Промозглой мартовской ночью 1801 года в Санкт-Петербурге, в собственной спальне, был жестоко убит император Павел 1. Событие, несомненно, непривлекательное, но не такое уж из ряда вон выходящее для той эпохи. До Павла в России были убиты своими подданными четыре правителя, официально венчанные на царство - цари Федор II и Лжедмитрий I, императоры Иван VI и Петр III. Но на этот раз впервые в дворцовом перевороте, меняющем весь ход российской истории, участвовал грузин. Его фамилия сохранилась в русифицированном варианте Яшвиль, на самом деле – Яшвили. А вот имя до сих пор так и нельзя назвать с достоверностью, хотя оно звучало не раз в различных версиях.
Дело в том, что восстановить кровавые события в императорской опочивальне можно лишь по воспоминаниям. Ведь не только не было никакого официального расследования причин смерти самодержца, но и сам факт убийства тщательно скрывался аж до 1905 года. Было объявлено, что государь скончался от апоплексии (инсульта) и цензура без малого век не допускала никаких попыток историков внести ясность в этот вопрос. Воспоминания же всегда имеют долю субъективности, поэтому необходимо тщательно сопоставлять факты, преподносимые разными мемуаристами.
А в данном случае надо еще и помнить слова выдающегося историка Натана Эйдельмана: «Большая же часть рассказов записана людьми, находившимися далеко от дворца, порою даже в других городах, но запомнившими рассказы очевидцев; немало и «свидетелей третьей степени», т. е. тех, кто зафиксировал рассказ лица, в свою очередь пересказывающего версию участника». Так что попытаемся по воспоминаниям из минувших веков разобраться, какой же грузин решительно действовал в императорских покоях – Владимир Яшвиль или его младший брат Лев?
Их обоих, еще мальчиками, привезли в Петербург из семьи владетельного имеретинского князя Михаила Яшвили. Они попали в окружение императрицы Екатерины II и под фамилией Яшвиль поступили в Артиллерийский и Инженерный шляхетский кадетский корпус. В 1786 году братья выпускаются на службу в Бомбардирский полк в званиях штык-юнкеров. Этот странный для последующих времен чин был позаимствован у шведов, у которых звучал как «штик-юнкер» (артиллерийский юнкер). А в русском языке он превратился в более привычное военному уху «штык-юнкер». По окончании корпуса присваивался этот чин, а не унтер-офицерский. И в сугубо артиллерийском названии появилось пехотное «штык».
Но воевали братья не штыками, а используя орудия. Под командованием легендарного Александра Суворова сражались на Русско-турецкой войне 1787-1791 годов, Владимир брал знаменитую крепость Измаил, Лев участвовал в первой крупной победе русских войск на той войне – уничтожении турецкого десанта в Кинбурне. Потом оба в Польских походах – в 1792-м, и вновь под началом Суворова - в 1794-м.
В 1800 году командир артиллерийского полка Владимир Яшвили получает звание генерал-майора и назначается цейхмейстером (командующим береговой артиллерией).  Лев в том же голу становится полковником конно-артиллерийского полка. Запомним эти звания и должности братьев: они – на 11 марта 1801-го, на момент убийства Павла I. И помогут нам разбираться с мемуарами об участии князя Яшвиля в этом убийстве.
А перед началом разбирательства сам собой напрашивается вопрос: за что же все-таки убили Павла Петровича Романова? И вообще, что за человек был император, который подписал Высочайший манифест о присоединении Картли-Кахети к Российской империи, торжественно провозглашенный в Сионском соборе Тифлиса 16 февраля 1801 года и окончательно положивший конец независимости Грузии?
Его родители – Петр III, внук Петра I и Екатерина II, свергнувшая супруга с престола. Впрочем, сам Петр III, правивший всего полгода, очень сильно сомневался в своем отцовстве. А его подданные поговаривали, что Павел то ли прижит Екатериной от ее любовника графа Сергея Салтыкова, то ли является чухонцем (финном или эстонцем) из деревни Котлы, подкинутым царице вместо мертворожденной дочери. В общем, отношения Павла с матерью были, мягко говоря, неприязненные, он любил своего эксцентричного отца, которого очень не любила Екатерина. Вслед за императрицей ее фавориты открыто презирали Великого князя, а он ненавидел их.
При таком раскладе Павел отнюдь не планировался в наследники престола и сам понимал, что шанса стать государем у него практически нет. И тем не менее, целых 34 года ждал кончины матери, мечтая уничтожить все ее дела. А та собиралась, минуя сына, передать власть своему внуку Александру Павловичу. Но не успела –скоропостижно скончалась в 1796 году и четыре с лишним года страной правил человек, не готовившийся к трону. Хотя ему было уже 42 года. Так гигантская империя получила самого, пожалуй, взбалмошного самодержца со странным, неоднозначным поведением и непредсказуемой политикой.
Справедливости ради надо сказать, что, уничтожая созданное матерью, он делает и добрые дела. Приняв престол, он амнистирует всех, кто находится в заключении и «по тайной экспедиции» – под судом и следствием. Он освобождает участников Польского восстания 1794 года во главе с томившимся в Петропавловской крепости Тадеушем Костюшко. Из Шлиссельбургской крепости выходит просветитель, издатель сатирических журналов и общественный деятель Николай Новиков.
Из сибирской ссылки возвращается литератор и философ Александр Радищев, которого за роман «Путешествие из Петербурга в Москву» Екатерина II назвала «бунтовщиком, хуже Пугачева». А еще новый император возвращает в столицу своего сводного брата Алексея Бобринского, сына Екатерины II и ее фаворита графа Григория Орлова. Ему было запрещено жить в Петербурге, а Павел не только отменяет запрет, но и жалует внебрачному сыну своей матушки титул графа.
Вскоре после восшествия на престол Павел установил в одном из окон Зимнего дворца знаменитый желтый ящик, в который любой человек мог опустить прошение, сообщение, жалобу. Ключ от комнаты с ящиком хранился у императора, каждое утро он лично доставал письма и немедленно реагировал на них. Резолюции и ответы за его подписью публиковались в газетах. Если автору письма предлагалось обратиться в какое-нибудь ведомство, то царя обязательно извещали о результатах.
