В соцсетях, без которых современное поколение с трудом представляет свою жизнь, в последнее время очень популярен такой статус: «Работай, как будто тебе не нужны деньги, люби, как будто тебе никогда не причиняли боль, танцуй, как будто никто не смотрит, живи, как будто на земле рай...» Это слова незвестного автора, однако, они будто до каждой буквы списаны с жизни и творчества Давида (Додика) Давыдова, великого мастера фотопортрета и настоящего тбилисца прошлого века.
Просто Додик
Тайны - как видеть - не выдав, Тенью сгоравшего дня Высветил Додик Давыдов И приукрасил меня. Высветил в гаснущем свете, Занавес не осветив. Вижу я в этом портрете Прошлого грустный мотив. Небыли-беды, обиды, Времени выгул и гул… Додик - лукавец! - Давыдов, Ты меня не обманул. Даниил Чкония
Театрального фотографа Давыдова Давида Наумовича, или просто Додика, знал весь Тифлис, с ним дружила вся грузинская столица, свидетелем его тонкого таланта была вся страна. В доме у него собиралась тбилисская и московская культурная богема 60-70 гг. – от Беллы Ахмадулиной до Булата Окуджавы. Об этом уникальном фотохудожнике, богатейшей фантазии и редкой души человеке, мне рассказала его близкий друг, историк Наталья Чахава. По рассказам Чахава,мне стало предельно ясно, что для Грузии и особенно для Тбилиси Додик Давыдов был абсолютно исторической личностью, колоритом грузинской столицы. А для Натальи Додик прежде всего был человеком, фактически в чьих руках она выросла, с кем она очень дружила, кто составлял огромную часть ее жизни. – Тогда я была студенткой, он – товарищем моего дедушки. Вообще у Додика Давыдова была очень интересная судьба. Он был из семьи прибалтийских евреев. Его настоящая фамилия была Пекелис. Позже он взял себе псевдоним – Давыдов. Дедушка его имел в Тифлисе картонажные фабрики. Их было три брата. Один был известным фокусником в Тбилисской филармонии, второй – Натан Пекелис жил на Марджанишвили, там, где сейчас стоит «Макдональдс», и являлся известным зубным врачом. А Додик жил прямо во дворе канатки, на проспекте Руставели, в 52-ом номере. Так что он родился и вырос в Тбилиси. У брата Додика, зубного врача Натана, была единственная дочь по имени Сильва. Она рано уехала из Тбилиси, вышла замуж за известного дирижера Александра Каца и долгое время жила в Новосибирске. У нее была дочь Виктория, которая в свою очередь вышла замуж за музыканта Бориса Петрушанского. Но, как говорит Н.Чахава, они были отрезанным ломтем, даже для своих родителей, не только для Додика. Приблизительно 30-40 лет назад в грузинской столице прошел слух, будто голливудская звезда 1940-1960-х годов Грегори Пек ни кто иной, как грузин. И, как утверждает Наталья Чахава, все дело в том, что Грегори Пек был двоюродным братом Додика Давыдова. – Пек – от фамилии Пекелис. Грегори Пекелис родился в Тифлисе, в 1913 году. Я вам повторяю то, что рассказывал мне Додик! Грегори Пеку было 2 года, когда его отец уехал в Америку. Отец Грегори Пека и отец Додика Давыдова были родными братьями. Я открыла «Who is who?», но там, конечно, об этом не напишут. Там указано, что он родился где-то в предместье Сан-Диего. А ведь Додик и Грегори были двоюродными братьями, что называют «бидзашвилеби». – А они общались друг с другом? – Они общались. До революции Грегори Пек присылал Додику письма. А потом они, увы, потеряли связь друг с другом.
Война, кофе и дружба
«Когда вы снимаете людей в цвете, вы фотографируете их одежду. Но когда вы переключаетесь на черно-белую фотографию – вы запечатлеваете их душу».
Додик Давыдов начинал, в 20-е годы прошлого столетия, когда русский театр в Грузии был в самом расцвете. – Понимаете, Додик был театральным фотографом. Это не был фотограф, который сидел в фотоателье… Лиза, мчади! – вдруг напоминает Наталья дочери о мчади, которые она положила на сковороду к моему приходу. – А ведь Додик еще совсем мальчишкой участвовал в войне. Это была последняя русско-турецкая война. Додик воевал на территории Персии. Он показывал мне джезве из Ирана. Кстати, Додик варил в них вкуснейший кофе. Наталья Чахава довольно часто бывала в доме фотографа, потому что там можно было встретить интереснейших людей. По ее словам, кроме известных поэтов, музыкантов, журналистов, писателей, редакторов и режиссеров, у Додика собирались популярные актеры кино и театров Грибоедова и Руставели. – А с кем Додик дружил? – Он очень дружил с Абрамом Исааковичем Рубиным, учеником Таирова. Был такой известный режиссер Грибоедовского театра. С редактором «Мерани» Марком Златкиным. С Шурой Цыбулевским - это был тонкий писатель, поэт, переводчик. Он написал диссертацию о Важа Пшавела в переводах Бориса Леонидовича Пастернака. Шура Цыбулевский, между прочим, был одноклассником Булата Окуджавы. Додик также очень дружил Левой Софианиди, с профессором университета Тенгизом Залдастанишвили. Это была единая компания, ближайшие друзья Додика. Гия Маргелашвили – замечательный, изумительный, умнейший литературный критик и писатель. А еще Додик очень любил Юнну Мориц, большого русского поэта плеяды Окуджава и Высоцкого. Как он не раз говорил мне, Мориц напоминала ему мать. Кроме того, Давида Наумовича связывала большая дружба с актерами Грибоедовского театра Владимиром Брагиным и Беллой Белецкой, с актерами театра и кино Павлом Луспекаевым, знаменитым по кинокартине «Белое солнце пустыни», и Львом Дуровым. В его доме часто бывала Наталия Соколовская – известный прозаик, поэт и переводчик. Она работала в издательстве «Мерани», переводила поэзию О.Чиладзе, Т.Табидзе, Дж.Чарквиани. – Додик был престижным фотографом и его знал весь Тбилиси. Тот Тбилиси, в котором существовало настоящее общество, интеллегентные люди, за плечами которых было пять, шесть, семь поколений горожан. Додик часто можно было увидеть на премьерах, выставках, концертах. Он был своим везде!
Тбилисский Рембрандт
Додика Давыдова называли «тбилисским Рембрандтом», потому что он делал потрясающие портреты. К сожалению, у него не было мастерской. Поэтому он снимал спонтанно. По словам Н.Чахава, у фотохудожника был колоссальный архив, содержащий уникальные портреты Максима Горького, Владимира Маяковского, Ладо Гудиашвили, Верико Анджапаридзе, Медеи Джапаридзе... Давыдов много выставлялся в Латвии, ФРГ, Италии, Японии, а также в Москве и Ленинграде. За портрет грузинской пианистки Элисо Вирсаладзе Министерство культуры СССР и правление Союза журналистов наградили его дипломом третьей степени. – А с тбилисскими фотографами Додик дружил? – Вы знаете, именно с фотографами Додик не очень дружил. У меня в голове сразу проносится откуда-то вычитанная мысль о том, что настоящие фотографы не обращают внимание на современников. Они «выпендриваются» перед вечностью. Я чуть заметно улыбаюсь ироническому и точному сравнению и спрашиваю свою собеседницу: – А почему? – Ну потому, что у него всегда была к ним не то чтобы предвзятость, а какая-то ревность. Но он очень ценил Юру Мечитова и Алика Саакова. Хотя тогда для него они были почти детьми. Ведь если бы Додик сейчас был жив, ему было далеко за 100. Наталья Чахава задумывается. – Да и что скрывать, Додик Давыдов был единственным в своем роде. В его деле ему не было равных. И если бы мы жили в нормальном государстве, Додик гремел бы, как Аведон. Как знаменитый американский фотограф Ричард Аведон. Додик все время мне говорил, мол, вот тогда Аведон сделал портрет Майи Плисецкой, а вот я бы сделал совсем по-другому. И сделал бы! Вы ведь знаете знаменитый портрет Верико Анджапаридзе с длинными волосами? Это портрет Додика. Додик был автором портретов известного тбилисского поэта Даниила Чкония и Нины Тархан-Моурави, дочери Иды Беставашвили, известного переводчика, которая сейчас живет в Голландии. В его архиве есть портреты представительницы грузинского царского дома Дали Багратиони и художницы Гаянэ Хачатурян. Многие из этих портретов сейчас находятся в фонде Дворца учащейся молодежи. Однажды у Натальи Чахава, по ее словам, выкрали портрет работы Додика, на котором был изображен известный писатель, журналист и сценарист Юрий Нагибин, второй супруг поэтессы Беллы Ахмадулиной. Тогда Давыдов снял Нагибина пьяным. А тот подписал ему свой портет так: «Дорогому Доду, который сумел из моего пьяного рыла сделать почти человеческое лицо». «Перу» Додика также принадлежит портрет Василия Ивановича Качалова, ведущего актера труппы Станиславского и одного из первых Народных артистов СССР. Додик заснял его на гастролях в Тбилиси. И это был удивительно правдивый кадр тогда еще начинающего молодого мастера. – Значит, Давыдов любил снимать непостановочные кадры? – Да, Додик был мастер экспромта. Ему нельзя было сказать: «Давид Наумыч, снимите меня, пожалуйста!» Нет, он должен был сам предложить. Я часто просила: «Дод, ну сними меня! Ну сними меня! Как тебе не стыдно!» И один раз он все-таки сделал мой портрет.
