Из первых уст

ТЕРПЕНИЕ – НЕПЛОХОЕ КАЧЕСТВО

Бывает же такое! Известный музыкант, композитор, актер, режиссер, телеведущий Сергей Шустицкий, для нас – человек «из телевизора», «грянул вдруг как с облаков» и явился вживую пред наши изумленные очи. Он приехал в Тбилиси, сам связался с Грибоедовским театром и предложил встретиться. Повод был приятным и трогательным – Сергей Юрьевич выразил желание передать в дар театру уникальные материалы, связанные с его мамой, Ириной – девичестве Шлемовой: афишу нашего театра 1949 года и архивные фотографии.
Сергей Шустицкий, бережно хранящий память о своей талантливой и красивой маме, рассказал нам, что она, уроженка Тбилиси, увлеклась театром еще в школе, занималась в театральном кружке, организованном в 1936 году. Участником кружка был и Юрий Шустицкий, который годы спустя стал ее мужем. Ирина окончила студию при театре имени Грибоедова – первый послевоенный курс будущего Народного артиста СССР Дмитрия Алексидзе. Сокурсниками Ирины Шлемовой были Елена Пирумова, ставшая потом заслуженной артисткой Грузии и супругой народного артиста Грузии Анатолия Смиранина; Ким Густырь, будущий заслуженный артист России; Елена Санько, участница ВОВ, орденоносец, супруга Героя Советского Союза И.Ф. Санько и будущая мать актрисы и Натальи Санько; Юлиу Эдлис, будущий знаменитый драматург, и многие другие замечательные люди. Некоторое время после окончания студии Ирина Шлемова-Шустицкая играла в спектаклях театра имени А.С. Грибоедова...
Рассказ Сергея Юрьевича был не только интересен, но и очень важен для истории Грибоедовского. Но могли ли мы удовлетвориться только этим? Нет, не могли. А потому, конечно, воспользовались счастливым случаем и попросили гостя о более подробной беседе. К нашей радости, он согласился.