«Первейший любимец, первый сановник, знаменитый вельможа, царедворец и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы равно страшились ящика», – свидетельствовал историк Александр Тургенев. Лишь за один год в желтый ящик опустили 3.229 писем, по которым Павел I издал 854 письменных указа и отдал 1.793 устных приказа. Но потом, как и следовало ожидать, в ящике стали появляться карикатуры и анонимки, оскорбляющие царя. И «канал связи с народом» был закрыт.
В деревне Павел сократил барщину с 6-ти до 3-х дней в неделю, запретил продавать крестьян без земельных наделов и заставлять их работать по церковным праздникам и воскресеньям. Крестьяне получили право заниматься торговлей, официально становиться купцами или мещанами, то есть селиться в городе. В сфере вероисповедания разрешил старообрядцам строить храмы.  В армии ввел аттестацию генералов и офицеров и запретил им эксплуатировать солдат в личных целях,
Но изменений «со знаком минус», настроивших против него все сословия, было больше. Он считал, что помещики содержат крестьян лучше государства, и за 4 года раздал в частные руки 600 тысяч крепостных, тогда как его мать за 34 года пожаловала помещикам 850 тысяч душ. Самые масштабные реформы коснулись дворян, которых Павел не любил с детства, боялся их бунта и хотел ограничить привилегии, дарованные им Екатериной II.
Он лишает дворян права предоставлять царю коллективные жалобы, а тем из них, кто прослужил офицерами менее года, запрещает уходить в отставку. Дворянам и их детям запрещают выезжать за границу, привозить оттуда книги и ноты. Их обкладывают сбором на содержание администраций в губерниях и судебных органах. К дворянам даже стали применять телесные наказания.
Так, штабс-капитан Кирпичников получает тысячу палок за резкие высказывания по поводу ордена Святой Анны (Анной звали фаворитку императора). За «дерзновенные разговоры» пожизненно оказывается в тюрьме полковник Кнутов. В   желтый ящик подкидывают донос на гвардейского офицера, носившего кивер сдвинутым набок, и тот в цепях отправляется в Сибирь. А случай со знаменитым драматургом Василием Капнистом, – лучшая иллюстрация самодурства Павла.
Императору доносят, что комедия Капниста «Ябеда» высмеивает его правление. Драматурга без всяких разбирательств арестовывают и под конвоем увозят в Сибирь. Так и не поняв, что происходит, он находится в пути, когда Павел решает все же посмотреть пьесу. После первого акта он приказывает вернуть Капниста с курьером в столицу, после второго акта – наградить его и дать ему чин. И все это за несколько часов. А Капнист потом шутил, что комедия оказалась коротковата, а то он вернулся бы из ссылки министром.
Впрочем, не только у дворян были основания не любить непредсказуемого монарха. Тот установил комендантский час: после восьми вечера в домах нельзя было зажигать свет, а передвигаться по улицам могли лишь караульные солдаты, акушерки – к роженицам и священники – к умирающим. Долгое время были запрещены балы, под длительную опалу попал вальс. А внешность подданных Павла Петровича определяли строжайшие правила.
Мужчинам запрещают круглые шляпы, высокие сапоги, фраки и жилеты, бакенбарды, зачесанные вперед волосы, а офицерам гвардии – еще и ношение шуб. У женщин в царской опале оказываются французские платья, «сочетание синих сюртуков с красными воротниками и белою юбкою», букли и челки. Модных магазинов с предметами роскоши и нарядами остается только семь – по числу… смертных грехов.
Легко понять, почему улицы Санкт-Петербурга пустеют, когда царь выезжает на ежедневную прогулку. Увидев его, все обязаны выходить из экипажей и приветствовать, рискуя попасть в Петропавловскую крепость, если их внешний вид не понравится монарху. Необходимость все подчинять царскому велению доходит до того, что даже императрица Мария Федоровна, супруга Павла, без его разрешения не может приглашать к себе своих собственных сыновей с их женами.
Из-за боязни «революционной заразы» создается Цензурный совет, закрываются частные типографии, открывается Тайная экспедиция вместо Тайной канцелярии, упраздненной Екатериной II. Под запрет попадают даже слова. Так, вместо «гражданин», «отечество» и «врач» надлежит говорить «обыватель», «государство» и «лекарь», вместо «выполнить» и «отряд» – «исполнить» и «деташемент»... Неисполнение строго карается.
А указы Павла I сыплются, как из рога изобилия. За время своего царствования он издает их 2179, то есть по 42 указа в месяц. Помимо уже перечисленного, эти документы предписывают следить за всеми, особенно за иностранцами, просматривать письма, в первую очередь отправляемые за границу, чиновникам следует доносить обо всех действиях своих начальников. Но «главное действующее лицо» павловских указов, пожалуй, армия.
Самодержец меняет военную форму на прусский манер, строго наказывая за малейшие отклонения от его капризов. Достаточно сказать, что только форму конной гвардии он меняет девять раз. Он маниакально изводит военных жестокой муштрой, ежедневно (!) перед Зимним дворцом проводятся вахтпарады, на Марсовом поле то и дело идут показные учения. Государь постоянно недоволен, все время кого-то карает, не брезгует публично охаживать палкой провинившихся офицеров.
Ну и, конечно, непредсказуемым Павел оказывается в международных военных вопросах. Так в 1799 году он считает необходимым объявить войну Испании за то, что она поддерживает отношения с ненавистной тогда ему республиканской Францией. А через пару лет вместе с первым консулом Франции Наполеоном Бонапартом собирается совершить поход в Индию.
Русский царь собирается противостоять Англии, чтобы отобрать у нее не только Индию, но и остров Мальту. Ведь православный Павел был провозглашен Великим магистром католического Мальтийского ордена и даже повелел изготовить географические карты, на которых Мальта значилась губернией Российской империи. А еще он предлагал Папе Римскому… переселиться в Россию.
Скажем больше, многие серьезные ученые считают пустой тратой ресурсов и сил Суворовский военный поход в Италию против революционной Франции (тот самый, со знаменитым переходом через Альпы) в 1799 году. Вообще, непредсказуемый самодержец стремился активно участвовать в европейской политике, а это требовало огромных денежных затрат без ощутимой пользы для страны.
