Роберт Манукян:
«Самый любимый и самый лучший
спектакли у меня еще впереди»

Так совпало, что с нашим сегодняшним героем мы учились в одной школе, жили на одной улице в Тбилиси, но не были знакомы. Первое его театральное впечатление было связано со спектаклем Тбилисского оперного театра, где всю жизнь служил мой отец. Его мама работала в Доме офицеров на проспекте Руставели, где я в течение 12 лет играла в народном театре. В 1999 году он в костюме Деда Мороза фотографировался с моим маленьким сыном… И при всем этом мы все еще не были знакомы! А познакомились всего несколько лет назад, в Москве, через Фейсбук, когда обнаружилось, что мы учились в одной школе, жили на одной улице и т. д. Познакомились и поняли, что мы из одного «теста» – тбилисско-московского замеса. Чем и гордимся.
Итак, мой собеседник – режиссер Роберт Манукян.
Он коренной тбилисец. Служил актером в театрах Еревана и Тбилиси. Окончил режиссерский факультет Тбилисского института театра и кино им. Ш. Руставели, мастерскую Лили Иоселиани. Работал режиссером-постановщиком в Тбилисском государственном армянском театре им. Петроса Адамяна, главным режиссером в Государственном театре киноактера и режиссером-постановщиком в «Театре Сергея Безрукова» в Москве, главным режиссером в Хабаровском краевом музыкальном театре, худруком в Хабаровском краевом театре драмы, режиссером-постановщиком в Краснодарском академическом театре драмы им. М. Горького. С 2021 года – главный режиссер Калужского областного театра драмы.

– Роберт, в детстве ты очень успешно занимался шахматами, танцами, игрой на гитаре, ходил в театральную студию, даже в математике преуспел. Столь разносторонне одаренному человеку, наверное, трудно выбрать свою стезю? Как ты дошел до жизни такой – режиссерской?
– Трудно не было. Потому что где-то с шести лет я уже знал, что стану актером. Дело в том, что я жил в Тбилиси на улице Грибоедова, и с четвертого этажа нашего дома была видна крыша Оперного театра, и это был самый первый театр, который я посетил. Мы с бабушкой и сестрой были на детском спектакле. Когда открылся занавес, заиграла увертюра, а потом персонажи в красивых костюмах начали петь и танцевать, моя душа устремилась к ним. И мне захотелось не созерцать все это действо, а быть там, с ними, где свет и все так празднично и необычно. Вот так эта «бацилла» в меня и попала, и я уже не мечтал быть ни космонавтом, ни летчиком, а только актером. И уже исподволь готовил себя к этому. А режиссура уже пришла позже – как продолжение и дополнение к актерскому мастерству.

– Значит, всем остальным ты занимался для общего развития?
– В Доме офицеров, где работала моя мама, была шахматная секция, куда я и попал. Там же были и танцы, и детская театральная студия… Ты ходила в народный театр, я – в студию. А шахматы, кстати, до сих пор очень люблю.

– Нашим народным театром руководила Фатима Джафаровна Балашова. У нее было указание «сверху»: ставить спектакли на военную тематику, но иногда удавалось ее уговорить на русскую классику, и мы ставили Островского, например. У меня остались очень приятные воспоминания. А кто у вас был руководителем студии?
– Актер ТЮЗа Вячеслав Михайлович Торгунаков. Он ставил с нами спектакли на школьную тематику – произведения, которые проходили в школе. Это очень помогало нам, детям, в освоении классики. В здании Дома офицеров – в стиле модерн, с красивыми лестницами, балкончиками – я проводил весь день, тем более что это было в пяти минутах от дома. Счастливое время! В Доме офицеров работали кинотеатр, скульптурная мастерская, кипела бурная творческая жизнь: концерты, спектакли, творческие встречи с известными актерами Этушем, Яковлевым, Мироновым, Папановым... Я ходил на все!
На Новый год в прекрасном зеркальном фойе Дома офицеров ставили елку. И в новогодней интермедии вокруг елки я исполнял роль Нового года. На утреннике объявляли: «Встречайте Новый год!» Я выходил в красном костюме, шапке с надписью «1972 год», в руках – флаг, и говорил: «Я Новый год – год мира и труда!». А еще там была шикарная столовая, где очень вкусно готовили. Один зал предназначался для офицеров, а в другой мог прийти пообедать любой человек. На столе лежало распечатанное на машинке меню. Подходили официанты. Мне это очень нравилось - я, ребенок, сижу и делаю заказ. Чуть выше  Дома офицеров находился клуб Дзержинского, я туда ходил в секцию игры на гитаре. И все было рядом, все благоприятствовало моему развитию. Вообще, мы с тобой счастливые люди, потому что родились и жили в центре города. А если бы росли на городской окраине, думаю, не все получилось бы так складно.