– Давайте начнем с Грузии…
– Грузия для меня – родной край. Бабушка по маминой линии родилась в Тбилиси, дед – в Одесской области. Бабушка по папиной – из Баку, а дед из белорусских краев. Замес у меня очень сильный! В Грузии жили три поколения моих предков и многие из них были связаны, насколько мне известно, с железной дорогой. Прадед Григорий был краснодеревщик, рабочая косточка, его изделия ценились на вес золота – он делал всю обстановку для вагонов. И мог позволить себе построить дом в Дидубе. Я застал этот дом, и прадеда тоже застал. Дом потом, конечно, снесли и поставили хрущевку… По прямой предков-грузин у меня нет. Но одна моя тетя – украинка, а другая – грузинка, потому что папины родители в свое время развелись, дед женился на украинке, а бабушка вышла замуж за грузина. И пошло – мои двоюродные братья и сестры уже украинцы и грузины. В Тбилиси, в доме номер 10 на Санкт-Петербургской улице, бывшей Ленинградской, живет моя тетя Натела, папина сестра. Когда-то это была коммунальная квартира, в которой жило несколько семей, в том числе, и семья Примаковых. Евгения Максимовича (он у нас назывался дядя Женя) я, конечно, тоже застал, как и его маму, Анну Яковлевну – она была лучшей подругой моей бабушки, они даже похоронены недалеко друг от друга на Сабурталинском кладбище… В общем, если бы не папина военная служба, я бы тоже родился в Тбилиси – как мои родители и старший брат, а не в Берлине. Естественно, каждый папин отпуск мы проводили в Тбилиси. Что такое Мтацминда, как выглядит мчади, какой вкус у аджапсандала – мне объяснять не надо. Знаю с детства.
– Кем вы все-таки себя ощущаете? Биография с географией – Берлин, Ленинград, Москва… Ну, и Тбилиси, конечно.
– Понимаете, любишь прежде всего людей. Не стены и не пейзажи, хотя они прекрасны и в Петербурге, и в Москве, и в Тбилиси… Москвич я так себе. Долго не принимал Москву, все время сравнивал с Ленинградом. В результате я ее тоже полюбил – именно через людей. У меня там много друзей, но при первой же возможности я еду в Питер.
– Вы пошли в первый класс…
– В Ленинграде. В хоровое училище при Ленинградской капелле имени Глинки. Почему вообще родителям пришла идея отвезти меня на приемные экзамены? Они, оба окончившие в Тбилиси музыкальную школу, заметили, что если я видел пианино или рояль, меня от них оторвать было невозможно – я не умел играть, но извлекал что-то музыкальное. Поступив в училище, я уже первого сентября 1965 года выразил желание жить не дома, а в интернате при училище. Во-первых, классная компания – наш класс сдружился сразу. Во-вторых, интернатских кормили обедом. И наконец, 24 часа в день в атмосфере музыки – в каждом классе стоит инструмент. У меня был очень приличный альт. Я бы даже сравнил себя с Робертино Лоретти, с которым через много лет познакомился. Но он был дискант, а я – альт. Конечно, я всегда и везде солировал, и это сыграло со мной злую шутку. В пионерском лагере, после всех линеек и парадов, где меня заставляли запевать, я сорвал голос – он как бы треснул, еще до того, как сломался. Так что в училище я пел только в хоре. Я много лет комплексовал, не мог заставить себя петь, потому что помнил, как это было «до» и как стало «после». А потом обнаглел – и пою. Кому-то даже нравится. (Странные люди!)
– Занятия были в радость?
– Абсолютно. Никакого нажима со стороны родителей не было. А потом папу перевели в Москву, я остался в Ленинграде, как и брат – он уже учился в медицинском… Но однажды зимой я приехал к родителям, был очень простужен, к тому же подморозил руки. Они говорят – оставайся. И стали показывать меня в разные музыкальные учебные заведения. Меня никуда не брали. Еще бы: уши заложены, пальцы не слушаются, ничего сыграть толком не могу… И в методическом кабинете при консерватории моим родителям сказали – при мне! – не мучайте ребенка, он проф-непригоден. Помню, я тогда подумал, что вырасту и докажу этой тете, что она ошиблась… На мое счастье в нашем районе оказалась школа имени Дунаевского. А там была Татьяна Николаевна Родионова, которая вела класс фортепиано и класс композиции. Сперва меня показали, как пианиста. Я что-то невнятное проковырял. И тут кто-то из родителей заметил: «Он еще сочиняет». – «Да? Ну-ка, сыграй». Я сыграл уже более вдохновенно. Она послушала и сказала: «Я его беру». Мы дружили с Татьяной Николаевной до конца ее жизни – она скончалась в 99 лет, два года назад. Светлый человек с тяжелой судьбой – репрессированные родители, эвакуация, туберкулез. Своих детей у нее не было – только ученики… Я закончил с отличием и школу, и училище. В консерваторию поступил первым номером – с максимальной суммой баллов. И тут опять грузинская тема. Моим однокурсником был Давид Евгенидзе, ныне – знаменитый композитор и пианист, а главное – мой хороший друг. А на выпускных экзаменах в госкомиссии председательствовал Давид Торадзе. У меня на диплом было два произведения – в большом жанре симфония, а в камерном вокальный цикл «Земля грузин» на стихи грузинских поэтов в переводах Евгения Евтушенко. Дато Евгенидзе потом сказал: «Шустик, да ты грузин, оказывается!» Торадзе, правда, пожурил за слишком открытую, по его мнению, эмоцию.
– Параллельно с консерваторией вы поступали в ГИТИС.
– Да, и меня брали и туда, и туда. Но я выбрал консерваторию – на тот момент лучшее музыкальное учебное заведение в мире. И не жалею ни секунды. Но еще раньше, учась в музыкальном училище, я начал ходить в Щепкинское – четыре года ходил от звонка до звонка на все занятия, пропуская только политэкономию и научный коммунизм. Я был настоящим вольнослушателем. Меня привлекли как музыкального помощника – я аккомпанировал, подбирал музыку, написал музыку к трем дипломным спектаклям. Все педагоги меня хорошо знали, начиная с 1 сентября 76-го года. Хороший был курс – Дмитрий Назаров, Олег Штефанко, Игорь Христенко… Прекрасные педагоги – Виктор Коршунов (это был его курс), Владимир Сулимов… Потом то же самое повторилось в школе-студии МХАТ – в течение двух лет, на курсе Василия Маркова. Здесь мне уже дали роль – я играл одну из ипостасей Остапа Бендера в «Золотом теленке». Его ведь звали Остап Сулейман Берта Мария. Я был Марией.
– На Таганке было пять Маяковских, а у вас четыре Бендера.
– Точно. А Балаганова играл Володя Стержаков. Потом, уже во ВГИКе, я сыграл Моцарта в «Маленьких трагедиях» у Хуциева. Помимо того, что писал музыку для курсовых работ. Когда Хуциев начал набирать новый курс, я сказал ему: «Хочу к вам поступить». Он ответил: «Ты с ума сошел? Диплом тебе работу не даст, а все остальное ты уже знаешь». И я успокоился – в самом деле, хватит учиться, надо что-то уже воплощать.
– И как воплощали?
– Началось всё ещё в училище при консерватории. Там мы, конечно, играли в КВН. Тогда и сложилась наша команда на годы вперед. Я был ведущим – работал «Масляковым». А когда Андрей Кнышев задумал «Веселые ребята», он начал обзванивать институты. Позвонил в консерваторию и нарвался на одного из наших. Мы пришли, показали какие-то свои номера, и нас тут же взяли. Так в мою жизнь надолго вошло телевидение. Когда надо было выбрать область для стажировки, я – для разнообразия – выбрал радио. А на ТВ пошла моя подруга Марта Могилевская, с которой мы потом сделали много выпусков «Утренние почты». Так что телевидение никуда не делось: я продолжал сниматься и постепенно превращался из простого участника в соавтора, сорежиссера. Я так прижился, что через много лет стал членом Академии Российского телевидения. А сейчас телевизор не смотрю вообще, лет десять уже. Правда, как члену Академии, мне, конечно, всё же приходится отсматривать конкурсные работы, номинированные на премию ТЭФИ.
– А в чем беда современного телевидения?
– В абсолютном неуважении к зрителю. В стране, где такое огромное количество талантливых людей, мы на протяжении десятков лет видим одни и те же лица. Это о чем-то говорит? И попасть туда, пробиться – дело крайне сложное. Когда много независимых каналов, проблема решается легче. А когда одна большая корпорация под разными вывесками… На телевидение я пришел еще в советские времена – в 1979 году, за семь лет до перестройки. Между прочим, там было много образованных людей. Тот же Лапин. Да, он не принимал «Веселых ребят», говорил: «Мелькает, устал, не могу». И закрывал нас. Потом уходил в отпуск, а его заместитель выпускал передачу в эфир. Потом нас снова закрывали, а через год мы каким-то образом опять пролезали. Конечно, мы использовали и прием «белой собачки». Знаете, да? Вставляешь заведомо провокационную деталь, никому не нужную и не имеющую отношения к теме. Ее вырезают, и ты спокойно от нее отказываешься. А самое главное – на моем пути всегда встречались замечательные люди. Эдуард Сагалаев, который двинул наше телевидение вперед. Прекрасный Андрей Меньшиков из молодежной редакции. Вообще, эта редакция была штабом по развитию. Виктор Крюков – фантастический человек в области техники. После Олимпиады-80, например, появились примочки, которые позволяли делать всякие трюки, наложения. Мы узнали, что такое хромакей, но никто не знал, как им пользоваться! Витя Крюков освоил его первым, и хромакей впервые появился в «Веселых ребятах», причем осмысленно. Конечно, это была бомба. Мы выходили в эфир, в лучшем случае, один раз в год. Но передачу ждали. Записывали на первые видеомагнитофоны, и она расходилась на кассетах. Потом, после перерыва, на телевидение вернулся КВН. Но ведь он тоже разный бывает. Так же, как и «Комеди клаб»… Там есть и жемчужины, и балласт. Эх, нам бы их возможности! Мы ведь работали только за государственные деньги, слово «спонсор» никто не знал… Потом государственное телевидение на глазах стало разваливаться. И наше время ушло.
– Вы, простите, прозевали момент, когда можно было вскочить в новый поезд?
– Никто ничего не прозевал. Это естественный ход событий. Мы, я имею в виду консерваторцев, постарались сохраниться как коллектив. Начали работать от Тамбовской филармонии. Но было очень много разных обстоятельств – это конец 80-х… Ребята стали уезжать из страны. Я остался с Кнышевым, и какое-то время мы выступали вдвоем.
– Но ведь вы с Кнышевым – это сила!
– Сила. Мы дополняли друг друга. То, что может он, я не могу. И наоборот. Но в какой-то момент Андрюша решил, что вместе мы больше работать не будем. Не стоит углубляться в подробности. Между прочим, в середине 90-х у нас была попытка сделать передачу «Серьезные мужчины» – с нашими ребятами, которые приезжали из разных стран. Многое было отснято. Но так и не вышло в эфир.