Деяниям Павла I здесь уделено такое внимание, чтобы было ясно: состоящий на военной службе грузинский князь имел все основания стать заговорщиком. Ведь заговор был направлен против человека, не знающего и не понимающего страны, которой управляет. Из-за его капризов и смен настроения люди не могли знать, что с ними будет завтра. А свои отношения с людьми он определил так: «В России нет важных лиц кроме того, с кем я говорю и пока я с ним говорю».
Конечно же, он не мог быть авторитетом для большинства своих подданных, вынуждая их жить в «угрюмое и суровое время». И в первую очередь такой император не устраивал военное дворянство – главную движущую силу российской истории в ту эпоху. А как могло офицерство смириться с тем, что, по словам историка Николая Карамзина, царь «лишил награду прелести, а наказание – стыда»? Он никак не мог понять, что абсолютная монархия невозможна без поддержки аристократии.
В общем, упрямство и непродуманность многих решений, плохое знание государственных дел и непредсказуемость Павла, его мнительность и неумение окружить себя умными и верными людьми приводят к тому, что в начале марта 1801 года созревает заговор против него. Раздраженных опалами и оскорблениями возглавляют военный губернатор Санкт Петербурга, начальник остзейских (прибалтийских) губерний, главный директор почт, член Совета и Коллегии иностранных дел граф Петр Пален и бывший вице-канцлер, сенатор Никита Панин. В их планы посвящено до 300 аристократов, но не всем известны детали плана. Главное же в этом плане: не убивать императора, а сменить его на более «покладистого».
И вот, когда государь собирается «порадовать» подданных очередными указами – об изоляции императрицы с цесаревичем Александром и узаконивании пары своих внебрачных детей – заговорщики начинают действовать. Вечером 1801 года, после обильного ужина с возлияниями, они двумя колоннами отправляются к Михайловскому замку. Его Павел построил для себя, так как не любил Зимний дворец. Но успел прожить в новом замке всего 40 дней. Стягиваются туда и гвардейские полки   – Преображенский с Семеновским.
В спальню императора врываются 12-14 офицеров. Их возглавляют бывший командир Изюмского легкоконного полка, Георгиевский кавалер, генерал-лейтенант Леонтий Беннигсен и генерал-поручик, бывший шталмейстер граф Николай Зубов, брат князя Платона Зубова – последнего любовника Екатерины II. В заговоре участвует и третий брат – герой Русско-персидской войны 1796 года генерал-аншеф Валериан Зубов.
Вообще-то, заговорщики планируют не убивать Павла, а заставить его отречься от престола в пользу старшего сына, будущего императора Александра I. Тот дает молчаливое согласие на свержение, но никак не на убийство отца. Беннигсен писал: «Принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишен возможности делать зло».
Но все идет не так, как планировалось. Не будем уточнять, как проникли в покои Павла гвардейские офицеры, среди которых был и князь Яшвиль. Как разгорелся их конфликт с императором, который тщетно пытался спрятаться за ширмой, а потом поднял руку на одного из заговорщиков. У всего этого есть несколько версий. А суть в том, что императора бьют по голове тяжелой золотой табакеркой Николая Зубова, а когда он падает, душат шарфом. При этом присутствует князь Яшвиль. И, как говорят, не просто присутствует…
Поэт Вольфганг Гете в своем германском далеко пишет записку «Дворцовая революция против императора Павла» и так определяет заговорщика: «Артиллерист князь Яшвиль грузин». Сенатор барон Карл Генрих Гейкинг сообщает, что «князь Яшвиль» после отказа Павла подписать отречение «крикнул: «Ты обращался со мною, как тиран, ты должен умереть!» При этих словах другие заговорщики начали рубить государя саблями и ранили его сперва в руку, а затем в голову». Попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Дмитрий Рунич утверждает: «Яшвиль, грузинский князь, или Бог знает, кем он был, приблизился к ширмам, за которыми увидел скрывавшуюся жертву».
Майор фон Ведель, также с чужих слов сообщает, что на Павла набросились Яшвиль и Татаринов, ширмы опрокинулись, царь пришел в сознание и стал звать на помощь: «Он с силою оттолкнул державшего его Яшвиля и пытался вырваться. При этом они оба упали на землю... В это самое мгновение гвардейский офицер…  сорвал с себя шарф и обвил им шею императора, а Яшвиль крепко держал голого, с отчаянием боровшегося императора. Многие заговорщики, сзади толкая друг друга, навалились на эту отвратительную группу, и таким образом император был удушен и задавлен, а многие из стоявших сзади не знали в точности, что происходит».
Из всех заговорщиков мемуары оставили лишь Беннигсен и прапорщик Константин Полторацкий. Но второй из них находился с солдатами, Беннигсен дает три версии, чтобы выставить себя в наилучшем свет. Он пишет: «Мало-помалу стали входить офицеры из тех, что следовали за нами. Первыми были подполковник Яшвиль...майор Татаринов и еще несколько других»… «Князь Яшвиль, генерал-майор артиллерии, уже некоторое время находившийся в отставке, первым вошел во главе своих сотоварищей. В бешенстве он бросился на императора, повалил его на пол, опрокинул ширмы и ночник»… «Князь Яшвиль, Горданов…  гвардейские офицеры… держали императора в своих руках, вначале ему удалось подняться с земли, но его опрокинули вновь».
Вообще, различные мемуаристы по-разному приписывают Яшвилю участие в убийстве. С их слов, он и бьет саблей часового, и находит царя за ширмой, и призывает заговорщиков к расправе и, при различных обстоятельствах, наносит первый удар Павлу, и душит шарфом… Тут создается впечатление, что он всюду успел поучаствовать. Но все это со слов тех, кто в спальне не был. А Натан Эйдельман справедливо подчеркивает, что из десятков свидетельств большая часть «записана людьми, находившимися далеко от дворца, порою даже в других городах, но запомнивших рассказы очевидцев; немало и «свидетелей третьей степени»… Вот  самое, пожалуй, раннее письменное свидетельство. Оно записано 15 апреля 1801 года со слов среднего сына императора – Константина своему бывшему воспитателю графу Карлу фон-дер Остен-Сакену. А Константин, как и Александр ненавидел своего папашу и постарался поточнее разузнать, что и как с тем произошло:
«Князь Зубов объявил Павлу, что он арестован и больше не император. Павел спросил, по чьему приказу? «По приказу нации, недовольной его правлением», – ответил Зубов. Павел умолял сохранить ему жизнь и обещал исправиться. Но эти лица опасались последствий, к тому же для смелости они изрядно выпили. Князь Зубов сказал им слова известной поговорки: «Нельзя сделать омлет, не разбив яйца». Князь Яшвиль первым нанес императору сильный удар по голове, от которого тот потерял сознание. Остальные убийцы добили царя, задушив его».