– В твоем послужном списке порядка 70 работ. В основном русская классика. Почему ты так тяготеешь к классике?
–  Во-первых, я люблю классику – западноевропейскую и особенно русскую. Во-вторых, современная драматургия меня как-то «не цепляет». А в 70 моих работ входят и театрализованные представления, и шоу, и фестивали, которые я ставил. Собственно драматических спектаклей – около 50-ти.

– Можешь назвать свой самый лучший спектакль и самый любимый?
– Самый любимый и самый лучший спектакли у меня еще впереди. Понимаешь, то, что я сделал вчера, мне, как правило, не очень нравится. Например, в Калужском театре сейчас идет спектакль «Горе от ума», и он становится все лучше с каждым показом. Но я стараюсь больше его не смотреть, потому что мне все время кажется, что я что-то сделал не так, не то.  Я поставил его полгода назад, время прошло, сегодня я уже по другому что-то придумал бы. Поэтому я не люблю смотреть свои спектакли. Но это необходимо, чтобы следить за спектаклем и постоянно корректировать.

– А при подготовке спектакля, наверное, важно вовремя поставить точку?
–  Когда ты репетируешь, то распределяешь свои силы так, чтобы успеть к сроку. Но, как обычно говорят все режиссеры, «вот еще бы недельку, и было бы еще лучше». Последней недели всегда не хватает. А я привык работать с опережением графика, чтобы в процессе какие-то вещи доделать, отшлифовать, почистить.

– Режиссеры зачастую не любят смотреть работы своих коллег. По разным причинам. Ты смотришь чужие спектакли?
– Конечно. Мне абсолютно это не мешает. И потом, я никогда не злорадствую, если вижу откровенно плохой спектакль, я переношу это на себя, рефлексирую, может, уйти из профессии, раз уже такие спектакли появляются… А если вижу интересную постановку, то чувствую большую радость за свой режиссерский цех. Смотреть надо, потому что режиссер должен быть не только начитанным, но и «насмотренным».

– У тебя есть любимые современные театральные режиссеры?
–  Мой педагог Валерий Владимирович Фокин, которому 76 лет, - один из лучших режиссеров современности. Он ставит замечательные спектакли. Я ведь после Тбилиси приехал в Москву и учился в магистратуре, организованной Центром имени Мейерхольда и Школой-студией при МХАТ имени Чехова на курсе Фокина. Эта магистратура была предназначена для режиссеров стран СНГ и Балтии. У нас были мастер-классы, мы ездили в Японию, Грецию, изучали биомеханику Мейерхольда. У Фокина я защитил магистерскую диссертацию на тему «Всеволод Мейерхольд. Путь к актерской педагогике. От студии на Поварской – к биомеханике».

–  По-моему, ты еще и преподавал?
– Да, я занимаюсь педагогикой с 1995 года. Мне нравится преподавать, у меня есть контакт со студентами. В Тбилисском институте театра и кино у меня был целевой актерский курс для армянского театра имени Адамяна. В последнее время преподавал в Московском государственном институте культуры, на кафедре режиссуры театрализованных представлений. Помню, на первом же занятии сказал: если не хотите ходить, то не ходите, три балла я всем поставлю, пусть приходят те студенты, которые действительно хотят от меня что-то получить в профессии. Представь себе, все ходили. В киношколе Александра Митты преподавал и актерское мастерство, и режиссуру. Время от времени приглашают меня на мастер-классы, где я в основном занимаюсь семинаром «работа режиссера с актером в кадре», поскольку я снимал сериал как кинорежиссер, и мне эта тема хорошо знакома.

– Кстати, как у тебя складываются отношения с кино?
– Для меня это хобби. Приглашали – снимался. Но чтобы чего-то реально добиться в кино, надо все бросить и заниматься только им. То же самое в отношении кинорежиссуры. Как-то знакомый продюсер предложил снять небольшой сериал. Для меня это был дебют, первый опыт, и я сначала отказывался, а потом все-таки решил попробовать. В итоге опыт получился удачным, я изучил профессию кинорежиссера на практике, ведь режиссура кино отличается от театральной.

– Как называется твой сериал?
– «Снег растает в сентябре». Четыре серии. Можно посмотреть в интернете.

– Что тебе больше по душе – российское кино, западное или Голливуд?
– Пожалуй, все-таки западное. Оно более качественное в плане постановки кадров, работы актеров, оператора, режиссера. В российском кино, наверное, есть хорошие фильмы, но я их очень мало смотрю. Я люблю французское кино 70-80 годов, а после, на мой взгляд, качество все больше страдает.

– Ты приехал в Москву в возрасте 38 лет. Кем ты себя считаешь на сегодняшний день – тбилисцем или москвичом?
– Конечно, тбилисцем! Москвичом можно себя считать, если родился в Москве, если ты москвич во втором или третьем поколении. А я родился в Тбилиси. Много ездил по работе –Владивосток, Хабаровск, Краснодар, Калуга… Я могу назвать себя столичным жителем, поскольку живу в Москве.

