ГРИГОРИЙ ЗАСЛАВСКИЙ: «ВСЕ ХОРОШЕЕ ЯВЛЯЕТСЯ НОВАТОРСКИМ!» |
Наш собеседник – ректор Российской академии театрального искусства (ГИТИС), театральный критик, кандидат филологических наук Григорий Анатольевич Заславский, которому в нынешнем году было присвоено звание заслуженного деятеля искусств Российской Федерации.
– Григорий Анатольевич, как произошло подключение ГИТИСа к проекту Летней театральной школы в Шекветили? – Участие ГИТИСа в проекте Школы объясняется пассионарностью Николая Николаевича Свентицкого, который придумал этот проект! Когда мы с ним познакомились, стало понятно, что нам обоим, наверное, будет приятно сделать что-то вместе. Мы делимся опытом, знанием ГИТИСа, мне кажется, здесь, в Школе, нужно максимально делиться. Активно и страстно. Потому что это приведет, особенно в таких международных историях, к обогащению театра. Потому что, вернувшись в Тбилиси или в Украину, участники Школы будут чуть по-другому относиться к России. Видеть ее не только сквозь призму сегодняшних пропагандистских, справедливых и несправедливых публикаций, у себя на родине – ведь они навсегда запомнят опыт общения с нашими студентами, обаятельными, хорошими ребятами, которых никто специально для Школы не отбирает. Мы просто берем курс, который готов поехать. Что касается преподавателей, то одна из них, специалист по сценической речи Лариса Кайдалова, уже здесь бывала. Доцент, кандидат искусствоведения Ирина Автушенко – один их авторитетных мастеров по сценречи, причем не только ГИТИСа, но и ВГИКа, приехала впервые. А еще Роберт Елкибаев – наш замечательный преподаватель на одной из лучших в России кафедр сценического движения и сценической пластики, ее возглавляет Айдар Закиров: он вел в Шекветили занятия в 2019 году. Мне кажется, самое главное – польза от этих уроков и воспоминания участников Школы о том, что в Шекветили были учителя и ребята из Москвы. Кто-то из великих сказал, что все войны заканчиваются переговорами. И все войны когда-нибудь заканчиваются в принципе. Тогда нужно будет заново выстраивать отношения. И если в предыстории у кого-то будет опыт этих совместных прекрасных дней на чудесной, гостеприимной, солнечной земле с песком у моря и одновременно очень полезными занятиями, то, мне кажется, мирный процесс пойдет чуть быстрее. Принципиально, чтобы ты ставил перед собой важнейшие и трудно достижимые цели. У меня это – профессиональное общение и смена национальных стереотипов, которые выстраиваются в течение многих последних лет. Мне кажется, мы добиваемся поставленных целей. Потому что студенты из Киева, приезжающие в Шекветили, мгновенно включаются в занятия. Здесь нет вообще разговора о политике. Я когда-то сформулировал, что нашим школам подходит правило, действовавшее в американской армии: не спрашивай – не говори. Мы сразу переходим к занятиям, к совместному творчеству, и очень важно, что Николай Николаевич Свентицкий каждый раз выбирает какие-то фигуры, одинаково дорогие для всех нас. Это может быть Роберт Стуруа или Темур Чхеидзе. Или как в этом году – Юрий Ряшенцев и Юлий Ким.
– На ваш взгляд, какие новые формы работы Школы возможны в будущем – кроме уже апробированных? Как Вы относитесь к идее постановки спектакля? – Здесь может быть много вариантов, но вот для того, чтобы поставить спектакль, нужно минимум три недели. Если что-то любительское, то можно и за два дня сделать. В пионерском лагере днем писали пьесы, а вечером уже представляли. Но все-таки когда речь идет о профессионалах, лучше, чтобы к любому промежуточному результату отношение было легкое, но ответственное. Здесь важнее то, что ребята вместе занимаются творчеством, вместе учатся, чем если они будут объединены какой-то твердой режиссерской волей на пути к спектаклю. Этой самой волей нужно сперва еще пропитаться. А сделать что-то на скорую руку и один раз сыграть? Это не тот театр, к которому мы стремимся.
– Как вы думаете, могли бы в рамках Школы проводиться какие-нибудь конкурсы? – Это сомнительная вещь. Сравнивать русскую театральную школу с грузинской? У каждой есть свои достоинства. Здесь важно то, что мы вместе работаем, – школы разные, а учиться вместе нам ничто не мешает.
– Поддерживает ли ГИТИС связи с Тбилисским университетом театра и кино имени Шота Руставели? – К сожалению, я не знаком с нынешним ректором тбилисского вуза. Весной в онлайн-формате в Тбилисском университете театра и кино имени Шота Руставели проходил ежегодный Международный фестиваль этюдов, он продолжался целый месяц. И ГИТИС получил главный приз за лучший этюд под названием «Хокку». Его подготовили студенты первого курса режиссерского факультета мастерской Юрия Николаевича Бутусова. Эта награда дорога как признание творчества ребят. В свою очередь, мы были бы рады принять представителей из Грузии на наших фестивалях сценического фехтования, режиссерских конференциях. Раз в год мы встречаемся в Шекветили. Встречаться хотя бы раз в год – это уже событие, особенно сегодня, в сложных обстоятельствах пандемии. Она еще больше осложняет нашу жизнь в дополнение к имевшимся проблемам коммуникации между Москвой и Тбилиси.
– А как пандемия отразилась на процессе обучения в ГИТИСе? – Главный плюс – возможность проводить дни открытых дверей в онлайн-формате. Мы это сделали вынужденно в прошлом году. И в нынешнем вынужденно поступили так же. Но если даже все было бы открыто, и вакцины защищали бы людей, и не появлялись бы новые штаммы, да и вообще все было бы прекрасно и замечательно, мы все равно провели бы дни открытых дверей именно тем способом, который открыли для себя год назад – онлайн. Это позволяет принять в них участие сотням или даже тысячам абитуриентов, особенно если речь об актерском, режиссерском факультетах. Но и для продюсерского и театроведческого факультетов такая форма позволяет провести куда более масштабную профориентационную работу. Первоначальный процесс селекции на этом этапе уже происходит. И все-таки отрицательных последствий пандемии гораздо больше. Регулярно фиксируются случаи заболевания ковидом на том или другом курсе. Происходит их перевод на карантин. Меняется график занятий. Творческий процесс приобретает те формы, которые делают творчество более условным и менее… горячим. У всех людей искусства температура должна быть выше, чем 36 и 6. Этого градуса в режиме Zoom достичь чрезвычайно сложно. Мы не относимся к тому, что происходит в Zoom, как к полноценным занятиям по практическим дисциплинам. Мы отменили постановки спектаклей на невыпускных курсах – и это плохо! Играем только дипломные спектакли. В зале, заполненном на двадцать пять процентов.
– Расскажите, пожалуйста, об инновациях в ГИТИСе. – Мы очень активно ведем издательскую деятельность. За прошлый год выпущено больше сорока книг. Вот только что вышло интересное издание: впервые за 30 с лишним лет в Москве увидели свет новые испанские пьесы – это сборник каталонской драматургии. А в серии «Драмтеатр» тоже впервые в России перевели и издали пьесы ныне очень известного французского писателя, драматурга, сценариста, режиссера Флориана Зеллера. Планируем на будущий год выпустить несколько книг к 400-летию со дня рождения великого французского комедиографа Жан-Батиста Мольера. Хотим провести конкурс современной комедии на русском языке. Издать книгу старых и новых переводов Мольера, потому что и старые переводы прекрасные. Но вот недавно в Театре имени Маяковского вышел спектакль «Школа жен», режиссер взял перевод Дмитрия Быкова. И это совершенно другой, новый, вызывающий живую реакцию зала текст. Чего и добивался, собственно, Мольер! Мы издали книгу мемуаров актера, режиссера Владимира Алексеевича Андреева, которую готовили еще при его жизни. Накануне нового года впервые на русском в издательстве ГИТИС вышла книга выдающегося французского режиссера и педагога Антуана Витеза. Для нас это очень-очень важно. Параллельно мы впервые провели онлайн школу «Академия русской оперы». Это то, что реально можно делать онлайн!