Из всего, что мы узнали, пока нельзя определить, кто из братьев-грузин принимал участие в убийстве императора.  Имя его еще не прозвучало, а воинское звание Яшвиля варьируется. Поэтому обратимся к литературе, конкретно называющей имя князя. Сначала – той, где речь идет о старшем брате Владимире.
Знаменитый гусар-поэт Денис Давыдов: «Князь Владимир Яшвиль, человек весьма благородный и Татаринов задушили его, для чего шарф был снят и подан Яковом Федоровичем Скарятиным». Офицер Михаил Леонтьев со слов «товарищей и знакомых»: «Свирепый генерал князь Юшвиль вскричал Зубову: «Князь, полно разговаривать! Теперь он подпишет все, что вы хотите, а завтра головы наши полетят на эшафоте!» – и с сими словами ударил государя табакеркой в висок». То есть прямо указывается на генерал-майора, старшего брата. А еще то, что Павел ударил Владимира Яшвиля тростью во время парада, так что повод для мести мог быть.
Вообще же, широко распространенное в историографии мнение об участии в заговоре старшего Яшвиля пошло от дипломата и историка князя Алексея Лобанова-Ростовского. Он в 1877-м подготовил к изданию мемуары надворного советника Августа Коцебу, но в примечаниях называет участником цареубийства Владимира Михайловича, а приписывает ему чины и место службы Льва. Льва же называет старшим братом и дает ему служебные характеристики Владимира. Путаница со званием, должностью, степенью родства и именем князя и в популярных мемуарах сенатора Александра Вельяминова-Зернова.
А в целом из десяти наиболее читаемых мемуаристов только два однозначно пишут об участии князя Владимира в убийстве, причем у них информация о заговоре –  из «вторых рук». Двое путаются в биографических данных братьев, четверо прямо и еще двое косвенно называют участником заговора Льва Яшвиля. И во многих сведениях о заговоре прямо указывается, что в убийстве императора участвовал не Владимир, как это традиционно считается, а Лев Яшвиль
Беннигсен пишет: «Яшвиль, брат артиллерийского генерала Яшвиля». Это – прямое указание на Льва, который, как мы помним, в отличие от Владимира, генералом не был. То же самое у фон Веделя: «Брат артиллерийского генерала. Декабрист Михаил Фонвизин называет «артиллериста – полковника князя Яшвиля». Граф Алексей Ланжерон упоминает Яшвиля как гвардейского офицера. Владимир же в гвардии не был, а вот Лев до того, как стать полковником, служил в гвардейском батальоне.
К тому же сроки пребывания Владимира Яшвиля в Петербурге не очень стыкуются со временем подготовки и осуществления заговора. До 13 ноября 1800 года он служил в полку, который не квартировал в столице. Потом он становится генералом, командует береговой артиллерией в портовых городах на побережье Балтийского моря и его фамилии нет в «Санкт-Петербургском адрес-календаре» за 1800 и 1801 годы.
Вскоре после переворота появились копии письма Александру I, которое приписывали Владимиру Яшвилю. В нем такие фразы: «Несчастный безумец Ваш отец… В настоящую минуту осталось одно средство – убийство, мы за него взялись… Наши руки обагрились кровью не из корысти, пусть жертва будет не бесполезна… Будьте на престоле, если это возможно, честным человеком и русским гражданином… Пред государем я спаситель отечества, пред сыном – убийца отца… Удаляюсь в мои деревни, постараюсь там воспользоваться кровавым уроком…»
Оригинала этого письма никто не видел, доказательств, что оно написано Владимиром Михайловичем, нет. Тем не менее в опалу у нового царя попадает именно он, хотя Беннигсен, например, ничуть не пострадал. Сначала Яшвиля-старшего не приглашают на коронацию Александра I, а когда он в 1802-м добровольно уходит в отставку, на него заводят секретное дело и ссылают в Калужскую губернию под надзор полиции с запрещением бывать в обеих столицах. Хотя о царе близкий к нему князь Адам Чарторыйский утверждал: «Что касается ближайших участников убийства, то имена их долгое время были ему неизвестны, он узнал их только через несколько лет».
Значит, то, что Александр I «по горячим следам» считал Владимира Яшвиля убийцей своего отца, вовсе не доказательство причастности князя к заговору. Но именно его отрицательное отношение к этому человеку породило у «свидетелей третьей степени», мемуарную традицию считать Владимира Михайловича заговорщиком. А потом эта традиция перешла в историографическую.
В Отечественную войну 1812 года старший Яшвиль, с разрешения фельдмаршала Михаила Кутузова, был зачислен в Калужское ополчение, под Брянском и Ельней «лично собою рисковал жизнью, кидаясь во все опасности». Но Александр I отчитывает Кутузова и вновь отправляет князя под надзор полиции. В Калужской губернии и скончался кавалер орденов Святого Владимира 4-й степени с бантом и Святой Анны 3-й степени, Крестов «За Измаил» и «За Прагу», обладатель золотой шпаги «За храбрость». Ему был 51 год.
Его брат успешно продолжил службу, участвовал в войнах с Францией 1805-го и 1806-1807-х годов, в Отечественной войне 1812 года. Брал Париж, после Польской кампании 1831 года был избран в Военный совет – высший законодательный и законосовещательный орган для решения военно-организационных дел. Стал генералом от артиллерии. И умер в 64 года, осыпанный наградами.
А под конец вспомним единственное сообщение, сделанное по этой теме женщиной. И какой женщиной! Александрой Смирновой-Россет, фрейлиной двух императриц, создательницей легендарного петербургского литературного салона. Гоголь утверждал, что она – «перл всех русских женщин», а Пушкин, посвятивший ей немало строф, убедил ее написать мемуары, которые сейчас так ценят историки.
