|
Одному из лучших грузинских режиссеров, педагогов, заслуженному деятелю искусств Грузии и Аджарии, профессору Теймуразу Абашидзе, в творческом багаже которого множество интересных, ярких спектаклей разных жанров, поставленных не только в Грузии, но и на многих сценах бывшего Союза и за рубежом, исполнилось 80 лет. Он выпустил целый ряд изданий о театральном искусстве – его теории и истории. Теймураз Абашидзе – один из авторов журнала «Русский клуб». Предлагаем вниманию читателей его материал, посвященный выдающимся грузинским артистам.
В быту понятия «талантливый», «способный» и «профессионал», «профессиональный» часто путают, используют одно вместо другого. «Способные» и «талантливые» чувствуют себя в театре гораздо комфортнее «профессионалов», А вот «талантливый профессионал» – явление достаточно редкое, однако именно их наличие в составе труппы определяет ее уровень, возможности, класс. Но бывают особые случаи, которые «вырываются» за рамки – это «актеры-феномены», особо одаренные люди, каким был Акакий Хорава.
Акакий Хорава (1895-1972 гг.) – особенный, неповторимый экземпляр «рода человеческого». И эта «необыкновенность» бросалась в глаза изначально, сразу: при его появлении все будто бы «уменьшались» в размерах. На первом курсе я был у него помрежем на спектакле «Анжелло» Виктора Гюго, который он ставил в своей абхазской группе, набранной специально для Сухумского театра; в этой группе учились замечательные ребята, красивые, рослые – Нурбей Камкия, Чинчор Чжения, Амиран Тания и другие. Но и они «уменьшались», когда он поднимался на институтскую сцену, чтобы что-то показать или объяснить. «Посмотри, Чинчор, это же так просто…», – говорил он, что-нибудь показывая. Однажды Чинчор не выдержал. «Это не просто, Акакий Алексеевич... делать, как Вы делаете, совсем не просто», – сказал он ему. Правильно сказал. Точно. Делать все «просто и естественно», оставаясь при этом таким же значительным, впечатляющим, «титаничным» мог только он, только Хорава.
Во время последней Декады грузинского искусства в Москве царя Эдипа играли четыре исполнителя: Хорава, Серго Закариадзе, Акакий Васадзе и Эроси Манджгаладзе, а мы, студенты театрального, работали в массовых сценах и участвовали в том дневном спектакле, который, по просьбе ВТО, был сыгран специально для московских коллег и театроведов. Все российские суперзвезды во главе с председателем Театрального общества России, Народным артистом СССР, директором и худруком Малого театра Михаилом Царевым пришли на этот спектакль. Такого триумфа, такого восторга и благодарности, какие выпали на долю Акакия Алексеевича в тот день, я больше никогда не видел в драматическом театре. «Большое созвездие» России, поднявшись с мест, стоя, без конца аплодировало великому исполнению, великой роли, великому артисту. Точно такой же триумф через несколько дней выпал и на долю постановщика и исполнителя балета «Отелло» – Вахтанга Чабукиани в Большом театре Союза ССР.
В молодости Хорава любил застолье. Войдя в возраст, иногда «ностальгировал» по этому поводу и изредка, посадив в свою коричневую «Победу» хорошо поющих грузинские песни Эроси Манджгаладзе, Рамаза Чхиквадзе, Карло Саканделидзе, отправлялся кутить на природе. Он замечательно пел, замечательно. Мне пришлось несколько раз аккомпанировать ему во время репетиции (Хорава пел «Соловушку» в спектакле Михаила Туманишвили «Иркутская история», где исполнял роль «шефа» экскаваторщиков по фамилии Сердюк. Это была небольшая роль руководителя бригады, состоящей из Эроси, Рамаза, Гурама Сагарадзе, Бадри Кобахидзе, они и были его «бригадой»!). Сам спектакль получился так себе, но Хорава я помню. Десятки лет прошли, а помню так же, как не забываю его в последней роли, которую он исполнил в пьесе Эбралидзе «Современная трагедия», – профессора Мора; помню, перед глазами стоит: огромный, с гривой седых волос, с поднятым воротом и палкой-тростью на сгибе руки.
Большой актер. Неповторимый. К сожалению, я не видел его в самых звездных ролях – Карла Моора в «Разбойниках» Шиллера, Берсенева в «Разломе», Анзора, в которых он буквально ошеломил москвичей во время первой Декады грузинского искусства, но то, что я успел посмотреть – Отелло, Эдип, Борис Годунов, осталось со мной навсегда. Таким был Акакий Хорава – большой драматический артист большого грузинского драматического театра. А рядом другой великий Акакий – Васадзе.
Акакий Васадзе (1899-1978 гг.) – артист невероятного масштаба и разнообразия, педагог, режиссер, для которого театр, репетиция, роль были и целью, и смыслом; таким необыкновенным, жесточайшим отношением к себе он создавал в любом спектакле или на репетиции какую-то особую творческую «ауру», которая расширяла возможности каждого. Играть рядом с ним, играть вместе с ним всегда было и приятно, и заразительно, и очень полезно. Как творческие «единицы» Хорава и Васадзе в театре Руставели были ничуть не менее ценны и значимы, чем режиссер Сандро Ахметели. Поэтому, на мой взгляд, их удаление из труппы в результате общеизвестного конфликта нанесло удар труппе: театр понес невосполнимые потери из-за того, что не был найден достойный компромисс, который обязан был организовать руководитель театра. А руководителем был Ахметели.
Акакий Васадзе – образец профессионализма и творческой дисциплины, постоянной устремленности к самосовершенствованию, неугомонный защитник и пример бескомпромиссной творческой требовательности к себе и трудолюбия. В грузинском театре советского периода я могу назвать трех таких фантастических актеров-тружеников: Вахтанг Чабукиани, Серго Закариадзе и Акакий Васадзе. Его актерские «умения», техника были на недосягаемом уровне. Когда он показывал различные виды «плача» и по его «окаменевшему» лицу начинали градом катиться слезы, а само лицо делалось то «отчаявшимся», то «глупым», то комичным, смешным, становилось понятно, что такое «актерское мастерство». Конечно, сегодня эта атрибутика не входит в «арсенал» подготовки современных актеров, как уже не входила в период моего обучения, но лично я всегда восторгался, видя пусть устаревшую, но такую утонченную технику, такой уникальный актерский профессиональный диапазон.
Совершенно без заметных усилий он осваивал диаметрально противоположную стилистику, жанровые «разности», с одинаковым успехом мог играть дюрренматовского Бидермана и Яго, сегодняшнего Исидоре и Франца Моора, с равным удовольствием, с азартом работал в театре Руставели и в театре Марджанишвили, в Рустави, в Кутаиси, в музыкальном театре и в институте.