– Григорий Анатольевич, вы входите в экспертный совет недавно созданного Президентского фонда культурных инициатив. Расскажите, пожалуйста, об этом. – По указу Президента России Владимира Путина в нынешнем году был создан Фонд культурных инициатив, который стартовал 15 июня. Он дает возможность подавать заявки не только некоммерческим организациям, но и частным культурным учреждениям, частным театрам, музеям, индивидуальным предпринимателям, которые придумывают что-то междисциплинарное. Там несколько грантовых направлений, в частности, связанных с продвижением русского языка, русской литературы. Такая школа, как «Шекветили», например, имеет шансы претендовать на помощь Фонда. Совсем не обязательно, чтобы заявленное было непременно реализовано до 31 декабря 2021 года. Это может быть и двухлетний проект до конца 2022 года. Если новую школу мы проведем при поддержке этого Фонда, я буду очень рад. Я уже выступал как член объединенного экспертного совета, и в рабочей группе мы разрабатывали и обсуждали номинации. Мне было важно, что впервые финансовая поддержка культурных проектов обусловлена ценностными ориентирами. Пересечения возможны, но разные направления дополняют друг друга. Нужно продумать, чтобы каждый новый необычный культурный проект нашел свое направление. Я связываю очень большие надежды с этой новой формой государственной поддержки культуры. Мне кажется, многие проекты, которые сегодня поддерживаются в России, должны скорее финансироваться из частного кармана. Вот – свежий пример. Как эксперт одного из проводимых конкурсов, рассматривал проект, в котором, по замыслу авторов, четыре режиссера должны были делиться своими сиюминутными переживаниями с четырьмя зрителями. Восемь показов, 32 зрителя… Мне кажется, такие маломасштабные проекты как всякий малобюджетный эксперимент можно делать вообще бесплатно, для этого никакие деньги не нужны, – чтобы четыре режиссера говорили о том, что их волнует, в течение двенадцати минут. Они просили миллион двести рублей. При этом наверняка есть команды молодых актеров, режиссеров, которые хотели бы сделать что-то существенное, масштабное, как когда-то Станиславский с Немировичем-Данченко, нашедшие, кстати, частную поддержку. А сегодня в России, как и в других странах, например, в Англии, крупнейшим меценатом является государство. В некоторых случаях оно выступает и как спонсор, рассчитывая на какую-то выгоду. Не буквально финансовую, естественно, а выгоду с точки зрения искусства, предполагая, что на эти деньги будет создано что-то стоящее.
– Обычно наибольшую активность проявляют посредственности. – К этому мы тоже готовы. На протяжении долгого времени я работаю в экспертном совете в Фонде президентских грантов, и бывают случаи, когда подают заявки десять раз и на десятый получают. Тут, мне кажется, важно уточнить: важна не только и не столько пробивная сила, но и качество самой заявки. Те, кто более осознанно обращаются за помощью, часто находят софинансирование и тогда уже у экспертов нет ощущения, что это не нужно никому, кроме людей, которые это придумали. Важно, чтобы проект имел зрительский и созидательный потенциал. Чтобы проект в итоге не рассорил людей, а напротив, объединил, как объединяет собой любой великий театр. Сами слова «инновация», «креативная индустрия», как что-то новое и малопонятное, побуждают большое количество людей, которые под эту сурдинку рассчитывают получить деньги на свою белиберду, – с нею они двадцать раз обращались прежде по направлению «традиционные ценности» и «классические ценности», потом – «нетрадиционные ценности», а теперь будут выдавать то же самое за «креативные инновационные проекты». Хотя там нет ничего относительно нового. Московский Художественный театр был в свое время и самым креативным, и самым инновационным проектом. С учетом того, что опыт этого театра был воспринят как наилучшая модель организации театра и его существования всем миром! Так что это можно было бы назвать еще и успешным стартапом. Другое дело, что Станиславский с Немировичем дивиденды не успели получить. Но то, что само понятие русского театра сегодня связано во многом с МХАТом, – это тоже дивиденды, которые мы сегодня продолжаем получать в эмоционально-доброжелательном тоне. Читают: русский театр и верят, что будет хорошо, что хорошая школа. Может быть, она уже не везде хорошая, а где-то и плохая. Но благодаря Станиславскому и Немировичу-Данченко этот шлейф доверия, уважения присутствует. На пресс-конференции Фонда культурных инициатив, рассказывая о школе в Шекветили, я называл ее участников – Киевский университет театра, кино и телевидения имени И. Карпенко-Карого, Тбилисский университет театра и кино имени Шота Руставели, ГИТИС и Казахская национальная академия искусств имени Т. Жургенова, и вдруг выясняется, что один из участников пресс-конференции Арман Яхин окончил Академию Жургенова. Как оказалось, со дня окончания учебы он никогда и нигде не слышал упоминания его академии… Мне кажется, здорово, что закольцовываются такие неожиданные сюжеты.
– Что вы считаете действительно креативным и ярким, во что можно вкладывать финансы и частному, и государственному сектору? – Мне кажется, нужно старательно вглядываться в то, что происходит. И пытаться отделять поток самодеятельности, который наступает. Возможно, сейчас самое главное – воспитание экспертного сообщества. Потому что нынешнее время научило с легкостью выдавать любительское и непрофессиональное за новое. При том, что оно не является ни хорошим, ни новым. Новое может быть недостаточно профессиональным, не раз именно любители меняли что-то в искусстве, но то, что сегодня выдается за новое, зачастую таковым не является. Поэтому это один из самых главных вопросов – воспитание экспертного сообщества, критиков.
– А сейчас этого сообщества нет? – Я считаю, что сегодня его нет. Оно во многом разрушено. Надо этим заниматься, тратить время, силы.
– Вы успеваете ходить в театр? – Да! И посмотрел в этом сезоне несколько очень хороших спектаклей.
– И они новаторские? – В театре все хорошее является новаторским. То, что, например, делает Юрий Бутусов, опирается на самые разные традиции, а не только на его собственный режиссерский опыт. Спектакль «Сын» Флориана Зеллера, который Бутусов поставил на сцене РАМТа, стал для меня одним из самых сильных театральных впечатлений. Для меня стал потрясением спектакль Дмитрия Анатольевича Крымова «Все тут» по мотивам пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок» на сцене «Школы современной пьесы», посвященный его родителям. Один из интереснейших спектаклей этого года – «Фаина. Эшелон» по документальной повести Фаины Райхельгауз в постановке Иосифа Райхельгауза. Тоже, кстати, посвящен его родителям. Эта история войны сделана режиссером в сотворчестве с его дочерью, выдающимся театральным художником Марией Трегубовой. Она же оформляла и спектакль «Все тут» Крымова, ученицей которого является. Еще мне очень понравилась недавняя работа Миндаугаса Карбаускиса «Школа жен», которую я уже упоминал. Еще одна удача сезона – спектакль «Между делом» в Театре имени Пушкина. Пьеса и постановка Евгения Гришковца. Такая современная история… Мне очень нравятся современные истории.
– Недавно мы потеряли Резо Габриадзе. Расскажите, пожалуйста, о своем восприятии творчества этого мастера. – Габриадзе был невероятным, великим. Помню, в тот день, когда он уходил из Театра кукол имени Образцова, которым не очень счастливо руководил в течение нескольких лет, то позвал меня в дальнюю комнату, где потихонечку, что было, конечно, абсолютно естественно для него, но совершенно не совпадало с его тогдашней ролью главрежа театра, репетировал спектакль, ставший его гениальным зрелищем о войне, реквиемом. Жанр реквиема был обозначен сразу, сначала спектакль назывался «Песня о Волге», а потом, во второй его реинкарнации в Тбилисском театре марионеток, получил другое название – «Сталинград». И каждый раз, когда спектакль привозили в Москву, у него появлялись все более предприимчивые прокатчики, которые арендовали все большие и большие залы. Но, конечно, Габриадзе наверняка больше всего нравилась и казалась самым уместным и точным выбором малая сцена театра «Около дома Станиславского», вмещающая 50 зрителей. В этом зале «Сталинград» играли впервые. В пространстве малого зала «Около» каждая мелочь и каждая песчинка были видны и осознаваемы. В этом спектакле было гениально все, начиная с первой сцены, которую, собственно, Габриадзе мне показал и которая была и в первой версии, и во второй. Там происходит высвобождение из песка предметов прошлого – где равноценны и вызывают печаль, грусть, сентиментальные чувства и звездочка русского солдата, и немецкий крест. Все это уже осталось в далекой эпохе, истлело… В нашем будущем действительно боль и печаль будут совершенно одинаковыми, что может показаться невероятным. Речь – о солдатах войны, конечно, а не о зверствах, которые ни забывать, ни прощать нельзя. Не было в этом спектакле ни одной картины, чтобы увиденное однажды забылось, не было случая, чтобы я не пошел и не посмотрел «Сталинград» в очередной раз, когда спектакль гастролировал в Москве. И каждый раз я испытывал ту же гамму сильнейших чувств. Не могу сказать, что мы с Габриадзе были очень близки. Но каждый, кто был с ним знаком или сидел за столиком в его тбилисском кафе рядом с Театром марионеток, запоминал урок, который он хотел преподать. И один из них – это урок для актера, актерской фантазии. Не помню, в связи с чем, Габриадзе рассказал о том, что в детстве очень увлекался Африкой и читал разные книжки о ней – художественные, документальные. А когда не стало железного занавеса и появилось много телевизионных программ, было показано все. Камера дошла до самых глубоких зарослей джунглей. Вошла в жилища диких племен, показала, как они работают, едят, женятся, рожают, и Габриадзе вдруг подумал, что когда он просто читал книжки и был влюблен в Африку, то знал о ней больше, чем знает сейчас, просмотрев все эти фильмы.