– Говорят, что телевидение, как и театр, затягивает навсегда. И если ты однажды попал на телевидение, то…
– Подсел на иглу. Да.
– Абстинентный синдром есть?
– Нет, потому что у меня несколько профессий. Происходит импортозамещение. К тому же я уходил с телевидения постепенно. Был период, когда я каждый день находился в эфире. С 1998-го по 2002-й год передача «Почта РТР» выходила ежедневно. Одновременно по другим каналам могли идти фильмы или передачи с моим участием. Меня показывали все время. Это было тяжело. По улице пройти было невозможно. Хорошо, если просто здоровались. А то, бывало, и на «ты», и с советами, что и как надо показывать. Но не это главное… У меня была передача, которую я делал раз в год – «Дневники фестиваля «Славянский базар» в Витебске». Самое фантастическое, что я делал на телевидении. Как говорится, утром в газете, вечером в куплете. Представьте: целый день я ношусь по Витебску и снимаю, тут же – монтаж, и вечером выхожу в эфир. Мне доверяли, никто не контролировал. А потом начался контроль. Приходилось все посылать на одобрение в Москву. Психологический творческий комфорт закончился. И я переключился на документалку – снял картины про Женю Белоусова, «Песняров», Романа Карцева. Вел корпоративы, придумывал капустники, снимал корпоративные и юбилейные фильмы – на заказ. Часто участвовал (и участвую) в программе «Приют комедиантов». А мировая слава меня не волнует. Я и сейчас от большинства проектов отказываюсь.
– А что для вас стоит на первом плане?
– Конечно, музыка. Я устроен и думаю, как музыкант. Даже если я работаю над какой-то ролью, то смотрю – где у меня изложение главной темы, где прелюдия, где кода, где акцент...
– Можно это объяснить на конкретном примере?
– Ну, например, спектакль «Пушкин, Моцарт и Сальери». В основе, конечно, «Моцарт и Сальери», но мы расширили тему, опираясь на документы, мемуары о том, что происходило на самом деле. Сальери не травил Моцарта. Но Пушкин написал так художественно убедительно, что все, если и не считают Сальери отравителем, то допускают это… Мы привлекли замечательного сценариста Владимира Александрова, и он предложил форму монолога Жуковского у смертного одра Пушкина – он рассказывает о двух последних днях жизни поэта, касаясь совпадений в судьбах Моцарта и Пушкина. И даже видит перекличку собственной судьбы с судьбой Сальери. А основа всего спектакля – ансамбль солистов «Премьера» Академического музыкального училища при Московской Государственной консерватории и, конечно, музыка – не только Моцарта, но и Сальери, и Глинки, как пушкинского современника. Сальери, между прочим, был не просто популярным, но прославленным композитором и очень известным педагогом, в числе его учеников – Бетховен, Лист, Шуберт, Черни, Скарлатти. Спектакль выстроен в сонатной форме – интродукция, главная тема, побочная, разработка, реприза, кода. Вот ответ на ваш вопрос.
– Не могу не спросить о вашей дружбе с Женей Белоусовым.
– Это один из самых светлых людей, которых я встречал в жизни. Невероятной порядочности и доброты. С отменнейшим чувством юмора, просто фантастическим. Он играл на бас-гитаре в одном из курских ресторанов, где его заметил руководитель популярного ансамбля «Интеграл» Бари Алибасов и позвал к себе. Женя согласился и уехал в Саратов – «Интеграл» базировался в Саратовской филармонии. Мы познакомились на «Утренней почте» – первая песня, которую он спел в эфире, была моя, «Дальние материки». Потом, после эфира, Бари пригласил меня в Саратов – на плов. Он готовит потрясающе. Волга, сентябрь… Алибасов спрашивает: «Какая у тебя ставка?» – «5.50». – «Переходи в «Интеграл», мы дадим тебе 11 рублей». – «А что я должен делать?» – «Ездить с нами на гастроли». – «Давай!» Первые гастроли были в Казахстане, в Усть-Каменогорске. Там мы с Женей и сдружились. Казалось, мы знакомы всю жизнь. Говорили и не могли наговориться… Он был невероятно начитан. Любил тяжелый рок и фанк. Вообще, любил не ту музыку, которую исполнял сам. С удовольствием слушал классику. Мы с ним ходили по театрам в Москве. Незадолго до смерти я его вывез-таки в мой любимый Таиланд. Женя поехал со своей последней подругой Леной Савиной, а я со своей женой. Райские дни. Он был очень весел, и аппетит к нему вернулся, хотя у него был панкреатит, и он ничего не мог есть. А умер совсем от другого. Аневризма. Видимо, последствия автоаварии в детстве. Такого, как он, больше нет. Вы заметили, его все время слушают? Синеглазые девочки подросли, но помнят его и любят. Он сумел в эти простенькие песни вложить что-то более глубокое, трогательное... А еще – самоиронию. Он выходил петь, как бы говоря – ребята, я прикалываюсь. Мы дружили десять лет. И никто мне его не заменил. После его ухода я девять лет собирал материалы – записи, фотографии, пленки. И сделал фильм, который имел бешеные рейтинги. А потом из моего фильма наделали, наверное, 15 ремейков – просто нагло заимствуя и перемонтируя мои материалы. Я ни с кем не ругался, хотя это грабеж среди бела дня, который осуществляет Первый канал – совершенно бандитская организация.
– А как вы попали в Америку?
– Еще в советское время Союз композиторов и Союз кинематографистов организовали в Юрмале семинар на тему «Музыка в кино». Собрались Дога, Журбин, Дунаевский, Скрипка. Извините, Шустицкий. Поющие актеры. Звукорежиссеры. Музыкальные редакторы. Говорили о наших важных профессиональных вопросах. Смотрели кучу фильмов, обсуждали. Саша Журбин привез своего знакомого американского композитора Рона Джонса, чтобы тот рассказал, как это у них в Голливуде происходит. Мы подружились. И он пригласил меня на стажировку в Америку. Случай! Но я оказался к нему готов. И если поначалу Рон представлял меня как молодого композитора, которого он пригласил поучиться, то через месяц – как коллегу, с которым обменивается опытом. А через три месяца организовал мне интервью на телевидении, где назвал меня знаменитым советским композитором. Я там отработал на семи выпусках легендарного сериала «Star Trek», оформлял их как аранжировщик. Писал для голливудского оркестра – как будто всю жизнь писал. А через 15 лет Рон пригласил меня провести мастер-класс для композиторов в университете Сиэтла – на тему «как писать музыку для кино». Сейчас наше сотрудничество притихло… Надеюсь, временно.
– Расскажите о вашей работе с Андреем Кончаловским.
– Так… Кончаловский – большой этап в моей творческой жизни, очень интересный. Есть что вспомнить. Андрей Сергеевич попросил меня сделать новую редакцию оперы Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание». Надеюсь, я неплохой композитор. Но Артемьев – абсолютный гений. И вот передо мной эта опера, эта глыба, написанная Артемьевым 30 лет назад. Кончаловский решил сделать сюжет вне времени. Он понимал, что новые драматургические ходы и перенос акцентов потянут за собой изменения и в музыке. В результате мне приходилось из трех номеров делать один, тему Свидригайлова передавать Раскольникову, у Сонечки убирать «сопливые» куски и подчеркивать протестную составляющую… Я работал два года. Мне пришлось стать Артемьевым, погрузиться в его мир. Я не изменил ни одной его ноты. А потом мы сели с Эдуардом Николаевичем, и я в течение пяти часов потактово ему показывал и объяснял, как и почему я изменял партитуру, аранжировку… Артемьев остался очень доволен: «Вы сделали что-то невероятное». Потом Кончаловский пригласил меня в спектакль «Вишневый сад». Спектакль сдавали со мной в роли Гаева. Но премьеру сыграл Александр Домогаров. Ну, это отдельная история… И, наконец, фильм «Рай». Однажды звонит Кончаловский и спрашивает: «Можешь соединить еврейскую молитву с музыкой Брамса?» Я говорю: «После того, как я в артемьевскую партитуру ввел по вашей просьбе поющего дворника-таджика (и Артемьев это принял!), мне уже ничего не страшно». Но я не знал, что молитва в миноре на четыре четверти, а Брамс в мажоре на шесть восьмых. Мне надо было придумать алгоритм, как эти мелодии будут вырастать одна из другой. Я придумал. На фестивале в Венеции, наряду с прочими, картина «Рай» получила приз «за лучший саундтрек». Это не постоянный приз – его вручают только тогда, когда есть достойный претендент. Вот так.
– Способно ли искусство спасти, предостеречь, вразумить в тяжелые моменты истории?
– Оно может обозначить какие-то идеи, но должен быть реципиент, который оценит, примет или не примет, во всяком случае – не останется равнодушным. К сожалению, жизнь показывает, что большинству вообще на все наплевать. Очень грустно. Но я не вешаю нос. И когда вижу (банально звучит, но это так) счастливые лица в зале после спектаклей «Метель» или «Кабаре», то надеюсь – хотя бы до этих зрителей удалось достучаться. По крайне мере, в течение этих двух часов они не пили водку, не ругались…
– Задача-минимум.
– Ну да.
– Зачем тогда оно, искусство? Мы убеждаемся, что все его пророчества и предупреждения напрасны.
– По-другому нельзя. Иначе хаос и конец. Видимо, человечество проходит эти круги по спирали бесконечное количество раз. Уходит одно поколение, которое сделало для себя выводы из уроков истории, приходит другое, и оно должно набить себе свои шишки. Просто творческие люди интуитивно чувствуют все более обостренно… 15 января 2022 года я дал интервью, которое вышло в эфир только в марте, после начала известных событий. Там я говорил о том, что пора прекратить поиски врагов внутри и снаружи, надо уметь дружить, совместно созидать, творить…
– Как вы относитесь к точке зрения, что нельзя наладить коммуникацию между поколениями потому, что она, коммуникация, следующему поколению просто не нужна? То есть найти общий язык не сложно, а невозможно.
– Агрессивно заставлять – бессмысленно. На уровне постановлений партии и правительства этого не решить. Только на человеческом уровне. Можно попробовать зажечь. Я точно знаю, что после спектакля «Метель» зритель захочет прочесть или перечесть пушкинскую повесть. А заодно и другие повести. Разобщенность поколений была всегда. Диалектика взаимоотношений состоит в отрицании последующим поколением предыдущего. Как правило, внуки с дедами лучше находят общий язык, чем с родителями. Родители воспитывают и требуют, а деды – балуют. Надо немного подождать. Терпение – неплохое качество.