– Тогда перейдем к самой приятной части нашей беседы – о Тбилиси. У тебя там мама, дочь, внучка, сестра, племянницы. Какие чувства ты испытываешь, когда приезжаешь в Грузию? Я, например, каждый раз плачу в тбилисском аэропорту – и прилетая, и улетая...
– У меня замечательные ощущения! Естественно, в первую очередь – от встреч с родными. Потом обязательно захожу в Грибоедовский театр, куда я пришел в 25 лет и оказался самым молодым актером в труппе, где меня очень тепло приняли, где я вырос как актер. Люблю Армянский театр – там я проявил себя как режиссер, сделал свои первые шаги в этом качестве. Очень люблю эти два театра. У меня прекрасные отношения с директором театра Грибоедова Николаем Свентицким, я дружу с художественным руководителем Автандилом Варсимашвили, а с худруком Армянского театра Арменом Баяндуряном, который пригласил меня в качестве режиссера в 1995 году, мы очень большие друзья. В Тбилиси я ставил спектакли еще в трех театрах – в театре Царского подворья, «Театральном подвале» и Театре одного актера имени Верико Анджапаридзе, где мы с Темуром Чхеидзе поставили моноспектакль с участием Софико Чиаурели.

–  В Калужском драматическом театре ты поставил спектакль еще 17 лет назад. Как ты себя там чувствуешь в качестве главного режиссера?
– Очень хорошо. Замечательный театр, творческий директор, который меня отлично принял, талантливая труппа, с которой легко работать.

– С удивлением узнала, что сейчас ты ставишь спектакль «12 стульев» по своей инсценировке, и премьера уже вот-вот. В театре это произведение ставили нечасто, при том, что в кино было несколько экранизаций.
–  Кино и театр в корне отличаются друг от друга, поэтому я не боюсь сравнения с фильмом «12 стульев» – у меня свое, оригинальное решение спектакля.

–  А тебе не хотелось сыграть главного героя? Ты как-то назвал себя Остапом Бендером.
– Нет, я режиссер. Мое место – в зале. У меня вообще нет такого желания, потому что во время репетиций ты показываешь актерам какие-то вещи, и сам можешь прочувствовать и проиграть все эмоции, удовлетворить свое актерское «эго». Зачем самому играть главную роль, если в труппе есть хорошие актеры? Это неправильно. Другое дело, что в самом конце спектакля я все же сыграю маленькую, всего на две минуты, роль, и это будет роль Сталина.

– Ух ты!
– Да. Не хочу спойлерить, в какой связи появляется Сталин. Приезжайте, смотрите!

– Ты человек не только творческий, но и предприимчивый. Сам рассказывал, что в отсутствии работы приходилось бегать, что-то перепродавать, зарабатывать. Сейчас тяжелые времена для театра, и некоторые для привлечения зрителей приглашают очень популярных телеведущих, певцов. Ты пошел бы на такой шаг?
– Я решительно против того, чтобы к работе в театре привлекали непрофессиональных людей, которые не понимают, что такое театр. Даже если человек окончил театральный институт, это не значит, что он уже стал актером. Нужны годы, чтобы ощутить себя в профессии уверенно. А до того все время сомневаешься. Мне, например, понадобилось десять лет, чтобы понять – да, я, наверное, все-таки режиссер.

– И сейчас сомневаешься?
–  Конечно. В выборе пьесы, артистов, в ходе репетиций. Но это и хорошо – не дает забронзоветь и перестать быть интересным самому себе.

– Если бы была такая возможность, ты хотел бы прожить свою жизнь по-другому, – хотя бы ради интереса?
– Меня моя жизнь вполне устраивает. Какой будет другая, я не знаю, а свою знаю, со всеми своими радостями, проблемами, особенностями.

– Чего ты в жизни боишься?
– Потерять близких мне людей.

– О чем мечтаешь?
– О хорошем спектакле, поставленном мною.

– Мне кажется, ты не очень любишь давать интервью?
– Да, это так. Но сейчас - совсем другое дело. Ведь нас связывает наш любимый город Тбилиси.


Нелли СКОГоРЕВА

Участницей проекта «Беседы за круглым столом» – их  недавно провел МКПС «Русский клуб» при поддержке Фонда «Русский мир» – стала поэт, драматург, член Союза писателей Москвы Елена Исаева.
Тонкий, глубокий, вдумчивый художник, она легко нашла общий язык с аудиторией, собравшейся в Малом зале театра имени А.С. Грибоедова. Во многом этому способствовало невероятное обаяние Елены Исаевой, уникальный дар вести диалог с каждым – на языке поэзии, и не только.
По окончании творческого вечера Елена Валентиновна ответила на несколько вопросов корреспондента «РК».  