Кахи Кавсадзе, его сосед по дому, по лестничной площадке, рассказал: «Он серьезно болел и уже не вставал с постели… Я зашел к нему, а он вдруг спрашивает: «Как ты думаешь, на том свете театр есть?!» Такого АРТИСТА ни убирать, ни увольнять из театра нельзя. Это УНИКУМ.
Вахтанг Чабукиани (1910-1992 гг.) – самый большой, самый известный, самый разносторонний и притягательный из грузинских актеров; основоположник и создатель грузинской школы классического танца, воспитатель всех наших известных танцовщиков и танцовщиц, сочинитель, постановщик и главный исполнитель всех классических национальных грузинских балетов. В СССР на всей территории Союза только три «точки» вызывали интерес серьезных балетоманов - Большой, Кировский и... Вахтанг Чабукиани.
Балет был гордостью грузинского искусства, каждая новая постановка вызывала огромный общественный интерес, рождала поколения новых зрителей, годами сохранялась в репертуаре.
При жизни Вахтанга Чабукиани театр имени Палиашвили был театром «балета и оперы». Все большие национальные премьеры были балетными. Это: «Сердце гор», «Горда», «Синатле», «Отелло», «Демон» – вот его основные хореографические постановки и исполнительские шедевры; никогда после него грузинский балет не добивался такого высокого уровня, популярности и уважения. После его ухода театр Палиашвили снова стал театром «оперы и балета», лишь ненадолго воспрянув, когда из Москвы руководителем был приглашен супер-солист Большого театра Михаил Лавровский, ожививший грузинский балет прекрасной постановкой и замечательным личным исполнением партии Порги в балете на музыку Джорджа Гершвина «Порги и Бесс». Этот спектакль был последним всплеском, после которого опера никогда, даже приблизительно, не достигала уровня «Абесалома», а балет навсегда переключился на «дивертисменты» и «одноактные миниатюры».
Много-много лет прошло после ухода Вахтанга Михайловича. Сменились школы, изменились стили, усовершенствовалась техника, расширились «умения» исполнителей, но никто, никогда не сумел так завораживать, так восхищать, как это делал Чабукиани. Трудно объяснить, что отличает «великого» артиста от «хорошего», ведь оба, в сущности, делают одно и то же – говорят одни и те же слова, поют одни и те же ноты, на одну и ту же музыку «вертятся», «прыгают», «ходят», но это «одно и то же», на самом деле, совсем не «одно и то же». Ибо в театре разницу воздействия на зрителя, слушателя рождает талант.
Когда Чабукиани только выходил на «соло», в зале наступала какая-то особенная, мертвая тишина. Публика ждала, все ждали… Так было всегда – в «Дон-Кихоте», в «Лауренсии», в «Отелло», перед его потрясающим «Мавританским танцем» вот это ожидание, этот короткий миг, момент и делает пребывание человека в зрительном зале осмысленным, незабываемым. Момент, когда ты ждешь «откровения искусства», которое через мгновение, на твоих глазах сотворит Великий Артист. Так в свое время я ждал великую Майю Плисецкую в «Умирающем лебеде», так ожидал появления на сцене великого Аркадия Райкина или выхода Лучано Паваротти.
Для театра, в принципе, все премьеры – праздник, все – результат тяжелого, нервного труда. Но есть особые, которые выходят за обычные рамки, рвут стандарты, границы, делаются национальным достоянием. Таким общепризнанным шедевром, без сомнения, является балет «Отелло» в постановке и исполнении Вахтанга Чабукиани, в замечательных декорациях и костюмах великого грузинского театрального художника – Соломона (Солико) Вирсаладзе.
В театр имени К. Марджанишвили меня пригласили работать по инициативе Софико Чиаурели (1937-2008 гг.). Она хотела, чтобы я поставил для нее конкретную пьесу – «Мадам Сан-Жен» Сарду и Моро. Эта пьеса в советском театре ставилась для звездных составов, и театр Марджанишвили тоже хотел занять в спектакле всех звезд – Котэ Махарадзе, Отара Мегвинетухуцеси, Тариела Сакварелидзе, Мераба Тавадзе, звездную молодежь и т.д. Спектакль задумывался, как гала-представление, таким и получился.
На премьере присутствовала легендарная матушка Софико – Верико Анджапаридзе, которая уже очень редко появлялась в театре, но на этой премьере побывала и даже после спектакля пришла за кулисы, чтобы поздравить меня, всех участников, даже выступила. «Это совсем другой спектакль, – сказала она. – Тамар (первая в Грузии Сан-Жен – актриса Тамара Чавчавадзе) была совсем другая, ее Катрин была героическая, величественная, амбициозная. А Софа совсем другая… Ваша интерпретация мне нравится больше… У вас все современнее, разнообразнее… и т.д.». Я был очень горд и доволен высокой оценкой «Самой Верико», тем более, что мы все считали своей основной концептуальной задачей – придание этой, в общем-то, заигранной пьесе, какого-то нового интереса, обобщения. Потому в интерпретации Тариела Сакварелидзе, наш император Наполеон Бонапарт смотрелся, скорее, как несчастный влюбленный, Жозеф Фуше – Котэ Махарадзе, виделся человеком, который профессию «сыскаря» вознес до уровня великого искусства, а граф Нейпер в исполнении Мераба Тавадзе выглядел настолько очаровательным и элегантным, что все беспричинные эскапады ревности Бонапарта в адрес супруги смотрелись абсолютно логично и правдоподобно; что касается – фельдмаршала Лефевра, то если бы его сыграл Мегвинетухуцеси, как и планировалось сначала, он приобрел бы совсем другой размах, но Отар не пожелал. Хотя Сосо Гогичаишвили, назначенный на эту роль вместо него, смотрелся в звездном составе вполне «по-звездному».
На премьеру из Москвы прилетела большая телегруппа, которая засняла весь спектакль, записала интервью всех участников. А потом в течение многих лет его показывали, как телевизионный «фильм-спектакль» по всесоюзному» и республиканскому каналам. Позднее, во время гражданских войн и перестрелок, когда тбилисский «телецентр» перманентно переходил из рук в руки, этот «фильм» исчез, как мне сказали. Во всяком случае, больше его уже не показывали, а жаль, потому что Катрин Лефевр и звезды Марджанишвили могли бы иногда радовать и сегодняшних зрителей.
Софико – т.е. Софья Михаиловна Чиаурели ушла из жизни так, что никто и никогда, ни разу не назвал ее по имени-отчеству, несмотря на возраст, на все, какие только возможно, заслуги, награды и звания. Она для всех была и осталась – Софико, замечательной актрисой и прекрасным человеком, личностью редчайшего обаяния, с поразительным внутренним и внешним артистизмом. Странно, но публика звала марджановцев всегда по именам – Верико, Васо, Цецилия, Лена, Софико, при этом никому и никогда не пришло бы в голову назвать Хорава или Васадзе – Акакием, их всегда звали по фамилиям, официально.