Нина Шадури

«МЭРИ ПОППИНС» В СТИЛЕ ДЖАЗ

Мэри Поппинс – образ из детства и юности. Няня-волшебница, прилетевшая из сказки британской писательницы Памелы Трэверс, обрела конкретные черты в знаменитой диснеевской экранизации 1964 года, удостоенной пяти «Оскаров» (Поппинс сыграла восходящая звезда Джули Эндрюс). Через два десятилетия зрители СССР увидели Мэри в телевизионном музыкальном фильме Леонида Квинихидзе с чудесными песнями Максима Дунаевского (в образ безупречной няни перевоплотилась Наталья Андрейченко). Непостижимая Мэри Поппинс тревожит и в новейшие времена – в 2018 году она вернулась к зрителям разных возрастов и эстетических пристрастий в американской картине Роба Маршалла: студия Walt Disney представила продолжение мюзикла 1964 года, и здесь главную роль исполнила англичанка Эмили Брант... Не смог проигнорировать бессмертный сюжет о Леди Совершенство и театр имени Грибоедова. Свою версию придумал и осуществил Леван Гвазава – актер, режиссер, певец, музыкант – «по мотивам одноименной книги Памелы Трэверс и по музыкальным композициям Максима Дунаевского», как отмечено в афише. Художник спектакля – Барбарэ Асламази, хореограф – Давид Метревели.

– Авто Варсимашвили предложил мне поставить какой-нибудь мюзикл, – рассказывает Леван. – Ведь я работаю именно в этом жанре и никогда не хотел быть режиссером, к примеру, драматического театра. Я поющий актер, и мне всегда было интересно погружаться в атмосферу мюзикла. Поэтому я приобрел пакет мастер-классов по режиссуре мюзиклов в США. Довольно большой пакет, который я до сих пор прохожу. Учился и учусь тому, как работать в этом жанре – здесь есть своя специфика. Необходимо четко представлять, как вообще все строится в мюзикле, как работают художники, осветители, оркестр. У меня за плечами уже несколько работ в ТЮЗе имени Нодара Думбадзе. Говорят, спектакли получились удачными. Я и сам принимаю в них участие как актер.
– Вы отправились в США именно с целью научиться ставить мюзиклы?
– Да. Пробыл там месяц. Прошел ознакомительный курс. А потом уже в Тбилиси стал заниматься онлайн – мастер-классы мне присылают из Соединенных Штатов. Хотя должен сказать – для полноты картины – я учился на факультете актеров музыкального театра Грузинского института театра и кино имени Шота Руставели у Котэ Сурмава. А позднее окончил факультет телережиссуры при Грузинском телевидении.
– В чем особенность работы с актерами мюзикла?
– Разумеется, актер должен уметь петь и танцевать. Если в драматическом спектакле он произносит свой монолог, то в мюзикле мысли и чувства выражаются в песне. Есть свои особенности в том, как в вокале ведутся диалоги. То есть очень важно понять, как существует актер в песне.
– Но вот вы пришли в театр Грибоедова и встретились с актерами драматического театра…
– Обычно это сложновато – работать в мюзикле с актерами драмы. Ты должен понимать, что не все будут петь, и надо искать выход из положения. В отличие от музыкальной сказки, в мюзикле другая вокальная планка. Если артист N поет в каком-то музыкальном спектакле, и партия выстраивается за счет его артистизма, то в мюзикле подобное недопустимо ни в коем случае. Иначе планка падает. Петь нужно в любом случае. В роли Мэри я однозначно видел Нину Кикачеишвили. Она уже сотрудничала со мной в двух проектах. Нина умеет петь. В мюзикле «Семейка Аддамс» мы играем супругов, и все, на мой взгляд, звучит и выглядит прекрасно. Отлично справилась с ролью мисс Эндрю вокально оснащенная Нана Дарчиашвили. Мне были известны и вокальные данные Анны Николава. Так что все было распределено! Но я, например, знал, что замечательный актер Гига Какубава – мистер Эй – не сможет петь так, как мне нужно. А вокальные требования к этому образу у меня довольно высокие. Поэтому я записал для этой роли свой голос. Другого выхода не было. Но таких примеров, когда известных актеров озвучивают профессиональные вокалисты, немало. К примеру, Софико Чиаурели не обладала вокальными данными, и за нее пела Нани Брегвадзе. Одри Хепберн не получила «Оскар» за роль Элизы Дулиттл, потому что ее озвучила певица. В мюзикле должны быть на равных и актерские, и вокальные возможности: 50 на 50. Когда я ставил в ТЮЗе «Красавицу и чудовище» Алана Менкена, первую мою работу, то был вторым режиссером. Наш худрук Дима Хвтисиашвили дал мне список поющих актеров из 23 человек. Я оставил только двоих. В Грузии, конечно, поют все, но мне было нужно совсем другое пение.
Приступая к репетициям «Мэри Поппинс», я знал, что речь не может идти о бродвейском мюзикле. Все должно было быть сделано четко, но без претензий. Для этого требовались длительные ежедневные репетиции. Я люблю работать долго и тщательно. В мюзикле это просто необходимо – доводить все до блеска, автоматизма. У актера не будет возможности доработать потом, в отличие от драматического спектакля. К примеру, в драматическом театре часто бывает так, что песня звучит как бы отдельно. Актеру драмы нужно учиться петь и играть так, чтобы диалог органично перерастал в песню, а песня – в диалог. В мюзикле есть свои законы, которые необходимо знать и соблюдать. В том же фильме Леонида Квинихидзе песни – не продолжение сюжета, не диалоги, не монологи, а просто вставные номера. Этим и отличаются музыкальные сказки от мюзиклов. Не скрою, перед началом репетиций мне все говорили: «Ты будешь ставить сказку!». А я на это возражал: «Я не ставлю сказку, я ставлю мюзикл. Сказка и так родится, потому что сама история так написана. Никуда от этого не денешься!» Но у меня была задача поставить именно мюзикл.
К сожалению, у нас в стране нет школы мюзикла – такой, что существует на Западе. Оперетта – это другое. Например, «Семейка Аддамс» по пьесе Маршалла Брикмана и Рика Элиса на музыку Эндрю Липпа – это музыкальная комедия, которая в оригинале исполняется как оперетта. А я постарался так поставить этот спектакль, сделать такую аранжировку и оркестровку, чтобы родился джазовый мюзикл, с теми же композициями. Думаю, у меня получилось. К счастью, в Театре юного зрителя есть поющие артисты, которые могут работать в жанре мюзикла. Правда, пришлось поработать год, чтобы добиться результата. В Грибоедовском театре у меня было гораздо меньше времени – мы сделали аранжировку и оркестровку практически за три месяца. Приходится считаться с реалиями – время летит, актеры играют в разных театрах, заняты в разных проектах, снимаются в кино, на телевидении, поэтому их очень трудно собрать. С самого начала работа пошла хорошо, мы понимали друг друга. Главным для меня было, чтобы актеры поняли, как нужно работать в мюзикле. Многие относятся к мюзиклу поверхностно. А вот для меня этот жанр стал откровением. Очень сложно быть правдивым в песне, этому нужно долго учиться, проходить соответствующие курсы, заниматься вокалом, сценической речью. Но, возвращаясь к «Мэри Поппинс», могу сказать, что грибоедовцы в целом справились со своей задачей.
– Значит, вы довольны результатом своей работы?
– Не скажу, что мне не нравится наша «Мэри Поппинс». Но все-таки это не самая лучшая моя работа. На чудо я не надеялся. «Мэри Поппинс» – этапный спектакль, в котором мы сделали больше, чем могли.
– Почему все-таки вы выбрали именно «Мэри Поппинс»?
– Я вырос на песнях Максима Дунаевского и очень люблю его творчество, особенно «Мэри Поппинс». И при этом не переношу оригинал – произведение Памелы Трэверс. Но в мюзикле 70 процентов успеха – музыкальная партитура. Если она есть, если актеры понимают законы жанра, если и художник, и хормейстер тоже в теме, то все получается. Повторюсь: меня очень увлекли песни Дунаевского, и я подумал о том, как аранжировать их по-другому. Чтобы они зазвучали по-бродвейски, в стиле джаз. Это была непростая задача. Жаль, но в Грузии не помнят песен Дунаевского. Когда говоришь: «Мэри Поппинс», вспоминают обычно диснеевский фильм и английские мелодии. Я их тоже очень люблю, но они мне надоели. Потому что дальше этого мы никуда не двигаемся. И я понимал, что для тбилисского русского театра мюзикл «Мэри Поппинс» – просто находка. Тем более что многое должно было прозвучать по-новому. Я сотрудничал с великолепной пианисткой Натией Джикия и замечательным хормейстером Еленой Бежашвили. Сразу нашел концепцию, и за два месяца мы сотворили невероятное – десять песен! Фантастика! Я отказался от «бродвейского» оркестра, сделал камерный ансамбль – секстет, квартет. И мы не проиграли: музыка зазвучала по-другому. Есть в «Мэри Поппинс» замечательная песня Дунаевского «Непогода». Она стала у нас главной темой, лейтмотивом, увертюрой – как угодно! В то же время я подумал, что под популярную песню «Леди Совершенство» героиня может, к примеру, спокойно убирать квартиру. Мэри – «Леди Совершенство» – приводит в порядок комнату, создает для детей идеальное пространство, а потом выходит с ними на прогулку. Она «Леди Совершенство», и поэтому знает, что делает. Затем, когда я справился с аранжировкой, надо было все песни посадить в правильный контекст, чтобы действие двигало сюжет. Кстати, в этом отношении картина Квинихидзе оставляет желать лучшего: литературный материал драматургически слабоват. Я стал думать, как правильно выстроить историю Трэверс. Перечитал книгу, посмотрел все фильмы, которые можно было посмотреть. Получил необходимую информацию и… впал в отчаяние. Не понял, о чем, собственно, произведение британской писательницы? Каждая глава ее книги – словно новое произведение. Части не связаны друг с другом. Мне не хотелось видеть на сцене традиционную Мэри Поппинс. В XXI веке никого не удивишь полетом женщины с зонтиком. Это не главное. И тут я наткнулся на голливудский фильм «Спасти мистера Бэнкса», в котором рассказывается история создания классического художественного фильма Disney «Мэри Поппинс». Том Хенкс играет Уолта Диснея, который двадцать лет добивался контракта с Памелой Трэверс, чтобы снять свою картину! И вдруг я начал понимать, о чем книга Памелы Трэверс. Это история самой писательницы и ее отца. Он спился и умер, не справившись со своими проблемами. Для меня было важно показать, что Мэри Поппинс появляется в доме Бэнксов не только из-за детей, но и для того, чтобы решить проблему с мистером Бэнксом. Дети вовсе не такие шалуны, просто отец слишком к ним суров. А почему? Да потому что его няней была жесткая мисс Эндрю. В итоге сама Мэри Поппинс у меня отошла чуть ли не на второй план, а на передний план выдвинулась тема мистера Бэнкса, его жены, семьи.
Вторая задумка состояла в следующем: у каждого персонажа нашей истории была в детстве Мэри Поппинс. Просто они забыли об этом, потому что выросли. Забыли, что такое детство, потому что слишком увлечены материально-финансовой стороной жизни. Мораль нашего спектакля в том, что какие-то вещи человек не должен забывать. Детство – самая чистая пора нашего бытия, нечто святое. Так в спектакле прозвучал последний монолог мистера Бэнкса. В оригинале его нет, как и многого другого, что есть в нашем представлении. Другое дело, что не все нам удалось довести до художественного совершенства. И все-таки линию Бэнкса я стремился довести до конца. В финале семья воссоединилась, а Мэри Поппинс улетела, выполнив свою миссию. Ведь не только в семье Бэнксов были проблемы – у всех, кто жил на Вишневой улице, были свои нелады в жизни: и у адмирала Бума, и у мисс Ларк, и у других.
– Когда вообще у вас возник интерес к мюзиклу?
– Всю жизнь пою. Я профессиональный певец, но в нашей стране это никому не надо. У нас поет какая-то часть вокалистов, которых показывает телевидение. И все. Даже если ты выпустил несколько песен или целый альбом, никому это не интересно. В Грузии слишком маленький рынок, а осваивать внешний – очень непросто. А в театре я работаю очень давно – уже 28 лет, с самого детства. Мой отец – актер, начинал в музкомедии, потом играл в грузинском и русском Театре юного зрителя. А я учился и работал в ТЮЗе. Затем в течение трех лет «проходил университеты» у Резо Габриадзе. Вот это была школа! Габриадзе был человек непростой, из-за чего я и сбежал от него в конце концов, но если я что-то и знаю в своей профессии, то благодаря Резо Габриадзе. Очень жаль, что по молодости я тогда каких-то вещей не понимал. Я был у Габриадзе актером-кукловодом, сам мастерил куклы, занимался озвучанием. И стал понимать, что такое театр вообще. Думаю, в институте такому не научишься. Даже если бы я работал у Резо не три года, а два месяца, то все равно узнал бы больше, чем за годы учебы в театральном вузе. Резо Габриадзе был гением, и я старался вникать во все нюансы, детали его творчества. Когда находишься рядом с таким человеком, то на многое смотришь другими глазами.
– Но ведь сфера Габриадзе не имеет отношения к мюзиклу.
– Не имеет, если не учитывать, что обретенные навыки ты можешь потом соединить и применить в большом театре. Я вернулся в русский ТЮЗ, где Гия Кития ставил свои мюзиклы. Я восстанавливал «Бременские музыканты» – тоже своего рода мюзикл. У Гии я играл в целом ряде спектаклей, от него тоже многому научился. Знаете, если ты 28 лет работаешь в театре, то что-то начинаешь понимать в профессии...
– Вы не думали преподавать, готовить кадры для мюзикла?
– У меня нет пока столько знаний, чтобы преподавать. Но, думаю, у меня уже достаточно знаний, чтобы правильно поставить мюзикл. Педагогика – это все-таки что-то другое. Я режиссер, который готов работать с профессиональными актерами, но я не буду растить, воспитывать кадры. Научу вокалу, тому, как правильно работать во время сцены, но не смогу учить актерскому мастерству. Для этого существуют другие специалисты.
– Вы универсал. Но ведь когда много дано, трудно найти и не потерять себя.
– Будучи невостребованным певцом, я и начал искать себя в другом. Занялся переводами текстов музыкальных произведений. Так появился спектакль «Красавица и чудовище», и я осознал, что могу заниматься мюзиклом правильно. Это было сравнительно недавно – в 2017 году. С тех пор каждый год выпускаю по мюзиклу. Иногда в шутку говорю, что ставлю мюзиклы для того, чтобы принимать в них участие как артист. Иначе мне это неинтересно.
– Значит, вы не готовы отказаться от актерства и полностью посвятить себя режиссуре?
– Придет, возможно, время, когда я не буду выходить на сцену в качестве актера – если для меня не будет такой роли, где я смогу петь и танцевать.
– Но пока вы не наигрались?
– Я никогда не выбираю то, что не мое по определению. Не буду выходить на сцену только ради того, чтобы выступать в главной роли. В мюзикле «Красавица и чудовище» я играл Люмьера, потому что это было мое. В «Семейке Аддамс» я – Аддамс, и тоже на своем месте... Увы, сыграть в «Мэри Поппинс» не получилось, потому что был занят в ТЮЗе. Но, если бы играл, то моим героем был бы мистер Эй. А вообще я действительно почувствовал, что пение для меня уже не самое главное. Важнее – режиссура. Думаю, что в ближайшие двадцать лет буду заниматься мюзиклом. Сравнительно недавно я создал Детский музыкальный театр. Не люблю драмкружки и детские студии. Это не для меня. Но Детский музыкальный театр – другое.
– Как же возник ваш театр?
– Когда я приступил к работе над «Мэри Поппинс», мне пришлось остановить проект в ТЮЗе: бродвейский мюзикл «Матильда» композитора Тима Минчина по одноименному роману британского писателя Роальда Даля. Сейчас я его ставлю – там занято 16 детей. Я их набрал по кастингу, занимался с ними два года. С моими маленькими артистами я прошел все, что можно было пройти. Они играли в моем последнем спектакле «Рождественская песня» Диккенса. Я собрал партитуру по популярным рождественским песням разных стран. Думаю, дети сумели сделать больше, чем взрослые актеры. Я стал чувствовать, что понимаю язык детей, у меня есть к ним подход, я знаю, как их записывать. И постепенно мы пришли к «Матильде». Премьера запланирована в мае.
– Вы фанат мюзикла!
– Да, но не люблю, когда в мюзикле слишком много музыки, и он перерастает в оперетту. Я люблю, когда есть и хорошая актерская работа, и качественная музыка. Так сложилось, что возникло мое, особое, представление о мюзикле. Для меня мюзикл не совсем такой, что ставят даже на Бродвее. «Матильда» в оригинале идет три с половиной часа. Я ни за что не буду сидеть на спектакле столько времени. Все должно быть мобильнее, информативнее и драматургически четче. Хотя на Бродвее есть великолепно построенные мюзиклы. Классно поют, танцуют, эффектная декорация. Но ты устаешь от этого зрелища, потому что все упирается в песни, танцы – и все. А драматическая часть уходит в тень.
– Вы энергичный человек с искрящимся, радостным творческим даром.
– Что ж, очень хорошо, если произвожу такое впечатление. Вообще же я человек скорее меланхолического склада. Самокритичный. Легко впадаю в депрессию. Я хочу максимума! Но если не получаю, это не значит, что я недоволен. Просто держу перед собой высокую планку, высокий ориентир. На чудо никогда не надеюсь. Хотя знаю, что оно иногда происходит, если ты стремишься к максимуму. Мне говорили в театре Грибоедова: «Мы ждем от вас чуда!», а я отвечал: «Не ждите!» Потому что есть какая-то объективная данность. Но у нас возникли замечательные отношения с актерами, я их полюбил, и они ответили мне взаимностью. Что-то получилось, что-то – нет. И у них, и у меня. Это первая моя работа в Грибоедовском театре, и я надеюсь, что у нас все еще впереди.