– Елена, как изменился мир и что нас ждет впереди?
– Если отталкиваться от фантастики, которую мы все читали, то он будет не очень радостный. Я надеюсь, что люди возьмутся за ум и вынесут какой-то опыт из уже написанного великими фантастами, и мир будет следовать в духовную, гуманистическую сторону. В ближайшее время определится, куда мы идем. Потому что XXI век начался, наверное, в конце 2019 – начале 2020 годов, когда грянула пандемия. До того мы отживали состояние, которое было в XX веке. Я имею в виду мировоззрение, человеческие отношения, дружбу, общение. Все было еще тем, с чем мы родились и что понимали.

– А теперь ценности изменились.
– Да. Но это не значит, что было черное, а сделалось белое. Теперь происходит нечто не сравниваемое. Как желтое и горячее, например. Мы вышвырнуты из наших привычных реалий. И если раньше многие понимали, по каким кочкам и островкам прыгать, то сейчас мы эти кочки просто не видим. Или они замаскированы. Люди не успевают адаптироваться. Молодежь, возможно, адаптируется легче. Но все равно это очень тяжело, огромная нагрузка на человеческую психику! Как среди огромного потока информации, среди перемен, ежечасных, ежесекундных, удержаться и не потерять свою линию – поведенческую, мировоззренческую, философскую? Это очень трудно. Опорой всегда была религия. Сейчас она тоже есть, но какие-то ее постулаты вдруг отменяются. Удивлена, что консервативный и верующий Запад в то же время признает существование ста полов и прочее. Происходит дезориентация людей. Что значит: «Выбирай сам свой пол»? Ты рожден либо мужчиной, либо женщиной. Бог создал тебя тем, кто ты есть. Конечно, бывают генетические отклонения, но это совсем не большой процент населения. И идти в ту сторону – не просто против человеческих законов, а и против божественных. Но это почему-то выдается за прогрессивное, связанное с защитой прав населения. Я не философ, не аналитик и не знаю, куда это приведет. У меня ощущение, что это начало Содома и Гоморры. Потому что самый большой процент рождаемости как раз там, где все более или менее консервативно. В Китае, например. Как была у них древнейшая философия, так и остается, китайцы ее не утратили по сей день. Наверное, новые веяния еще не так захватили Грузию и Россию. Тем не менее рано или поздно они к нам придут.
Помню, в Киеве когда-то издавался журнал «Культурное сопротивление». Да, раньше мы говорили о культуре, а теперь уже – о культурном сопротивлении. Вот в чем ужас! Моя подруга, драматург Ольга Михайлова, хорошо сформулировала: происходит конфликт цивилизации и культуры. Цивилизация пытается подавить культуру. Но тут надо понимать, что никакая цивилизация без культуры не выживает! Она, в конце концов, загибается и обрастает мхом. Потому что культура – это гуманистическое начало. Если каждый год в Пасху не будет загораться огонь, то в какую сторону мы пойдем? Даже у человека неверующего есть свои постулаты, законы, по которым он живет. Сейчас ощущение, что все законы отменены. Человек сам внутри себя принимает решение, по каким законам он будет жить. А есть и такие, кто не принимает никаких решений и живет как придется. Я говорила со знакомыми из разных стран, и ситуация везде примерно одинаковая. Всех ждет некая глобальная перестройка.
В связи с возможностью активного цифрового общения мир, с одной стороны, абсолютно открылся: ты можешь в любой момент поговорить хоть с Северным полюсом, посмотреть любую информацию в Интернете. А с другой стороны, мир захлопнулся. Потому что человек может, не выходя из комнаты и ни с кем не общаясь, спокойно жить сам с собой. Пиццу ему принесут на дом, поработать и пообщаться он может в Интернете. Потребность в живом общении начинает понемногу атрофироваться. И я не знаю, что нас ждет. Выдержим ли мы это как род людской, или превратимся в роботизированных, упорядоченных, неживых при жизни?     

– Вы сказали о конфликте цивилизации и культуры. Но ведь и наука в чем-то противостоит религии. К примеру, церковь выступает против ЭКО, хотя для многих женщин – это последняя надежда стать матерью.
– Думаю, необходимо идти навстречу друг другу. Слышала о существовании теории, что Бог научно доказан. Без его решения волосок с головы не упадет. Если что-то изобретено, значит, Он допустил. Мне кажется, именно так и происходит. В Европе с каждым годом уменьшается рождаемость, и если мы не будем об этом думать, нас всех... заменят.

