земскому, дорожному и гражданскому строительству при канцелярии наместника Кавказа.
Он участвует в работе тифлисских комиссий по постройке Мухранского моста и электрической станции, по устройству Бальнеологического курорта. Проектирует знаменитую Нерсесяновскую армяно-григорианскую семинарию и уникальные жилые дома в районе Сололаки. А при советской власти Михаил Юрьевич от различных комиссий, комитетов, научно-технических и проектных институтов входит в комиссии по разработке нескольких рабочих проектов. Это – Дворец правительства Грузинской ССР, ныне – Парламент (архитектор В. Кокорин), здания «Зари Востока» (сейчас – торговый центр) и Закавказского совета народных комиссаров (впоследствии – ЦК Компартии Грузии, теперь – одна из спецслужб).
«Работая постоянно в столице Грузии, г. Тбилиси, я естественно в своих проектах иду по пути освоения богатого архитектурного наследия грузинского народа и стараюсь добиться национальной, а иногда специфически тбилисской выразительности, применяя переработанные в духе современности мотивы грузинской архитектуры прошлого, в основном на базе классического наследия, как грузинской, так и архитектуры Греции и Рима», – делился заслуженный деятель науки и техники СССР. Он оставил столице еще и здание треста «Чай-Грузия» (там сейчас долгострой гостиницы «Хилтон»), часть ТБИИЖТ – Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта (сейчас – 2-й корпус Грузинского технического университета), жилой дом «Грузнефти»…
А вне Тбилиси – защитный павильон над домиком Сталина и Педагогический институт в Гори, красивейшее здание почтамта в Батуми (сейчас – часть гостиничного комплекса) и целый город, который вначале так и назывался – «Рустави при Закавказском металлургическом заводе», главным архитектором проекта которого он был. Многие приписывают ему и здание цирка над площадью Героев. Но на самом деле этот проект создавал вместе с Владимиром Урушадзе и Степаном Сатунцем его старший сын Николай, ставший заслуженным архитектором Грузинской ССР.
Ну а младший сын Юрий решает стать художником. Оно и понятно: на стенах их небольшой квартиры недалеко от Головинского проспекта – литографии с картин старых мастеров, а большая библиотека заполнена книгами по истории искусства. Больше всего Юре нравится Илья Репин, повзрослев, он напишет: «Репин захватывает своим неповторимым умением предельно выразить через состояния и переживания героев большую мысль, актуальное социальное и философское содержание. И основное в его работах – не эффектный артистичный мазок, не мастеровитость исполнения (при всей своей внешней выразительности они подчас бывают холодными), а большое умное мастерство, подчиненное единой цели: с предельной силой через раскрытие психологического состояния героев выразить основную мысль, идейный замысел. Этим Репин помог мне».
В 42-й трудовой школе Тифлиса, где учится Юра, вопреки официальному названию, особое внимание уделяют не столько трудовым навыкам, сколько искусству и литературе. В ней – собственное «издательство», выпускающее рукописные «книги» в единственном экземпляре, проходят литературные диспуты, собирает зрителей драматический кружок. Кстати, его ведущая актриса Леля, ровесница Непринцева, с годами станет народной артисткой России и трижды лауреатом Сталинской премии Еленой Кузьминой, ее мужьями поочередно будут знаменитые режиссеры Борис Барнет и Михаил Ромм. И вообще, она – настолько неординарная личность, что никак не удержаться от отдельного рассказа о ней в ближайшем номере журнала.
Драмкружок популярен и в других школах, его спектакль «Дворянское гнездо» даже посещает сам народный комиссар просвещения СССР Анатолий Луначарский с женой. Непринцев не только делает декорации для этого «театра», но и рисует шаржи и карикатуры для всевозможных стенгазет. А с «внеклассным занятием» по литературе ему везет особо – он присутствует на поэтическом вечере, где Владимир Маяковский читает свои стихи и дискутирует с грузинскими поэтами Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили.
Первым способности рисовальщика открывает в мальчике художник А. Казакевич, с которым он знакомится во время учебы в школе и который любит повторять: «Искусство – это яд, к которому нет противоядия». Заражается этим «ядом» и Непринцев, у которого в свидетельстве об окончании школы подчеркивается: «Имеет навыки и выдающиеся способности к рисованию. Имеет способности к литературной работе».