Инна БЕЗИРГАНОВА

«МАТЕРИЯ» НАТАЛЬИ НАФТАЛИЕВОЙ

Гость журнала «Русский клуб» – российский дизайнер моды, создатель авангардных коллекций и костюмов для театра, кино и телевидения, кинорежиссер Наталья Нафталиева. В 2014 году Наталья сняла полнометражный фильм-мистерию «MATERIA», отмеченный наградами на международных кинофестивалях: California Film Awards, Accolade Global Film Awards, Canada International Film Festival, Trenton Film Festival, Oregon Film Awards, International Independent Film Awards, ECG Eurasian Film Festival, London (Гран-при). В экспериментальной работе Н. Нафталиевой женская природа трансформируется в пространстве и времени, проходя эволюцию от античных божеств до образов наших дней.

– Я захотела изучить природу женщины, женской силы, – говорит Наталья Нафталиева. – Женщина, по сути своей, – созидающее начало, источник самого бытия, богиня, дарящая жизнь. Но вот в чем загадка: в разрушении и уничтожении она также сильна, как и в дарении жизни. Какие же триггеры срабатывают, чтобы трансформировать женщину-богиню в некое чудовище? Мне было интересно исследовать сам процесс превращения, метаморфозы. Все это осмыслено через историю, мифологию, христианские притчи, современный контекст – провокации, вызовы, которые случаются в жизни любого человека. Это законы нашего бытия. Они выражены в событиях, лицах, конкретных образах. И вот что происходит – сегодня ты Афродита, а завтра шахидка с поясом… Она – Вечная Женственность – проходит череду превращений на протяжении всего фильма: Праматерь, Богиня красоты, Богородица, Муза, Родина, Свобода на баррикадах Революции, Великая Искусительница и Смерть. Она – агрессор и жертва.
– В фильме вы представляете и свои дизайнерские создания.
– Это давние мои работы, я их расставила в картине как опорные, символические точки в развитии сюжета. Своего рода каркас. Так что коллекция была мне помощником, а толчком оказались конкретные события прошлого: самые страшные теракты в истории России – захват театрального центра на Дубровке в Москве, захват заложников в Беслане. Мне было важно показать, как женщина, несущая созидательное начало, рождающая детей, становится на тропу терроризма, идет убивать. Как может так переродиться женская сущность? В нулевые годы происходило то одно, то другое. И мне была всегда интересна женская сила. Мне хотелось творчески исследовать этот феномен – как женщина низвергается с небесного дома и превращается в страшное существо.
Картина оказалась в чем-то пророческой. Премьера состоялась в 2014 году, когда, собственно, и запустились события, приведшие к сегодняшнему дню. В моей картине нет правых и виноватых. Все поступки моей героини были обусловленными. С ней происходят ужасные вещи, и каждый раз она совершает выбор. Женщина больше не может быть жертвой – жертвой она была много раз. И вот все меняется: жертва становится палачом. Некая внешняя сила творит новый образ этой женщины. Ведь все мы находимся под давлением каких-то темных сил, роковых обстоятельств.
Актриса, сыгравшая Женщину, – Даша Пашкова. Девушка пришла на кастинг, и я сразу почувствовала: у нее лицо праматери. Поворот головы – и в лице Дарьи появляется что-то африканское, другой ракурс – и мы видим черты еврейской женщины, новый угол зрения – и перед нами русская. Из Дарьи Пашковой можно было создать и Афродиту, и Богоматерь, и модель, и проститутку, и ведьму. Я как дизайнер ценю людей, из которых можно сотворить все что хочешь. Будучи художником, не могу пойти на компромисс в вопросе красоты – у актрисы должна была быть идеальная фигура. И у Дарьи Пашковой действительно исключительно красивое тело. Актриса окончила ГИТИС. Она сейчас снимается, хоть и в небольших ролях. А в нашей картине Даша сыграла Женщину с большой буквы. Со мной работал известный сегодня артист пластической драмы, режиссер по пластике, учившийся вместе со мной во ВГИКе, – Доржи Галсанов. Мы прекрасно понимали друг друга в процессе работы. В нашем кино нет диалогов – все передается через пластику, движение. В детстве я тоже занималась балетом, и любовь к движению осталась со мной навсегда. Я постоянно слежу за каждым поворотом, за каждой мелочью пластической партитуры, постоянно это контролирую. А Доржи проделал очень большую работу. В нашем кино вообще работали профессионалы.
– Огромную роль в вашем фильме играет музыка. Расскажите об этом.
– Сначала о вокале. Сайнхо Намчилак – тувинская джазовая певица, которая сейчас живет в Австрии, у нее уникальный голос, она обрабатывает шаманские песнопения и включает их в джазовые композиции. Композитор и известный джазовый музыкант Владимир Миллер живет в Лондоне, из третьего поколения русских эмигрантов после революции 1917 года. Он автор большей части музыки фильма. В картине использованы также композиции Андреаса Волленвайдера и английской культовой группы Dead Can Dance (Мертвые умеют танцевать) – я получила на это разрешение.
– Как приняли картину?
– Неоднозначно. Кто-то воспринял ее как провокацию – по непонятным для меня причинам. «Materia» – фильм достаточно жесткий, но не вульгарный. Видимо, существует зашоренность восприятия. Если на экране обнаженное тело – значит авторами движет желание удивить или спровоцировать. Но, мне кажется, причина неоднозначного восприятия фильма в том, что кому-то неудобна правда о том, насколько мы можем быть страшными, насколько человеческая природа, мягко говоря, далека от совершенства. Мы себе просто боимся в этом признаться.
– В фильме обнажено не только тело актрисы, но и сущность человеческая...
– Да, то, на что мы способны в критические моменты жизни. И как мы часто не понимаем, на что способны, и вдруг, совершенно неожиданно, обнаруживаем в себе зверя. В зоне комфорта удобно находиться, но, когда тебя из нее выбивают, выбивают пинком, тебе становится очень нехорошо. И ты начинаешь говорить автору неприятные вещи.
– Мне кажется, пинком из зоны комфорта сегодня выбиты очень многие.
– Мы снимали наш фильм в мирное время, но у кого-то возникает ощущение, что это было вчера. Мне сказали: у тебя красивое страшное кино. В чем-то оно перекликается с эстетикой Питера Гринуэя, его фильма «Дитя Маконы», Педро Альмодовара.
Да, я сняла страшное кино – но в жизни я нормальный, веселый человек. Просто у меня апокалиптическое сознание. Я всегда вижу темную сторону за чем-то светлым. Не могу воспринимать только позитив, жизнь ведь к нам разными сторонами поворачивается.
– Кино – это всерьез и надолго? А как же мода?
– Меня всегда интересовала концептуальная мода, больше костюмы, чем мода как таковая. Модой я тоже занималась. Но главным в своих занятиях считала именно концептуальную, авангардную моду. Когда ты работаешь с фигурой человека и пытаешься выразить через нее какие-то смыслы, то неизбежно придешь к тому, что расширяешься, выходишь за пределы фигуры человека. Ищешь смыслы в окружающей реальности, в других образах. В какой-то момент я поняла, что самое синтетическое из всех искусств – кино. И оно мне помогает выразить и свои дизайнерские идеи. Кино мы традиционно воспринимаем как историю, сюжетную канву, следим за судьбами людей. А потом приходит осознание, что есть другое кино, которое работает с образами, метафорами, смыслами. Самое главное для меня – поле деятельности, возможность приложения визуального языка. Точнее, я расширяю свой инструментарий визуального языка – могу сейчас работать со смыслами на другом поле. Когда-то мне посоветовали поступать во ВГИК. В итоге окончила Высшие режиссерские курсы при Всероссийском государственном институте кинематографии имени С. Герасимова. Год училась в мастерской кинорежиссера Валерия Ахадова, потом окончила двухгодичные режиссерские курсы у Анны Новиковой… Мы бегали на лекции к сценаристу Юрию Арабову. Опекала нас известная в среде кинематографистов личность – Татьяна Дубровина, мы посещали лекции лучших мастеров, учились монтажу у Натальи Тапковой. Те, кто хотели учиться, впитывали в себя знания. Вспоминаю, как готовили учебные работы с известным ныне оператором Даней Фомичевым – это выпускник последнего курса Вадима Юсова. Мы, «сдвинутые по фазе» на кино, были очень увлеченными и находили друг друга…
– Так что кино сегодня ваш приоритет.
– Дизайнер моды – это мой дом. Когда я выхожу за его пределы, то хочу делать что-то еще. Выражать себя как художника в области кино мне было бы интереснее.
– Знаю, что вы написали сценарий о судьбе русского художественного авангарда в Узбекистане.
– Да, в фокусе моего творческого исследования – судьбы художников-авангардистов в Узбекистане – это Елена Коровай, Михаил Курзин, Александр Волков, Георгий Никитин… У всех были сложные судьбы. Невозможно обо всех рассказать в одном фильме. Мне нужно было выбрать одну историю – женскую. И я выбрала Елену Коровай. Есть в сценарии и другая женская линия – живописец, график Надежда Кашина – она пошла по другому пути, более компромиссному. Но она тоже прекрасный художник. Кто-то идет на соглашательство и, может быть, при этом не теряет в искусстве. Но почему-то нас привлекают личности, которые не идут на соглашательство. Мы ими восхищаемся, ведь они тяжелее живут, несчастливы в личной жизни. У них масса проблем! И нам, режиссерам, их судьбы интереснее. Потому что многие видят в них отражение собственных бед, страданий, метаний. Если художник не находит созвучие со своей судьбой, то остается равнодушным. Поэтому неблагополучие героя – залог интересного сюжета.
– Но этот ваш сценарий предполагает сюжетное кино – в отличие от первой картины.
– Да, это историческое кино, но в конце картины прозвучит привет из будущего. Если сценарий не претерпит каких-то изменений. Фильм «Материя», возможно, был моим переходом из одной области в другую. Невозможно из дизайнера сразу превратиться в режиссера, ты должен пройти через этот мостик… Но, я думаю, мое игровое кино тоже будет в какой-то степени экспериментальное. Потому что я все время стараюсь соединить несоединимое, нахожу то, чего не видят другие. В своей дизайнерской коллекции, к примеру, я соединила туркестанский авангард, центрально-азиатскую эстетику, колористику, геометрические фигуры. Все это перекликается с беспредметниками, художниками-авангардистами. Но это с художественной точки зрения. А в кино нам любопытен герой, интересно, как люди осваивались и выживали, чтобы остаться художниками.
– И при этом обогащали свое творчество, соприкасаясь с восточными традициями.
– И своим творчеством – местную культуру. Судьба сценария еще не определена, неизвестно, выйдет ли фильм вообще. Ведутся переговоры с продюсерами, но чем это все закончится, неизвестно. Грех не сделать этот фильм. История проехалась бульдозером по человеческим судьбам. Русский авангард – это наше все, наше изобретение. Он вырос из европейского авангарда, но это совершенно самобытное направление. Кто-то был репрессирован, кто-то тихо жил, стараясь не привлекать к себе внимание. Кто-то преподавал и нормально себя чувствовал, не изменяя своему творчеству. Пока еще есть свидетели этих процессов. Я сотрудничала с Мариникой Бабаназаровой, последовательницей художника, подвижника Игоря Савицкого, создателя Нукусского музея в Каракалпакстане, по крупицам собравшего уникальную коллекцию туркестанского авангарда. На этих произведениях урюк сушили, ими дырки на чердаке затыкали. Эти холсты были практически полностью утрачены. Савицкий их реставрировал, пробил Нукусский музей и сохранил его сокровища. А сам он был учеником Роберта Фалька. А Мариника Бабаназарова возглавила музей после смерти Савицкого. Я с ней поддерживаю связь, она мне рассказала много интересного, подарила книги, которые очень помогли в написании сценария. Словом, проделана большая работа. Но пока мне не удалось заинтересовать продюсеров.
– Почему выбрали своей героиней именно Елену Коровай?
– Коровай – маленькая женщина, она ничего не боялась, была тверда в своем желании делать то, что хочет делать. Ей были не страшны ни голод, ни холод, ни одиночество. Кидало ее по жизни как щепку… Художники-авангардисты, о которых идет речь в сценарии, были энтузиастами советской власти, а не обиженными диссидентами. Но в какой-то момент стало понятно, что запал энтузиазма никому не интересен, что нужно быть просто удобными. А удобными они быть не могли. И вот человек пытался себя сохранить. Никаких крутых поворотов в жизни Коровай не было, но она, как зеркало, отражает судьбы всех художников, которых знала и с которыми работала. Это мрачные страницы нашей истории 20-30-40-х годов прошлого столетия. Интересно, как талантливые люди в разные исторические эпохи друг с другом взаимодействовали и в итоге рождались прекрасные произведения искусства, проводились событийные выставки. Высоко оценивая творчество Елены Коровай, художник Владимир Фаворский в 1950-е годы приглашает ее переехать в Москву. В тот период она была очень больна и всеми забыта. К сожалению, вследствие обстоятельств послевоенного времени самаркандские работы перевезти в Москву художник не смогла – чудом сохранившиеся холсты удалось обрести только в начале 60-х. О ее вступлении в творческий союз приходилось только мечтать... Много лет Елена Коровай жила случайными заработками. Вступила в Московский союз художников только в 1969 году.
– Вы говорили, что у вас лежит еще один сценарий о мире моды, fashion industry?
– В моем сценарии много выдуманного, мне было важно показать, кто эти люди, что они хотят от этой жизни и как идут к своей цели. Все это очень интересно. Хотя модная индустрия в России – вовсе не большая индустрия. Главные сражения идут не на данном поле. Если мы говорим о моде как поле деятельности, то в этой сфере можно построить только малый бизнес. Большой бизнес – это огромные деньги. Чтобы стать значимой фигурой, тебя должна поддерживать либо страна, либо серьезный бизнес. То есть ты должен быть витриной чего-то другого. Существуют ведь еще и криминальные схемы. Так что у нас модный бизнес так и не сложился. В 90-е он начал было поднимать голову, но в итоге все осталось на уровне таких авторов, как я. А также небольших или средних фабрик, лабораторий. Это не тот бизнес, который, к примеру, существует в США. Я изучала американскую модную индустрию. Там очень простой принцип. Находятся дизайнеры, которые представляют свои коллекции на модных показах, шоу, и им делают заказ. Сеть магазинов покупает продукцию в рассрочку. А у нас магазин предоставляет только аренду площади. Так что модная индустрия у нас – это не бизнес, а скорее ярмарка тщеславия. Поэтому в моем сценарии прорисовывается абсурдистская история. Если она будет реализована…
– Некогда вы приезжали в Тбилиси в качестве члена жюри конкурса дизайнеров.
– Да, и меня очень заинтересовали концептуальные идеи молодых грузинских дизайнеров. Не знаю, как сейчас с модой в Тбилиси, но то, что было представлено тогда, было очень любопытно. Я удивилась, увидев такие авангардные вещи в Грузии. Мы привыкли подобные эксперименты связывать с Прибалтикой. Хотя что удивляться, если Тбилиси, Грузия – Мекка процветающей художественной, музыкальной, театральной деятельности? Здесь вообще обитают творческие люди, безумно одаренные. Когда я хожу по Тбилиси, у меня полное ощущение, что я в Европе, но с восточными акцентами. Грузия всегда была свободолюбивой – я имею в виду внутреннее чувство независимости. Грузины не пытаются что-то доказать, убедить кого-то в том, что этот правитель тиран, а другой – хороший, они на психологическом уровне свободные, гибкие, пластичные, и, как мне кажется, легко адаптируются в сложных обстоятельствах. А творческий дух здесь присутствует, это безусловно. Я ощущаю себя здесь, как в старом Париже…
– Ваши учителя – те, кто оказал на вас влияние?
– Олег Школьников, пластический актер московского театра на Таганке. Внутри института он создал Театр костюма, и по этим лекалам я уже делала свой Театр моды. И Олег даже успел с нами поработать, поставить какие-то показы. Был рад, что кто-то из его птенцов сумел себя интересно проявить. А потом, в лихие девяностые, Школьников без вести пропал. Эдуард Фарбер, возглавлявший концертную дирекцию «Фестиваль» при Минкульте РСФСР, тоже помог мне сделать свой театр. Но через год все развалилось, потому что не стало РСФСР. Не обязательно, чтобы у тебя был учитель – гуру, который дает тебе какие-то знания и умения. Влиять на тебя может и ровесник, если он духовно настолько наполнен, что ты у него учишься. Ирина Раппопорт поверила в мою идею и вложила в нее свои личные деньги – так родился фильм «Materia». А что она с этого имеет? Фильм не продан. Но Ирина в меня поверила, у нас возникло родство душ. Она сегодня поддерживает творческую молодежь, и все – тихо. Никто об этом не знает. Совершает поступки не для того, чтобы себя прославить. Учишься у таких людей благородству души и великодушию. Они тебя переворачивают силой своей личности, харизмой, красотой души. И ты ловишь себя на том, что иногда мелко мыслишь, не так оцениваешь жизнь. Ведь мы учимся не на словах, а на поступках. Личности, влияющие на тебя, – это люди деятельные. Они реально наш мир улучшают, делают благороднее, преобразуют.