Инна БЕЗИРГАНОВА |
Лариса Исаева – выпускница экономического факультета ВГИКа, основатель первого в России частного актерского агентства «МАКС», генеральный директор кинокомпании «Д’МАКС», сооснователь театрального агентства «БогИс», продюсер, режиссер, актриса, художник. Лариса очень мягкий и податливый собеседник. Но насколько же это впечатление обманчиво! Признаюсь со всей откровенностью – такого интервью в моей практике еще не бывало. Доводилось беседовать и с режиссерами, и с продюсерами всех мастей и рангов, но я впервые встретилась с профессионалом, который – с невероятной деликатностью и тактом рулил разговором сам. Корреспондент и сам не заметил, как задуманный план интервью рассыпался, а нежная продюсерская рука ласково направила его по другому руслу. Беседа шла и выстраивалась так, как того захотела сама Лариса – от настоящего к прошлому и снова к настоящему, по мистической цепи ассоциаций и ретроспекций. Она – «уцхо хили» (не наш фрукт – груз.) и родная душа в одном лице, таинственная инопланетянка и самый открытый и доброжелательный из виденных мной людей. Вот такой фьюжн. Убедитесь сами.
– Сумасшедшие сейчас у вас дни, правда? – У меня не бывает не сумасшедших дней. Никогда. В Тбилиси мы жили на улице Шаумяна – я авлабарская. Меня везли из роддома, и пьяный таксист врезался в ту сторону нашей машины, где сидела мама со мной на руках... Дверца – всмятку. Так что с самого рождения жизнь заставляет меня группироваться. Может, я сама себе это придумываю? Но мне необходимо – если не начну придумывать, что будет дальше, то ничего и не произойдет. В свое время сама себе придумала профессию актерского агента и в 1992 году открыла первое актерское агентство в России, да и на всей территории бывших советских республик. И навсегда ушла на вольные хлеба.
– Не страшно было? – Всегда страшно. И сейчас – когда на выпуске первый спектакль, когда я задумала сделать антрепризный театр, когда открываю кафе. Безумно страшно! И прежде всего потому, что я перфекционистка. Мне нужно все делать безупречно. Тем более спонсоров нет – я все делаю сама.
– Вас не было в Грузии много лет... – Тридцать девять. Я боялась возвращаться в Тбилиси. А вернувшись, поняла, что мне нужно остаться. Дело было так: в апреле 2017 года я сидела в Москве, у меня все атрофировалось, мозги не работали, ничего не хотелось. Я понимала, что нужно сломать какую-то зону комфорта. Но как? И я кинула в фейсбук два слова: дайте мотивацию. Безадресно. Тут же откликнулась моя двоюродная сестра из Канады Вета Майсурадзе: дай номер твоего паспорта, встретимся в Тбилиси. Она сразу купила билеты. В июне я прилетела в Тбилиси, а 14 ноября 2017-го окончательно переехала. Через два месяца, 14 января, открыла свое первое кафе «Уцхо» на улице Кекелидзе.
– В День грузинского театра. – Да?! Как интересно! Очень символично! Это была моя многолетняя мечта: открыть что-то для друзей. Креатив в еде у меня от мамы. К тому же я очень люблю фьюжн и, бывая в разных странах, старалась что-то приметить, привезти, а потом добавить свое и создать новое. Возможность воплощения этой мечты именно в Тбилиси – совершенно грандиозная. Со всех сторон – супер. И я решила: Лара, пришло то время, когда твоя судьба, твоя родная Сакартвело, дает тебе такой шанс.
– То есть дело пошло? – Пошло. Правда, не совсем так, как хотелось бы. Чтобы завоевать популярность у тбилисцев, нужно время, потому что в Тбилиси все происходит медленно – здесь медленно ходят, медленно кушают, никуда не спешат, опаздывают. И бизнес тоже развивается медленно. Кафе «Уцхо»переехало с Кекелидзе на Асатиани, потом на Грибоедова, 14, рядом с консерваторией. А в июне прошлого года я была вынуждена его закрыть. В первую волну пандемии мы работали на вынос. А еще – кормили людей, которые нуждались и голодали… Кафе открывалось в полдень, и бабушки со своими судочками уже стояли. Молча. Каждый вечер я плакала… А как нам помогали! У нас стоял «столик добра», и люди приносили продукты для нуждающихся. Вообще, все помогали друг другу. Помню, я покупала детское питание и геркулес для многодетной мамы. И вдруг она приходит и приносит пирожки – у меня, говорит, появилась мука и картошка, вот – пирожки пожарила… У себя в кафе я делала театральные вечера, вечера стендапа. И заморочилась идеей создания антрепризы, но – в новом формате: театр-кафе, театр-бар. Чтобы были интерактивные зрители, которые взяли бы бутылочку пива или бокал хорошего вина, слегка закусывали… Я в «Уцхо» разработала фирменные закуски – конфетки, насаженные на зубочистку – сырные, морковные, свекольные, из жареного геркулеса. В общем, эта идея во мне зрела. Мне казалось, что такой театральный формат пришелся бы тбилисцам по душе. Именно тбилисцам, а не туристам. Я хочу, чтобы зрителям после спектакля не хотелось расходиться, и они оставались в кафе, чтобы поделиться впечатлениями, общаться, знакомиться, обмениваться телефонами... Так было в моем первом «Уцхо». Думаю, так будет и сейчас в «Chaikhana Bazar» – на четвертом этаже торгового центра «Galleria». Даже не знаю, как это назвать? Театр в кафе? Театральный клуб? Наверное, название потом придет. А пока – «Уцхо театр». «Другой театр». Как и я.
– Простите, но я спрошу… Вот, предположим, зритель пришел на спектакль великого Роберта Стуруа. Удобно ли в такой ситуации жевать и пить вино? – Потому я и говорю о новом формате. В моем театре зритель сможет пить вино. А крохотную закуску-конфетку и жевать не надо. Это никого не обидит.
– Артист в данном случае – не приложение к меню? – Нет, нет, что вы!
– Давайте скажем, с каким спектаклем вы выходите к зрителю. – «Обнаженка» – по пьесе Михаила Хейфеца «В ожидании Его». Это истории четырех женщин разного возраста. Они встречаются в одном месте, а перед этим каждая познакомилась в интернете с неким ухажером. Но «Он» не приходит, а у них начинается «обнаженка» души – у каждой есть свои скелеты в шкафу, одиночество, трагедии, желание любви. В спектакле заняты актрисы Грибоедовского театра Нина Калатозишвили, Софо Ломджария, Мари Кития. Ну и я. Костюмы нам сшила потрясающий дизайнер Хатуна Кобахидзе, знаменитая «Хатко». Все артистки отлично владеют пластикой, в спектакле танцуют и твист, и шалахо. Спасибо замечательному хореографу Лексо Чумбуридзе, он поставил очень интересные танцы. Можно сказать, что он – мой соавтор. Я надеюсь, что вскоре мы наконец-то сыграем премьеру и откроем этим спектаклем антрепризный театр «Уцхо». А если спектакль понравится зрителям, то сделаем вариант и на грузинском языке.
– И все-таки, какая же вы «уцхо»? Вы же наша, тбилисская... – Повторю – авлабарская. Мы уехали из Тбилиси, когда мне было шесть лет. Но бабушка осталась здесь – в Нахаловке, на Гвазаурской улице, и все школьные годы я приезжала к ней на летние каникулы. В те годы в Грузии можно было обойтись без знания грузинского языка, и я его так и не выучила. Моя мама прекрасно говорила по-грузински, старшие брат и сестра окончили школу в Тбилиси. Это мне, мелкой, не повезло... Но я обязательно выучу! Просто пока совсем нет времени. Дорогие мои земляки, тбилисцы, что вам важнее – чтобы я что-то придумывала или учила грузинский? Думаю, вы меня простите и поймете.