Конечно же, после школы он хочет учиться «на художника», но первый блин – комом. В 1925-м Юра проваливается на экзамене в Тифлисскую академию художеств и отправляется в студию при Тифлисском доме Красной Армии. Руководит ею один из наиболее известных художников, работавших в Грузии в первой половине XX века Борис Фогель. Он сразу замечает в юноше талант графика и помогает ему в выборе основ для работы с натурой, намечает основные направления творческого развития.
Через год 17-летний парень отправляется поступать в очередную Академию художеств, на этот раз – на берега Невы. У него нет ни рекомендаций, ни приглашений, ни каких-либо договоренностей. В кармане – лишь письмо художника Казакевича к вдове давно умершего художника-анималиста Николая Сверчкова, у которой можно снять квартиру. По дороге в Ленинград поезд на несколько часов останавливается в Москве. Но это – ночные часы. И Непринцев, мечтающий посмотреть на исторические места, успевает увидеть лишь Храм Христа Спасителя, который исчезнет через пять лет.
Императорская Академия художеств в Петербурге была ликвидирована и получала в название нелепые аббревиатуры: то – Свомас (Свободные художественные мастерские), то – ПГСХУМ (Петроградские государственные свободные художественно-учебные мастерские). В 1921 году Академия возрождается, и именно в нее пытается поступить Непринцев. Пытается дважды, оба раза неудачно. И идет учиться в частную студию уволенного из Академии исторического живописца и портретиста Василия Савинского.
Тот учит Юрия работать над историческими картинами, осваивать натуру и форму, владеть техникой и живописи, и рисунка. Все это становится основой творчества Непринцева, признававшегося: «В.Е. Савинский дал мне твердые основы художественной грамоты, основную школу в области рисунка, формы и я с благодарностью вспоминаю его в течение всей своей творческой деятельности».
Учебу в частной студии Юрий сочетает с работой в жанре журнального и газетного рисунка, иллюстрирует литературные произведения в журнале «Резец». Устраивается художником-оформителем в дворцы-музеи Петергофа и Детского (бывшего Царского) Села, зарисовывает интерьеры детской половины Царскосельского Александровского дворца. И лишь в 1990-х годах он расскажет, как смотрел в пустых комнатах расстрелянных царских детей на оставшиеся нетронутыми игрушки, мебель, книги, иконы. И как ощущал незримое присутствие царевен и царевича…
А в Петергофе – два знаменательных момента. Во-первых – знакомство с главным хранителем местных дворцов-музеев Сергеем Гейченко, будущим восстановителем и директором Мемориального музея-заповедника Пушкина «Михайловское». Многие годы их будет связывать крепкая дружба. А во-вторых – встреча со старшим научным сотрудником музеев Мариной Тихомировой. Им предстоит прожить вместе 55 лет…
Непринцев становится художником «Комбината наглядной агитации и пропаганды отдела массовой политико-культпросветработы» Ленсовета, но впервые демонстрирует свои работы в родном Тифлисе, в 1928-м. Публике нравятся все шесть – портреты, натюрморт, пейзаж «Гора Давида». В следующие два года у него еще пара выставок, проведенных Обществом имени А.И. Куинджи в залах Академии художеств. Но настоящая известность приходит к нему на необычных выставках в ленинградском Доме художника.
В начале 1930-х годов там проходят встречи с известными людьми, во время которых молодые художники рисуют портреты приглашенных, вывешивают их на всеобщее обозрение, а жюри, состоящее из признанных мастеров, определяет лучших. При этом главные герои вечера могут забрать домой рисунок, который им больше всего понравился. По этому поводу откроем ленинградскую газету «Смена» от 18 февраля 1932 года:
«Встреча художников с лучшими ударниками завода состоялась в Доме художника. Во время встречи был проведен сеанс одновременной зарисовки шести лучших ударников завода… За три часа было изготовлено 84 портрета. Жюри конкурса в составе заслуженного деятеля искусств художника И.И. Бродского, художника Н.Э. Радлова, Докторова и др. и представителей завода во главе с т. Хинейко присудило первую премию художнику Непринцеву, вторую – художнику Беленкову».