Так вот, «черноокая Россети», прекрасно знающая who is who в ту эпоху, вспоминала про 1818 год (тогда Владимир Яшвиль уже умер): «Вскоре получилось известие, что князь Яшвиль приедет делать смотр 17-й конной артиллерии. Лицо Яшвиля было очень неприятное, что-то суровое и холодное, и он участвовал в страшном убийстве в Михайловском дворце».
Вот и остается без ответа вопрос: «Кто Вы, князь Яшвиль?»


Владимир ГОЛОВИН

Жителей тбилисской улицы имени Ладо Асатиани мемориальными досками не удивить. В те времена, когда она называлась Бебутовской, а затем – Энгельса, на ней жило немало замечательных людей. Но то, что на общей памятной доске значатся имена сразу трех прославившихся на весь мир выходцев из одной семьи, – случай уникальный. Один из них – основоположник подводной археологии в СССР, исследователь рукописей Леонардо да Винчи.  Другой – начальник Военно-медицинской академии, создатель большой научной физиологической школы. Третий – востоковед, директор Эрмитажа, первый президент Академии наук Армении. Все они носили одну фамилию – Орбели. Все они – выпускники 3-й Тифлисской мужской гимназии, которая находилась между улицами Гановской (ныне – Галактиона) и Вельяминовской (Шалвы Дадиани).  Все трое – родные братья.
Их отец, Абгар Иосифович, окончил юридический факультет Петербургского университета и стал весьма успешным юристом в Закавказье. Работал в Сванети, Цхинвали, Азербайджане, был мировым судьей в Эривани, прокурором в Кутаиси. Женится он на княжне Варваре Аргутинской-Долгорукой, знавшей русский, французский, армянский и грузинский языки, прекрасно певшей и музицировавшей, занимавшейся благотворительностью в детских приютах Тифлиса.
Из-за того, что семья постоянно в разъездах, сыновья рождаются в разных городах: Рубен – в 1880-м в Нахичевани, Левон – в 1882-м около Цахкадзора, Иосиф – в 1887-м в Кутаиси. А когда семья окончательно осядет в Тифлисе, в доме 56 по Бебутовской улице, Абгар Иосифович работает присяжным поверенным и занимается частной адвокатской практикой. Он отказывается переводиться в Петрозаводск, сославшись на нездоровье супруги и «наличие маленьких детей», уходит со службы и много времени уделяет детям. Надеясь, что они займутся научной деятельностью.
После его смерти в 1912 году в газете «Мшак» можно прочесть свидетельство    врача Агасаряна: «Я не знал еще такого отца, который так заботился бы об образовании своих сыновей. Абгар Орбели приложил много усилий для их воспитания и образования, не останавливаясь ни перед какими материальными трудностями для развития своих сыновей. Он приглашал к себе домой учителей гимназии… И отчасти это явилось причиной того, что сыновья, окончившие гимназию, были уже полны творческих идей… Он говорил: «Я рад, что мои сыновья избрали путь во славу науки».
После окончания гимназии Рубен, по желанию отца, поступает на юридический факультет Петербургского университета, Леон – в Военно-медицинскую академию, а Иосиф – на историко-филологический факультет того же университета и становится востоковедом.
Рубен особым прилежанием в гимназии не отличался, бывало, двойки получал по физике и математике. С одиннадцати лет пробовал себя в литературе, написал аж семь тетрадей сочинений, озаглавив их «Сборник стихотворений Рубена Орбели, написанных в 1891, 1892, 93, 95 годах». Были там и короткие рассказы. Затем появляются тетради уже с философскими и этическими размышлениями – он очень религиозен.
Университет он оканчивает в 1903-м, с дипломом I степени. Его оставляют на кафедре гражданского права для подготовки к профессорской деятельности. Он служит обер-секретарем Гражданского кассационного департамента Правительствующего Сената и через год избирается действительным членом Юридического общества. В Йенском университете в Германии пополняет знания, становится доктором права и в 25 лет производится в надворные советники (чин, соответствующий званиям капитана 2-го ранга во флоте и подполковника в армии).
Он изучает религию, работает редактором юридического отдела двух газет – «Торгово-промышленная» и «Вестник финансов», а после октябрьского переворота 1917 года считает, что верующие люди вынуждены уйти «в духовные катакомбы». Различные религиозные конфессии не раз предлагают ему уехать в Европу, Америку, Японию, но эмигрировать он отказывается. В 1906-1913 годах работает редактором отделов юридического и иностранного законодательства Минфина, оборудует библиотеки, составляет в них каталоги. В 1918 году пишет о себе: «Занимался литературными трудами… сосредоточил с 1912 года мысль на необходимости духовного возрождения человека… стал постепенно выступать с лекциями соответствующего содержания в разнообразных аудиториях… Читал отдельные лекции философско-нравственного содержания… в ряде учебных заведениях Петербурга и его окрестностей, как-то: Технологический институт, Политехнический, Высшие женские курсы, Женский медицинский институт и в большом числе средних… В лекциях и докладах освещались проблемы зла, страдания, свободы воли, личности, личной и общественной гармонии, творчества. В 1918 году по приглашению Петербургского Родительского Комитета…  читал доклады по вопросам внешкольного воспитания, причем, Комитетом была избрана тема «Христос как педагог», и доклад неоднократно повторял в школьных аудиториях… Со времени революции и пробуждения общественного самосознания и интереса к проблемам духа, широко развил лекторскую деятельность, читал в больших аудиториях, причем с марта по май 1917 года прочел более 40 публичных лекций».
В 1923-м он указывает в анкете, что находится «вне политических партий». Но полоса неудач все равно начинается. Правительствующий Сенат перестает существовать. Рубен с молодой женой уезжает в Тамбов, работает в губернском отделе национальных меньшинств и участвует в создании университета. А в Кисловодске кем только он не был: ответственный хроникер в краевом телеграфном агентстве, инструктор библиотечной секции Северокавказского краевого отдела профсоюза работников просвещения и даже сборщик лекарственных растений.