Инна БЕЗИРГАНОВА

СЕКРЕТЫ ТАИНСТВЕННОГО ЖАНРА

Сегодняшний наш герой может быть интересен вам своей необычной профессией. Ну, а мне – просто тем, что он – мой сын.
Итак, иллюзионист Алексей Гигаури «под лупой» своей мамы...

– Мама берет интервью у сына – несколько нестандартный сюжет... Леша, я позволю себе быть пристрастной, а тебя прошу быть предельно честным. Уверена, что читателям журнала будет интересно узнать, как ты выбрал свою профессию, такую редкую?
– В своих интервью я по-разному описывал это событие. Правда иногда бывает интереснее вымысла, а порой и наоборот. Ты просила быть честным, поэтому сегодня – только правда. Хотелось бы, чтобы это было красочно, интересно, как в кино, но я ничего специально не выбирал. Это был неосознанный выбор, в 12 лет он и не мог быть особенно осознанным. К сожалению, это скучная история. Сначала я просто хотел быть необычным, заметным, потом мне попалась детская книга по фокусам, я начал пробовать, получалось довольно успешно, и пошло-поехало. Я уверен, что в жизни надо заниматься тем, что хорошо получается.

– Давай обозначим твой бэкграунд. Перечисли твои основные проекты.
– Первый большой проект, конечно, был на моей исторической родине. Это получилось случайно, но достаточно симптоматично – телевизионный проект «Ничиери» в 2013 году на грузинском телевидении, где я был в финале. Дальше была «Минута славы» на Первом канале уже в России, там я тоже дошел до финала. Потом программа «Невозможное возможно», которая шла два года на канале «Карусель», где я обучал детей фокусам. Она даже впервые в истории получила первую премию на международном фестивале программ для детей. Дальше «Все, кроме обычного» на канале ТВ3. Это была битва фокусников, там я тоже оказался финалистом. И, наконец, сейчас готовится шоу на ютубе под названием «Че по фокусам?». На момент нашей беседы оно еще не вышло, но, когда это интервью будет опубликовано, возможно, уже будет в доступе. Еще был театральный проект по японской франшизе «Гир. Механическое сердце», который прожил сезон, и стал для меня очень интересным цирковым опытом.

– Расскажи про свое участие в грузинском проекте.
– Попал я туда так же неожиданно, как и начал заниматься фокусами. Как-то я смотрел на ютубе разные программы с фокусниками и увидел шоу «Ничиери», где фокусник Ник Малфой показывал свое мастерство. В очередной мой приезд летом в Тбилиси в первый же день, гуляя по Руставели, я вдруг увидел Малфоя. Это классика Тбилиси. По-моему, на Руставели можно встретить всех на свете! Я подошел, познакомился, и он свел меня с Дато Робакиде, тоже фокусником. Сейчас он живет в Америке, мы дружим до сих пор, я часто приезжаю к нему в Майами. Кстати, Дато и сегодня в Тбилиси узнают пограничники. Так вот, Дато сказал, что идет кастинг на «Ничиери», иди, мол, попробуй. И я пошел. Показал номер, где должен был проглотить пять лезвий. Раскрою небольшой секрет, перед показом надо было затупить лезвия, так безопаснее. Но я почему-то в свои 16 лет решил, что это будет недостойно моего профессионального уровня, пришел туда с пятью острейшими лезвиями и, естественно, порезал себе пол-рта и пальцы, кровь капала с меня вовсю. Потом я показал фокус с картами, которые уже тоже все были в крови. На меня смотрели, как на идиота. Но, похоже, увидели во мне интересного персонажа, да еще не говорящего по-грузински. В общем, меня взяли, и я дошел до финала. Помню, в первом туре, где-то в середине фокуса, из центра зала в филармонии раздался возглас «Сакартвелос гаумарджос»! Очевидно, это имело отношение ко мне. На что актриса Ия Парулава, которая была в жюри, повернулась лицом к залу и сказала, что этот мальчик – грузин, и так себя вести – некрасиво, за что я ей благодарен. Дальше все пошло гладко. Зал принимал меня очень тепло, жюри даже назвало меня «грузинский Гудини», что очень почетно. Вообще я очень люблю Тбилиси. Я здесь родился, как тебе хорошо известно. Приезжаю сюда каждый год, подпитываюсь энергией, успокаиваюсь. Иногда просто на улице с удовольствием показываю фокусы прохожим, и, хочу отметить, публика здесь очень благодарная и эмоциональная.

– Леша, ты очень трудоспособен, и это не только мое мнение. В чем корни этого качества? Кроме генетики, конечно?
– Мне кажется, что это большой природный запас внутренней мотивации, которая все эти годы двигала мной, направленная на то, чтобы стать первым в своем деле.

– Я с тобой поспорю. Можно много хотеть, но мало добиться. Почему не вспомнить твое «бурное» детство? Оно было наполнено искусством, и потом это тебе очень помогло. Я имею в виду твои отношения с телевидением и театром.
– Да, ты права. Когда мне было восемь лет, ты меня отдала в Школу телевидения Останкино, где я проучился два года. Там меня заметили продюсеры детских программ, итогом чего стали съемки в течение трех лет в двух разных программах на разных каналах в качестве ведущего. Это был прекрасный телевизионный опыт, связанный с дикцией, с работой в кадре, с дисциплиной. Тогда же, кстати, у меня взяли первое интервью, и это было очень смешно – десятилетнему мальчику задали политический вопрос и получили вполне дипломатичный ответ. Одновременно я попал в молодежный театр, мне очень повезло с режиссером Кириллом Королевым, который воспитал меня в смысле работы актера на сцене. Я там служил восемь лет, было роли, награды, фестивали... И все это, конечно, в итоге пригодилось в работе фокусника.

– Не могу не упомянуть эпизод, который ты, наверняка, не помнишь. Тебе два года, я впервые привела тебя в театр имени Грибоедова на детский спектакль и очень волновалась, досидишь ли ты до конца. На удивление, ты просидел, не шелохнувшись, с интересом смотрел на сцену, а в конце так самозабвенно аплодировал, что вызвал восторг у всех зрителей. Леша, на мой взгляд, ты очень консервативен – на твоем международном навигаторе в основном две страны – Грузия и Америка, хотя ты бывал во многих других странах. Как обстоят дела с иллюзией в этих странах?
– Хороший вопрос. Исторически сложилось так, что США – лидер мировой коммерческой магии. Если говорить о больших шоу, спецэффектах. Это то, как вы себе представляете Дэвида Копперфильда и все вокруг него. Почему так произошло? Тому много причин. Пока Советский Союз находился за «железным занавесом», к нам практически не поступало информации. Необходимым условием, чтобы фокусы развивались в отдельной стране, является доступ к информации, потому что без нее ты не выучишь фокусы. И соответствующего высшего образования в стране не было, кроме циркового училища. Кроме того, обязательно надо было иметь доступ к технологиям, которые на Западе начали существовать еще в позапрошлом веке. Американцы создали Лас-Вегас – город, в котором всегда большой поток людей, ориентированных на развлечения. Там постоянно открывались новые фокусные шоу, но, что важно, нельзя было менять шоу каждый год, потому что это очень долго и дорого. Поэтому нужно было делать шоу на 10-15 лет. А для этого необходимо постоянное место, в котором меняются зрители. Вокруг Вегаса начала расти инфраструктура, стали появляться инженеры, создающие фокусникам реквизит, и еще много людей, которые будут потом обслуживать это шоу. За 100 лет Вегас вырос. Там американцы построили целую индустрию. Грузия, которая была в составе Советского Союза, соответственно, была также отрезана от информации. В Грузии было несколько очень интересных иллюзионистов старой школы. Например, Зураб Вадачкория. Или Рафаэль Циталашвили, который изобретал и создавал реквизит для Дэвида Копперфильда. Но фактически в России и Грузии этот жанр начал свое существование только после развала Советского Союза, поскольку появилась информация. Аналоговые носители информации перешли в электронные, и любой человек в любой глубинке получил доступ к любому фокусу. Так получилось, что как раз мое поколение фокусников, тех, кому сейчас по 25 лет, начало заниматься, когда вся информация уже была доступна – в интернете, например. Проблемой является то, что в Грузии нет корпоративного рынка, который есть в России. Это инструмент, позволяющий фокуснику жить и зарабатывать, больше ничем не занимаясь. Но современному иллюзионному жанру всего 30 лет, поэтому у нас еще много впереди. Справедливости ради надо добавить, что в Советском Союзе был Госцирк, где большие иллюзии показывали братья Кио, например. Для своего времени это было, наверное, впечатляюще. Но сейчас все это – позавчерашний день.

– В 13 лет ты снимался в телевизионном проекте «Удиви меня» в Питере. Я ездила на съемки с тобой, и меня поразила атмосфера, царящая между вами, фокусниками. Вы были очень доброжелательны друг к другу, все переживали за всех. Не завидовали друг другу, хотя и были конкурентами. Так продолжается и сейчас?
– Справедливое замечание. У нас внутри тусовки очень нетоксичные отношения, все друг к другу относятся с трепетом. Я думаю, это еще и потому, что нас, в принципе, мало. Нам некуда друг от друга деться. И, если ты живешь в Москве, ты по любому постоянно сталкиваешься с другими фокусниками – если не во время работы, то в спецмагазине, в объединенном клубе фокусников, на международном Форуме иллюзионистов, который проходит раз в год. Кроме того, мы все обременены огромным количеством знаний, и эти знания секретные. Поэтому только фокусник может понять на сто процентов, что я говорю и думаю. Я не могу, например, обсудить свои новые задумки не с фокусником. А так как больше половины того, что происходит у меня в голове, связано с фокусами, то, получается, я только с коллегой и могу полноценно поговорить. Это как общество масонов, у нас есть общие тайны. Поэтому все мои друзья в основном фокусники. Главное, все умные, с быстрыми мозгами, креативные. Иначе не придумаешь фокус! Ведь фокусы очень развивают мозг, недалекий человек никогда не станет фокусником. Поэтому и дружим, мы интересны друг другу. Очень важно и то, что все мы чувствуем свою ответственность за то, чтобы двигать этот жанр в нашей стране.