Киногений Серго Параджанов считал Софико своим талисманом и снимал во всех своих великих фильмах, оставив нам феноменальные по выразительности кадры-«миражи» в «Саят-Нова». Что касается театра, то, начав свою карьеру «марджановской» актрисы с пьесы «Девочка с ленточкой» и переиграв на сцене прославленного театра весь великий классический репертуар – Юдифь в «Уриэль Акоста», Анну Каренину, Катрин Лефевр, другие огромные роли, она так же охотно «отрабатывала» и маленькие, даже крохотные роли, например свою знаменитую дворничиху Заре с ее «курдским» танцем, которому «бисировали» всегда, пока этот спектакль оставался в репертуаре.
Последние десятилетия XX века творческий профиль театра имени Марджанишвили определяли два человека – это Софико Чиаурели и Отар Мегвинетухуцеси.
Отар Мегвинетухуцеси (1932-2013 гг.) – это, на мой взгляд, один из самых талантливых, отмеченных Богом и природой, артистов второй половины XX века. В ряду грузинских актеров Мегвинетухуцеси – это самый интересный, разносторонний универсал, который в течение всей карьеры на сцене и на экране утверждал свое бесспорное лидерство и творческий авторитет. В свой 80-летний юбилей он показал фантастический объем проделанной им работы: это и Сирано де Бержерак, и Отелло, и Эдип, и Пиросмани, и Николай I, это – Дата Туташхиа, Царь Георгий, множество других персонажей менее известных фильмов. Это, наконец, выдающаяся работа в спектакле «Хаки Адзба», где он создал новый, некультивированный в советском театре положительный образ князя-патриота, князя-жертвы, выявил нехарактерную в СССР проблему обязанности князя-владетеля защитить, уберечь «всех», даже ценой «себя».
Отар прошел многообразный творческий путь от своей первой большой и успешной роли – Чонта в спектакле Чхартишвили «Отверженный», до монолога врача в спектакле – юбилее, посвященном гибели Ильи Чавчавадзе, когда он превратил чтение обыкновенного, сухого «патологоанатомического заключения» в трагический монолог, в артистический шедевр. И еще мне хотелось бы отметить особенно глубоко врезавшуюся мне в память сцену допроса императором Николаем I главы восставших декабристов. За свою долгую жизнь в различных театрах я повидал многое и многих. И должен с удовольствием отметить, что эта сцена в исполнении Отара и другого прекрасного актера – Ираклия Учанеишвили, остается для меня одним их самых больших театральных впечатлений.
Отар Мегвинетухуцеси в грузинском театре – одна из самых интересных и нестандартных личностей, с неповторимой актерской манерой, неожиданным, оригинальным мышлением, особенной пластикой. Я не припоминаю ни одной проваленной им роли. Другое дело, что одни получились успешнее, ярче, глубже, интереснее, другие – менее, но всегда это была продуманная, актерски обусловленная, грамотная работа профессионала.
Помню, давно-давно на гастроли в Тбилиси приехал знаменитый английский театр «Олд Вик». Их костюмы, декорации, реквизиты застряли где-то в дороге, и им пришлось играть Шекспира в своих, современных костюмах. Мы, профессионалы, были в восторге от их творческой находчивости, смелости, решимости, с которой англичане преодолели этот «форс-мажор». Так что, наверное, неважно, в чем ты играешь, важно, как играешь. Люди, про которых я пытался рассказать, никогда не играли классику в майках и джинсах, но то, что они играли, играли замечательно! За что современники навсегда полюбили их.
Теймураз АБАШИДЗЕ |
|
Cначала был тополь – огромный красавец, раскинувший ветви над нашим маленьким двором, словно защищая его от жгучего солнца, непогоды, шума, гари и всех «прелестей» центра города. Кому-то пришло в голову его срубить, и двор как-то съежился, сморщился, выставил напоказ нажитые за сто лет болячки и осиротел. А потом, один за другим, стали уходить люди – старожилы нашего двора. Последняя, тетя Катуни, совсем недавно. И дворик стал другим...
Старшему поколению наших дворов посвящаю...
Моей соседке, Циале Энукидзе, жившей прямо под нами в плехановском доме, было уже давно за 80. Но мы дружили, ведь для дружбы нет ни возраста, ни вероисповедания, ни национальности, ни многого другого. Тем более, что она была одинока. Существовали родственники, сестра и даже племянник, о которых я только слышала, но как-то не встречала. Хотя это неважно. Дружить с такой настоящей тифлисской женщиной, помнившей тот город, о котором мне рассказывали бабушки, для меня было огромным удовольствием. Она даже помнила замечательные фрески на стенах нашего старотбилисского подъезда, закрашенные нечеловеческими руками, и надпись «SALVE» у входа в подъезд, залитую цементом и покрытую плиткой...
Пока подрастали дети, я все переживала, что детская возня, топот, велосипед, мяч, плач по ночам сводили ее с ума и все время извинялась. Она удивлялась, смешно поднимала брови и отвечала: «Что ты! Когда я слышу ваши шаги и детей, мне спокойно!» Дети подросли, полюбили добрую соседку и назвали ее Циалушкой. Наиграются было во дворе – и бегом к Циалушке воду пить! А на мои внушения не беспокоить пожилого человека отвечали: «Что ты, она так радуется, дарит нам книги, карамельки и не отпускает, мы разговариваем». А больше всего они любили угощать ее чем-нибудь вкусным, особенно по праздникам. Однажды спустились они к Циалушке с угощением, а вернулись расстроенные, т.к. она расплакалась. И я подумала: как же это страшно – одинокая старость, особенно старость нашего пенсионера.
...Я помню эти голодные лица, людей, сжимавших в руке только что полученные пенсии, заходивших в наш магазин, чтобы отдать долги и купить кусочек колбасы или чего-нибудь другого, по чему уж очень соскучились. Позже, когда здание с магазином рухнуло, а мы на время съехали с плехановской квартиры, сдав ее иностранцам, печали Циалушки не было конца. Она звонила и жаловалась на тишину. «Ну это же на время», – успокаивала я ее. «А что, у меня есть время?» – отвечала она. Нужно сказать, что она держалась молодцом, и ее не хотелось назвать старушкой. Я вообще не люблю так говорить о пожилых людях. Она была изящна, опрятна и улыбчива. Однажды проезжаем по родной ул. Цинамдзгвришвили (Кл. Цеткин, Елизаветинская), смотрим – наша Циалушка идет, осторожно переставляя ноги и опираясь на палочку, в шапочке и красивом синем пальтишке. Встретились, обрадовались и подвезли ее к банку за пенсией. «Возьму за два месяца, – сообщила Циалушка. – Впереди праздники, куплю что-нибудь вкусное, мясное... Да и лекарства нужны».