– Поймем. А теперь расскажите, пожалуйста, о ваших родителях. – Мои предки по материнской линии приехали из России в Грузию в 20-е годы прошлого века, в период раскулачивания, и остались здесь навсегда. В 1941 году умер дедушка, и бабушка Марфа Николаевна осталась с двумя детьми – моей мамой и ее братом. Мама, Юленька Дмитренко, была удивительно красива – с вьющимися волосами, яркой улыбкой… Бегала на все спектакли Товстоногова в Грибоедовский, у служебного входа ТЮЗа поджидала любимого артиста – Евгения Лебедева… Золотая медаль в школе, красный диплом в педагогическом институте. К ней сватались видные женихи из знатных княжеских семей. Мама всех отвергала. А потом вся Нахаловка пришла в ужас – Юленька вышла замуж не за князя, а за какого-то лейтенанта Журкина из Батуми! Папа в 1943 году ушел на фронт. Вернулся уже из Маньчжурии в 1946-м, окончил военную академию в Ленинграде и продолжил службу в Тбилиси. Папа – тот человек, который меня сделал. Брал меня с собой во все командировки. Он был очень талантливым копиистом и подарил мне любовь к живописи. Помню, как здесь, на Авлабаре, он меня с утра «строил» – обливал холодной водой и запирал в комнате на ключ – пока я не нарисую, допустим, букет сирени, не отпирал. Хотя безумно меня любил. Потом, в Москве, водил меня по всем выставкам... Наверное, многое в своей жизни я смогла сделать именно благодаря отцу. Его воспитанию... До сих пор помню адрес, по которому мы жили: улица Шаумяна 25, квартира 19. Приехав в Тбилиси, я пошла по Кетеван Цамебули, бывшей Шаумяна, дошла до дома 25, зашла во двор – железного стола нет, тутового дерева нет. Я смотрела на свои окна и вспоминала, как бабушка Марфуша ставила на широкий подоконник тарелку с борщом и кормила меня, приговаривая: «Лялечка, а вон солдат идет, а вон пьяный идет, ой, упал!» Я ахала, и ложка борща отправлялась мне в рот – я очень плохо ела. Я сидела в нашем дворе, и у меня было такое ощущение, что сейчас я выскочу из подъезда сама себе навстречу…
– Почему родители приняли решение уехать? – Мама заболела тяжелой редкой болезнью – аддисоновой. Ей надо было обязательно поменять климат. Папа написал рапорт, и его перевели в Подмосковье – в Дмитров, по Савеловскому направлению. Помню, как я плакала, как скучала... Приехав в Россию, я так и не стала местной. Серьезно говорю. Уцхо – это не просто так.
– Но вы ведь прожили в Грузии всего шесть лет... – А вы знаете, что характер формируется в первые три года жизни? Мало того, что я очень хорошо помню все, что происходило со мной в шесть лет, я помню, как в детстве мне снился Тбилиси, как я плакала по ночам и говорила: «Дедико, увези меня обратно! Я не хочу здесь!» Я не могла привыкнуть к закрытым дверям – у нас в доме у всех двери всегда были открыты. И вообще – если к тебе пришел человек, впусти, накорми, а уж потом – все остальное. Я привыкла жить именно так. И потом, спустя много лет, свою съемочную группу собирала, как семью, и кормила ее отдельно, специально, потому что понимала – с человека можно требовать только тогда, когда он сыт. Ездила на рынок и покупала свои «продюсерские пайки» – сало, колбасу, хлеб, шоколад, лимоны, зеленый лук, чеснок. Так, как я, никто из продюсеров не делал. Только я – потому что авлабарская. В России для меня стало откровением, что людей делят по национальностям. Нет, я такого не принимаю. Ведь что такое Тбилиси, Авлабар? Это русские, украинцы, грузины, армяне, курды, цыгане, азербайджанцы... Национальность не имела никакого значения. Или ты хороший человек, или нет – другой категории не было. Я не обобщаю, поймите. Я говорю о том, с чем сталкивалась. А я часто сталкивалась со злобой и негативом. Если тебе хорошо, за тебя не порадуются. Порадуются, когда тебе плохо. Ну, казалось бы, чего проще? – сделай так, чтобы тебе было так же хорошо! Нет, ему хорошо, когда тебе плохо... Мама тосковала по Тбилиси всю жизнь. Бабушка присылала из Тбилиси рассаду, и мама выращивала все-все-все и объясняла соседям, что это за травки, а они не могли понять, что такое, например, тархун. Чтобы не забыть язык, ездила на рынки и искала грузин – поговорить по-грузински. Часто возвращалась грустная – торговали в основном азербайджанцы. А еще мама особым образом проверяла наших избранников. Она накрывала грузинский стол и наблюдала, как избранник ест. Если он с удовольствием ел сациви, харчо и зелень – все в порядке.
– Ваш избранник прошел тест? – Да, однозначно.
– Где вы познакомились? – В театральной студии режиссера и драматурга Владимира Книппера, племянника Ольги Книппер-Чеховой. Студию курировал знаменитый Виктор Манюков, профессор Школы-студии МХАТ. Студия действовала при ДК завода «Красный пролетарий». Помню, я приехала в Москву, купила мороженого минтая – мама попросила. И увидела объявление о наборе в студию. Села в автобус номер 5 и поехала аж на Ленинский проспект – поступать. Мне было 15 лет.
– Вдруг решили? – Конечно, нет. Я хотела стать актрисой и была уверена, что я – чеховская героиня. Пришла в студию и говорю Книпперу: «Я хочу вам почитать». Начала читать что-то из Чехова. Книппер заржал. И сказал: «Я тебя беру. Только какая ты, на фиг, чеховская героиня? Тебе Островского надо играть». Владимир Владимирович пригласил меня на отчетный спектакль, который они должны были играть на следующий день в филиале МХАТа на улице Москвина, сейчас это театр Наций. Конечно, я приехала. Надела свою единственную юбку, единственный свитер – и приехала. Перед спектаклем на сцену вышли Иннокентий Смоктуновский, Анастасия Зуева и представитель студии – Анатолий Исаев. Я посмотрела на него и мысленно себе сказала – он будет моим мужем… А вскоре я, пятнадцатилетняя, сыграла у Книппера Арину Петровну Головлеву в спектакле «Иудушка». Иудушку играл Толя Исаев, как всегда, виртуозно… В 19 лет я, как сама предсказала, вышла за него замуж. Толя с красным дипломом окончил Институт геодезии и картографии, изучал испанский с погружением, потому что должен был ехать в Латинскую Америку. И всю жизнь мы с ним пели под гитару «Кукарачу» и «Бесаме мучо»... Актером он не стал, хотя был очень одаренным.