– Но есть и противоположная проблема – перенаселение...  
– Может быть, в ком-то генетически природой и заложены проблемы пола, чтобы не было перенаселения? Это люди часто со сложной судьбой. Тем более, если они верят в Бога. Но опять же – везде перегибы. В той же Европе данная тема слишком доминирует. Это как в случае с москвичами. Раньше их обвиняли в том, что они говорят про приезжих: «Понаехали!» Хотя коренные москвичи этих слов никогда не говорили. А теперь уже приезжие говорят про москвичей: «Понаоставались тут! Валите на окраины, освободите нам центр!» Так говорят те, кто недавно обосновался в Москве. Все меняется…

– А как новые процессы отражаются в поэзии, литературе, искусстве? Например, та же пандемия?
– Казалось бы, пандемия – писательское время: сиди себе дома и пиши. Ничего тебя не отвлекает – ни творческие вечера, ни писательские тусовки. Но не писалось, не сочинялось. Ты сидишь дома вместе с любимыми людьми, но все равно понимание несвободы ведет к депрессии. Людям нужно осознавать, что у них есть выбор. Если выбора нет, приходится очень трудно. У кого-то начинаются панические атаки, кто-то ругается и даже разводится. Так что почти всем литераторам не писалось… Какая-то загадка! Художественного полета, вдохновения не было.

– Вы четко разделяете – это ремесло, работа на заказ, а это – плод вдохновения, творчество?
– Безусловно, я нигде не халтурю. Я работаю на полную мощность, даже если это какая-нибудь женская история для телевизионного канала. Если нужно писать «Бедную Настю», я буду писать «Бедную Настю». И делать это перфекционистски. Если я пишу что-то для себя, то и тут стараюсь делать все на пять с плюсом, как бабушка велела – заслуженная учительница. Говоря о ремесле, я имею в виду, что если тебе что-то заказали и нужно сделать это в срок, то ты не имеешь права говорить об отсутствии вдохновения. Потому что это работа. Просто если у тебя есть еще и вдохновение, ты сделаешь гораздо лучше. Я читала письма Моцарта, в них он жаловался своему либреттисту на отсутствие денег, на то, что жена Констанция все время твердит: не на что купить свечей! А он был при этом суперпрофессионалом. Конечно, ему больше нравилось обсуждать с автором либретто «Волшебной флейты» Эмануэлем Шиканедером «Царицу ночи», но, если дома не было свечей, он писал сигнал для роты кирасиров или песенку для какой-нибудь богатой женщины ко дню ее рождения.  Художник должен быть универсален и уметь все. Это я и внушаю своим магистрантам. Нужно уметь написать и сериал про Золушку, и экзистенциальную драму. Найти и там, и там сюжет, сквозное действие, героя, характеры.

– Вы поэт и драматург. В чем разница в работе над созданием стихов и написанием пьесы?  
– Любой литературный текст – некое сообщение. Я сообщаю то, что считаю нужным, в том виде, какой для этого сообщения пригоден. И стихи, и драма – некая гармонизация сознания, времени, пространства вокруг себя. Попытка что-то выстроить, что-то понять, архетипизировать, «переплавить» в образ. Мир куда-то идет. С одной стороны – в упорядоченность. А с другой – в невообразимый хаос, где мы не видим никаких точек отсчета. Это совершенно другой мир, нам не понятный. Пока мы к нему не привыкли, не пристроились. Не знаем, что будет. Так вот, поэзия, литература для меня – тот островок, где можно расчистить место вокруг себя, выполоть бурьян, посадить цветочки и окучивать их.

– Даже когда пишете о негативных сторонах жизни?
– Традиция русской литературы – писать о негативных сторонах жизни. О чем гоголевская «Шинель»? О чем писал Достоевский? А все «маленькие люди» русской литературы? «На дне» Горького – это абсолютно вербатим, документальный театр. Потому что Горький хорошо изучил то, о чем писал, по ночлежкам собирал, по фразам записывал. Сейчас вербатим стал чуть ли не ругательным словом. Критическое отношение к нему возникло потому, что люди принимают за вербатим его профанирование. Если человек собрал интервью и прочел их со сцены, это еще не вербатим. Вербатим – это художественное произведение, построенное по аристотелевским законам. Там есть исходное событие, интрига, сквозное действие – все по теории драмы. Никто не придумал других законов, кроме аристотелевских. Если ты ими не пользуешься, то не держишь зрительское внимание. Какой бы ни был на сцене гениальный актер, через определенное время зал привыкает к нему. Он следит не за актером, а за мыслью, за борьбой взглядов, позиций, философий. Чем драма отличается от поэзии и прозы? В ней есть действие. Если его нет, то это проза, разложенная на реплики, как это часто бывает в инсценировках наших режиссеров. И я категорически против этого. Считаю, что инсценировать должен драматург, который помнит, что в произведение нужно ввести сквозное действие. Вербатим – это тоже способ написания художественного произведения. Ты набираешь много-много интервью на определенную социальную тему и потом начинаешь их соединять, резать, клеить, складывать пазлы. Мне не нужно ничего придумывать, я должна все взять из жизни и склеить таким образом, чтобы у меня получилась история, ее развитие, персонажи, сцены, взаимодействие, борьба. Сложнейший жанр! Потому что придумывать бывает легче, чем найти и скомпилировать материал.  