По ту сторону мастера
Какая из фотографий моя любимая? Та, что я собираюсь сделать завтра. Имоджен Каннингем, фотограф
К гениальному тбилисскому фотографу Додику Давыдову тянулась молодежь. Когда он видел хорошего интересного человека и собеседника, он раскрывался. К Додику шли, когда было очень плохо, или, наоборот, очень хорошо. – У Додика сидело полмузея дружбы народов, и это было символично. А еще он очень любил музыку. В особенности, классическую. Часто сидел с Рубиным и слушал пластинки. Я зайду, а он, поднесет указательный палец к губам, мол, тише, и слушает. Кстати, у него были редчайшие записи дудукистов. – А какой у Додика был характер? Он не был замкнутым? – Нет. Но был, конечно, человеком настроения. Очень тонким человеком. Обидчивым, как ребенок. Чувствительным и внимательным, наблюдательным, как портретист. Кого любил, любил, кого не любил, обязательно дал бы это почувствовать. Мог все сказать прямо в лицо. Бескомпромиссен был фотограф и в личной жизни. У Додика была единственная жена – прекрасная Нина. Тогда они жили на улице Папанина, ныне носящей имя грузинского оперного певца Вано Сараджишвили. Додик часто рассказывал Наталье Чахава о своей супруге, показывал ее необыкновенные фотографии. Говорил, что она была очень интересной женщиной. Но Нина изменила Додику, и он с ней расстался. А потом, несмотря на череду горьких любовных разочарований, у него были яркие романы. Совершенство знаменитой квартиры Давыдова складывалось из мелочей. С фотографий на стенах смотрели лица, силуэты, глаза. Квартира была пристанищем мастера, иным миром, который воспевали, о котором тосковали те, кто хоть раз переступали его порог. Эта комната запечетлена в документальном фильме Генриха Кавлелишвили, тогда молодого тбилисского режиссера. – Дод! Дод! Дод! – звали его друзья и коллеги. Его обожал весь Тбилиси. Был такой замечательный фильм Т. Нозадзе «Тбилиси и тбилисцы» – о грузинской столице и ее жителях 70-х годов. В нем Додик Давыдов был запечетлен, как настоящий колорит столицы Грузии. Там были кадры, снятые у здания «Грузшахтстроя», где сейчас находится Академия наук. Додик проходил там каждое утро. И вот представьте, тбилисское утро, все идут на работу.:Гиви Амашукели, Симар Шульц, Вова Осинскийу. В кадре был маклер, известный красавец, который вечно стоял на Руставели. Это был своеобразный дух проспекта. И Додик медленно шел по нему, немного сгорбившись, худой... Наталья Чахава опять задумывается. Я оглядываюсь. На стенах висят картины Серго Кобуладзе, Георгия Мачаидзе, Льва Баяхчева, Василия Шухаева. А в центре живописный портрет художницы Луизы Копалиани. Это портрет красивой девушки в вечернем платье и с серьгами в ушах, в которой я узнаю мою собеседницу... – Хорошее было время. Тогда люди общались, интересовались друг другом. – продолжает Чахава. – А после работы я всегда забегала к Додику – покурить, посплетничать, что-то рассказать ему, что-то выслушать...
На закате неизбежной разлуки
Творчество – это всегда риск. И поэтому в последние годы жизни Додику Давыдову приходилось нелегко. Снимать он уже не мог, пенсии из-за отсутствия непрерывного стажа у фотографа не было – мастер всю жизнь работал по договорам. Поэтому Наталья Чахава взяла на себя заботу о знаменитом фотохудожнике. Давыдов коллекционировал редкий фарфор, который на старости лет пришлось понемногу распродавать. А еще Додик дружил с директором Музея музыки, театра, кино и хореографии Тамазом Джанелидзе, которого в столице за сходство с британским политическим деятелем называли за глаза Черчиллем. И когда Давыдову нужны были деньги, он по частям продавал ему свой фотоархив. – По молодости или, может, по деликатности я не интересовалась архивом Давыдова, а он был богатейший. Когда Додик умер, кроме портретов металлургов, шахтеров, героев соцтруда, сделанных по заказу ГрузТАГа, у меня на руках почти ничего не было. Я продала в Музей истории Тбилиси «Карвасла» цейсовский фотоаппарат Додика. Сейчас, правда, жалею, надо было оставить его на память. А часть негативов у меня приобрел ГрузТАГ. На вырученные деньги я поставила памятник на могиле Додика. Он умер в 1985 году. Пришлось взломать дверь его квартиры в доме, в котором двери всегда были открыты. На похоронах Додика был весь город. – Еще при жизни Додик хотел завещать мне свою квартиру. А я сказала: «Знаешь, Додик, не говори глупости! Я тебе помогаю не из-за твоих завещаний или разбитых чашек». Ох, мы тогда с ним очень сильно поругались, – с грустной улыбкой вспоминает Наталья Чахава. После смерти Додика Наталье достался старый письменный стол фотомастера, небольшая коллекция фарфора, некоторые его негативы и часть фотоархива, который Н. Чахава почти весь раздарила друзьям и близким. При съемке Давыдов всегда избегал резкости в портрете. Он считал, что она придает кадру сухость, усугубляет плоскость изображения. На таких фотографиях не хватает воздуха, говорил он. Все подробности на виду, нет тайны, возможности домыслить. Хочется верить, что душа великого тбилисского фотографа Додика Давыдова живет в его фотографиях, в этих лицах, выхваченных мягким светом из суровой тьмы неизбежных разлук.
Анастасия ХАТИАШВИЛИ |
«ЖИВУТ ВО МНЕ ВОСПОМИНАНЬЕ» |
Подготовлена к выходу в свет книга мемуаров Гиви (Николая) Андриадзе, известного кардиолога, доктора медицинских наук, чемпиона мира по фехтованию среди молодежи 1963 года, внука тончайшего, светлого поэта Тициана Табидзе. Книга написана в соавторстве с руководителем отдела внешних связей Союза писателей Грузии, доктором филологии, заслуженным журналистом Грузии Владимиром Саришвили. Этот том под названием «Времен связующая нить» по сути своей мемуарно-биографический, а жанр его можно определить как находящийся на грани художественно-документальной прозы и семейной хроники, оснащенной поэтическими, литературоведческими и культурологическими экскурсами. «Рассказ этот – о нашей семье, о ярких представителях нашего ближнего круга, объединившихся – в поколениях – вокруг моего великого деда, одного из самых проникновенных, глубоких лириков века минувшего, обладателя неповторимого и неувядаемого поэтического дара, Тициана Табидзе. А своим даром человечности, умения дружить и даже ценою жизни не поступаться главными законами конституции души, Тициан с лихвой наградил и любимую супругу Нину Александровну, мою бабушку, и дочь свою Танит, Ниту, мою незабвенную маму. Немалое место на страницах этой книги занимает и рассказ о моей родовой ветви, и не просто потому, что появилось желание пригласить читателя «перелистать семейный альбом», а прежде всего потому, что личности, о которых ведется наш рассказ, их жизнь и деяния, действительно представляют собой историческую ценность, это – немаловажная часть летописи Тбилиси», – пишет в своей части предисловия Гиви Андриадзе. И все же эта книга стоит несколько особняком в ряду биографической литературы. Поскольку в ней «задействованы» историко-документальный, эпистолярный, литературоведческий, публицистический аспекты, с привлечением цитат из художественной литературы, образцов поэзии, документов из архивов спецслужб и других документов, в том числе из домашних архивов старожилов Тбилиси. «Участвуют» в книге – непосредственно или опосредованно – около полутора сотен персонажей и респондентов – как покинувших наш бренный мир, так и ныне здравствующих. И один из самых ярких мемуаров был записан с Лашей Табукашвили, писателем, сценаристом и драматургом с международной известностью, сыном блистательного литератора Резо Табукашвили и «ангела грузинского кинематографа», неповторимой Медеи Джапаридзе. Мы предлагаем этот фрагмент читателям «Русского клуба» в качестве анонса будущей книги.