Взяли пенсию, поехали к врачу в поликлинику, а затем в аптеку. Тут Циалушка почему-то растерялась, стала искать в кармане деньги, уверяя нас, что кроме пенсии у нее было еще 20 лари. И мы, и люди в очереди, и провизор уверяли, что она заплатила ровно 62 лари, но все равно всю дорогу домой она переживала, что переплатила, иначе куда делась купюра. Конечно, мы расстроились, что не переубедили ее. На следующий день позвонила наша Циалушка и сказала, что вчера все же вернулась в аптеку, где ей дали эти злополучные 20 лари (видимо, из жалости), а она вернулась домой и к вечеру нашла свои деньги в тумбочке! «Мне было так стыдно, – причитала она, – и перед вами, и перед работниками аптеки!» И несмотря на усталость, она отправилась возвращать деньги...
Казалось бы, что тут такого, все так и должно быть – человек ошибся, вернул чужие деньги... Но как часто такие качества, как щепетильность, порядочность, пунктуальность наблюдаются у беспомощных, беззащитных, нуждающихся, у людей «тех» поколений...
После этого прошло три года, наше семейство на время вернулось домой, и радости Циалушки не было конца. Мы, конечно же, стали чаще видеться, пить чай с блинами и вареньями при свете старого торшера в ее уютной квартире, где жило время, а старинная мебель пахла древесиной. Мне нравился ее красивый, с легким акцентом, русский, и как она рассказывала о семье: о маме, с трудом поднимавшей троих детей, нужде, издевательствах одноклассников над детьми врага народа. О замечательном отце, жертве сталинских репрессий, реабилитированном много-много лет спустя… Смотреть черно-белые, дорогие ее сердцу, фотографии… «Какая вы красивая, тетя Циалушка», – говорила я ей. «Была, была, – улыбалась и смущалась она. – Я только об одном сожалею, что не вышла замуж и у меня нет детей. Кто заплачет, когда я умру?» Я отчитывала ее за такие мысли, но она стала чаще это повторять и бояться одиночества. Однажды поздним вечером кто-то забарабанил в дверь. Это была соседка Кети с первого этажа. «У Циалушки не горит свет, никто не отвечает на звонки и не слышны шаги. Боюсь, что плохи наши дела», – сказала она с тревогой в голосе. Циалушка была подругой ее мамы, тети Катуни, они прожили всю жизнь рядом, в нашем подъезде, дружили, любили и берегли друг друга, что было очень трогательно и приятно. С ними, старожилами, и подъезд, и дом, и двор, и улица, и проспект Агмашенебели (Плехановский, Михайловский), и город, и моя жизнь были наполнены особым теплом, светом и колоритом. Мы с мужем забеспокоились, побежали вниз, стали барабанить в дверь, а потом взломали ее. Дома было темно и тихо. Циалушка не отзывалась. Мы нашли ее в своей комнате. Она лежала с безмятежным лицом, подложив руку под щеку и уютно укутавшись, видимо, собираясь, как всегда, поспать после обеда. Но почему-то сразу стало понятно, что она не спит, что ее больше нет…
Потом были «скорая» и полиция, вопросы и ответы, соседи со всего двора… Ее одинокий дом наполнился людьми, светом, который она так экономила, воспоминаниями. Никто не плакал. «Счастливая смерть», – сказала соседка Ира. Тут раздался чей-то плач и тоненький старушечьий голос запричитал: «Циалушка, Циалушка». Это была ее старшая сестра, которую поддерживая, ввели в дом сын и невестка, следом шли еще какие-то родственники. И мне показалось, что с этим плачем жизнь Циалушки и даже ее смерть обрели смысл, и все встало на свои места. Наверное, это и есть счастье, когда в такой час у кого-то заболит о тебе душа, и он заплачет...
Уже светало, когда все соседи разошлись. Мы вышли в подъезд, и он показался мне другим без Циалушки. Не было того запаха старины и времени, который ощущался у ее двери и который я так любила. Начинался следующий день, день моего рождения, самого странного в моей жизни.
Анаида ГАЛУСТЯН |
|
|
Из цикла «Двадцать писем пожилого господина»
На реках Тигр и Евфрат, в вавилонском изгнании, сидели мы и плакали, повесив арфы свои на вербы... Жуткая картина ссылки, созданная волшебной кистью искусства.
Но человек не собака, человек ко всему привыкает – и к ссылке не в последнюю очередь. Утерев слезы, наши евреи взялись за дело и, направив силы к труду, обзавелись имуществом в Вавилоне, а некоторые и процвели. Процвели настолько, что, когда после почти полувековой неволи изгнанникам вернули свободу, отнюдь не все из них, сняв свои арфы с верб, отправились обратно в Иерусалим, на историческую родину. Добротно обустроившаяся часть осталась жить-поживать да добра наживать в Вавилоне, а не в меру любознательные и склонные к путешествиям бывшие пленные отправились открывать для себя Большой мир. Так попали они на Кавказ, в будущую Грузию.
Случилось это, говорят, две тысячи шестьсот лет тому назад – давно, да не очень.
До самого конца прошлого тысячелетия центром еврейской активности в Грузии была деревня городского типа Кулаши. Потом ее жители переселились в Израиль, и «еврейская столица» опустела и обезлюдела, как будто гигантский комбайн по ней проехался, все порушил и развалил, оставив лишь распавшиеся скелеты домов, домишек и ткацкой фабрики «Красный Октябрь».
Как пришли, так и ушли. Или, по нынешней формулировке, как мигрировали, так и эмигрировали.
Действительно, мигранты, нахлынувшие из мусульманских пределов, сотрясают Европу от южного подножья до самой северной макушки. Мигрантами были и древние евреи, добравшиеся до Кавказа – кем же еще? туристами, что ли? – но, как известно, никаких проблем местному мирному населению они не чинили. Ни они населению, ни население им. Жили бок о бок, каждый по себе – и так, ни много ни мало, двадцать шесть веков. А потом евреи взяли и уехали.
Кулаши не всегда были столицей грузинских евреев – постольку, поскольку «всегда» или «не всегда» мы вообще не вправе применять во внятной речи; это ведь не нашего обзора величины, это Его... Так или иначе, Кулаши появились в обозримом прошлом относительно недавно, а до этого евреи «компактно проживали» в другой какой-то грузинской деревеньке, не оставившей – в отличие от Кулаши – своего следа в истории.
В унылые годы расцвета брежневского «застоя» Кулаши играли роль всесоюзного торгового центра: сюда приезжали «отовариться» со всех концов страны, здесь удачливо паслись «и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Здесь можно было достать все, о чем только мечтал советский человек, утомленный борьбой с коварными американцами за надои молока и производство мяса, не говоря уже о рыбе.