– Вербатим – это соединение театра и журналистики?
– Да, и мне в этом смысле повезло. Я заканчивала журфак и легко адаптировалась к этому жанру – мне были знакомы инструменты сбора материала, я видела социальные проблемы и была готова с ними разбираться. Я же написала первый в России вербатим. Моей пьесой «Первый мужчина» открылся Театр.doc. Но в журналистике мне всегда не нравилась сиюминутность – я обдумываю, пишу статью, выверяю ее, согласовываю, а она живет один день. Газета вышла, статью прочли, и все забылось – словно волна морская унесла. Досадно. Труд как бы пропадает зря… Я всегда параллельно занималась журналистикой и литературой. Писала обычные пьесы – комедии, трагедии, к тому времени мной уже была написана «Юдифь». И когда начался вербатим, мне было безумно интересно, это было чем-то совершенно новым. Мы начали им заниматься в конце 1990-х - начале 2000-х. А вербатим всегда был и остается слепком времени. Хотя меня привлекали не только истории, но и язык. Вербатим мне был по-настоящему интересен тогда, когда я не могла предугадать конструкции фраз. Из трехчасового интервью иногда берешь только одну фразу, потому что все остальное банальщина, ты не можешь вытащить из человека его нормальную речь, его реальную позицию. Он заводит свою пластинку и транслирует ее тебе. Нужно иногда несколько интервью по нескольку часов с одним и тем же человеком – пока собеседник не исчерпает все свои пластинки и не начнет тебе рассказывать что-то настоящее интересным языком. Вербатим на самом деле – сложнейшая технология. Набрать материал и так его скомпилировать, чтобы получилось действительно высказывание, тяжелее, чем придумать свой сюжет!  
Этот жанр сейчас не популярен. Сегодня в моде Актуальный, Социальный театр.  Но мне кажется, что это попытки «тех же щей, да пожиже влей». Попытки назвать по-другому то, что уже было сто раз. Надо же на чем-то делать хайп, привлекать внимание зрителей – вот и придумали «новое». Будет у нас бомж ходить по сцене, а мы молча за ним наблюдать. Но я могу пойти к Казанскому вокзалу и понаблюдать за ним там. Зачем для этого покупать дорогой билет в театр?
Сейчас еще популярно участие в спектаклях людей с ограниченными возможностями. Они играют вместе с артистами, и так, мол, происходит их социальная адаптация. Я совершенно не против, но такие проекты должно финансировать не министерство культуры, а министерство здравоохранения. Никогда даже самый гениальный даун не сыграет лучше гениального здорового актера. Актер – это профессия, которой учатся несколько лет. Ты можешь быть талантливым от роду, но, если ты не владеешь профессией, актером не станешь. Происходит девальвация профессии, низводится все до уровня: дескать, так умеет каждый. Нет, это неправда! Пушкин писал стихи, и мы тоже будем писать стихи… Не так вы будете писать стихи, не так, как Пушкин! Не надо врать самим себе и окружающим. На мой взгляд, это попытка умаления таланта и гения, возвеличивания себя за счет принижения авторитета. Низвержение авторитетов – очень страшная тенденция! Вспомним стихи Давида Самойлова: «Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло, и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И все разрешено». Не гении мы… Гении были они: Микеланджело, Шекспир, Чехов.

– Может быть, это от беспомощности? Неспособности сказать новое слово, выразить новые идеи?
– Я уверена: есть идеи, есть люди. Но они чаще всего себя не выпячивают, не популяризируют, сидят тихо. А кто-то, к примеру, не умеет писать стихи, но хочет влиять и занимать какое-то место. Явление повсеместное. Врачи, учителя, инженеры кричат криком – дилетантизм захватывает глобально все сферы. Но там еще можно что-то доказать: вы ведь не доверите ставить пломбу или делать операцию на сердце человеку с ограниченными возможностями, не учившемуся шесть лет в институте? Тогда почему в писатели и в артисты можно всем? Давайте все же разграничивать любителей и профессионалов, как это всегда делалось раньше.
Меня еще ужасно раздражает везде насаждаемый культ молодости. Типа: до сорока у нас есть жизнь, а после – ни финансирования, ни обучения. Да, у молодых безусловно есть креативное мышление, они интересно, иногда парадоксально мыслят. Но у них нет еще мастерства, чтобы воплотить парадоксальность как надо. Молодых нужно обучать. Когда я работаю над сценарием для сериала и у меня семь тридцатилетних начальников над головой, которые учат, как я должна писать, хочется просто взвыть и убежать! Переубедить таких невозможно – они уверены, что раз их здесь поставили, они должны навязывать свой взгляд на процесс и на конечный результат. В этом смысле и драматургия, и сценарное дело у нас под большим прессингом продюсеров, режиссеров, редакторов. То, что всегда культивировалось как основа, сейчас девальвируется.