Вспоминает Лаша Табукашвили:
– Я очень гордился тем, что дважды, по полтора-два месяца, жил у Ниты, на Гогебашвили №43, да еще в комнатушке Гиви, который, после завоевания им звания чемпиона мира по фехтованию среди молодежи, был серьезным авторитетом для нас, «приближенных» к дому Табидзе. Особенное счастье доставляло ночевать в кровати чемпиона мира – это добрый детский снобизм… Гиви в то время находился в Москве, в Институте кардиологии. А длительные мои переселения были связаны со столь же длительными гастролями мамы и писательскими командировками отца. В том, что мы: Нита и мои родители, а также все домочадцы – никакие не дети друзей и никакие не друзья, а просто члены одной семьи, сомнений ни у кого не вызывало. Особенно если речь шла о Ните – тут заклинание Маугли «Мы с тобой одной крови» – было как нельзя к месту. Между нами ходила поговорка: «Знаком с Нитой – знаком с Тицианом». И не только потому, что внешне Нита была «слепком» Тициана, а еще и потому, что она была живым проводником его творчества, его мировоззрения, его искусства человеческого общения, оставаясь при этом совершенно отдельной, уникальной личностью. С друзьями моих родителей, едва ли не каждый день заполнявшими нашу коммунальную квартиру на Руставели, мне было все-таки менее уютно, а иногда даже скучно, в силу разницы в возрасте. На Кавказе дистанция между старшим и младшим неизменно соблюдается веками. А вот Ните непостижимым образом удавалось сглаживать эту дистанцию. Ее сердечное восприятие человека, вне зависимости от прожитых лет, помогало не обозначать возрастные границы. Но ты сам понимал, что фамильярность в общении с ней неуместна. До того, как я стал дедушкой, называть ее Ниточкой не поворачивался язык. Она была Нита-деида, тетя Нита. Как и в моей маме, в Ните сочетались мудрость, настоянная на жизненном опыте, и обезоруживающая наивность. Живое воплощение евангельского наставления: «Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби». Я уверен, что игровую модель поведения с детьми и подростками Нита выбирала хоть и сознательно, но не готовила ее заранее, это была чистая импровизация. Плюс ее уникальная энергетика и артистизм. Я книгочей, книголюб и книгоман, можно сказать, с пеленок. Читал без остановки – с семи лет по-грузински и с восьми – по-русски. И Нита мне устроила своего рода моно-спектакль – допустила в святилище – к архиву, где хранились опубликованные за рубежом хроники, в частности, с похорон Пастернака; по делу о репрессиях в отношении «голубороговцев»… На этот шаг Нита решилась, посоветовавшись с моей мамой и заручившись ее согласием. Потому что риск был очевиден – ведь мы, тогдашние подростки, ходили не просто в любителях богемы и диссиденствующих школярах – мы были по-боевому настроены на борьбу с бесчеловечной советской системой. Учеником 9 класса я уже понимал, в какой, еще более бесчеловечной системе, жили наши родители, и не мог не восхищаться тем, что они не утратили оптимизма, хотя все основания для затяжной депрессии имелись. Всем им тогда было (+ -) 40 лет, но нам они казались стариками. И они не струсили, не предали своей дружбы, не изменили своего стиля жизни в угоду «правильной» идеологии. Нита постепенно приобщала меня к архиву. С учетом моего юношеского максимализма. Какая ярость бушевала в сердце, когда я читал о Константине Федине, который задернул шторы в окнах своей (соседней) дачи, чтобы не слушать игру Святослава Рихтера перед выносом тела Бориса Пастернака в Переделкино… А когда я читал хранившиеся в этом архиве протоколы допросов и пыток Тициана, я готов был открыть стрельбу. Нита, случайно проснувшись, услышала мои рыдания, подошла, успокаивала. Она-то лучше всех знала, ЧТО я читал. Ведь самая длительная потеря зрения постигла ее именно после ознакомления с этими протоколами… И мама моя ходила тогда к ней ежедневно, часами читала любимые литературные произведения – целиком или в отрывках. В то время популярна была телевизионная рубрика «Экранизация литературных произведений». А Медея трансформировала ее в «Декламацию литературных произведений» – специально для любимой Ниты. Возможно, тогда Нита сполна оценила эффективность давно забытого обычая чтения вслух на сон грядущий. Ее обеспокоило мое несколько однобокое литературное развитие, увлеченность Есениным и Маяковским («Москва кабацкая», «Облако в штанах») – самые подходящие для богемы настроения. Она решила приобщить меня к Пушкину, но понимала, что докучать задорному юноше никакого толку нет. И применила метод «Декламации литературных произведений», читая мне перед сном «Евгения Онегина». Сначала я вошел во вкус, потом она «влюбила» меня в Пушкина, а потом я стал пушкиноманом. Поколение наших родителей, словно по негласному сговору, не вело пространных разговоров на темы репрессий. И верно – наши головы были и так разгорячены жаждой мести красным террористам за уничтожение цвета нашей интеллигенции, за ту несправедливость, подлость и мрак, которые окружали ближний круг моих родителей и весь художественно-интеллектуальный мир Грузии, в первую очередь. На рассвете той ночи я написал стихи. Я и сейчас не чураюсь этого юношеского опыта, напротив, горжусь им. Нита была первой читательницей. И тут же безоговорочно объявила: «Прочтешь эти стихи на встрече в Союзе писателей». От слов немедленно перешли к делу. На другой же день, когда на Гогебашвили гостили Кайсын Кулиев, Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Юрий Ряшенцев, Нита попросила меня прочитать это стихотворение. – Как, по-грузински?! – растерялся я. – Ты прочти, они поймут, – утвердительно кивнула Нита. И я прочитал: И они действительно поняли! Это видно было по лицам, по реакции. Нита всегда была уверена – если стихи настоящие, их поймет подлинный ценитель на любом языке. И это убеждение прошло проверку опытным путем, с привлечением четырех поэтов высшей пробы. Затем Нита подгадала день, когда на одном из мероприятий присутствовал Ираклий Абашидзе, и «включила меня в программу». Домой к Ираклию Виссарионовичу ходить читать стихи не рекомендовалось – все равно что дарить шоколад директору шоколадной фабрики, да еще настаивать, чтобы он его съел. Когда же я закончил декламировать свой опус в зале Союза писателей, Ираклий Абашидзе аплодировал стоя. В те же дни Нита сказала по телевидению, что это – лучшие стихи о Тициане; что «Лашико удалось перевоплотиться в духовный мир «голубороговцев», в их эпоху». Меня еще потрясли прочитанные в архиве