– Где тут можно купить плащ-болонью? – справлялся приезжий у первого встречного кулашца и слышал в ответ:
– Вторая улица налево, третий дом от угла.
– А канадскую дубленку? – наводил справку другой приезжий у другого встречного-поперечного.
– Третья улица направо, четвертый дом по левой стороне.
– А пулемет?
– Как пройдете площадь, первый дом за синагогой.
– А американские диски с песнями Дорис Дэй? А швейцарские таблетки от давления? А сигареты с верблюдом? А джинсы? А приемники «Грундиг»?
Все, совершенно все можно было достать в Кулаши! Все это кончилось, одно только кладбище осталось.
Евреи отправились на историческую родину.
Не из одного Кулаши они отправились – сотни и сотни тысяч поехали из России, Украины, Западной Европы, Центральной Азии. Таких подвижек мир не видывал со времени миграции гуннов. То были конные подвижки, нынче – авиационные; в этом разница.
Рыба ищет, где глубже, а человек – за редчайшим исключением – где лучше. На этом ускользающем «лучше» держится вся пропаганда как племенных вождей, так и политических лидеров с атрофированной совестью. Вперед, к светлому будущему! Там пирожки с ливером растут на деревьях, а деньги валяются в канаве... И наши евреи, наученные горьким опытом, не составляют исключения среди легковерных.
В мутном потоке существования, определяемом иногда как Время, евреи уцелели и дожили до сегодняшнего дня только благодаря своему невиданному упрямству. Наше упрямство укреплялось религиозной верой и поддерживалось раввинами; Высшая сила, ЭТО играло в тяжкой битве за выживание народа роль национального талисмана.
Оглянемся, всмотримся: евреи мигрировали всю свою различимую историю, насчитывающую, по круглому счету, три с половиной тысячи лет, и нигде не задерживались дольше отмеренного срока. Это было продиктовано не свойствами характера мигрантов, а неблагоприятными обстоятельствами, вынуждавшими пришельцев, часто под угрозой смерти, спешно покидать насиженные места. Грузинское благополучное сидение являет собою нехарактерный пример.
Избранный ли мы народ или избравший, Бог ли нас избрал или мы Бога – это вопрос неоднозначный: каждый судит по-своему. Но, как бы то ни было, наша общая судьба определена национальной обособленностью, стойким нежеланием искренне ассимилироваться и без осадка раствориться в среде окружающих народов. Это – нет! И на фоне множества горстка отщепившихся от национального ствола не делает погоды.
Водораздел нашей истории открылся 15 мая 1948 года – в день провозглашения независимого еврейского государства Израиль. С этого дня для миллионов евреев, проживавших в странах рассеяния, Иерусалим из абстрактной святыни превратился в воплощенную реальность. Подымайтесь и идите!
Мой друг, грузинский еврей по имени Шалва, Шалико, родом то ли из Кутаиси, то ли из Кулаши, кепки не шил, зубы не сверлил, а в шахматной игре путал коня с королевой. Его профессия круто выбивалась за рамки традиционных еврейских занятий: он был дрессировщиком медведей. Его жестко поставленный взгляд на дрессуру в корне отличался от лирического подхода «дедушки Дурова» к дикому зверю. Шалва непоколебимо верил в то, что медведя никакими уговорами не проймешь, он только битье понимает. Комплекцией сам напоминавший медведя, Шалико орудовал тяжеленной дубинкой, но способен был и гирею кулака заехать в рожу косолапому – не забывая при этом, что ответ может последовать неадекватный, и со сдачей миша не задержится.
Помимо обуздания медведей на арене Шалва был занят и другими интересными делами, в подробностях мне неведомыми; по советским меркам он мог считаться богатым человеком, и никак не коммерческими соображениями объяснялась его тяга к отъезду в Израиль на ПМЖ. На историческую родину его влекла замечательная патриотическая мечта: открыть там цирк-шапито, о существовании которого занятые бесконечными войнами израильтяне знали лишь понаслышке.
Разрешение на выезд из СССР медвежий Шалва, не отягощенный знаниями государственных секретов и не вовлеченный в политическую деятельность, получил с первой же подачи. Времени на сборы ему отвели достаточно, и он взялся за дело с подъемом. Главной его задачей, трудноразрешимой, был вывоз за советский рубеж, что почему-то категорически запрещалось законом, тройки медвежат, предназначенных для дрессировки и дальнейшей работы в шапито. Для достижения этой цели Шалва готов был горы своротить. Так он и сделал: подкупил и обласкал всех, кого надо, и в таможенную декларацию медвежата были занесены как «мягкая мебель». Справедливость, кстати сказать, восторжествовала. Все остались довольны: подмасленные чиновники, обласканные чиновницы, заскучавшие было медвежата, отправляющиеся в полет, и сам Шалва-Шалико, с чувством посылающий с трапа самолета воздушный поцелуй родине победившего социализма.
Наша судьба сплетена из нитей – шелковых и суровых, толстых и тонких, синих и зеленых. Это в полной мере касается и медвежьего Шалвы, тронутого радушным приемом: не успел он сойти с самолета в Тель-Авиве, как ему дали апельсиновый сок, ему дали подъемные, ему дали библейское имя Шалом. К его идее открыть шапито евреи отнеслись с прохладцей: у нас тут и так сплошной цирк с клоунами! Впрочем, никто Шалома-Шалико не отговаривал: хочет открывать – пускай открывает хоть шапито, хоть два шапито, если у него есть на это деньги.
Деньги нашлись, и раскладную палатку-шапито купили в Южной Африке, где цирковое искусство, как видно, было на подъеме. Шалико, не теряя времени, принялся дрессировать своих медвежат, немного смахивавших на мягкую мебель. К первому представлению медвежата должны были подрасти и, запряженные в бричку, выкатить праздничного Шалома во фраке на посыпанную золотистыми опилками арену цирка.
Торжественное открытие Шалом назначил на октябрь. Для участия в представлении в Тель-Авив слетелись цирковые звезды из разных стран – фокусник-чародей, потрясающие воздушные гимнастки, силач с гирями, клоуны с красными носами, кавказские наездники, группа музыкальных лилипутов из Аргентины и метко стреляющая ногами из лука китаянка Ли ху-Де. Командовать парадом-алле должен был Шалом-Шалико, подготовивший гвоздевой номер программы «Ехали медведи на велосипеде».
О медвежьем Шаломе писали в газетах, он раздавал интервью, и вялая вначале цирковая тема обрастала сладкой рекламной клюквой. Дети тянули родителей за рукав к билетным кассам, да и родители не очень-то упирались. Открытие цирка получило политический подмес: зримый вклад новых репатриантов в израильскую культуру был очевиден. Не исключалось прибытие в шапито первых лиц государства. Цирковая премьера становилась событием национального масштаба; входные билеты разлетались, как птички.