– Готовы ли вы в таких случаях идти на компромиссы?
– Если это заказ, сериал, поденная работа, я иду на любой компромисс. Потому что нужно кормить семью. Конечно, какие-то вещи отстаиваю, пытаюсь что-то объяснить. Стараюсь работать с продюсерами, с которыми знакома и с которыми можно быть в диалоге. Но если это большое кино или спектакль по моему сценарию или пьесе, я, конечно, стою насмерть. Ничего не переделываю, жду, когда появятся режиссер и продюсер, которые будут со мной на одной волне. Мой компьютер ломится от материалов. Прозаикам легче: они написали, их издали. А у нас, сценаристов, драматургов, сложнее – мы зависим от огромного производства, огромных денег, большого количества людей, их мнений, настроений, возможностей, талантов. Масса талантливых людей не могут делать то, что хотят, потому что просто нет возможности. Если фильм или спектакль выходят вовремя, они долго живут. А если пьеса или сценарий лежат, лежат и реализуются спустя годы, то, как правило, не бывают долгожителями. Такая вот грустная закономерность.

– Недавно во МХАТе вышел спектакль «Женщины Есенина» по вашей пьесе. Она долго ждала своего воплощения?
– Это заказ. МХАТ сам предложил тему «Женщины Есенина». Тема довольно сложная. Про каждую женщину Есенина можно написать отдельную пьесу. А тут нужно было соединить всех сразу. Я их всех и соединила – естественно, с помощью Есенина и его роковой, гибельной судьбы. Женщин Есенина объединяет то, что все они испытывали чувство вины. Они думают, что недоглядели, не удержали, не смогли предотвратить гибель поэта. Пытаются разобраться, что же они не сделали. Всегда, когда уходит близкий человек, даже если ты совершенно не виноват, испытываешь острое чувство вины. Мать Сергея Есенина, конечно, страдала больше всего. Галина Бениславская застрелилась, не в силах пережить случившееся. Все остальные тоже глубоко переживали. Получилась история некоего рока. Не спасла его женская любовь. И никакая другая, наверное, спасти бы Есенина не могла.

– Женщины не занимали главное место в его жизни.
– Во время очередной тусовки у Айседоры Дункан кто-то спросил, что важнее – любовь или поэзия. Дункан ответила: «Конечно, любовь важнее. Когда я люблю, то даже танцую иначе. Придумывается легче, да и все прекрасно!». А Есенин сказал: «Конечно, поэзия важнее. Любовь нужна, чтобы писались стихи! Любовь – служанка поэзии, тягловая крестьянка!» Вот вам два взгляда. Все увлечения Есенина – лишь подпитка для его таланта и творчества. Для поэта было важно иметь рядом ярких, неординарных женщин, но это не являлось главным. Главным была миссия что-то высказать. И он это сделал. Есенин – гений. Хотя многие современники не считали его поэзию чем-то особенным. «Большое видится на расстоянии». Но Есенин был необыкновенно любим, потому что казался всем понятен. То счастливое сочетание, когда тебя понимает и недалекий человек, и тонко чувствующий интеллектуал. Просто кто-то видит поверхностный смысл, а кто-то – «пласты глубокого залегания». Глубокие пласты в творчестве Есенина есть. При этом – совершенно простая, легкая, доступная для любого читателя форма.

– Я могу это сказать и о ваших стихах.
– Стараюсь идти в эту сторону. Считаю, что каждый зритель, пришедший в зал, имеет право на свой пряник, на свой катарсис. Все должны что-то получить. Если ты сообщаешь что-то на большую аудиторию, то она должна быть тобой вся охвачена. И интеллектуально, и эмоционально. Ты должен дойти до каждого. Иначе не берись. Особенно сегодня, когда билеты стоят бешеных денег. Люди идут в театр, чтобы получить очищение. По Аристотелю.