строки о котле, в котором Паоло варил свою кепку вместе с хаши. Это так соответствовало привычной для меня богемной обстановке… И ночным пиршествам с утренним хаши, сопровождаемым антиалкогольными «филиппиками» моей мамы. «Такие таланты, и так бездарно пропиваете свой дар, посмотрите на себя, вдрабадан натрескались», – отчитывала она мужа Резо, его тезку композитора Резо Лагидзе, известного колоссальными питейными возможностями, и других гостей, которые на самом деле просто пребывали в отличном настроении, шутили, пели и смеялись. Но встречала мама гостей всегда с улыбкой. Даже компании, «заваливавшие» в нашу коммуналку в 2 часа ночи… Накрывала на стол, привечала, несмотря на то, что утром ее ждали репетиции… Нита обладала «страховым полисом» от подобных нашествий. Алик (ненаглядный муж, которого она раз и на всю жизнь полюбила еще в 13 лет и вышла замуж по достижении совершеннолетия) был суров и педантичен, предпочитал все расписывать и выполнять по минутам. И при всем том Алик Андриадзе и Резо Табукашвили оставались ближайшими друзьями… Расскажу еще историю на тему столь любимой Нитой «пушкинианы», случай, который ей очень нравился. Совсем молодым, едва заявившим о себе драматургом, я, будучи в Петербурге, получил приглашение от писателя Семена Ласкина на презентацию знаменательного события в истории советской «пушкинианы». Потомки Дантеса наотрез отказывались выходить на контакт с советскими властями по поводу всякого рода уточнений и разъяснений, связанных с дуэлью Пушкина. А Ласкин всю жизнь занимался детективом под названием «Последние дни Пушкина». И вот именно ему, единственному, каким-то образом удалось втереться в доверие к членам семьи Дантеса и добиться письменного (!) подтверждения согласия выйти на контакты. Это письмо решили вскрыть в торжественной обстановке (о его содержании, разумеется, было заранее известно). В одной из старых питерских дворянских квартир – в 5-комнатных апартаментах, сплошь опоясанных стеллажами с книгами, собралось человек 40, среди них – все ведущие пушкинисты. Горели канделябры, сверкало столовое серебро. Роскошный рыбный стол лоснился и лучился осетровыми спинами, переливались жемчужинками бугорки икры в ведерках, искрились графины с холодной «Зубровкой», и все вообще было в высшей степени торжественно. А какие отрывочные фразы врезались в память – будто перенесся я в дни прощания с Пушкиным: «Ну как же его никто не остановил в этом Вольфе и Беранже?!» «Ну почему не дал осечку этот проклятый Лепаж или Ульбрих?!» Поясню: на пересечении Невского и Мойки в XIX веке была кондитерская C.Вольфа и Т.Беранже, где перебывали едва ли не все русские классики. Кондитерская открылась в 1791 году и очень быстро завоевала популярность у петербуржцев благодаря не только отменной кухне, но и огромному количеству бесплатных газет и журналов. Пушкин ел здесь пирожное и пил кофе (по другим свидетельствам – лимонад) в ожидании своего секунданта Данзаса. А Ле Паж и Ульбрих – французский и немецкий оружейные мастера. На пистолетах их производства стрелялись Пушкин и Дантес. Жребий выбрал Ульбрих, привезенный Дантесом. Несмотря на свое завидное положение молодого признанного дарования, в этой компании я чувствовал себя стесненно и старался помалкивать. Держался поодаль от эпицентра общественного внимания. Примостился рядом с очень обаятельным, будто срисованным с мультфильма толстячком, который на полу играл в паровозики с дошкольником – сыном Ласкина. Когда же Семен Ласкин под аплодисменты зачитал долгожданное письмо, все двинулись к столу отметить сие знаменательное событие. Фуршетов в те времена не устраивали, и мы с толстячком оказались на застолье рядом. После трех-четырех рюмок я привлек внимание общества какой-то забавной историей, потом удачно сострил, и, так сказать, влился в коллектив полноправным его членом. После чего обнаглел и решил рассказать толстячку новую для тех лет и увлекательную историю «иезуитского заговора» по «заказному убийству» Пушкина, как сейчас говорят. С явным намерением «потрясти своими познаниями» собеседника, я вещал о иезуитском плане католизации России. Для чего было задумано определить в следующие фаворитки царя Николая I Наталью Гончарову, а зачарованный монарх якобы принял бы католичество под сладкий шепот и ласки возлюбленной. И что Пушкин оказался в центре этого заговора, и что его убийство было организовано иезуитами, на пути которых стоял великий поэт. Толстячок слушал внимательно и вежливо. Когда же я немного выдохся, заявил, что версия эта любопытна, но она давно трещит по швам. Тут я полез в амбицию и заявил, что не так все просто, как ему представляется, что эту версию не торговки кислой капустой мусолят, что ее серьезно разрабатывают лучшие пушкинисты, а выдвинул ее сам Натан Эйдельман. – Да, да, мне это известно, – согласно закивал толстячок, поддевая вилкой ломтик стерляди. – Тем более, что Натан Эйдельман – это я. Немая сцена, последовавшая за этим признанием, стала точкой отсчета нашей дружбы. Приезжая в последующие годы в Тбилиси, Натан Эйдельман останавливался в нашей семье…
Владимир САРИШВИЛИ
Бык ревел по собратьям порубленным в черных провалах Ненасытной земли, по исчезнувшим в бездне ночей, По расстрелянным, что не успели и вскрикнуть, рыдал он, И означился профиль Уайльда в скользнувшем луче.
В изумлении прянув, исчезла надежда, а вместо, Закусив удила, появился безногий скакун. Жгли мужчины костры из опавшей листвы по соседству, А поодаль еще Пастернак разрыдался в саду.
В том саду, где засохли уж розы, где мертвенно-голо, Где косулю летящую грубо вспорол носорог, Где курок соскользнул с утонченной десницы Паоло, И лишь холод оставил на память ружейный курок.
Коломбины пальто, грустно-красное, брошено было Одиноко висеть, там, на вешалке, на сквозняке, И была уже поздняя осень, и сыро дождило, И качалось пальто Коломбины на медном крюке.
Палачи в цитаделях своих, оправдаться пытаясь, Говорили, что главное – цель, что для Бога – одно, Будь змеей ты иль жертвой. А впрочем, немало раскаясь, Сокрушались: «Мы больше не будем». И пили вино.
Смилосердствуйся, солнце, ты разве не знаешь пощады? Ты, как мать от сосцов, оторвало от щедрых лучей Братьев, клятвой скрепленных… Лишило ты жизни отрады Светозарных своих, искрометных своих сыновей.
И распятье назвали тогда Тицианом. И очи Юной Танит Табидзе застлала полночная мгла… Что ж и солнце вы не задушили в узилищах ночи, Что ж вы небо тогда не спалили, убийцы, дотла?