Первый в истории еврейский национальный цирк! Музыкальные лилипуты, силач с гирями и снайпер Ли ху-Дэ! Такого, по самым скромным подсчетам, Святая земля не видывала со дня падения Иерихонских стен... Но вот приехал Шалва и все устроил. Тут было чем гордиться мастеру дрессуры, и он гордился, с открытой душой.
За несколько дней до премьеры начали прибывать гастролеры – приглашенные артисты из дальних стран. Неотвязное внимание публики привлекали аргентинские лилипуты, по утрам отправлявшиеся гуськом из гостиницы на пляж. Это пристальное внимание имело под собою фундамент: публика свято верила в то, что еврейские карлики – да, бывают, а еврейские лилипуты – нет, не бывают. Может, так оно и есть, кто его знает... Кстати или некстати, в жизни своей я ни разу не встречал еврея-лилипута. А ведь должна же быть у них, как у всякого гомо сапиенс, национальная принадлежность, тот самый «пятый пункт»! Несомненно, должна, а иначе можно было бы их причислить к инопланетным существам, прибывшим к нам в Тель-Авив на летающей тарелке.
Не был обойден вниманием прессы и силач. В пространном интервью, данном корреспонденту газеты «Маарив», он объяснился в любви к Еврейскому государству, не выпячивая, но в то же время и не скрывая тот факт, что его бабушка была дочкой казенного раввина.
Разумеется, шел нарасхват и сам Шалом-Шалико: о нем писали, а еще больше говорили и судачили по всей нашей маленькой стране. Популярность его росла, как тесто на дрожжах. Сразу же после премьеры – триумфальном выезде на медведях – он, пожалуй, смог бы баллотироваться в Парламент и прошел бы.
Шапито, под трели циркового оркестра, должен был распахнуть свои входные воротца 7 октября.
А 6 октября началась война Судного дня.
Первыми, с требованием немедленно отправить их домой, в Аргентину, к Шалве прибежали музыкальные лилипуты. Все попытки Шалвы их переубедить и оставить до конца недели – война, даст Бог, до тех пор уже закончится победоносным разгромом всех наших врагов – ни к чему не привели: лилипуты проявляли строптивость и неуступчивость. Вторым явился озабоченный фокусник с кислой рожей: в гастрольном контракте ни слова не было о войне, желание уехать сегодня же вечером, подальше от поля боя было, таким образом, вполне законным. Следующими спорхнула со своего пятизвездочного гостиничного насеста тройка воздушных гимнасток. Шалико понял, что кувалда судьбы обрушилась на него. Премьера была отменена, несостоявшиеся зрители желали получить назад деньги за купленные билеты, а артисты требовали неустойку и грозили судом. Зеленая палатка шапито торчала на пустыре за электростанцией Ридинг, как декорация из фильма Феллини.
Я встретил Шалико на второй неделе войны. Наши дела на фронтах обстояли не лучшим образом. Мой медвежий товарищ выглядел подавленным и разбитым.
– Все кончено,– сказал Шалико. – Как говорится, я банкрот.
– А если продать шапито? – сказал я.
Шалико только махнул своей медвежьей лапой:
– Кто его купит? Голда Меир?
С ответом я задержался: не мне было учить Шалву коммерции. Ему оставалось только заняться цыганским бизнесом: надеть красные атласные портки, взять медведя на цепь, ходить с ним по кибуцам и собирать деньги за показ. Но это было бы малоприбыльным предприятием.
– Медведей в зоопарк отдам,– словно бы услышав мои мысли, сказал Шалва. – Одну обезьяну на память оставлю, она у меня на самокате катается. – И, помолчав, добавил голосом глухим, грудным, шедшим из-под сердца, как из-под дикого камня:– Уезжать надо, Датико...
– Куда ехать-то? – спросил я.
Шалва не ответил.
Вскоре он уехал невесть куда и исчез с горизонта. А шапито, хлопавшее брезентовыми крыльями на ветру, забрали в полицию как бесхозное имущество, портившее городской вид. Может, оно и сейчас валяется там на складе...
Так устроены евреи, это у нас в крови со времен вавилонского пленения или даже раньше: когда над шеей нависает топор беды, светлячок надежды вспыхивает в далеком далеке, в неведомых краях, а не в ближнем лесу, где можно передернуть затвор автомата и встретить неприятеля убойным ветром.
Пятнадцать лет спустя прилетел я в Нью-Йорк, то ли по делу, то ли просто так – не запомнил. От одного моего давнего приятеля, художника, я услышал среди прочего, что здесь поселился бывший израильтянин и бывший дрессировщик диких зверей по имени Шалико.
– Далеко?
– Три блока, – сказал мой приятель. – Рядом.
И мы пошли к бывшему Шалому. В солнечном закоулке Манхеттена стоял трехэтажный домок, в него вела с улицы узкая деревянная дверка со стеклянной верхней филенкой. Крохотное, какое-то игрушечное помещение было перегорожено надвое деревянной облупленной стойкой. Над стойкой, нависая над нею мощными медвежьими плечами, с черной лупой в глазу сидел Шалико. Не вынимая лупы, он без удивления на меня глядел, как будто ждал моего появления в дверях его лавочки.
– Датико,– сказал Шалва, – это ты... Навсегда приехал?
– Нет, – ответил я. – На неделю... Как ты, Шалва?
– Никак, – пожимая плечами, сказал Шалико и уронил лупу в подставленную ладонь. – Вот, работаю с часами.
– Ты умеешь часы чинить? – спросил я с сомнением.
– Какая там починка! – развеял мои сомненья Шалико. – Я тут сижу, люди заходят. Новые часы я не беру, кто их будет чинить, а старые, иногда даже с боем, уговариваю продать по дешевке, вроде как на запчасти. Это мой бизнес, Датико.
– А зачем тебе лупа, если ты все равно чинить не умеешь? – спросил я.
– Для рекламы, – коротко объяснил Шалва. – Вдевать ее в глаз и обратно вынимать – этому тоже учиться надо. Но тут, в Америке, без рекламы дня не проживешь.
Больше я никогда не встречал медвежьего Шалву. Память о нем зачахла. А жаль.
Зачахла память и о евреях Кулаши, а от самого Кулаши – этой житницы советского периода – сохранилось, строго говоря, только кладбище. На проржавевшие железные ворота накинут амбарный замок на цепи, по жирной траве погоста бродит корова с теленком. Есть тут и сторожиха – христианская женщина, хозяйка этой самой коровки в траве.
– Евреи тут остались, в Кулаши? – спрашиваю у женщины. – Сколько?