– Сценическое воплощение «Женщин Есенина» соответствует вашему замыслу?
– Да. Я уже работала с этим режиссером – Галиной Полищук из Латвии. Тонкий, умный европейский режиссер. Очень жесткий. Галина много ставила новую драму, умеет работать с разными текстами. Далеко не все режиссеры могут работать с современным текстом. Почему ставят классику? Она давно расписана по учебникам. А когда берешь новый текст, то легче сказать, что это вообще не пьеса, фигня. Потому что не хочешь вчитываться и быть первооткрывателем. Это ведь страшно – вдруг что-то не так сделаешь? Вдруг это графомания, а ты решил, что гениально? Или наоборот? А Галина умеет увидеть. Она не сотворила из этого материала «гой-да-люли», что из Есенина легко сделать. Сделала его жестким, серьезным высказыванием. И актрисы прекрасные заняты.  Катя Волкова играет Дункан. Она и в жизни Дункан, совершенно ураганная женщина! Прекрасная Екатерина Стриженова играет мать Сергея – в паре с Лидией Кузнецовой. Совершенно разные, но обе безумно интересные актрисы. Агния Кузнецова в очередь с Кристиной Пробст играют Бениславскую, Наталья Медведева – Соню Толстую. Андрею Вешкурцеву, который играет Есенина, 23 года. Сначала мы думали, что ему трудно будет справиться, но актер разыгрался. Галя из него это вынула… Прекрасный Мариенгоф – Коля Каратаев. На репетициях артисты шутили, смеялись, и это напомнило эпоху знаменитого кафе 1920-х годов «Стойло Пегаса», где все весело проводили время, дружили, любили… Именно такая атмосфера была на репетициях, что очень дорого. Спектакль создавался в любви.
– Какой театр вам интересно делать?
– С Олей Михайловой у нас есть задумка – театр современной исторической пьесы. Мы собрали целую библиотечку таких пьес за последние тридцать лет – очень много исторических произведений, которые сегодня, к сожалению, не востребованы. Современную историческую пьесу сложно кому-то предложить. Для антрепризы это дорого. Несколько раз нам давали гранты. Например, музей «Бородинская панорама» выиграл грант на проект, посвященный Отечественной войне 1812 года, и пригласил нас. Молодые драматурги написали три прекрасные пьесы, которые теперь поставлены молодыми режиссерами внутри экспозиции музея. Зритель попадает на панораму и плюс смотрит спектакль на историческую тему. У нас прошел конкурс пьес на военную тему, который проводился Музеем современной истории. В конкурсе участвовали драматурги разного возраста. Мы не ограничивали ни жанры, ни тематику. Организовали несколько читок пьес, собрали режиссеров. Очень интересные были показы и обсуждения. Потом мы издали сборник этих пьес о войне. Мы создали мастерскую «Исторические лица» при Центральном театре Российской армии – и ребята написали пьесы. Это было совсем не просто, ведь нужно уметь работать с архивами, музеями, копаться в материалах. Три пьесы сейчас идут в Театре армии. Надо бы развивать этот жанр. Все равно взгляд из современности на историю – совершенно другой, нежели оценки тех, кто обращался к этой тематике в прошлом. Хочется, чтобы драматурги писали на исторические темы сегодняшним языком, с современными представлениями и оценками. Так, как это делали, увы, ушедшие от нас Елена Гремина, Михаил Угаров, Вадим Леванов. Время наше опасно еще и тем, что если человека нет, никто о нем не вспомнит. Все занимаются только собой, думают, как себя продвинуть, не потонуть, вытащить за волосы. В соцсетях появилось много возможностей себя продвигать. И все остальное уже значения не имеет.

– Как бы вы сформулировали национальную идею?
– Я не такого уровня мыслитель, чтобы формулировать национальную идею. Мне кажется, нужно двигаться в сторону гуманизации общественного сознания с помощью повышения культурного уровня людей. Потому что он катастрофически падает. Если раньше читающих было 80 процентов, то сейчас их 20 процентов. Молодые родители сами выросли на гаджетах и детей растят так же. Поэтому важна гуманизация сознания и личная ответственность каждого за происходящее. Делай что должно, и будь что будет. Что должно, а не то, что хочется! Есть свобода и есть воля. У поговорки «вольному воля» есть продолжение: «спасенному – рай». Смысл в том, что, пожалуйста, делай, что хочешь, но в рай попадет только спасенный – тот, кто не своей волей живет, а высшей. Свобода – это не воля. Человек, будучи свободным, сам себе устанавливает ограничения. Некие законы, по которым он живет и взаимодействует с другими людьми. И если все мировые системы не могут направить наше движение в гуманистическую сторону, значит, каждый человек должен сам себя гуманизировать! И тогда спасемся.

– Для вас что важнее: любовь или поэзия?
– Все должно быть сразу – и любовь, и поэзия. Я не могу разделить. Человек счастливый наполнен со всех точек зрения. И черпать нужно из всех доступных счастливых источников. Тогда ты будешь наполняться, поддерживать других и себя самого. Владимир Набоков считал, что счастливые детство и юность сильно поддержали его в трудные годы. Когда человек знает, что счастье есть, это знание заставляет его жить и двигаться дальше. А если у него счастья никогда не было, то он просто не представляет, зачем ему жить, все кажется мрачным и бессмысленным. Силы берутся от счастья, а не от несчастья.   


Инна БЕЗИРГАНОВА