– И вы тоже. Почему? – На актерский во ВГИК я не поступила в силу причин, о которых мне не хотелось бы говорить. И я пошла на экономический факультет ВГИКа. Потом работала в ССОДе, Союзе советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами, у Валентины Терешковой. Пришла машинисткой, а уходила ведущим экономистом Управления делами. Потом все бросила и пошла в обычные ассистенты на картину «Детство Темы» к Лене Стрижевской, которая тоже вышла из студии Книппера. Это была первая картины Лены и мой первый опыт кастинга. Лена хотела, чтобы в фильме снялись Армен Джигарханян и Зиновий Гердт. Все смеялись: «Вы что, с ума сошли? Детская картина, платят копейки! Никто из них к вам не пойдет». Но я добилась своего, и в итоге у нас снимались и Армен Борисович, и Зиновий Ефимович. Я их привозила-отвозила, заваривала им травяные чаи, пироги пекла. Никто так не делал. Но я всегда поступала, как уцхо. После «Детства Темы» работала ассистентом на картине Евгения Герасимова «Ричард Львиное Сердце». Подбирая актеров, в картотеке студии Горького наткнулась на фотографию молодого актера. И остолбенела – Ричард! Это был Саша Балуев. Я побежала смотреть его в театре. Тогда в Москве шли одновременно два «Калигулы» – с Балуевым в постановке Житинкина в театре Армии и с Меньшиковым в театре Моссовета в постановке Фоменко. Ермоловский Калигула мне понравился больше – он был интереснее. И я, конечно, кинулась к Герасимову: «Женя, я нашла Ричарда»! На роль пробовалось огромное количество актеров. Но Ричарда сыграл Саша Балуев. В один прекрасный день Саша сказал: «У нас в театре есть Галя Боголюбова. По-моему, вас надо познакомить». Я тогда не знала, что Галя – это абсолютное Явление в театральном мире, легендарнейший завлит – в театре «Ромэн», затем в «Современнике», затем в театре Ермоловой у Фокина. Мы сдружились сразу. И сразу же решили делать театральное агентство. И сделали – «Богис». Как вы понимаете, это аббревиатура – Боголюбова-Исаева. А тут как раз из Лондона вернулся Олег Меньшиков, сыгравший с Ванессой Редгрейв Есенина, привез дневники Нижинского. Леша Бурыкин, молодой актер театра-студии Олега Табакова написал пьесу. И мы взялись делать этот спектакль – Нижинский и Дягилев, Олег Меньшиков и Александр Феклистов. Его вспоминают до сих пор – он был совершенно уникальным. Я была продюсером, Галя – художественным руководителем. Мы придумали играть не в театре, а в музыкальной школе на Пречистенке, в обычном актовом зале. Маленькая сцена, одно из окон – раскрыто настежь. Самое знаменитое – финал. Нижинский спрашивает: «Ты видел балет «Видение розы»?» Дягилев: «Нет». – «А я ви…» И тут Олег разбегается и бабочкой вылетает в окно – на улицу. Зал в ужасе ахает. Конечно, за окном стояли леса, лежали маты, но это было безумно рискованно. Вся Москва стояла на ушах. Попасть к нам было невозможно… Всего состоялось 13 показов в Москве и 7 показов в Питере.
– А почему так мало? – Не потянули финансово... Кроме того, к тому времени я уже открыла актерское агентство «Макс» и пошла в кино. Галя как чисто театральный человек кино ненавидела. И мы решили, что «Богис» останется театральным агентством.
– Дела у вашего агентства пошли сразу? – Знаете, как было поначалу? Приезжаю на площадку. «Ты кто?» – «Агент актера». – «Пошла вон!» Именно мне приходилось ломать такую ситуацию. Нужно было убеждать, доказывать... Первые два года не было денег на аренду офиса, и офис находился у нас дома. Помню кайф первых кастингов – актеров выбирали Митта, Абдрашитов, Хотиненко... Я убедила Хотиненко взять Сашу Балуева на роль Федора в картине «Мусульманин», и он получил «Нику» за эту роль. Через мои руки прошли очень многие – и Дима Певцов с Олей Дроздовой, и Леша Серебряков, и Ингеборга Дапкунайте, и Чулпан Хаматова… Я с ними работала по несколько лет. И очень рада, что мои договора до сих пор берутся за основу – они идеально юридически выверены в защиту актера… А потом я открыла кинокомпанию – очень хотела делать кино. Как продюсер сделала картину «Дура», как режиссер – «Антисекс». А как актриса я удовлетворилась, снимаясь у своих друзей, – у Сережи Белошникова, у Лены Райской... Снялась в своей картине «Дура» и сэкономила на актерской смете, сыграв эпизод. Я понимаю, что правильно поступила, став не актрисой, а продюсером. У меня независимая профессия. К тому же я могу себе позволить сниматься в своих картинах. Не наглею – никаких главных ролей. Рязанов разрешал себе эпизоды, и Данелия разрешал. Ну и я тоже. Почему нет?
– Все-таки я не совсем понимаю… Вы были востребованы в Москве как продюсер, режиссер, актриса, ваши актерское агентство и кинокомпания активно работали. Но вы говорите, что свою миссию там завершили. В чем же она состояла, ваша миссия в Москве? – Научиться всему тому, что я могу реализовать здесь. К тому же я не делю города по уровню амбиций. Я сама могла бы поменять зону комфорта в Москве на Лос-Анджелес, к примеру. Мне предлагали. Тем более Лос-Анджелес напоминает Тбилиси.
– Неужели? – Да. Там так же жарко, так же все делают не торопясь. Там все очень расслабленно, почти скучно. В отличие от Нью-Йорка, где скорость, драйв и здоровый образ жизни! Хотя на студии «Парамаунт», куда нас пригласили на переговоры, рабочий день начинается в 7 часов утра. Помню, я увидела в коридоре актеров с текстами и спросила: «Это массовка?» – «Нет, – ответили мне, – это звезды телевидения, они пришли на пробы». В семь утра! А в Москве актеры говорят: «Ах, у меня лицо просыпается только после 12-ти дня». До свидания и тебе, и твоему лицу. Я вам так скажу: мне в Москве стало очень скучно. А здесь у меня уйма идей, и их можно реализовать практически без денег.
– Да, это довод. – В Москве я бы в жизни не открыла свое кафе – на те скромные средства, которые у меня есть, точнее, которых уже практически нет. Я открываю кафе – и я рискую. Но Тбилиси продолжает давать мне шансы работать дальше. Спасибо, Тбилиси. Я не собираюсь прохлаждаться. И пока не в маразме, стараюсь что-то придумать, чтобы моему родному городу было хорошо. Я была чужой там и немного чужая здесь, хотя это моя родина. Но я ассимилируюсь, потому что поняла, как сильно люблю Грузию, Тбилиси.
– Как я понимаю, любовь взаимна. – Да! Тбилиси меня обнимает, и я забываю про свое сиротство. Мой сын – в Москве, племянница Юля – в Зеленогорске под Питером...
– Ваш сын тоже «уцхо»? – Конечно, это же «заразно». Макс – компьютерщик, занимается 3D анимацией... И никак не может вырваться в Тбилиси – у него все время какие-то проекты. А я его зову – вдруг он встретит здесь свою любовь, как Грибоедов – Нину Чавчавадзе. Мы с Максом – большие друзья. Особенно сблизились после ухода Толи. Его не стало 15 лет назад. Он ушел внезапно. Ох, как я помню тот день... Мы учились жить без Толи. Один час без него, два часа без него, три часа... День... Пятнадцать лет... Он был для нас всем. Заменил мне отца, которого я боготворила. Был лучшим другом. Растил Макса, был для него и папой, и мамой. Оставил геодезию, окончил бухгалтерские курсы и вел все финансовые дела нашего агентства. Я моталась по съемочным площадкам, работала круглые сутки, деньги зарабатывала, а Толя был такой опорой! Да и вообще – мы все делали вместе.
– Совсем скоро состоится премьера вашего первого спектакля. А какие планы? – У меня есть совершенно дивная монопьеса, подаренная мне драматургом Андреем Васильевым. В апреле 2020-го мы с Андреем ударили по рукам, и вскоре я написала ему в фейсбук, что готова начать. Он не отвечал… Я вошла в его аккаунт и увидела, что он умер от ковида в июне прошлого года. Ему был 41 год. Конечно, я проревела весь день и поняла, что мне обязательно надо поставить этот спектакль – в его память. Я связалась с его вдовой, Викой Ореховой. Она откликнулась: «Конечно, ставьте!» Эта пьеса – настоящий подарок для актрисы. Героиня вспоминает шестерых мужчин в ее жизни. Воспоминания приводят и к очищению, и к обновлению. Я хочу поставить пьесу с Софико Ломджария. Она замечательная актриса и уже заслужила свой моноспектакль – это совсем не упрек Грибоедовскому театру, где она востребована. Дальше в нашем репертуаре появится спектакль, в котором будут задействованы мужчины. Замечательный драматург Ольга Манько прислала мне два потрясающих произведения. Действие одной пьесы происходит в баре, действие второй – в зале суда. Уповаю на актерские таланты. Тут во мне включается многолетний опыт кастинга, потому что в данном случае попадание на роль должно быть стопроцентным. А еще летом 2019 года я начала снимать документальный фильм, но раскрывать детали проекта пока не хочу.
– Ну что ж, удачной премьеры, счастливого открытия кафе «Уцхо» и «Уцхо-театра»! – Спасибо. Я посвящаю мой спектакль маме и всем девочкам военных лет, которые любили театр и в середине прошлого века бегали на все постановки ТЮЗа и Грибоедовского. Может, в этом и состоит моя миссия?