Но летят ведь к прекраснейшим ножкам Тамунии гвоздики! Строк вам не разорвать, стихотворцев в ярмо не загнать, На Арагви убили тебя, Божий дар не простили, И моя в том вина, с нею жить мне и с ней умирать…
Перевод Владимира Саришвили
*Тамуния Церетели – прелестное создание с трагической судьбой, неземную красоту которой боготворил и воспевал в стихах Тициан Табидзе (ее история изложена в выходящей книге) |
|
К 120-летию Акакия Хорава Имя Акакия Хорава в театральном мире у всех на слуху – харизматичная личность, неотразимый актер театра и кино, педагог и режиссер, директор Театра имени Шота Руставели, один из основателей Театрального общества Грузии и Грузинского Театрального института, лауреат пяти Сталинских премий, председатель Грузинского Комитета защиты мира. Его имя носит Дом актера в Тбилиси, драматический театр в Сенаки, что неподалеку от места его рождения. С того времени прошло 120 лет. Скоротечно время: незримо для нас проскользнул конец XIX века, острыми шпорами мировых войн, революций и противостояний прошелся по судьбам людей XX век, а теперь уже во всю ширь разворачивается еще непонятый нами XXI век. Да, «иные нынче времена». Но история тем и притягательна, что в ней оставляют след великие люди, неординарные личности. Время повелевает искусством. Ветром времени пронизаны и человеческие будни, а поколению Хорава времечко досталось еще то. Каков путь к вершинам славы «у времени в плену»? Будущий великий артист, слава грузинского театра родился 29 апреля 1895 года в простой семье в селе Очхомури Кутаисской губернии. Его отец, Алексей Хорава, считавший своей главной задачей дать мальчику образование, ушел на заработки в город, успешно работал в чувячной мастерской. Сначала он определил сына в двухклассную школу, а в 1904 году – в Кутаисскую классическую мужскую гимназию. Кутаиси – одна из древних столиц Грузии издавна славится своей высокой культурой, здесь очень ценили театр. В те времена там был один из лучших, передовых драматических театров Грузии – богатый репертуар, интересные спектакли, на гастроли приезжали М.Савина, В.Комиссаржевская... Труппу возглавлял знаменитый актер и режиссер Ладо Месхишвили. Здесь, еще мальчишкой, Хорава начал постигать азы театра. Гимназист не ограничивался пассивной ролью зрителя. Его учитель В.А. Баланчивадзе, обратив внимание на артистические способности и страстное увлечение театром своего ученика, приглашал его участвовать в любительских спектаклях. А в летние каникулы они устраивали свои представления в Сурами. Яркие способности юного актера-любителя заметил сам Ладо Месхишвили и поручал ему в театре эпизодические роли в спектаклях. По окончании гимназии отец отправляет сына учиться «на дохтура» в Киевский университет, считавшийся учебно-образовательным центром общеевропейского значения с середины ХIХ века. Говорят, что сельские проводы, проходившие в доме Алексея Хорава, были торжественными и шумными, всем селом провожали юношу в далекую Украину: «возвращайся обязательно дохтуром», – напутствовали крестьяне. Время было беспокойное – на дворе стоял 1912 год. В Киеве он учился на медицинском факультете и еще руководил студенческим хором, распевал с ребятами вольнолюбивые песни. Бунтарский дух, свойственный молодежи, царил и в университете, здесь кипели страсти, студенты спорили, обсуждая политические темы. На запрет празднования юбилея Тараса Шевченко студенты выразили протест – они вышли на демонстрацию, распевая знаменитую шевченковскую «Заповiт». Студентов-бунтовщиков в результате cхватили – кого посадили, других исключили. Так, с третьего курса «дохтур-недоучка» возвращается домой, на родину. Отец сокрушался от несбывшихся надежд, а сын в ответ задорно шутил, изображая почтенного «дохтура»-старика с тростью в руке и в пенсне. От таких проделок отец сперва качал головой, а потом хохотал: «Тебе бы все смешить людей». Но жизнь веселья не сулила. Он стал добровольцем Ахалсенакского отряда по защите Батуми от оккупации турками. До 1919 года служил в уездном продовольственном комитете, четко понимая, что этот род занятий не для него. Но и тут нашлась отдушина. В те времена, еще до революции, по всей Грузии – и в больших городах, и в далеких окраинах открывались самодеятельные театральные кружки, рабочие клубы, организовывались любительские театры – их было не счесть, особенно в Тифлисе, и они пользовались огромной популярностью. Хорава просит принять его в любительский кружок в Ахалсенаки и с азартом играет во всех спектаклях драматического кружка. И здесь он понял, что без театра для него нет жизни. Страсть к театру тянет его в Тифлис, благо в 1919 году представился случай перебраться работать в Тифлисскую городскую управу. Тифлис того времени – особая страница культурной жизни. Во время кратковременной независимости Грузии с 1917 до 1921 года сюда хлынул поток интеллигенции, бежавшей из революционной России, и навсегда здесь. Это была творческая элита разных видов искусства – открывались театры, студии, литературные кружки и салоны. С этого и начался новый театральный всплеск в Тифлисе. Молодой Хорава интересовался всем, что происходило вокруг. В 1919 – 1921 годах он активно выступал в спектаклях Центрального рабочего клуба, в Народном доме, которым руководил драматург и актер Шалва Дадиани. В 1921 году с установлением советской власти в Грузии началась идейно-творческая перестройка в сфере искусства. Поощрялось и бурно развивалось самодеятельное творчество – возникали кружки, «пролетарские» театры. На этой волне актер-любитель идет дальше – он хочет получить профессиональное актерское образование и поступает в 1922 году в открывшуюся театральную студию Акакия Пагава. Здесь он много с азартом играет в спектаклях для рабочей аудитории. И находит явный зрительский отклик: молодой артист с твердой статью, сильным, необычным голосом полюбился зрителям. Он умел так передать душу и характер простого деревенского, рабочего парня – честного, сильного, смелого, что не поверить ему было невозможно. Молодость, пламень в глазах, сила и мощь в голосе, обжигающий темперамент! Для зрителей он был таким же, как они, но от него шел какой-то невероятный посыл. Позже Хорава сформулирует это так: «Зритель, уходя из театра, должен верить, что и он может стать героем». Центром театральной культуры Тбилиси стал первый государственный драматический театр, которому постановлением Ревкома от 25 ноября 1921 года было присвоено имя Ш.Руставели. Его художественным руководителем в 1922 году был назначен вернувшийся из России на родину выдающийся режиссер европейского масштаба Котэ Марджанишвили. Именно его считают основоположником и реформатором профессионального грузинского театра. Луначарский позже сказал: «Он вернул свой гений Советской Грузии». А на родине режиссера называли «беспокойным гением». Он постоянно искал, пробовал, его всегда влекли «пути в неведомое». Уже первый его спектакль в театре им. Руставели «Фуэнте овехуна» (25 ноября 1922) стал крупнейшим событием в истории Грузии, это был настоящий «взрыв». Дух времени ворвался на сцену, поднял престиж театра, вывел его из «застойного» состояния. Время диктовало свои законы. Главным тезисом, выдвинутым Марджанишвили, было утверждение идеи театра-праздника, театра, несущего людям радость. Тезис этот давно уже стал его программой. Этим спектаклем Марджанишвили заложил основы возвышенного, монументального стиля и первым создал тип героического спектакля в театре Грузии. Правительство большевиков старалось привлечь интеллигенцию к сотрудничеству. В 1923 году, в трудное, голодное время, было объявлено празднование юбилея писателя Шалвы Дадиани. После торжественной части состоялось представление спектакля «Гегечкори». Одну из главных ролей – судьи Хеция, исполнял ученик студии А.Пагава, никому тогда не известный Акакий Хорава. Он создал образ степенного старика. Его необычный бархатный голос, переливающийся густым звоном колокола и богатые природные данные были настолько впечатляющими, что режиссер заинтересовался исполнителем и захотел с ним встретиться. Сразу же после спектакля произошла их первая встреча, сыгравшая решающую роль в судьбе актера – он был приглашен играть на сцене театра им. Ш.