Вернувшись в Петроград, работает управляющим делами и заведующим технической частью научной комиссии Академии наук СССР, ассистентом на кафедре философии в Институте физического образования имени П. Лесгафта, откуда его увольняют по сокращению штатов. И снова скитания: «исследование горских народностей в юридическом и религиозном отношении» у академика Николая Марра, работа в наркомате просвещения Армении и в Ереванском сельскохозяйственном университете, торгово-промышленной секции Госплана Закавказской Социалистической Советской республики (ЗСФСР) в Тбилиси.
По направлению Биржи труда снова (целых восемь лет) работает в Академии наук СССР, представляет ее библиотеку в областном отделе профсоюзов, становится общественным инспектором охраны труда. Но в 1931-м и тут – сокращение штатов… А из других организаций его увольняют по состоянию здоровья. Он пишет матери: «Мы все очень много работаем и очень устаем. Несмотря на то, что я признан пожизненным инвалидом (по болезни сердца и перенесенному туберкулезу обоих легких…), но пенсия так ничтожна, что приходится подрабатывать на научных работах. Это… занимает мое время, но… копаться в архивах все-таки уже тяжело по возрасту и по здоровью».
В 1935-м – судьбоносная встреча. Ученый корректор издательства Академии наук СССР Рубен Орбели, продолжающий искать работу, знакомится с начальником знаменитого ЭПРОНА (Экспедиции подводных работ особого назначения) Фотием Крыловым, хорошо знающим его брата-врача Леона. И тот предлагает Орбели, изучив соответствующую литературу, написать краткую историю водолазного и аварийно-спасательного дел. Так Рубен Абгарович обретает стабильный заработок, став научным консультантом, членом научно-технического совета и историографом ЭПРОНа.
Он почти девять лет занимается научным изучением истории водолазного дела с древнейших времен. Причем работает с первоисточниками, так как знает двенадцать (!) языков, среди которых не только современные, но и латынь, древнегреческий, староитальянский. Он использует труды Гомера, Эсхила, Платона, Аристотеля, Цицерона, Геродота… И, конечно, Леонардо да Винчи, зашифровавшего изобретенный им способ подводных погружений.
Расшифровав рукописи великого итальянца, Орбели определил, как развивалась его творческая мысль – от преодоления водных преград до подъема затонувших судов и даже подводных диверсий. А затем в статье «Альпинизм Леонардо да Винчи» ученый обсуждает, как использовать под водой «снеговые» очки – прообраз водолазной маски.
Орбели стал основателем подводной археологии в СССР, но сам предпочитал термин «гидроархеология». Он обследовал с эпроновцами акватории Тихвинского района близ Ленинграда, Одессы, Феодосии, Коктебеля. В первой же гидроархеологической экспедиции на Черноморье обнаружены древние челнок и прибрежные сооружения. И Орбели разрабатывает методику предохранения от разрушения археологических экспонатов, поднятых из-под воды. Дальнейшим работам и планам мешает война.
Блокада Ленинграда истощает организм Рубена Абгаровича, его диагноз: «дистрофия II-III степени с отеками ног и общей слабостью». В 1942-м его самолетом эвакуируют вместе с «учреждениями Академии наук СССР». В подмосковном Центральном санатории Красной Армии «Архангельское» диагноз расширяется: «авитаминоз, истощение, правосторонний плеврит и миодистрофия сердца». Организм устает бороться ровно за два года до Победы, в ночь 9 мая 1943 года.
Некролог, опубликованный в журнале «Судоподъем» под названием «Памяти ученого и борца», подписывают не только академики и высокие военно-морские чины, но и поэт Анна Ахматова с писательницей Мариеттой Шагинян. А в 1947 году выходит сборник «Профессор Рубен Абгарович Орбели. Исследования и изыскания. Материалы к истории подводного труда с древнейших времен до настоящих дней».  Сейчас это библиографическая редкость.
Вот такая непростая судьба у человека, которого в семье считали наиболее одаренным.  А он пришел в науку в результате непредвиденного стечения обстоятельств и оказался в тени славы младших братьев-академиков. Когда в 1965 году улица в Выборгском районе Ленинграда получила название «Улица Орбели», в указе Исполкома Ленгорсовета подчеркивались большие заслуги в развитии науки выдающихся ученых Леона и Иосифа Орбели, а имя Рубена не прозвучало…
Средний брат Леон в 1899 году оканчивает гимназию с золотой медалью и становится «своекоштным студентом» Военно-медицинской академии (ВМА) в Петербурге. Это значит, что за учебу приходится платить, зато после окончания обучения, не надо обязательно становиться военным врачом. На первом курсе он посещает лекции великого физиолога, будущего лауреата Нобелевской премии Ивана Павлова, а на третьем курсе уже работает под его руководством в Отделе физиологии Института экспериментальной медицины (ИЭМ).
Академию он оканчивает с отличием в 1904-м и назначается ординатором Николаевского военного госпиталя в Кронштадте, в 26 лет защищает диссертацию на степень доктора медицины и в 1907-1911-м годах стажируется в лучших физиологических лабораториях Германии, Англии и на Морской биологической станции в Италии. Потом Павлов приглашает своего любимого ученика на постоянную работу в ИЭМ, и Орбели получает звание доцента, а с 1918-го аж до 1957-го (!) возглавляет физиологическое отделение института имени П. Лесгафта.
Вообще, мест для приложения усилий и знаний у него предостаточно: «Физиологический журнал», Сельскохозяйственный, Первый Медицинский и Химико-фармацевтический институты, Высшие женские курсы в Ленинграде, Юрьевский (ныне – Тартуский) университет в Эстонии. В 1935-м он – член Академии наук СССР, первый заместитель Павлова на XV Международном физиологическом конгрессе, а после смерти учителя возглавляет все учреждения, которыми тот руководил.
Регалии и должности сыплются, как из рога изобилия. В 1941 году – Сталинская премия I степени, в 1943-м – избрание в первый состав Академии наук Армении и назначение начальником своей альма-матер – ВМА. На следующий год – присвоение высшего для военных медиков воинского звания генерал-полковника и членство во  вновь образованной Академии медицинских наук СССР. Еще через год – звание Героя Социалистического Труда.