Нина Шадури |
|
«ТЫ ДОЛЖНА ХРАНИТЬ ЕГО УЧЕНИЕ!» – И Я ХРАНЮ» |
В феврале в Грузии и за ее пределами отметили столетие выдающегося театрального деятеля – режиссера Михаила Туманишвили. Думается, весь 2021 год пройдет под знаком этого важнейшего события. И наш сегодняшний гость – одна из наиболее преданных учениц Михаила Ивановича, режиссер, актриса, художественный руководитель Тбилисского международного фестиваля искусств имени Михаила Туманишвили «Gift» Кети Долидзе. Личность яркая, незаурядная, много сделавшая для увековечения памяти маэстро – и не только. Недавно она была награждена президентом Грузии Орденом царицы Тамары за особый личный вклад в развитие и популяризацию грузинского театра и кино. Накануне Международного дня театра Кети ответила на вопросы корреспондента «РК».
– Кети, театральный мир уже год в смятении из-за пандемии – театры у нас не работают, фестивали проводятся разве что в режиме онлайн. Как вы справляетесь с психологическими проблемами? Ведь в прошлом году вам пришлось отказаться от проведения столь любимого тбилисцами фестиваля «Gift». – Я не впала в панику – в отличие от некоторых. Когда слышу от кого-то: «Как же так? Я не могу работать!», то считаю это лицемерием. Нельзя же не осознавать, что мы переживаем глобальную катастрофу! После Второй мировой войны такого масштаба катастрофы не было. Какая разница, как именно погибают люди? Слава Богу, ничего не рушится! Но разрушаются человеческая психика, судьбы. Когда это началось, сыграла роль моя довольно мощная генетика. Родители мои были очень сильными людьми. Отец, режиссер, сценарист Сико Долидзе, обладал мягким характером, но при этом был человеком со стержнем. Иначе не перенес бы те катаклизмы, которые сотрясали его по жизни. А отец жил относительно долго… Так что я приняла нынешнюю ситуацию как данность. За этот год я ни разу не допустила мысли, что могу заболеть. Или заболеют близкие мне люди. А может быть, это испытание нужно было нам, людям театра, чтобы хотя бы оглянуться назад, оценить пройденный путь, осознать сделанное и несделанное?
– И вы оглянулись… – Да! Меня ведь очень некрасиво сняли с должности худрука Театра киноактера. Эту интригу связал крючком человек, которого я считала очень близким. Ближайшая подруга детства, с которой мы вместе учились в вузе на факультете западноевропейских языков и которую я привела в театр на должность завлита. Она самодостаточная личность, великолепный переводчик. Но почему-то ей всегда хотелось быть Кети Долидзе. Вместе с другими моими недоброжелателями она давно хотела меня «уйти» из этого театра. И что в итоге получили? Четырехлетнее молчание театра, созданного Михаилом Туманишвили. Мертвые сезоны! Один-единственный спектакль, который они выпустили за эти годы, – «Мамаша Кураж» Брехта, поставленный для Нинели Чанкветадзе. Каким нечестным путем пришло в театр нынешнее руководство! За четыре дня до того, как все стало ясно, будущий худрук мило общался со мной и ни слова не сказал о своих намерениях… При моей активности, при моем имидже напористого человека после кончины Туманишвили разве я не могла претендовать на то, чтобы стать очередным худруком? Тогдашний министр культуры Григол Вашадзе неделю меня умолял…, а я отказывалась. Хотя я всегда в этом театре делала то, чем должен заниматься худрук. Сейчас пытаются переписать историю театра, созданного Туманишвили, и искажают многие факты. Я никогда не была амбициозной. Но кто привез в Грузию продвинутого греческого режиссера Михаила Мармариноса? Я! Меня познакомила с ним Ирина Дарчиа. Здесь, в моей квартире, мы репетировали «Медею-материал» Хайнера Мюллера. Мармаринос сильно повлиял на грузинский театр, который стал развиваться совсем в другом направлении. Многие, особенно молодые, были под сильным впечатлением от его спектаклей «Медея-материал», «Национальный гимн». Сейчас в Грузии появилось много последователей Мармариноса. Но об этом никто не говорит! Я привезла из Англии режиссера Хиллари Вуд. Кому-то нравилось, кому-то – нет, но это была истинно английская театральная школа. Хиллари Вуд поставила в театре Марджанишвили спектакль «Антоний и Клеопатра» Шекспира. Позднее, уже на сцене театра Туманишвили, осуществила постановку спектакля «Камино Реал» Теннеси Уильямса. Хиллари Вуд – большой друг грузинского театра, в первую очередь, Театра киноактера, и всегда была близкой подругой и поклонницей Отара Мегвинетухуцеси и Гуранды Габуния. Думаю, «Камино Реал» нужно было сократить, Хиллари просто не успела это сделать. Но я бы, конечно, подкорректировала. Так вот, если сегодня посмотреть записи этого спектакля, то совершенно очевидно: некоторые актерские работы – это подлинные шедевры! Например, диалог Отара Мегвинетухуцеси и Нинели Чанкветадзе. Или три прекрасные роли Зураба Кипшидзе – особенно великолепно он делал лорда Байрона. А работы Рамаза Иоселиани, Зазы Микашавидзе, Мзии Арабули? Однако все новое после кончины Михаила Ивановича принималось в штыки. И мне приходилось чуть ли не насильно внедрять новое, приглашать режиссеров-экспериментаторов. Я знала, что после гениального Туманишвили в театр должен прийти такой же выдающийся режиссер. К сожалению, Михаил Иванович оставил в этом театре актерское самоуправление, что впоследствии создало проблемы. Такого не произошло в театре Руставели, куда пришел жесткий, со своим творческим индивидуализмом Роберт Стуруа. А мой письменный стол последние пять лет жизни Туманишвили был полон копиями посланий, которые Михаил Иванович передавал мне. Ему писали о том, что Кети Долидзе погубит Театр киноактера. Почему? Да потому что Туманишвили, дескать, не хочет закончить «Вишневый сад». Я могла когда-нибудь осмелиться сказать Михаилу Ивановичу, что ему ставить, а что нет? Это было абсолютно исключено: Туманишвили никто никогда не заставил бы что-то делать или не делать. Михаил Иванович ставил спектакль «Вишневый сад» о себе самом. То есть – о несчастном Гаеве. Я была Раневская – выглядела, кстати великолепно, была худой. Пока в театр не пришла актерская группа, в которой была Нинели Чанкветадзе, я все время играла. Миша – как, кстати, и Темур Чхеидзе – считал меня талантливой актрисой. А когда пришла новая группа актеров, она нас просто остановила. У Миши изменились предпочтения! Хотя до этого я играла в спектаклях «Кровавая свадьба», «Двери хлопают». Много играла! Но актерство не стало основным направлением в моей жизни. Иногда говорят, что пьеса «Отелло» – о ревности. Это не так. Категорически! Это пьеса о зависти, и часто именно это чувство движет людьми. То, что нынешнее руководство сделало сегодня с театром Туманишвили, непростительно. Они разрушили театр. И главную роль в этом сыграл человек, которого я привела в театр. Будучи худруком я приглашала разных режиссеров, потому что знала: для них нет авторитетов. Я думала о том, что нужно вливать в театр новую струю, свежую кровь. Потому и привлекала диаметрально разных художников! Кроме Мармариноса, пригласила поставить «Скотный двор» Оруэлла известного британца Гая Мастерсона. Но кого бы я ни приглашала, сразу начиналась жесткая критика и воспоминания о Мише… Хотя Михаил Иванович всегда был приверженцем живого театрального процесса! А сколько раз я вывозила театр! Еще в 1988 году у меня гостил ближайший друг, основатель и директор театральной и комедийной компании Assembly, одного из крупнейших операторов места проведения фестиваля в Эдинбурге Fringe, крупнейшего в мире фестиваля искусств William Burdett-Coutts. Вот кто вывез наш театр, вот благодаря кому Театр киноактера объездил весь мир: это французский театральный деятель, режиссер, переводчик, художественный руководитель театра-фестиваля Бобиньи Патрик Сомье, William Burdett-Coutts, директор фестивалей в Амстердаме и Гронингене Вим Виссер. Вот кто обеспечил фантастические гастроли театра Туманишвили! И еще, конечно, великий Питер Брук, посмотревший «Дон-Жуана» и пославший депешу, которая была расклеена по всему Эдинбургу: «Если хотите увидеть настоящего мольеровского «Дон-Жуана», езжайте в Грузию и посмотрите. Это самая лучшая версия!» Потом Питер Брук пригласил нас в Париж. И, кстати, именно я умолила его пойти к Резо Габриадзе, потому что Брук не любит марионеток. Говорила ему: посмотрите, и вы сойдете с ума! И он, правда, сошел с ума. После чего и началась эта великая дружба между Резо Габриадзе и Питером Бруком. Мы сделали тот сезон вместе, точнее, это сделал Патрик Сомье: в Бобиньи мы повезли «Дон-Жуана» и Театр Резо Габриадзе. Вот как это было, и я никому не позволю приписывать это себе. У меня – в отличие от других – такие вещи получались всегда. Конечно, часто за счет моих нервов. В 1997 году, когда умер Туманишвили, я хотела уйти из театра. Но меня отговорил Резо Чхеидзе, сказал: «Ты должна хранить его учение!» И я храню… На мои спектакли нет ни одной критической рецензии. Во всех, кстати, занята Нинели Чанкветадзе. Она получила от самых лучших критиков Эдинбургского фестиваля замечательные публикации, оценки, отклики на спектакли «Свободная пара» и особенно – «Трамвай «Желание», где она сыграла главные роли. Писали, что такого Теннеси Уильямса «мы не видели никогда». Возносили и меня, и Нинели, и остальных актеров. И это можно было затоптать и забыть? Неужели нельзя было вызвать специальную службу и к 100-летию Михаила Туманишвили элементарно помыть его памятник? Или привести его в порядок самим – как и вход в театр? И напечатать один-единственный баннер с фотографией режиссера «Туманишвили 100»? Сам Миша ведь был большой выдумщик, даже с масками можно было что-то придумать. Но что было ожидать? Театр мертвый, они убили этот театр! Для Михаила Туманишвили самой главной любовью были репетиция и театр. Никого и ничего Михаил Иванович не любил больше, чем театр и репетицию! Кто бы что сегодня ни говорил. А экспертом по его творчеству была Натела Урушадзе. Сегодня нет ни ее, ни Васо Кикнадзе. Никого нет… Я выпускала работы Михаила Туманишвили. То, что он сам говорит о себе, своей жизни, творчестве, методике. Благодаря бизнесмену Бадри Патаркацишвили издан уникальный трехтомник наследия Туманишвили. Я сама никогда не буду писать исследования о творчестве Туманишвили. В своей автобиографической книге я объяснюсь ему в любви и просто по фактам опишу, как родился наш театр. Когда человек ушел, серьезного исследования не может быть, потому что нет его самого, нет его спектаклей. Обширные труды по рецензиям – это не рассказ о живом театре Туманишвили. А спектакль «Свиньи Бакулы», который сохраняется в репертуаре Театра киноактера, я бы играть запретила. Сегодня это не спектакль Туманишвили. Потому что он поставил добрый, мягкий спектакль о несчастных героях Давида Клдиашвили. Они жили в своем кошмаре тихо, не орали. Спектакль сегодня превращен в… хамство. Актеры кричат! И ничего не осталось от того кружевного спектакля, который с любовью сплел Туманишвили. Я уже не говорю о спектакле «Наш городок» Торнтона Уайлдера. Я его просто не смотрю! Это тоже музей, в котором уже десятая пара играет юношу и девушку. Они ничего не соображают – нет режиссера, который их вел бы. Михаил Туманишвили поручил артисту Зазе Микашавидзе следить за спектаклем, но он не может вводить актеров – ведь он не режиссер. И это видно на сцене! Старые актеры еще играют то, что помнят, а вот молодые… Мне хочется напомнить еще один момент. Театра киноактера, возможно, не было бы вообще, если бы я в свое время не придумала один трюк. Я взяла огромную афишу нашего дипломного спектакля «Именем «Молодой гвардии», подписала его: «Господин Эдуард, без нашего маэстро мы жить не можем. Пожалуйста, приходите, посмотрите наш спектакль!» Благодаря моему отцу Сико Долидзе и только ему я попала на прием к секретарю ЦК Виктории Сирадзе. Передала афишу – в итоге Вика Сирадзе пришла на спектакль, посмотрела – и сошла с ума от восторга!.. Немного предыстории. Над дипломным спектаклем мы работали втайне от Туманишвили. Репетировали ночами, с трех до семи утра, а потом шли на лекции. И Миша так до самого конца ничего и не узнал, пока мы не показали ему наш полуфабрикат. И Туманишвили завершил работу над спектаклем… После Вики Сирадзе «Именем «Молодой гвардии» увидел Эдуард Шеварднадзе – и за пять минут было решено: театру быть! Кто это сделал, если не я? Конечно, прежде всего потому, что был Михаил Иванович Туманишвили, который на целых семь лет остался без театра после ухода из Руставели. Нас было семь учредителей Театра киноактера, среди них – я. И существовал неписаный закон: как бы ни складывались обстоятельства, эти семь человек должны оставаться в штате театра. Конечно, если не захотят уйти сами… В моем случае неписаный закон был нарушен. И что мы имеем сегодня? Театр переживает даже не стагнацию, ситуация гораздо серьезнее… Когда меня сняли, режиссер и художник Дмитрий Крымов мне написал, что даже в этом я повторила судьбу своего учителя, вынужденного однажды покинуть театр Руставели. Я стала внештатным режиссером, что может быть хуже? Большего унижения и представить себе невозможно! – Пандемия заставила некоторых делать невеселые прогнозы в отношении перспектив театра вообще. Или искать новые формы его существования – например, театр онлайн… – Даже после страшной чумы времен средневековья не умер театр – не умрет и сейчас. Онлайн? Никогда в жизни. Ни одного спектакля я не посмотрела онлайн за период пандемии, хотя у меня не раз была такая возможность. Можно посмотреть запись какого-нибудь старого спектакля, на который я никогда не смогла бы попасть. Или чтобы увидеть шедевр… Но без публики театра не может быть. Никакого онлайн… или, к примеру, уличного представления! Я ставлю спектакль в зале, для зрителя, сидящего в закрытом помещении, а потом механически переношу его в парк Ваке? Но это обман! Как там вообще можно что-нибудь играть?
– Но театр, как говорится, родился на площади. – Это другой, площадной театр! Тогда делайте площадной театр – с масками и менестрелями. Как можно Чехова играть на улице? На протяжении веков существует коробка сцены. В свое время с площади убежали в «коробку»! А на открытом пространстве микрофоны нужны. Это другой вид искусства, который ничего общего не имеет с драматическим театром.
– Вас всегда привлекает новое. Как относитесь к постдраматическому театру, где главную роль играют свет, звук, мультимедиа… – Это все равно искусственно. Француз Робер Лепаж закончил это, возведя в ранг совершенства. Но при этом он всегда занимал актеров экстра-класса. Почему Евгений Миронов сыграл у него всего Гамлета – практически всех персонажей трагедии? Потому что актер – главное для Лепажа. И не только для него, но и для американского режиссера Роберта Уилсона. Он создал театр, в котором актер – краска, элемент всего здания спектакля. Как для Параджанова, Софико была великолепным сочетанием цветов, красок, которыми он рисовал, иконой – как и все остальные. Она великолепно выполняла задачу режиссера, а играть ничего не играла. Понимала, что сидит в абсолютной раме. Как живая картина. Не зря Феллини считал Параджанова прежде всего художником. Потому что это был действительно гениальный художник, коллажист. Серго создавал кинообразы, но в кадре у него все статично, ничего не движется. При этом актеры у него были замечательные и блестяще выполняли ту задачу, которую Серго перед ними ставил. Но это не актерство в привычном понимании слова. Возвращаясь к Уилсону. Он посадил Миронова на ветку в «Сказках Пушкина» и три с половиной часа не позволил ему даже шевельнуться. Но каждый день этого не сделаешь. Так что и Лепаж, и Уилсон использовали актера абсолютно как краску.
– Гениям это позволительно. – Иногда молодые подражают такой эстетике, но это обычно кончается крахом. Потому что ни Лепажа, ни Уилсона нельзя повторить. Это невозможно! Такой театр родился и умрет вместе с ними. Последователей у этих режиссеров быть не может. Вернее, может, но это будет очень плохо. В театре главный человек все равно артист. Как говорил Туманишвили, театр – это маленький коврик на площадке и актер!