С таких вечеров свои портреты, созданные Непринцевым, уносят с собой композитор Дмитрий Шостакович, шведский полярник-гляциолог Альман Ханс, известный питерский артист Яков Малютин (Итин). И именно на этих встречах молодой художник обретает именитого покровителя. На его работы обращает внимание Исаак Бродский. Находящийся в фаворе автор художественной ленинианы и многочисленных портретов советских вождей. Он с 1934 года возглавляет Всероссийскую Академию художеств и предлагает Непринцеву еще раз подать туда заявление. Сразу на третий курс.
Вообще-то, поступить тогда в Академию было практически невозможно. И дело не только в том, что на 14 мест подано 150 заявлений. И не в том, что ход экзаменов берет под свой контроль газета городского комитета компартии «Ленинградская правда». Как и во всех советских вузах, здесь идет поиск «врагов народа» и «контрреволюционных элементов». А дворянское происхождение Непринцева известно, и его отчисляют практически сразу после зачисления.
Но Бродский возмущен таким отношением к своему протеже и заявляет о «невозможности выполнения задач воссоздания советской реалистической школы в искусстве, если будут отчислять таких способных и талантливых учеников, как Ю. Непринцев». И вообще грозит уйти вслед за Юрием. Это возымело действие. А студент Непринцев все в том же 1934-м отправляется в ЗАГС с Мариной Тихомировой, которая потом станет заведовать Сектором музеев Управления культуры Ленгорисполкома и напишет несколько книг по искусству.
Учась в Академии, Юрий пишет много пейзажей, портретов, иллюстраций, учится синтезировать жанровые, архитектурные и пейзажные элементы, строить многофигурные композиции. Он считается одним из самых лучших рисовальщиков, с одинаковым мастерством пишет и маслом, и акварелью, осваивает технику офорта. И начинает осуществлять заветное желание – создавать образ Пушкина и героев его произведений. Именно пушкинскую тематику он выбирает в 1938 году и для дипломной работы.
Но поэта в селе Михайловском он пишет, так и не побывав на месте действия картины – бдительные «органы» не разрешают человеку дворянского происхождения появляться на Псковщине: рядом – граница с враждебной Эстонией. Хотя в 1931-1932 годах Юрий именно в Пскове служил в армии. Приходится работать, как сказали бы сейчас, «дистанционно». Изучаются описания, фотографии, гравюры Михайловского, воспоминания современников. И на защиту диплома Непринцев идет с такой характеристикой от Бродского: «Талантливый рисовальщик и живописец. Чрезвычайно упорный работник. Много работал над композицией».
Картина приносит ему не только диплом с отличием, но и третью премию на Всесоюзной выставке молодых художников. Всесоюзный музей А.С. Пушкина покупает ее и выставляет в музее поэта в Михайловском, откуда она исчезнет во время войны. А Непринцев поступает в аспирантуру и начинает преподавать сразу в двух местах – на кафедре рисунка и в мастерской театрально-декорационной живописи Академии. Главное же для него тогда – картина для аспирантской защиты. Тема ее предложена «сверху» и весьма далека от дипломной – «В.И. Ленин и И.В. Сталин в дни Октября». Попробуй сделать что-то не так…
Но картине этой не суждено появиться в законченном виде. Слово – самому художнику: «После окончания Академии у меня там была аспирантская мастерская, где осталось много начатых работ, стояли холсты, доски, лежали оттиски, разбросанные краски. В июне 1941 года я со всем этим распрощался. Закрывая дверь мастерской, я закрыл двери и в свою юность. Надо было найти место в новой жизни, найти дело. Вместе с другими я подал заявление о зачислении в добровольцы и с группой художников из Союза рыл окопы под Ораниенбаумом». А все связанное с аспирантской картиной погибает во время блокады.
В начале войны Юрий под руководством архитектора Михаила Бенуа участвует в маскировке важнейшего объекта – Балтийского судостроительного завода. А в июле он уже – командир взвода морской пехоты, охраняющего артиллерийский дивизион. Применять оружие ему не приходится, и он «вооружается» карандашом. Ни о каких больших полотнах и не думает, а пишет и пишет зарисовки-портреты своих боевых товарищей, старясь запечатлеть характеры и настроение тех, в чью жизнь вошла война.