Руставели. С того времени для Хорава само понятие «Театр» – это огромная и самая захватывающая часть бытия. Начались трудные, но счастливые для Акакия Хорава годы профессионального становления в театре Руставели. Его учителем был Марджанишвили, у него актер брал уроки сценического мастерства, а позже продолжил и сохранил его эстетические принципы. Марджанишвили вводит новый метод работы с актером, ломая привычные «нормы». Непременным условием он выдвигает углубленный психологический анализ событий пьесы и ролей, поиск внутренней линии поведения героев и их взаимоотношений, создание единого, слаженного актерского ансамбля. Марджанишвили также ввел в практику Театра им. Ш.Руставели, напечатанные типографским способом «Обязательные правила», согласно которым устанавливалась жесткая дисциплина и планомерная повседневная жизнь коллектива. Кстати, эти правила Хорава в будущем вернет в обиход театра, когда станет его директором. «Высокий, широкоплечий, с большими одухотворенными глазами и выразительным громовым голосом, создавший галерею замечательных трагических образов. Это был новый тип грузинского актера, новая грузинская театральная школа», – так вспоминал об актере Акакии Хорава главный режиссер Сухумского драмтеатра им. Чанба Лери Паксашвили. Для Абхазии Хорава был божеством. Будучи ректором Театрального института и его постоянным педагогом, он открыл отдельный курс для подготовки профессиональных абхазских актеров, и сам вел там актерское мастерство. Его выпускники стали основоположниками актерской школы в Сухумском театре, где под одной крышей работала абхазская и русская труппа. Но это было намного позже, а поначалу, придя в театр, он искал себя, свой актерский путь, благо Марджанишвили, стал загружать его интересной творческой работой. Молодой актер сыграл в эти годы целый ряд ролей, и это помогло ему определить свое истинное место в театре. Прославился он как героико-романтический актер. Но при этом в его исполнении нет никакой помпезности, ничего показного. Самыми значительными работами актера в эти годы явились два образа – Безымянный в «Человек-масса» Э.Толлера и Лаэрт в «Гамлете» Шекспира. Сильный, могучий, исполненный твердости и веры – таким был его Безымянный, он действительно мог повести за собой массы. Та же сила жила в его романтическом Лаэрте. Эти качества были близки молодому Хорава. Благородство и твердость убеждений, темперамент и страстная горячность делали из его Лаэрта достойного противника Гамлета. Именно Марджанишвили принадлежит заслуга «открытия» Хорава как актера этого направления, он помог ему прочно встать на ноги и уже потом «вручил» актера своему ученику Сандро Ахметели, когда ушел из театра в 1926 году. Марджанишвили не удалось преодолеть возникшие в коллективе противоречия, и он с группой актеров-единомышленников покинул Тбилиси, создав новый театр в Кутаиси. Художественным руководителем театра им. Ш.Руставели стал Сандро Ахметели, его творчество определило эстетику этого театра на много лет вперед, а сам режиссер оказался жертвой политических репрессий 1937 года. Оба режиссера – и Марджанишвили, и Ахметели – в чем-то очень схожие и вместе с тем отличающиеся друг от друга – оказали огромное влияние на актерское формирование Хорава. Он сыграл свыше 70 ролей, и все они были разными. Его внимание привлекали натуры цельные, волевые, сильные. Со временем четко обозначился стиль театра имени Руставели как театра героико-романтического направления. Ярким выражением этой тенденции явился спектакль «In Tirannos!» В выборе второго названия трагедии Ф.Шиллера «Разбойники» постановщик Ахметели подчеркнул боевой, наступательный дух своего спектакля и создал вместе с художником И.Гамрекели романтическое, монументальное полотно. Этот спектакль вошел в историю грузинского театра как выдающееся явление сценического искусства, а исполнение А.Хорава и А.Васадзе ролей Карла и Франца было признано совершенным. Чрезвычайно разнообразны герои, сыгранные Хорава: Анзор и Арсен – это народные вожаки из одноименных пьес С.Шаншиашвили, капитан Берсенев из «Разлома» Б.Лавренева – воплощение рыцарской отваги и благородства, здесь и дерзновенный шиллеровский Карл Моор, Отелло, Иван Грозный, генерал Муравьев, Георгий Саакадзе, Эдип – образец человеческого величия и силы – все эти сложные человеческие натуры представлены актером как характеры эпические, монументальные. Акакия Хорава влекло в своих героях бунтарское, волевое начало, трагические взлеты души. Но даже бунт его героев не бывал необузданным, стихийным, помпезным, он не изменял искусству сценической правды – правды чувств и внутренних переживаний, воспринятых им от Марджанишвили. Самым ярким событием в жизни театра стала постановка «Отелло» в 1937 г. Спектакль пользовался оглушительным успехом и прочно вошел в репертуар, в ноябре 1956 г. отмечалось 300-е представление «Отелло» на сцене Театра им. Руставели. Действительно, роль Отелло в исполнении Акакия Хорава была триумфальной. В своей трактовке актер полностью уходит от традиционного представления об Отелло, как о неуправляемом диком африканском пришельце. Отелло у Хорава – благородный воин, исполненный величия и страстного отчаяния. Это чистый, доверчивый человек, для которого вера в правду непоколебима. Так и Пушкин считал, что «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив», в этом трагедия Отелло. Вот эта чистота человеческой души и потрясала зрителя. В спектакле возникали два мира – мир одухотворенного рыцаря Отелло, для которого незыблемыми являются вера в человека, в его разум и стойкость, а самым тяжким грехом становится измена и предательство, – и мир Яго, где правят насилие и зло... Столкновение, борьба этих миров достигали в спектакле огромного трагического накала. «В нем властвовала сама природа актера, сама жизнь», – говорил о Хорава, его постоянный партнер в спектаклях театра Руставели Акакий Васадзе. Незабвенный режиссер и педагог Михаил Иванович Туманишвили, работавший тогда в Театре Руставели, записал свои впечатления о спектакле во время гастролей театра в Москве, в 1947 году: «Сколько раз я наблюдал за игрой Хорава в «Отелло», но никогда не мог угадать, как он будет играть сегодня. Он и сам не знал этого. Васадзе всегда играл одинаково хорошо, а у Хорава самое драгоценное рождалось неожиданно, но именно это и было великим праздником искусства. У меня в такие минуты возникало странное ощущение, что сам Хорава здесь ни при чем, что он только посредник между нами и чем-то недосягаемым... Когда несчастный мавр убедился в непоправимости своей ошибки, Хорава играл гениально. Я не боюсь этого высокого слова. Вопль-прозрение, возникавший где-то в глубине истерзанной души и тела, еле слышный, неуверенный, постепенно рос, расширялся, наполнялся силой. В нем появлялось ощущение безысходности, предельного отчаяния. Потом вдруг, неожиданно он взрывался львиным ревом, взвивался куда-то вверх, и оттуда обрушивался на зрителя. Казалось, от этого безумного вопля рухнут плафоны, взорвется театр. И театр взорвался. Зрительный зал закричал, завопил. Вызовам не было конца... После спектакля Пушкинская улица была запружена народом. Хорава всегда очень долго и не спеша разгримировывался и одевался – толпа не расходилась, ждала его у выхода. И вот он появился в дверях. Его подхватили на руки и понесли – к гостинице «Москва»...» В.И. Качалов в письме к А.Хорава от 1 февраля 1941 г. писал: «...Вам за Вашего Отелло кланяюсь низко, кланяюсь до земли». Письмо Качалова предваряет заметка его жены Н.Н. Литовцевой: «Увидев впервые А.Хораву в роли Отелло, он был глубоко взволнован и, придя домой, сейчас же, немедленно, написал и отослал ему восторженное письмо». В конце 1941 года, уже будучи в эвакуации в Тбилиси, В.