Казалось бы, как говорится, живи и радуйся. Но… Вот отрывок из опубликованного в «Вестнике Российской академии медицинских наук» за 2012 год материала Артема Аствацатурова: «Всю жизнь физиолог Л.А. Орбели стремился к подавлению в себе и других свойства, названного И.П. Павловым «рефлексом рабства». В начале 30-х годов он отказался подписать коллективное письмо, осуждавшее высказывание Папы Римского о преследовании религии и священнослужителей в Советском Союзе, а в конце 30-х и начале 40-х годов неоднократно пытался добиться реабилитации многих репрессированных ученых, в том числе Н.И. Вавилова, Е.М. Крепса и А.А. Баева».
Как видим, заслуженный ученый не хотел жить в рамках установок советской власти. Когда в 1948-м, по инициативе погромщика генетики и кибернетики академика  Трофима Лысенко, была «закрыта» классическая генетика, вице-президент Академии наук СССР Орбели обязан был следовать линии партии. Но как последователь Павлова он продолжил исследования на основе открытий классиков генетической науки.
Он помнит, что в 1930 году Павлов, возмущенный гонениями на ученых, писал председателю правительства Вячеславу Молотову: «Беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительной. Я не знаю цели их (есть ли это безмерно усердное искание врагов режима, или метод устрашения, или еще что-нибудь), но не подлежит сомнению, что в подавляющем большинстве случаев для ареста нет ни малейшего основания».
Так что, вопреки указаниям «сверху», Леон Абгарович, не только не изменяет направление исследований, но и не увольняет опальных сотрудников. Более того, принимает ученого, изгнанного из Ленинградского университета. Тогда-то он и сам попадает в опалу под лозунгом борьбы… «за торжество физиологического учения академика Павлова». В 1948 году на сессии ВАСХНиЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина) его снимают с поста академика-секретаря отделения биологических наук, а сам он на эту сессию демонстративно не является.
На следующий год, во время подготовки к 100-летнему юбилею Павлова, на стол Сталину ложится доклад о «серьезном неблагополучии» в развитии павловского научного наследия, искажаемого Орбели, который «монополизировал» исследования по физиологии. Среди других, допустивших «грубейшее, вульгарнейшее извращение физиологии», назван и еще один лауреат Сталинской премии, ученик Орбели, директор Института физиологии при Тбилисском университете Иванэ Бериташвили.
А потом на уровне, выше которого в СССР быть не могло, звучит обвинение Леона Абгаровича в том, что он… «нанес наибольший вред учению академика Павлова». Любой здравомыслящий человек мог бы посмеяться над этим, если бы автором обвинения не был сам Сталин. И над Орбели организуется судилище. Официально оно называется научной дискуссией на объединенной сессии двух Академий – медицинской и «большой». В обиходе его назвали «Павловской сессией».
Сталин лично и детально расписывает сценарий того, что должно произойти: «По-моему, наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели… Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательней будет ликвидирована его монополия, тем лучше… Теперь кое-что о тактике борьбы с противниками теории академика Павлова. Нужно сначала собрать втихомолку сторонников академика Павлова, организовать их, распределить роли и только после этого собрать то самое совещание физиологов… где нужно будет дать противникам генеральный бой».
Обвинители Орбели заявили, что, согласно Павлову, все физиологические процессы в организме подчинены коре больших полушарий головного мозга. И эту подчиненность надо изучать лишь методом «условных рефлексов». А тот, кто изучает другие аспекты физиологии,  «субъективный идеалист». На деле же, на «Павловской сессии» научные разногласия были второстепенны – главным была идеологизация советской науки. И в ЦК партии четко определили роли обвинителей-«истинных павловцев» и объекты для «битья». Учение Павлова об условных рефлексах превратили из научного направления в набор догм.
Сессия начала работу с приветствия «корифею, создающему труды, равных которым не знает история передовой науки». То есть вождю. Затем – доклады, по сути, обвинительные речи. Великого ученого Павлова привязали к еще более «великому ученому» в вопросах языкознания – Сталину. И объявили, что мозг управляет поведением людей посредством речевых сигналов и надо «увеличивать власть человека над организмом». В целом, суть обвинений такова:
У Орбели «подвизались морганисты-вейсманисты, направление работ которых противоречило основным теоретическим идеям Павлова». Его ученики допускали «серьезные уклонения в сторону от Павловского учения, увлекались модными реакционными теориями зарубежных авторов». Сам академик «не направил коллектив работников на борьбу с влиянием западноевропейских и американских буржуазных теорий». А директор Института философии Георгий Александров, бывший глава   Управления агитации и пропаганды ЦК партии, вообще объявил, что Орбели «подрывает дело борьбы за свержение капитализма, отступив от материализма, которым руководствовался Павлов»
Сразу после этой сессии Орбели, Бериташвили и многие их единомышленники были уволены со всех своих постов, закрылись целые научные направления, учебные программы школ и вузов переделаны, а учебники переписаны. Советскую физиологию изолировали от международной науки. Леон Абгарович пишет письмо вождю, но ответа нет. От всего этого у него обостряется болезнь сердца, которая через несколько лет сведет его в могилу.
Как профессионал, он прекрасно понимает, что эта сессия лишила его нескольких лет жизни. И пытается извлечь максимум пользы из той малости, что ему оставили. Это – небольшая группа сотрудников, созданная в 1950 году для индивидуальной работы Орбели. Из нее рождается лаборатория, из лаборатории – Институт эволюционной физиологии АН СССР, который возглавляет, конечно же, Леон Абгарович!
А самый известный из трех братьев Орбели – младший из них, Иосиф. Известен не только своими выдающимися научными работами, но и чисто человеческими поступками, ставшими поистине легендарными.
Параллельно с обучением в 3-й Тифлисской гимназии он прошел полный курс реального училища, дававшего «общее образование, приспособленное к практическим потребностям и к приобретению технических познаний». Да еще – освоив профессии столяра, каменщика и типографского наборщика.
По окончании историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, владея русским, грузинским, армянским, греческим, латинским и турецким языками, он преподает во многих вузах, ведет археологические раскопки, становится первооткрывателем многих древностей государства IX-VI веков до нашей эры Урарту. Ему чуть больше тридцати, когда он становится руководителем разрядов археологии и искусства Армении и Грузии в Академии истории материальной культуры, ученым секретарем этой академии и Коллегии по делам музеев Наркомпроса РСФСР.