– Ни одного не осталось, – отвечает христианка. – Все ушли.
– А я слышал, – говорю, – человек десять сохранилось еще.
– Нет, – отвечает уверенно. – Тут уж семь лет, как никого не хоронят. Никого.
«На реках вавилонских сидели мы и плакали». Эти вопли и молчащие арфы на ветвях верб сохранились почему-то в генетической памяти – может быть, под ветреным воздействием литературы. Где, на скольких только реках мы с той поры ни сидели, на каких только деревьях ни развешивали свои дудки и скрипки – память об этих перегонах судьбы зачахла, как ручей в песках пустыни в летнюю жарынь.
Что прошли – забыли, что нас ждет – не знаем, и лишь литература опорой и клюкою в этом безжизненном тумане.
Давид МАРКИШ |
|
КАПИТАН «ЗОЛОТОЙ» КОМАНДЫ |
|
В 1964 году тбилисское «Динамо» стало чемпионом Советского Союза. Капитаном этой золотой команды, которую украшали первоклассные мастера, был Шота Яманидзе – настоящий рыцарь не только на футбольном поле, но и в жизни.
Ш.Яманидзе никогда не отступал перед трудностями, был примером для друзей своими качествами: воспитанностью, силой воли, всегда умел протянуть руку помощи, подставить плечо в трудную минуту. Кто посчитает, сколько раз пленяла одноклубников блестящая игра Шота, сколько раз он заставлял трепетать своих спортивных противников, когда ураганом проносился по зеленому полю.
К сожалению, молодое поколение очень мало знает о футболистах 60-х годов ХХ века, которых поклонники боготворили. День, когда команда «Динамо» проводила встречу в Тбилиси, был настоящим праздником. В те годы на тренировки «Динамо» приходило намного больше людей, чем сегодня – на его игру. А самым счастливым был тот, кто мог достать билет на стадион.
Шота Яманидзе родился 15 марта 1937 года в Тбилиси. Рос в маленьком дворе на улице Варцихской (ныне ул. Рима), здесь же учился со сверстниками и играть в футбол. Игрой выделялся среди мальчиков своего возраста и поэтому решил учиться в 35-й специализированной футбольной школе, несмотря на то, что родители не были в восторге от выбора сына. Дебют Ш. Яманидзе в составе «Динамо» Тбилиси состоялся при встрече с одноименным клубом киевлян 14 августа 1954 года, где его вывели на поле левым крайним. Его техника, физические способности давали надежду, что он станет ведущим игроком команды.
Болельщики со стажем хорошо помнят отличающийся от всех, специфический бег Яманидзе. Ему определили тренера по легкой атлетике для улучшения манеры бега, хотя он с пренебрежением говорил: «Для чего мне легкоатлет?». А заслуженный тренер Георгий Баканидзе с юмором ему замечал: «С твоим бегом какой из тебя выйдет футболист?». По его же воспоминаниям, Шота отвечал: «Дядя Жора, вот увидите, какой футболист из меня получится, и тогда вы сами купите мои снимки...». Через несколько лет после этого разговора «Динамо» Тбилиси завоевало звание чемпиона СССР, Шота встретил Георгия около 35-й школы и попросил сесть к нему в машину: «У меня к тебе дело». Баканидзе согласился, не думая о замысле Шота, так как давно забыл тот разговор. На площади Марджанишвили Яманидзе попросил выйти его из машины. Когда они приблизились к газетному киоску, Шота обратился к продавцу: «Этот человек не верил, что я стану футболистом, продайте ему мой снимок». Конечно, Баканидзе тут же вспомнил все. Это фото, как и воспоминания о Шота, Георгий хранил с большой теплотой.
Ш. Яманидзе играл в «Динамо» под руководством нескольких тренеров. В команду его привел Борис Пайчадзе. «Футбольный Карузо» был для него кумиром, перед которым он преклонялся. Андро Жордания говорил: «Какой прекрасный парень был Яманидзе, он мог все, как целая команда».
Выдающийся тренер Михаил Якушин близко познакомился с Яманидзе в 1962 году, когда возглавил тбилисское «Динамо». Он и раньше был знаком с Шота, знал ведущего игрока, который выделялся ярким футбольным мышлением. Во время работы в команде «Михей» (как звали тренера в команде) убедился в замечательных личностных качествах Шота: у него со всеми игроками были отличные отношения.
М. Якушин вспоминал такой эпизод: «В конце одной из календарных встреч я заменил Шота. Этот факт вызвал ажиотаж. А сам Шота после этого сблизился со мной и поддерживал любое мое решение, касалось ли это дисциплины или учебно-тренировочной работы».
Гавриил Качалин охарактеризовал Ш. Яманидзе как пример для подражания. Для иллюстрации большого авторитета Шота он вспомнил выборы капитана команды, когда во время тайного голосование его выбрали единогласно. «Он был истинным капитаном, – сказал Качалин. – Миссию капитана команды Шота выполнял достойно. В любой критической ситуации своими личными действиями он всегда восхищал одноклубников. Согласно моему глубокому убеждению, Шота Яманидзе был одним из лучших капитанов нашего футбола».
На протяжении всей жизни автор этих строк говорил о футболе со многими известными деятелями литературы и искусства, представителями спортивного мира. Вот их воспоминания о Шота Яманидзе.
Один из лучших игроков всех времен тбилисского «Динамо» Муртаз Хурцилава в сезоне 1964 года из-за постоянных травм провел только 8 встреч и остался без золотой медали. Из-за этого он переживал, но на всю жизнь запомнил эпизод, который произошел в раздевалке динамовцев в Ташкенте после игры. «Вдруг я почувствовал на плече чью-то руку, – вспоминает Муртаз, – обернулся, это был Шота, наш капитан. Он обнял меня, отвел в сторонку и необычайно теплыми словами успокоил. Сказал, что не стоит опускать руки, что у меня все еще впереди. После этих слов я почувствовал душевную легкость, перестал с горечью думать о золотой медали».
Один из лучших вратарей всех времен Лев Яшин подчеркнул самобытность, оригинальную манеру игры Яманидзе и добавил, что в грузинском футболе не было недостатка в звездах: Пайчадзе и Гогоберидзе, Месхи и Метревели, Хурцилава и Чохели, Маргания и Котрикадзе. «Шота Яманидзе, – сказал Яшин, – особенный, уникальный футболист, великий гражданин, каким и должен быть настоящий капитан и лидер команды. Он все отдал футболу, и футбол отплатил ему любовью. Его любили все – и члены команды и противники. Он был особо корректным и легким. Шота Яманидзе прославил не только грузинский, но и советский футбол».