– В твоей работе, наверное, бывает много форс-мажорных случаев?
– Бывает. Одна международная компания наняла меня постановщиком. Мероприятие должно было пройти в Дубае. Они привезли туда 1000 человек со всей России, были потрачены миллионы рублей. Я ставил номер, с которого начиналось это действо. Так вышло, что в первые десять секунд человек на сцене сломал ногу. Его нельзя было передвигать, и в итоге он час пролежал на авансцене, все ждали «скорую». За это время зрители успели напиться, и никому уже ничего не надо было… Такая смешная-грустная история. А вот смешной случай. Недавно я приезжаю на серьезное мероприятие. Выступаю. Подхожу к столу, там сидит большой бородатый человек кавказской внешности. Дагестанец, почему-то подумал я про себя. Я прошу его задумать любую цифру от одного до десяти. Он задумал и очень скептически на меня смотрит. Я прошу – теперь посчитайте вслух от одного до десяти, я должен угадать вашу цифру. Он решил меня подколоть, так вообще часто бывает, и начал считать на грузинском. Как он мог подумать, что я умею считать по-грузински? Сидит такой   довольный. А я говорю – когда вы сказали «сами», у вас бровь дернулась, значит, вы загадали цифру «три». Он ужасно удивился, а я признался, что я грузин, он снова очень удивился, когда понял, какая сложная многоходовочка произошла…

– Вообще, люди по-разному относятся к фокусам, правда?
– Конечно. Есть люди, которые катастрофически не переносят этот жанр. Кто-то считает, что это просто бред, и смотрит на нас, как на психов. Кому-то это кажется прикольным, но их раздражает, что ты их как бы обманываешь. Например, мой друг недавно показывал фокус незнакомой девушке в баре. Она оказалась негативным зрителем, это вызвало у нее раздражение, и она сказала: «Я не верю». Я понял, что часто слышал именно эту фразу, и спросил у нее: «Во что именно ты не веришь?» По ее логике, видимо, тот, кто показал ей фокус, подразумевал, что это настоящее чудо, и она должна поверить, что это чудо. Но ведь это не так. Фокус – это искусство мозгов, рук, актерского мастерства, подачи и так далее. Мы же не утверждаем, что мы – волшебники. Мы просто предлагаем вам приятную эмоцию – удивление, рожденную нашим мастерством и профессионализмом. Поэтому говорить «я в это не верю» – некорректно. Это все равно, что сказать «я не верю своим глазам». Тем не менее таких людей много, особенно, на территории постсоветского пространства. Видимо, люди привыкли, что их хотят обмануть, провести, унизить. Поэтому мне приходится на корпоративах показывать такие фокусы, которые завязаны на представлении людей о том, чем я, по их мнению, занимаюсь. Например, успехом пользуется фокус с наперстками. С приблатненным флером. Именно этого они от меня и ожидают, хотя мне это вообще не интересно.

– Какова твоя целевая аудитория? Кто он, твой зритель? С детьми ты ведь нечасто работаешь?
– Когда речь идет о корпоратах, то это, конечно, обеспеченные люди. А если говорить в обобщенном смысле, то это зрители от 15 до 65 лет. Некоторые люди совсем старшего возраста, к сожалению, не очень принимают мой поджанр. Если бы я работал с конфетти, шариками, голубями, кроликами, переодеваниями, то это было бы для детей и старшего поколения. Но мой поджанр – это форма, где много психологических, сложносочиненных конструкций, ментализма, каких-то нестандартных ходов, юмора на злобу дня и, конечно, современных гаджетов, приложений. То есть нужно внимательно смотреть и слушать. Мои фокусы связаны в первую очередь с мозгами, поэтому дети не включаются в эту историю.

– У всякого успеха есть обратная сторона. Чем ты платишь за успех?
– На сто процентов плачу. Всем! Своей жизнью. Если хочешь сделать что-то невероятное в своей профессии, такое, чтобы после тебя люди пользовались твоими трудами, достижениями, то приходится всем жертвовать. Все зависит от цели, куда ты метишь. Если просто зарабатываешь деньги, это одно, а если у тебя глобальные идеи, то приходится жертвовать всем. Я жертвую здоровьем, например. У меня перепутан день с ночью. Я люблю ночью придумывать, поэтому в свои 25 лет выгляжу старше.

– Ты выглядишь старше, потому что умный.
– Да, ты определенно пристрастна... Я жертвую временем, которым обделяю свою девушку. И даже тебя. Я выступаю с 15 лет, у меня было 3000 корпоративов. Но я жертвую и деньгами. Мало кто знает, но фокусы, если серьезно ими занимаешься, это как очень дорогой вид спорта. Поло, например. На территории России не производят и не продают ни дивайсов, ни реквизита, ни больших иллюзионов. Нет инженеров, нет консультантов. Поэтому я закупаю все необходимые высокотехнологичные дивайсы и реквизит по всему миру, а это недешево. Так что жертвую и деньгами, и здоровьем, и временем, и силами, и личными отношениями…

– Может статься, цель оправдает средства?
– А этого никто не обещал!

– В твои 25 лет можешь сказать, в чем, по-твоему, смысл жизни?
– Я слишком мал и ничтожен, чтобы это понимать. Но, по моим личным ощущениям, надо жить с кайфом. Каждый день радоваться жизни. Это я понял в свете последних событий. Глупо выстраивать какие-то многолетние долгосрочные планы (при этом все равно держать в голове свою идею-фикс!). Все может разрушиться в одну минуту, и ты останешься у разбитого корыта. И если ты реально получал удовольствия от своего пути, пусть маленькие, то, когда это разбитое корыто все-таки окажется у твоих ног, ты будешь на него смотреть, ни о чем не жалея, потому что знаешь – все прожитое время тебе было очень круто. И ничего это не изменит, даже корыто, и ничто не помешает начать все сначала по тому же принципу.

– Чем ты интересуешься, кроме профессии?
– Меня интересует все, что касается искусства, поскольку это одни и те же ходы, одна структура. Условно говоря, любой фокус, который идет три минуты, имеет такую же структуру, как фильм, который идет три часа. Такие же экспозиция, завязка, событие, кульминация. Поэтому я обожаю кино и, кстати, недаром проучился три года во ВГИКе на продюсерском факультете и имел возможность в таком замечательном месте профессионально изучать кино. Я обожаю музыку, с нее начинается творческий процесс фокуса. Всегда сам подбираю ее на каждый номер. Очень люблю театр. В последнее время меня интересует история – России, Грузии, США, Европы. И, конечно, люблю путешествовать.

– Я знаю, как непросто дался тебе новый проект. Расскажи о нем.
– Так сложилось, что в русскоязычном ютубе это самая первая попытка снять проект с фокусами на русском языке в жанре «импосибл меджик» – «невозможная магия». Выглядит так: есть два фокусника, я и мой друг Назар Каюмов. К нам приходят популярные звезды шоу-бизнеса, мы показываем им фокусы. Они выбирают, чьи фокусы на них произвели наибольшее впечатление, и «проигравший» исполняет желание «выигравшего». Такая игровая форма. Но суть в том, что показываются фокусы, которые невозможно разгадать и понять, как они делаются. Даже пересмотрев много раз, даже посмотрев в замедленном режиме, даже отдав видео на экспертизу. Когда ты показываешь это человеку вживую, то он не может второй раз пересмотреть у себя в памяти то, что ты показал. Одно из главных правил фокусников – не показывать второй раз фокус одному и тому же человеку. И когда ты снимаешь шоу, возникает проблема – если ты показываешь фокус, который сконструирован для показа вживую, то при записи на камеру есть большая вероятность, что те, кто будет это пересматривать, теоретически могут что-то заметить. Поэтому для жанра «инпосибл меджик» нанимают специальную команду консультантов, которые придумывают именно такие фокусы. Так делают в Америке. Например, Дэвид Блэйн. Но это очень дорого и очень сложно. Поэтому в России такого никогда не было. А мы рискнули и сами, без консультантов, попробовали поработать в этом жанре. Сами придумали все фокусы. Это первый эксперимент, первая попытка на качественно новом уровне показать фокусы большой аудитории. На съемках было непросто. Когда показываешь фокус обычному человеку, то все находится в правильном балансе – ты профессионал, ты знаешь, как нужно делать. Человек неподготовленный не знает, чего ожидать, и ты его обязательно захватишь происходящим. Но если же перед тобой «звезда», то, конечно, все в сто раз сложнее, нервнее, тяжелее. Звезды видели все. И наши гости пробивали многие ходы, которые мы употребляли, ведь они были готовы, у них мозг уже заранее работал в этом направлении. Но у нас, похоже, все получилось!

– Леша, каким ты видишь себя через десять лет?
– Сидящим здесь же и дающим тебе очередное интервью. А если серьезно – то счастливым человеком.

Нелли СКОГОРЕВА

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Роберт Манукян:
«Самый любимый и самый лучший
спектакли у меня еще впереди»

Так совпало, что с нашим сегодняшним героем мы учились в одной школе, жили на одной улице в Тбилиси, но не были знакомы. Первое его театральное впечатление было связано со спектаклем Тбилисского оперного театра, где всю жизнь служил мой отец. Его мама работала в Доме офицеров на проспекте Руставели, где я в течение 12 лет играла в народном театре. В 1999 году он в костюме Деда Мороза фотографировался с моим маленьким сыном… И при всем этом мы все еще не были знакомы! А познакомились всего несколько лет назад, в Москве, через Фейсбук, когда обнаружилось, что мы учились в одной школе, жили на одной улице и т. д. Познакомились и поняли, что мы из одного «теста» – тбилисско-московского замеса. Чем и гордимся.
Итак, мой собеседник – режиссер Роберт Манукян.
Он коренной тбилисец. Служил актером в театрах Еревана и Тбилиси. Окончил режиссерский факультет Тбилисского института театра и кино им. Ш. Руставели, мастерскую Лили Иоселиани. Работал режиссером-постановщиком в Тбилисском государственном армянском театре им. Петроса Адамяна, главным режиссером в Государственном театре киноактера и режиссером-постановщиком в «Театре Сергея Безрукова» в Москве, главным режиссером в Хабаровском краевом музыкальном театре, худруком в Хабаровском краевом театре драмы, режиссером-постановщиком в Краснодарском академическом театре драмы им. М. Горького. С 2021 года – главный режиссер Калужского областного театра драмы.

– Роберт, в детстве ты очень успешно занимался шахматами, танцами, игрой на гитаре, ходил в театральную студию, даже в математике преуспел. Столь разносторонне одаренному человеку, наверное, трудно выбрать свою стезю? Как ты дошел до жизни такой – режиссерской?
– Трудно не было. Потому что где-то с шести лет я уже знал, что стану актером. Дело в том, что я жил в Тбилиси на улице Грибоедова, и с четвертого этажа нашего дома была видна крыша Оперного театра, и это был самый первый театр, который я посетил. Мы с бабушкой и сестрой были на детском спектакле. Когда открылся занавес, заиграла увертюра, а потом персонажи в красивых костюмах начали петь и танцевать, моя душа устремилась к ним. И мне захотелось не созерцать все это действо, а быть там, с ними, где свет и все так празднично и необычно. Вот так эта «бацилла» в меня и попала, и я уже не мечтал быть ни космонавтом, ни летчиком, а только актером. И уже исподволь готовил себя к этому. А режиссура уже пришла позже – как продолжение и дополнение к актерскому мастерству.