И. Немирович-Данченко, увидев его Отелло, написал свой восторженный отклик: «Только у самых выдающихся, первоклассных артистов так изумительно сливаются простота, искренность и огромный темперамент с глубоким проникновением в творчество Шекспира... Я не боюсь сказать, что Хорава-Отелло это не просто удачно сыгранная роль, это – театральное явление, о котором хочется говорить и писать». Он даже предполагал поставить в театре Руставели «Антония и Клеопатру», решив, что Хорава отлично подойдет на роль Антония. Еще хотел осуществить постановку «Гамлета», но... ему помешала болезнь. В архивах театра Руставели сохранилось и письмо Акакия Хорава О.Л. Книппер-Чеховой. Вот выдержка из него: «Глубокоуважаемая, дорогая Ольга Леонардовна! Приношу сердечную благодарность Вам за изумительно теплое письмо, которое я получил от выдающихся работников МХАТа, среди которых была Ваша подпись, подпись выдающейся актрисы нашего времени, замечательного человека, талант, обаяние и безукоризненное служение театру которой является образцом не только нашего поколения, но и последующих поколений. Это письмо для моей актерской биографии является историческим...» Что может быть важнее для артиста, как признание коллег, да еще с такими именами! Сценическая жизнь Хорава сложилась счастливо, хотя путь к славе был нелегким. Актер оставил неизгладимый след и в кино, хотя фильмов было не так много. «Хорава в игре безошибочен и неповторим», – говорил о нем кинорежиссер Михаил Чиаурели, снимавший его в самых известных фильмах «Иные нынче времена» и «Георгий Саакадзе», две серии которого были сняты во время войны (в 1942, 1943 гг.) и получили две Сталинские премии. Кинорежиссер писал о Хорава как о ярко выраженной индивидуальности и Гражданине с большой буквы. Действительно, эти ленты вошли в летопись советского кино, это наш золотой фонд. Сыгранные им герои правдивы, при этом очень своеобразны, эти фильмы очень любили и смотрели их по нескольку раз. Запоминающейся была история с фильмом Сергея Юткевича «Великий воин Албании – Скандербег», снятым в 1953 г. совместно с Албанией. Успех превзошел ожидания, в грузинском актере Албания признала своего национального героя. Так, во времена глухого «железного занавеса» Хорава стал известен далеко за пределами Грузии. Героико-романтический актер был героем и в жизни. Многогранная личность, человек такого масштаба, как Хорава, не мог ограничиться лишь своей актерской профессией. Он был Депутатом Верховного Совета СССР 4-х созывов (1937-1958г.г.), являлся председателем Грузинского Комитета защиты мира, был избран в Советский Комитет Защиты мира от Грузии и принимал участие в работе Всесоюзной конференции мира (декабрь 1952 года). Входил в Художественный совет Комитета по делам искусств СССР, где числились В.И. Немирович-Данченко, Б.В. Щукин, С.М. Михоэлс... Хорава был одним из основателей Театрального общества Грузии (1945), несколько раз избирался его председателем – не случайно тбилисский Дом актера носит его имя. При этом он оставался директором Театра им. Ш.Руставели, был инициатором создания театрального института, признанного одним из лучших в СССР. Он был его ректором, профессором, преподавал мастерство актера. Лучших учеников брал в свой театр, многим из них отдавал свои роли. «Герои Хорава были втянуты в водоворот больших событий, жили широко, размашисто и бурно», – кажется, эту цитату в полной мере можно отнести и к самому Акакию Алексеевичу Хорава. Трудно объять все, что сделано Акакием Хорава, тем более, глядя из 21 века. Самые точные, глубинные знания о человеке театра могут передать только те, кто непосредственно знал его в работе там, за закрытым занавесом... Воспоминания и дневниковые записи незабвенного Михаила Ивановича Туманишвили в его книге «Режиссер уходит из театра» – истинный клад. «Со всей искренностью могу сказать, что этот человек был самым уникальным из всех, виденных мною рядом, вблизи. Бог искусства дал ему все, что нужно великому актеру, – дал с избытком, не скупясь. У него был редчайший по бархатистости, красивый низкий голос. Голос настоящего мужчины. Он не ходил по сцене, он шествовал, выступал, и это тоже было прекрасно. Хорава был всегда интересен как личность – в жизни, на улице, в рабочем кабинете, у себя дома, на собрании. У него был крутой характер, но и в минуты гнева он был величествен. Не терпящий никаких нарушений установленного, наводящий страх на студентов и педагогов, он мог быть по-детски нежным. Он не просто руководил нами, но прямо-таки подталкивал, подзадоривал делать что-то по-иному... Будучи и властолюбивым и самолюбивым, Хорава сознавал, что речь должна идти о каких-то новых театральных идеях и всячески старался помочь молодым, в которых верил. Он предоставил мне возможность ставить дипломный спектакль в первом театре республики, потом принял в этот театр, давал постоянные советы в выборе пьес, много рассказывал о прошлом театра, старался привить интерес к творчеству Ахметели. Потом он доверил мне, молодому режиссеру, воспитывать актеров и режиссеров в театральном институте, которым сам руководил». Результаты мы все знаем: появился театр Киноактера и целая когорта талантливейших актеров. А все потому, что у Хорава было особое чутье на талант. Как человек искусства, он обладал невероятной способностью «открывать» в людях то, что было скрыто для других. Он умел находить таланты и опекать их. Так было и с Товстоноговым, у которого потом учился Туманишвили. Акакий Хорава пришел в русский театр им. А.С. Грибоедова на премьеру дипломного спектакля Товстоногова «Дети Ванюшина» в 1938 году и сразу же оценил режиссерскую работу выпускника ГИТИСа. А в 1939-м, создавая в Тбилиси грузинский Театральный институт и будучи его ректором, Хорава пригласил Товстоногова преподавать. Георгию Александровичу было тогда всего двадцать четыре года, – тем не менее, Хорава рискнул предложить ему вести первый курс. Там учились Медея Чахава, Нелли Кутателадзе, Саломэ Канчели, Михаил Гижимкрели, Екатерина Вачнадзе, Давид Кутателадзе. Без Товстоногова не было бы и Михаила Туманишвили, Гиги Лордкипанидзе, Георгия Гегечкори, Нателы Урушадзе и многих других, оставивших глубокий след в театральном мире. Товстоногов высоко ценил Хорава, навсегда был благодарен ему за приглашение в институт и считал, что тот обладал «великолепным талантом и поразительной интуицией». Театральный институт, образованный на базе Театра им. Ш.Руставели, размещался в то время в здании театра, и это был единый организм. Натела Урушадзе вспоминала: «Хорава был очень увлечен своим институтом. Он учил нас не только грамоте – он учил искусству. Он воспитывал выдумщиков. Он создавал для них условия тем, что добивался атмосферы режиссерского искусства. Наши учебные спектакли были интересны самому ректору, может быть потому, что он в это время сам учился, набирал силу как режиссер. Перед каждым учебным спектаклем он стоял у входа в зрительный зал и приветствовал гостей. А кто были зрители? Выдающиеся писатели, актеры, режиссеры, деятели науки. Спектакли института, особенно товстоноговские спектакли, имели такого зрителя, о котором ни один грузинский театр не смел даже мечтать. На этой публике мы тоже учились». Этери Гугушвили, ректор Театрального института, писала: «Единственным местом, где он находил себе покой и отдушину, был Театральный институт. Здесь был его дом. На протяжении многих лет он входил в этот дом как его первый ректор. И ни один из ректоров вуза не имел такого авторитета и силы влияния на молодежь, как Акакий Алексеевич Хорава. Причем, любовь и уважение были обоюдны. Хорава любил молодежь, не мыслил себя вне ее, растил учеников и заботился о них. Он методично отбирал для своего театра наиболее одаренных актеров и режиссеров, и все они становились ведущими... У него была какая-то неутомимая жажда помощи людям, он помогал всем – студентам, артистам, детям-сиротам, опекал их, одаривал. Именно это создает истинный облик Хорава. Однажды, когда он был уже совсем больным, навестившие друзья ласково и осторожно спросили его, что бы ему особенно хотелось иметь. Он ответил, не задумываясь: ‘‘Жизнь’’».