В 1924-м он приходит в Государственной Эрмитаж помощником директора. А через 10 лет возглавляет этот главный музей страны и становится членом Академии наук СССР.
Из-за внушительной бороды у него – внешность чудака. Однажды его остановили на Невском проспекте и предложили работать швейцаром в одном из ресторанов Ленинграда. Вежливый академик ответил: «Я подумаю…». А вот как директор Эрмитажа он «чудит» так, что может лишиться не только должности, но и свободы.
В 1932 году, еще не будучи директором, он выгоняет из музея представителей конторы «Антиквариат» Наркомата внешней торговли. Они пришли забирать экспонаты из так называемой «восточной коллекции», чтобы продать их за границу. Стране нужны были деньги, и она начала массово распродавать предметы искусства на аукционах Запада.  Изгнанием непрошеных визитеров Орбели не ограничивается и пишет письмо самому «вождю народов».
Через пару недель приходит ответ: «Уважаемый т-щ Орбели!  Письмо Ваше от 25 октября получил. Проверка показала, что заявки «Антиквариата» не обоснованы. В связи с этим соответствующая инстанция обязала Наркомвнешторг и его экспортные организации не трогать сектор Востока Эрмитажа. Думаю, что можно считать вопрос исчерпанным. С глубоким уважением, И. Сталин». А сотрудники сектора Востока складывают такую песню про своего руководителя: «Раздаются свирепые трели и чернеет вдали борода. Это, верно, бушует Орбели, и скрываются все без следа!»
Потом Иосиф Абгарович «нарывается» на грозный НКВД. Когда от него требуют представить список сотрудников Эрмитажа из числа дворян, он на первое место в этом списке ставит свою фамилию. Когда его обвиняют в том, что он принимает на работу женщин «буржуазного происхождения», он заявляет: дежурные в залах музея должны хотя бы немного владеть иностранным языком, чтобы правильно показывать дорогу иностранцам.
В Эрмитаже живет байка о том, как в 1930-х планировали заменить статую ангела со шпиля Петропавловского собора на памятник Сталину. И Орбели завил: «Помилуйте, товарищи,  этот шпиль отражается в Неве, и что же, вы хотите, чтобы товарищ Сталин оказался вниз головой?». Естественно, желающих не нашлось, и проект отклонили. Впрочем, может, это и не байка вовсе… Но фактом остается то, что в 1935 году Иосиф Абгарович переплавил фамильное серебро, чтобы отчеканить миниатюрные копии ценнейшего блюда IV-V веков и вручить их всем участникам Международного конгресса по иранскому искусству и археологии.
А то, что делает этот человек мирной профессии во время войны, иначе, как подвигом и не назовешь. В первые же дни он организует отбор, упаковку и эвакуацию более миллиона (!) музейных экспонатов. Он отказывается уехать из осажденного Ленинграда и создает в подвалах Эрмитажа бомбоубежище, спасшее жизнь двум тысячам горожан. Там же живут и продолжающие исследования научные сотрудники музея, и сам Орбели, получающий, как и все, суточный паек в 25 граммов хлеба.
Ученый сумел настоять, чтобы с фронта на один день отпустили нескольких историков – прочесть научные доклады на совещании, посвященном 500-летнему юбилею поэта Низами. Это мероприятие он спланировал на промежутки авианалетов пунктуальных немцев.
Полумертвого от голода и холода академика все-таки эвакуируют в 1942-м, но через год с небольшим он возвращается на берега Невы. И участвует в работе Чрезвычайной комиссии, которая обследует состояние разрушенных немцами пригородных дворцовых ансамблей – Павловска, Пушкина, Петродворца... И, конечно же, возглавляет восстановление Зимнего дворца и экспозиций Эрмитажа. Уже в октябре 1945-го для посетителей открываются 69 залов.
В 1946 году Орбели выступает на Нюрнбергском судебном процессе свидетелем, уж он-то видел и обстрелы, и разрушения памятников культуры: «Преднамеренность артиллерийского обстрела Эрмитажа для меня и для всех моих сотрудников была ясна потому, что повреждения причинены музею не случайным артиллерийским налетом, а последовательно, при тех методических обстрелах города, которые велись на протяжении многих месяцев». «Достаточно ли велики познания свидетеля в артиллерии, чтобы он мог судить о преднамеренности этих обстрелов?» – спрашивает адвокат. – «Я никогда не был артиллеристом. Но в Эрмитаж попало тридцать снарядов, а в расположенный рядом мост всего один, и я могу с уверенностью судить о том, куда целил фашизм. В этих пределах я артиллерист»
В начале 1950-х – очередная волна гонений на ученых, и под нее попадает ученик раскритикованного вождем академика Николая Марра, человек независимого характера Иосиф Орбели, не уволивший рекомендованных «сверху» сотрудников. В 1951-м его «убирают» из Эрмитажа, он работает в Институте языкознания Академии наук СССР и в Ленинградском университете. А кроме того, в 1956 году возглавляет Ленинградское отделение института Востоковедения, почти рядом с родным Эрмитажем…
Иосиф Абгарович уходит из жизни в 1961-м, не в элитном «лечкомбинате», а в четырехместной палате обычной больницы. Но не будем заканчивать рассказ на печальной ноте, а посмотрим на эпизоды из сугубо личной жизни братьев-академиков. Прочтем отрывок из материала Александра Балуева в 8-м номере журнала «Петербург на Невском» за 2004 год – про поселок Комарово, воспетый в популярной песне:  «После войны Сталин подарил Академии наук 25 деревянных домов – строили специально по его указу… В поселке жили и темпераментные братья Орбели – директор Эрмитажа Иосиф Абгарович и военный медик Леон Абгарович. Случайно повстречавшись друг с другом во время ссоры, они демонстративно «разворачивали бороды» и расходились в разные стороны. А когда мирились, то садились вместе на лавочку – и тогда появившиеся невесть откуда экскурсанты рассматривали их как какую-то достопримечательность».
Да, было кого рассматривать…


Владимир ГОЛОВИН