– Значит, всем остальным ты занимался для общего развития?
– В Доме офицеров, где работала моя мама, была шахматная секция, куда я и попал. Там же были и танцы, и детская театральная студия… Ты ходила в народный театр, я – в студию. А шахматы, кстати, до сих пор очень люблю.

– Нашим народным театром руководила Фатима Джафаровна Балашова. У нее было указание «сверху»: ставить спектакли на военную тематику, но иногда удавалось ее уговорить на русскую классику, и мы ставили Островского, например. У меня остались очень приятные воспоминания. А кто у вас был руководителем студии?
– Актер ТЮЗа Вячеслав Михайлович Торгунаков. Он ставил с нами спектакли на школьную тематику – произведения, которые проходили в школе. Это очень помогало нам, детям, в освоении классики. В здании Дома офицеров – в стиле модерн, с красивыми лестницами, балкончиками – я проводил весь день, тем более что это было в пяти минутах от дома. Счастливое время! В Доме офицеров работали кинотеатр, скульптурная мастерская, кипела бурная творческая жизнь: концерты, спектакли, творческие встречи с известными актерами Этушем, Яковлевым, Мироновым, Папановым... Я ходил на все!
На Новый год в прекрасном зеркальном фойе Дома офицеров ставили елку. И в новогодней интермедии вокруг елки я исполнял роль Нового года. На утреннике объявляли: «Встречайте Новый год!» Я выходил в красном костюме, шапке с надписью «1972 год», в руках – флаг, и говорил: «Я Новый год – год мира и труда!». А еще там была шикарная столовая, где очень вкусно готовили. Один зал предназначался для офицеров, а в другой мог прийти пообедать любой человек. На столе лежало распечатанное на машинке меню. Подходили официанты. Мне это очень нравилось - я, ребенок, сижу и делаю заказ. Чуть выше Дома офицеров находился клуб Дзержинского, я туда ходил в секцию игры на гитаре. И все было рядом, все благоприятствовало моему развитию. Вообще, мы с тобой счастливые люди, потому что родились и жили в центре города. А если бы росли на городской окраине, думаю, не все получилось бы так складно.

– В твоем послужном списке порядка 70 работ. В основном русская классика. Почему ты так тяготеешь к классике?
– Во-первых, я люблю классику – западноевропейскую и особенно русскую. Во-вторых, современная драматургия меня как-то «не цепляет». А в 70 моих работ входят и театрализованные представления, и шоу, и фестивали, которые я ставил. Собственно драматических спектаклей – около 50-ти.

– Можешь назвать свой самый лучший спектакль и самый любимый?
– Самый любимый и самый лучший спектакли у меня еще впереди. Понимаешь, то, что я сделал вчера, мне, как правило, не очень нравится. Например, в Калужском театре сейчас идет спектакль «Горе от ума», и он становится все лучше с каждым показом. Но я стараюсь больше его не смотреть, потому что мне все время кажется, что я что-то сделал не так, не то. Я поставил его полгода назад, время прошло, сегодня я уже по другому что-то придумал бы. Поэтому я не люблю смотреть свои спектакли. Но это необходимо, чтобы следить за спектаклем и постоянно корректировать.

– А при подготовке спектакля, наверное, важно вовремя поставить точку?
– Когда ты репетируешь, то распределяешь свои силы так, чтобы успеть к сроку. Но, как обычно говорят все режиссеры, «вот еще бы недельку, и было бы еще лучше». Последней недели всегда не хватает. А я привык работать с опережением графика, чтобы в процессе какие-то вещи доделать, отшлифовать, почистить.

– Режиссеры зачастую не любят смотреть работы своих коллег. По разным причинам. Ты смотришь чужие спектакли?
– Конечно. Мне абсолютно это не мешает. И потом, я никогда не злорадствую, если вижу откровенно плохой спектакль, я переношу это на себя, рефлексирую, может, уйти из профессии, раз уже такие спектакли появляются… А если вижу интересную постановку, то чувствую большую радость за свой режиссерский цех. Смотреть надо, потому что режиссер должен быть не только начитанным, но и «насмотренным».

– У тебя есть любимые современные театральные режиссеры?
– Мой педагог Валерий Владимирович Фокин, которому 76 лет, - один из лучших режиссеров современности. Он ставит замечательные спектакли. Я ведь после Тбилиси приехал в Москву и учился в магистратуре, организованной Центром имени Мейерхольда и Школой-студией при МХАТ имени Чехова на курсе Фокина. Эта магистратура была предназначена для режиссеров стран СНГ и Балтии. У нас были мастер-классы, мы ездили в Японию, Грецию, изучали биомеханику Мейерхольда. У Фокина я защитил магистерскую диссертацию на тему «Всеволод Мейерхольд. Путь к актерской педагогике. От студии на Поварской – к биомеханике».

– По-моему, ты еще и преподавал?
– Да, я занимаюсь педагогикой с 1995 года. Мне нравится преподавать, у меня есть контакт со студентами. В Тбилисском институте театра и кино у меня был целевой актерский курс для армянского театра имени Адамяна. В последнее время преподавал в Московском государственном институте культуры, на кафедре режиссуры театрализованных представлений. Помню, на первом же занятии сказал: если не хотите ходить, то не ходите, три балла я всем поставлю, пусть приходят те студенты, которые действительно хотят от меня что-то получить в профессии. Представь себе, все ходили. В киношколе Александра Митты преподавал и актерское мастерство, и режиссуру. Время от времени приглашают меня на мастер-классы, где я в основном занимаюсь семинаром «работа режиссера с актером в кадре», поскольку я снимал сериал как кинорежиссер, и мне эта тема хорошо знакома.

– Кстати, как у тебя складываются отношения с кино?
– Для меня это хобби. Приглашали – снимался. Но чтобы чего-то реально добиться в кино, надо все бросить и заниматься только им. То же самое в отношении кинорежиссуры. Как-то знакомый продюсер предложил снять небольшой сериал. Для меня это был дебют, первый опыт, и я сначала отказывался, а потом все-таки решил попробовать. В итоге опыт получился удачным, я изучил профессию кинорежиссера на практике, ведь режиссура кино отличается от театральной.

– Как называется твой сериал?
– «Снег растает в сентябре». Четыре серии. Можно посмотреть в интернете.

– Что тебе больше по душе – российское кино, западное или Голливуд?
– Пожалуй, все-таки западное. Оно более качественное в плане постановки кадров, работы актеров, оператора, режиссера. В российском кино, наверное, есть хорошие фильмы, но я их очень мало смотрю. Я люблю французское кино 70-80 годов, а после, на мой взгляд, качество все больше страдает.

– Ты приехал в Москву в возрасте 38 лет. Кем ты себя считаешь на сегодняшний день – тбилисцем или москвичом?
– Конечно, тбилисцем! Москвичом можно себя считать, если родился в Москве, если ты москвич во втором или третьем поколении. А я родился в Тбилиси. Много ездил по работе –Владивосток, Хабаровск, Краснодар, Калуга… Я могу назвать себя столичным жителем, поскольку живу в Москве.

– Тогда перейдем к самой приятной части нашей беседы – о Тбилиси. У тебя там мама, дочь, внучка, сестра, племянницы. Какие чувства ты испытываешь, когда приезжаешь в Грузию? Я, например, каждый раз плачу в тбилисском аэропорту – и прилетая, и улетая...
– У меня замечательные ощущения! Естественно, в первую очередь – от встреч с родными. Потом обязательно захожу в Грибоедовский театр, куда я пришел в 25 лет и оказался самым молодым актером в труппе, где меня очень тепло приняли, где я вырос как актер. Люблю Армянский театр – там я проявил себя как режиссер, сделал свои первые шаги в этом качестве. Очень люблю эти два театра. У меня прекрасные отношения с директором театра Грибоедова Николаем Свентицким, я дружу с художественным руководителем Автандилом Варсимашвили, а с худруком Армянского театра Арменом Баяндуряном, который пригласил меня в качестве режиссера в 1995 году, мы очень большие друзья. В Тбилиси я ставил спектакли еще в трех театрах – в театре Царского подворья, «Театральном подвале» и Театре одного актера имени Верико Анджапаридзе, где мы с Темуром Чхеидзе поставили моноспектакль с участием Софико Чиаурели.

– В Калужском драматическом театре ты поставил спектакль еще 17 лет назад. Как ты себя там чувствуешь в качестве главного режиссера?
– Очень хорошо. Замечательный театр, творческий директор, который меня отлично принял, талантливая труппа, с которой легко работать.

– С удивлением узнала, что сейчас ты ставишь спектакль «12 стульев» по своей инсценировке, и премьера уже вот-вот. В театре это произведение ставили нечасто, при том, что в кино было несколько экранизаций.
– Кино и театр в корне отличаются друг от друга, поэтому я не боюсь сравнения с фильмом «12 стульев» – у меня свое, оригинальное решение спектакля.

– А тебе не хотелось сыграть главного героя? Ты как-то назвал себя Остапом Бендером.
– Нет, я режиссер. Мое место – в зале. У меня вообще нет такого желания, потому что во время репетиций ты показываешь актерам какие-то вещи, и сам можешь прочувствовать и проиграть все эмоции, удовлетворить свое актерское «эго». Зачем самому играть главную роль, если в труппе есть хорошие актеры? Это неправильно. Другое дело, что в самом конце спектакля я все же сыграю маленькую, всего на две минуты, роль, и это будет роль Сталина.

– Ух ты!
– Да. Не хочу спойлерить, в какой связи появляется Сталин. Приезжайте, смотрите!

– Ты человек не только творческий, но и предприимчивый. Сам рассказывал, что в отсутствии работы приходилось бегать, что-то перепродавать, зарабатывать. Сейчас тяжелые времена для театра, и некоторые для привлечения зрителей приглашают очень популярных телеведущих, певцов. Ты пошел бы на такой шаг?
– Я решительно против того, чтобы к работе в театре привлекали непрофессиональных людей, которые не понимают, что такое театр. Даже если человек окончил театральный институт, это не значит, что он уже стал актером. Нужны годы, чтобы ощутить себя в профессии уверенно. А до того все время сомневаешься. Мне, например, понадобилось десять лет, чтобы понять – да, я, наверное, все-таки режиссер.

– И сейчас сомневаешься?
– Конечно. В выборе пьесы, артистов, в ходе репетиций. Но это и хорошо – не дает забронзоветь и перестать быть интересным самому себе.

– Если бы была такая возможность, ты хотел бы прожить свою жизнь по-другому, – хотя бы ради интереса?
– Меня моя жизнь вполне устраивает. Какой будет другая, я не знаю, а свою знаю, со всеми своими радостями, проблемами, особенностями.

– Чего ты в жизни боишься?
– Потерять близких мне людей.

– О чем мечтаешь?
– О хорошем спектакле, поставленном мною.

– Мне кажется, ты не очень любишь давать интервью?
– Да, это так. Но сейчас - совсем другое дело. Ведь нас связывает наш любимый город Тбилиси.

Нелли СКОГоРЕВА

Еще статьи...

<< Первая < Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая > Последняя >>

Страница 1 из 19

Цитатa

Журналы

Номера

Авторы

Рекомендуем

Рубрики