В ноябре 1942-го его отзывают в распоряжение Политического управления Балтийского флота. И до конца войны он вместе с другими художниками выпускает сатирические плакаты цикла «Балтийский прожектор». А еще участвует в восьми художественных выставках, в том числе знаменитой Всесоюзной выставке 1942-1943 годов в Москве «Героический фронт и тыл». Жена же его, работающая хранителем оставшихся в блокаде музейных экспонатов Петергофа, из-за блокадной дистрофии и нервного истощения лишается возможности иметь детей. И они воспитывают сына Марины от первого брака.
После войны вместо разрушенной бомбежками квартиры Непринцевым дают пару комнат в бывшей квартире председателя Государственной думы двух созывов Михаила Родзянко. В 1946-м художник снимает военную форму и становится доцентом на кафедре «живопись и композиция» родного вуза, членом Ленинградского Союза художников. На волне успехов пишет картину «Здравствуй, Ленинград!», портрет партизанки Лизы Чайкиной и… понимает, что это – неудачи.
Основной положительный отзыв о картине «Хорошо написана вода…», а о портрете он сам признавался: «В поисках образа героической советской девушки… я не сумел избежать некоторой надуманности композиции и допустил излишнюю театральную эффектность в освещении. Этим я невольно придал простому и мужественному образу Лизы несвойственную ему театральную приподнятость…». Но в 1951 году Непринцев представляет картину, которая приносит ему всенародную известность.
В каждом виде искусства появляются произведения, которые становятся знаковыми для своего времени. Так и происходит с полотном «Отдых после боя». Причем очень многие увидели в ней иллюстрацию к другому знаковому – литературному – произведению тех лет, поэме Александра Твардовского «Василий Теркин». На картине – явный любимец публики, солдат-весельчак, о чем-то «заливающий» пехотинцам, танкистам, разведчикам, которые корчатся от смеха. Ну совсем, как у Твардовского: «Балагуру смотрят в рот,/ Слово ловят жадно./ Хорошо, когда кто врет/ Весело и складно». Тут-то и пригождаются армейские зарисовки, и один из автопортретов – хохочущий солдат с прижатой к щеке рукой сзади и справа от рассказчика.
Репродукции «Отдыха после боя» смотрели со страниц журналов, висели во многих домах, а если кто не знал названия картины, называл ее просто «Василий Теркин». Она очень нравится первейшему художественному критику страны – Сталину, и автору рекомендуют выдвинуть свою работу на соискание Сталинской премии. Соответствующий комитет представляет «Отдых после боя» к премии III степени. Но вождь накладывает резолюцию: «Непринцеву – Премию I степени!», вычеркнув фамилии остальных кандидатов… А теперь слово – рядовому ленинградцу Владимиру Байкову:
«В нашей коммунальной квартире, в которой мы жили с 1945 по 1955 гг. было семь комнат. Две из них занимал с семьей известный впоследствии советский художник Юрий Михайлович Непринцев. Написав в 1951 году картину «Отдых после боя»… Юрий Михайлович получил за нее Сталинскую премию первой степени – 100 тысяч рублей… Будучи человеком широкой души, Юрий Михайлович отметил свою премию с соседями. Были приглашены все жильцы вместе с детьми. В течение недели он за свой счет установил в квартире ванную с дровяной колонкой… В течение двух недель Непринцеву с семьей по личному указанию Сталина была предоставлена пятикомнатная отдельная квартира в районе «Электросилы»… со студией: расположенная на последнем этаже шестиэтажного здания она имела «фонарь», т.е. стеклянный потолок и огромную стеклянную стену.
Его жена, портрет которой выполненный им висит в Третьяковке, говорила по телефону, висевшему у нас в коридоре так: «Теперь будем жить верхом на «Электросиле»… А про студию с дневным светом она объясняла своим знакомым по телефону: «Теперь Юрка сможет прямо с утра в одних трусах шедевры писать».