Актер Кахи Кавсадзе и Шота Яманидзе в детстве жили в одном районе Старого города. Кахи Кавсадзе считает, что среди друзей Шота выделялся, его все любили и уважали. И он оправдывал такое отношение. Шота Яманидзе был прямым, правдивым, благородным, настоящим мужчиной до конца своей недолгой жизни.
Известный вратарь прошлых лет Владимир Маслаченко отвел особое место в грузинском футболе Яманидзе: «Ни в прошлых и ни в последующих поколениях, – сказал мне известный комментатор, – я не вижу такого блестящего мастера, если не считать Кипиани, который так прекрасно играл в коллективный футбол. Для нас он представлял проблему. В первую очередь нужно было его нейтрализовать. Но сделать это было сложно. Что касается наших взаимоотношений, к счастью, мы много раз встречались. Шота ничего не скрывал от своих друзей. Это был человек чистейшей души».
Известный журналист Юрий Ваньят в разговоре о Шота Яманидзе вспомнил крылатую английскую фразу: «Хороший хавбек – означает хорошую команду» и добавил, что он мало знал футболистов, обладающих таким талантом комбинационной игры, как Шота.
Один из сильнейших нападающих тбилисского «Динамо» Владимир Баркая выступал более 10 лет в команде вместе с Шота. Он считал его мастером дриблинга, очень техничным и игроком большого диапазона, который видел поле в целом. Он хорошо играл как в нападении, так и в полузащите. Владимир Баркая считает несправедливым, что такого футболиста лишили возможности выступить в сборной СССР, хотя он был выбран капитаном олимпийской команды. Он должен был играть против Пеле. Но его мечта не сбылась. И он с трибуны наблюдал за игрой короля футбола.
Профессор Тбилисской государственной консерватории, музыковед Гулбат Торадзе является большим знатоком спорта, в частности, футбола, он посвятил несколько книг этому любимому виду спорта. «Шота Яманидзе запомнился любителям футбола как спортивными, так и своими личными качествами. Это был высокотехничный футболист с прекрасными кондициями, универсал, блестящий организатор, обладал талантом комбинационной игры и в то же время обладал свойствами завершающего атаку».
Композитор Важа Азарашвили, автор популярной песни «Динамо, Динамо!», является фаном грузинского футбола. Он считает Шота Яманидзе интеллигентом, образованным человеком и эти качества не раз проявлялись в его игре. И в целом он уверен, что Яманидзе был сердцем и душой команды, друзей, многотысячной армии болельщиков.
Известный ученый и знаток спорта академик Роин Метревели считает Шота Яманидзе блестящим спортсменом и человеком, одаренным высоким интеллектом: «С ним можно было обсуждать как спорт, так и поэзию. Он был благородным человеком и свои знания (по профессии был инженером-строителем) безвозмездно отдавал народу и стране. Рано ушедший Яманидзе оставил в сердцах друзей, родственников и всего грузинского народа непомерную скорбь. И по просьбе общественности гражданская панихида и вынос состоялись из Дворца спорта. В последний путь его провожала вся Грузия».
Близкий друг Шота Яманидзе Автандил Сакварелидзе считал, что Шота во всем был настоящим мужчиной. «Наше «Динамо» в 1964 году стало чемпионом Советского Союза и эту команду условно называли «командой Яманидзе». Не только в футболе, но и в жизни Шота не мирился с поражением, всегда стремился к победе».
Отар Миминошвили, доктор исторических наук, профессор, бывший ватерполист, был близким другом Яманидзе: «Шота Яманидзе, в бытность его управляющим строительным трестом N1 Министерства сельского хозяйства, был командирован в г. Кутаиси. Конечно же, было организовано застолье. Хозяева предложили тосты за Яманидзе, как за управляющего трестом, и Шота был обижен. Он тихо сказал Отару: «В первый раз за меня пьют не как за футболиста, а я ведь спортсмен».
Строитель профессор Тамаз Шилакадзе справедливо отметил, что Шота Яманидзе как спортсмен и как человек не был оценен по достоинству: «Сегодняшняя молодежь ничего не знает о нем и его членах команды, которые совершили настоящий переворот в футболе. Считаю, что Шота как личность стоял намного выше, чем спортсмен. Хотя мы все знаем, какой величины звездой он был». По мнению Тамаза, Яманидзе был награжден орденом народной любви.
Шота Яманидзе любили не только знакомые, но и все. К сожалению, я с ним встречался всего несколько раз в Уреки, где он отдыхал с семьей. Он приезжал во время краткого отдыха в период футбольных чемпионатов. Фанатически влюбленные в футбол мальчишки с нетерпением ждали встречи с ним. Летом 1963 года все жители Уреки с волнением ждали его приезда. Мальчишки собрались около его дома и, не дав ему передохнуть, начали играть в мини-футбол. Все хотели попасть в команду Шота, которой победа была гарантирована.
Однажды вечером я смог с ним поговорить и спросил о турне по Южной Америке 1962 года Олимпийской футбольной команды СССР, капитаном которой был Шота Яманидзе.
В прессе была опубликована статья о том, что в Сан-Паулу при встрече с «Сантосом» ленинградец Станислав Завидонов смог нейтрализовать Пеле. Это был первый вопрос. Шота улыбнулся и после паузы сказал нам: «Футболиста, который сможет нейтрализовать Пеле, я еще не встречал». Этими словами он не оскорбил своего коллегу из «Зенита». За день до встречи с «Сантосом» именно Шота должен был опекать Пеле, хотя почему-то тренеры команды передумали и вывели на поле вместо него Завидонова. Мечта Яманидзе сыграть против короля футбола Пеле не сбылась. «Самая красивая страница моей спортивной биографии осталась незаполненной», – с печальной улыбкой сказал Яманидзе.
Третье поколение тбилисского «Динамо» и лично Шота Яманидзе проложили дорогу нашей команде, которая в последующие годы еще раз стала чемпионом, дважды завоевала хрустальный кубок СССР и в 1981 году в Дюссельдорфе стала обладателем Кубка кубков европейских стран.
Наша последняя встреча с Шота была в 1971 году в Институте сельского хозяйства Грузии, мы договорились о пространном интервью. К сожалению, эта встреча не состоялась. По Грузии распространилась трагическая весть: Шота Яманидзе погиб в автокатастрофе. Причиной аварии послужила яма, которую срочно в тот же вечер засыпали.
И по сей день у меня близкие и теплые отношения с членами семьи Яманидзе, дружеские отношения с его внуком Шотико Яманидзе. Жаль, что юноша не застал своего известного дедушку. Но лучше послушаем самого Шотико: «Я никогда не видел деда. Очень рад тому, что члены его команды, друзья и знакомые характеризуют его положительно и не жалеют комплиментов в его адрес. В моем представлении он был великим человеком. Я ношу его имя и фамилию и это большая ответственность».
Демико ЛОЛАДЗЕ |
|