Вера ЦЕРЕТЕЛИ |
Можно с уверенностью сказать, что когда историки будущего коснутся грузинской культуры второй половины XX века, одно из первых мест они отведут Отару Тактакишвили – талантливейшей творческой личности, художнику большого масштаба, наделенному мощным интеллектом и волей, оставившему глубокий след в грузинской музыкальной культуре и общественной жизни. Творческая и общественная деятельность Отара Тактакишвили отличалась редкостным разнообразием художественных интересов и, в то же время, плодотворностью и фундаментальностью свершений: композитор и педагог, дирижер – блестящий интерпретатор собственных сочинений, секретарь Союза композиторов СССР (с 1957 и до конца своих дней), член президиума Международного музыкального совета при ЮНЕСКО. В 1962-1965 гг. Отар Тактакишвили был ректором Тбилисской консерватории, а в 1965-1983 гг. - министром культуры Грузии, дважды возглавлял жюри Международного конкурса пианистов имени П.И. Чайковского в Москве. Мало кто удостаивался столь высокого признания: трижды его сочинения были отмечены Государственными премиями СССР, Ленинской премией (единственный случай в грузинской музыке), премией имени Ш.Руставели; ему были присвоены звания народного артиста СССР и Грузии. Его оперы, оратории и другие сочинения ставились и исполнялись во многих городах Советского Союза, а также за рубежом. Художник редкостной творческой энергии и целеустремленности, он твердо следовал стезей реалистического, ярко национального искусства, неизменно придерживаясь твердых принципиальных эстетических позиций. Творческий путь композитора, насчитывающий четыре десятилетия, впечатляет своей исключительной цельностью и последовательностью. Композитору в равной мере были чужды и самоцельное, безоглядное «новаторство» и рутинный консерватизм. В лучших его сочинениях мы находим много такого, что отвечает нормам современного музыкального мышления. «Сложная простота» этих новаций такова, что они не бросаются в глаза и воспринимаются как органическая составная часть художественного целого. Трудно переоценить вклад композитора в различные жанровые области грузинской музыки. В свое время значительными вехами в грузинской симфонической музыке были признаны две его симфонии, популярность у слушателей и исполнителей приобрел первый концерт для фортепиано, а также скрипичный концерт. Прекрасные оперы «Миндия», «Три новеллы», «Похищение луны» демонстрируют наивысший, после классических опер З.Палиашвили, уровень грузинской оперы, и не случайна их счастливая сценическая судьба. Достаточно сказать, что опера «Миндия» была поставлена в десяти различных театрах Советского Союза и за рубежом, «Похищение луны» - в Большом театре СССР, «Три новеллы», «Первая любовь» и «Мусуси» - на сценах театров различных городов. Ценный вклад внес композитор в ораториальный жанр, я бы сказал, наиболее отвечающий его творческим воззрениям. В первую очередь – это оратории «Николоз Бараташвили» и, в особенности, замечательная оратория «По следам Руставели». Весьма значительны достижения композитора и в других музыкальных жанрах. Особо следует отметить еще одну заслугу Тактакишвили перед грузинской музыкальной культурой: он как министр и авторитетнейший художник во многом способствовал «реабилитации» и «легализации» замечательных грузинских духовных песнопений, чем очень обогатил интонационно стилистический словарь нашей профессиональной музыки. О.Тактакишвили родился в высококультурной семье. Его дяди – Шалва и Георгий – были известными музыкантами. Уже в 1946 году имя 21-летнего композитора-студента Тбилисской консерватории стало известно широкой общественности. Созданная им музыка государственного гимна Грузии была признана лучшей на конкурсе, объявленном правительством республики. А через несколько лет пришло признание и за пределами Грузии, когда его первая симфония (1949) и фортепианный концерт (1951) удостоились Государственных премий СССР. К этому же периоду относится создание второй симфонии (1953), симфонической поэмы «Мцыри» (1956) и концертино для скрипки (1956). В последующие годы композитор почти целиком переключается на вокально-симфонический и оперный жанры. Этапными стали в его творческой биографии вокальные циклы на стихи Важа Пшавела и Галактиона Табидзе, романсы на слова С.Чиковани и Г.Леонидзе и особенно – прекрасная опера «Миндия» (1961), вдохновленная поэзией великого Важа Пшавела. Исключительный успех этой оперы был обусловлен мелодическим богатством, внутренней динамикой и экспрессией музыки. Творение Тактакишвили обошло много оперных сцен, отрывки из оперы звучат на концертной эстраде. Успехом сопровождалась и постановка «Трех новелл» (1967) - новаторского для своего времени произведения в грузинской музыке. Наряду с этими сочинениями, центральной работой 60-х годов представляется оратория «По следам Руставели» (1964) на стихи известного поэтического цикла Ираклия Абашидзе. Музыка оратории проникнута чувством пиетета перед величайшим гением грузинской культуры – Ш.Руставели. Здесь объединены жанровые элементы величальной оды, песнопений и народной песни, музыка же – глубокая, возвышенная и печальная. За создание этого превосходного сочинения композитору вновь была присуждена Государственная премия. Продолжает эту линию монументальная оратория «Николоз Бараташвили» (1970), в которой воссоздан трагический художественный образ великого поэта. Отдельно должны быть выделены произведения, представляющие обработку народных песен: кантаты – «Гурийские песни» (1971), вокальная сюита «Мегрельские песни» (1972) и созданные позднее «Песни Картли» (1983). Вершиной творческой деятельности композитора стала опера «Похищение луны» по известному роману К. Гамсахурдия, поставленная сначала в Большом театре в Москве (1977), а затем – в Тбилиси. «Похищение луны» - широкое эпическое полотно, с множеством действующих лиц и напряженными сценическими ситуациями. Опера многопланова по своей драматургической и музыкально-стилистической фактуре, богата использованными в ней художественными средствами. Как всегда в произведениях Тактакишвили, музыка построена на широких мелодических пластах. За создание этой оперы композитору была присуждена высшая награда в бывшем СССР – Ленинская премия (1982). Об интенсивности его творческой деятельности в последние годы жизни говорит простой перечень созданных сочинений: опера «Мусуси» (1978), лирико-комическая опера-буфф «Первая любовь» (1979), вокально-симфоническая сюита «С лирой Церетели» (1983), фортепианные (№2, 3, 4), скрипичный и виолончельный концерты (1973, 1983), фортепианный квинтет (1987), «Светские гимны» для мужского хора и солистов (на слова Ш.Руставели, Деметре I, С.Чиковани и песнопений, 1973). Последним сочинением Тактакишвили стала одноактная опера «Марита» (по новелле Г. Леонидзе), законченная им за несколько недель до смерти. Он предполагал включить ее в свой оперный триптих «Три новеллы». Наше большое желание – увидеть эту оперу на сцене. Не менее впечатляют результаты кипучей общественной и административной деятельности Отара Васильевича. Почти двадцать лет провел он на посту министра культуры Грузии, завоевав большой общественный авторитет далеко за пределами республики. Это были годы впечатляющих успехов грузинской культуры и искусства «на всех фронтах», рождение и становление новых творческих коллективов, театров, музеев, нового расцвета народной самодеятельности, годы широкого признания грузинской культуры на международной арене. Вот, некоторые важнейшие культурные и общественные мероприятия, осуществленные под непосредственным руководством О.Тактакишвили: организация симфонических оркестров в Кутаиси, Батуми, Сухуми, оперного театра и консерватории в Кутаиси, многочисленных хоровых коллективов – в том числе известного хорового ансамбля «Рустави» - в различных городах Грузии, оперной студии при Горийском музыкальном училище, проведение ряда крупномасштабных музыкальных фестивалей, систематическая пропаганда грузинского народного и профессионального творчества за рубежом, установление широких международных культурных связей на взаимообменных началах (Саарбрюккен и др.) и многое другое. Перечислим ряд важных мероприятий и в других областях грузинской культуры и искусства: открытие новых драматических театров в Тбилиси, Рустави, Ахалцихе; кукольных – в Рустави и Батуми; театров миниатюр, марионеток, пантомимы; проведение множества всесоюзных, международных и республиканских театральных смотров и фестивалей. Отар Васильевич был наделен незаурядным ораторским даром, обладал способностью убеждать и переубеждать своих оппонентов. Не забудутся его выступления на различных пленумах, конференциях, юбилейных вечерах. Мы помним, сколь триумфальной была его поездка в Соединенные Штаты Америки в составе делегации министров культуры советских республик, когда он буквально очаровал американцев своей эрудицией, культурой и чувством юмора. По возвращении домой, один из министров на вопрос: «Что произвело на вас самое сильное впечатление во время путешествия в Америку?», ответил: «Отар Васильевич Тактакишвили». Вспоминается и такой случай. В 1973 году в Большом зале Московской консерватории проводился торжественный вечер, посвященный 100-летию со дня рождения С.Рахманинова. По началу он протекал довольно скучно. Но вот к трибуне вызвали Отара. Он говорил с удивительным увлечением, горячо и образно, захватив внимание всего зала. Последние слова Отара были покрыты овацией, которая длилась очень долго. Отар был вынужден два раза вставать со своего места и кланяться залу. Ни до, ни после этого я не могу припомнить аналогичного случая. В жизни Отара были творческие взаимоотношения и дружба со многими грузинскими, русскими и другими музыкантами, но особенно следует выделить среди них двух наших замечательных Зурабов – Анджапаридзе и Соткилаву, музыковеда Антона Цулукидзе, дирижера Одиссея Димитриади, выдающегося русского композитора Георгия Свиридова и также выдающегося режиссера Бориса Покровского. Необходимо упомянуть и его младших друзей: Элисо Вирсаладзе, Лиану Исакадзе, Анзора Эркомаишвили. Последние годы жизни композитора были проникнуты грустью. Непрестанный труд, постоянное творческое горение подкосили этого, казалось бы, неутомимого человека. Неизлечимая болезнь приковала его к постели. Печальное настроения тех дней наглядно отразилось в проникнутом ностальгической грустью квинтете, полном реминисценций произведений молодых лет, который воспринимается, как прощание художника с жизнью. Отар Тактакишвили скончался в полном расцвете своего дарования и творческих сил. Лучшие его сочинения: оперы «Миндия» и «Похищение луны», оратории «По следам Руставели» и «Николоз Бараташвили», фортепианный концерт и многие другие навсегда вошли в культурную сокровищницу грузинского народа. Их будущее гарантировано, пока грузинский народ будет испытывать потребность в прекрасном, т.е. вечно и всегда!
Гулбат ТОРАДЗЕ |
|