У нас до сих пор висит на стене подаренная им репродукция картины «Отдых после боя» с дарственной надписью: «Полине Осиповне и Дмитрию Ивановичу Байковым, а также Вове и Саше от соседа-автора. Л.с.п. Ю. Непринцев. 08.04.52» Эту репродукцию мы, окантовав рамкой и стеклом, повесили на стену… Правда, будучи у нас в гостях, один знакомый, внимательно рассмотрев автограф художника, посоветовал картину со стены убрать. Ведь в сокращении «Л.с.п.» означавшем: «Лауреат Сталинской премии» буква «с» была не заглавной и это значило, что имя «Сталин» было написано с маленькой буквы!»
Вообще-то, картину эту Непринцев пишет…трижды. В 1953-м он узнает из газет, что «душевно выстраданный» им первый вариант Сталин подарил на 60-летие китайскому лидеру Мао Цзэдуну. На следующий год по личному заданию вождя делается второй вариант – для Кавалергардского зала московского Кремля. А в 1955 году пишется и третий авторский вариант – по заказу Третьяковской галереи, для постоянной экспозиции.
После Сталинской премии, как говорится, пошло-поехало. За десять с небольшим лет Юрий Михайлович становится профессором и руководителем мастерской станковой живописи в Институте имени Репина, депутатом Ленинградского облсовета, заслуженным деятелем искусств РСФСР, народным художником России и СССР... И все время пишет и выставляется.
Среди более 300 его работ потрясает серия офортов, названная «Ленинградцы». С 17-ти графических листов дышат время и драматизм, смотрят образы блокадников, зарисованные прямо с натуры. Непринцев участвует почти в ста выставках, много работает в книжной иллюстрации, а наиболее удачными для себя считает портреты. Потому что пишет только тех, кого хорошо знает: академика Дмитрия Лихачева, народного художника СССР Учу Джапаридзе, писателя Александра Крона, архитектора Евгения Левинсона, актера Александра Бениаминова и, конечно, свою жену Марину.
Вместе с ней Юрий Михайлович – в центре жизни художественной элиты страны. Их на самом высоком официальном уровне принимают в Голландии, Италии, Франции, Бельгии, Финляндии, Австрии, Турции, странах Восточной Европы. Оттуда привозятся рисунки и наброски. Супруги знакомятся с Любовью Орловой, Фаиной Раневской, Михаилом Ульяновым… А это – из статьи в журнале «Огонек» за 1967 год: «Мы назовем несколько имен – Толубеев и Смоктуновский, Соловьев-Седой и Дзержинский, Аникушин и Непринцев, Колпакова и Соловьев, Петров и Моисеенко, Козинцев и Иванов, Мравинский и Мимеонов, Товстоногов и Акимов…, – и станет светло от звезд, что светят нынче в небе ленинградского искусства».
А потом настают времена, в которых те же коллеги и критики, что превозносили талант Непринцева, ставят ему в вину «советскую иконопись», последней точкой в которой стал посмертный портрет Сталина, выполненный совместно с Владимиром Серовым. После чего, как вспоминал искусствовед Михаил Герман, на обоих долго «лежала печать избранничества, отчасти и испуга». В 1990-х Непринцеву мстят те, кто, раньше были испуганными, но не были избранными. Его произведения в России почти не покупают, только за границей, а интервью у него берет лишь японское телевидение.
Эти годы – тяжелейшие в жизни Непринцева. На его руках умирает жена, из-за недомогания он работает на полставки, к нему перестают приходить ранее многочисленные гости. На свой 85-летний юбилей, в отличие от былых лет, он получает всего лишь две телеграммы – от президиума Российской Академии художеств и… художников города Череповца. Некоторые СМИ «не замечают» его участия в выставках…
А он, всю жизнь бывший нерелигиозным, неожиданно отправляется к христианским святыням в Иерусалиме и начинает писать картину «Шествие с Голгофы». Всех свидетелей казни Христа он пишет с одного человека – внука Аркадия.
И когда в 1996-м Юрия Михайловича хоронят там, где покоятся питерские знаменитости – на Литераторских мостках Волкова кладбища, газета «Смена», отнюдь не склонная идеализировать советское прошлое, подчеркивает в некрологе: «Никто из друзей, знакомых не может упрекнуть его в лицемерии. Кто-то говорит о трудном характере, кто-то – об упрямстве, но все – о его честности, о трогательной рыцарственности, о смелости в защите своего мнения…».
Владимир Головин |
|