– Кто-то считает, что драматический и постдраматический театры могут существовать параллельно. – Театров в мире – миллионы! Театр тем и великолепен, что развивается во всех направлениях. Но мне повезло в том, что гениальный Туманишвили научил меня работать с человеком. С актерами. Уйду из жизни так, что для меня все равно главной фигурой в театре будет актер. И то, что я вместе с ним слеплю. Именно это мне интересно. Другое меня не очень привлекает. Хотя бы потому, что перепрыгнуть сегодня Лепажа, Уилсона, Роберта Стуруа невозможно. У меня никогда не было желания подражать, к примеру, Робику. Хотя недавно я ему сказала: «Как ты познакомил грузинский театр с миром и мир с грузинским театром, продвинул его на 20 лет вперед, так же минимум на 20 лет обрек грузинский театр на молчание. Остановил его развитие!». «Почему?» – удивился Стуруа. «Да потому что все хотят быть Робиками! – ответила я. – Оглянись вокруг. Посмотри, сколько после твоих «Ричарда» и «Кавказского мелового круга» родилось «робиков-бобиков». Но это не твоя вина!» Туманишвили потому и является величайшим событием в мире искусства, что за свою жизнь создал, по сути, три разных театра. И каждый раз создавал качественно новый театр. Первый – когда поставил «Люди, будьте бдительны!» по Ю. Фучику, второй – когда появился гениальный спектакль «Чинчрака» Г. Нахуцришвили. Его руставелевская эпопея завершилась шедевром – «Антигоной» Ж. Ануя. Как говорил Анатолий Эфрос, это подобно тому, как Святослав Рихтер в его спектакле играл бы Шуберта. Такой был уровень! Этим совершенством он закончил руставелевский период. Как будто невозможно было себе представить, что Серго Закариадзе с его физикой, коренастым телосложением сможет сыграть царя. Но каким он был аристократом! Когда мы проходили с Наной Квасхвадзе режиссерскую практику, то по очереди дежурили на этих спектаклях. Когда я стояла в кулисах, на одной ладони у меня лежал нитроглицерин, на другой – валидол. И когда Серго Закариадзе после сорокаминутной сцены выходил в кулисы, я знала, как прошла сцена. Если он пил валидол – значит, не был собой доволен, нитроглицерин – значит, отдал себя полностью. Невозможно описать, что они вытворяли с Зинаидой Кверенчхиладзе в «Антигоне»! На этом совершенстве Туманишвили завершил второй этап своего творчества. И в 60 лет он создал качественно новый театр – киноактера. Его «Дон-Жуан», «Сон в летнюю ночь» и другие спектакли позднего периода не имели ничего общего с предыдущими. Это бурлеск!
– Планируется ли в этом году проведение Международного фестиваля искусств имени Михаила Туманишвили «Сачукари»? – Пандемия закончится однажды – и как будто ее никогда не было. Говорят, это произойдет в конце марта. Но пока ничего не могу планировать. Ищу форму фестиваля. В 2020 году я сама отказалась от его проведения в пользу государства. Сказала, что не имею никакого морального права проводить фестиваль. В этом году проведу обязательно, но как это будет? Может быть, организую серию мастер-классов выдающихся режиссеров. Кстати, когда я стала художественным руководителем Театра киноактера, первой моей задачей было осуществить проект «Ученики Туманишвили – театру Туманишвили». Кроме Гоги Кавтарадзе, тогда никто не отозвался… В период пандемии я читала новые пьесы на русском и английском языках – ничего не могла выбрать… Классику знаю наизусть. Скандинавская драматургия не моя. Не могу работать даже с великими скандинавскими авторами. Что касается русской драматургии, то, к примеру, Михаил Иванович считал, что Чехов не для грузинского театра. Кроме «Вишневого сада», который еще можно поставить на грузинском языке. Как можно представить троих грузин, которые тихо сидят и долго молчат, держат паузу? А потом один из них говорит: «Тихий ангел пролетел…»? Но Чехова я обожаю. Однажды заставила Михаила Ивановича поменять взгляд на Раневскую. Сказала, что согласна ее играть, если Раневская будет очаровательная, но очень большая стерва. Как это? Потому что она стерва, жестокий человек. Из-за Раневской продают сад, она обрекает на нищенское существование своего несчастного брата Гаева, приемная дочь Варя вынуждена смириться с участью домоправительницы, практически служанки в чужом доме, не лучше судьба младшей дочери Ани… Мало ли, что Раневская очаровательная и оплакивает вишневый сад? Она просто поверхностный человек. Страдает по саду, а потом все у нее проходит в секунду. И практически вся семья оказывается по ее вине на улице. И она очаровательная?
– Михаил Иванович соглашался с вашей трактовкой образа Раневской? – Михаил Иванович со мной не совсем соглашался. Но потом сказал: посмотрим. Ведь то, что я говорю о Раневской, не исключает ее очарования. Чехов – беспощадный писатель. И это надо уметь вычитать, что сумел гениально сделать в своем «Механическом пианино» Никита Михалков. Не надо делать из Чехова «кисейного» писателя. Читайте его рассказы! Он умер в 44 года, с 19 лет у него была чахотка, которая тоже влияла на его довольно пессимистическое мировидение. Такие больные каждую секунду думают о смерти. Но Чехов гениален! И я не могу не перечитывать его. Хотя бы в месяц раз прочту что-то, удовлетворюсь – и дальше живу. Я ставлю Чехова рядом с Шекспиром. Для меня в драматургии две величины: Шекспир и Чехов. И отдельно в литературе – Пушкин и Важа-Пшавела, неземные создания, просто Моцарты! Воплощение Бога на земле. Ни умом понять, ни шестым чувством. Эти три величины стоят рядом: Моцарт, Пушкин, Важа-Пшавела. Все непереводимые и непостижимые. Очень хотел Пастернак переводить Важа-Пшавела и Галактиона – ничего не получилось. А Иосиф Бродский сказал, что это просто непереводимо!
В материале использованы фотографии Юрия Мечитова
Инна БЕЗИРГАНОВА |
Может быть, кто-то из вас, дорогие читатели, вспомнит такую цитату: «Мальчик пристально вглядывается в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах, подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии стало рядом с нами навсегда?» Это – описание нэцке «Рисующий мальчик» в одной из самых любимых книг нашего детства, написанной Анатолием Рыбаковым, и к грузинской культуре, скажем честно, оно не относится. Но именно эти слова мне бы хотелось поставить эпиграфом к творчеству Мераба Кокочашвили, выдающегося кинорежиссера и сценариста. В каждом своем фильме он, как рисующий (или мечтающий?) мальчик, глядит не себе под ноги, а вдаль и вверх. Иногда – в прошлое, которое является неотъемлемой частью его настоящего. Иногда – в будущее, покрытое «туманом – думами гор», как у Важа Пшавела. И что видится ему, а вместе с ним и нам, там, вдали? Конечно, она – «Большая зеленая долина». Символ мечты, символ родины, символ красоты и свободы. Как в песне Эдит Пиаф: «И вдруг – долина, и жизнь начинается!» В этом году Мерабу Кокочашвили исполнилось 85 лет. Народный артист Грузии, лауреат Государственной премии имени Шота Руставели, множества премий международных кинофестивалей, он снял 11 художественных и 10 документальных картин и по-прежнему остается в профессии – продолжает снимать и преподавать. Было о чем поговорить.
– Батоно Мераб, вы, наверное, знаете, что недавно Театр Грибоедова отметил 175-летие. – Знаю и поздравляю! – Мы гордимся, что в 1845 году в Совет дирекции нашего театра – первого учреждения культуры на Кавказе – вошел Александр Чавчавадзе, ваш предок… - Я расскажу вам, как это произошло. В 1801 году Грузия была объявлена Тифлисской губернией Российской империи. И Чавчавадзе, ему тогда исполнилось 18 лет, вместе с сыном царя Ираклия II Парнавазом участвовал в восстании в Ананури. Его арестовали, судили и сослали в Тамбов. Отец Александра был послом Грузии в России. Между прочим, на Георгиевском трактате, вместе с подписью Ираклия II, стоит и подпись Гарсевана Чавчавадзе. Ему удалось вызволить сына из ссылки и устроить в Пажеский корпус в Петербурге. Шло время, чины Александра росли, вскоре после войны с Наполеоном он уже стал полковником. Но в 1832 году принял участие в заговоре за восстановление государственной независимости Грузии, и его снова сослали в Тамбов. Через два года он написал письмо Николаю I. Знаете, я был поражен, когда его прочел. Непонятно, как Чавчавадзе смог решиться на это, зная методы императора… Основная мысль такая: силовыми методами, которые Россия применяет по отношению к Грузии, она ничего не добьется, ведь Грузия исторически имеет свою государственность, культуру, экономические возможности. Однако письмо вызвало интерес, и в 1836 году Чавчавадзе перевели из Тамбова в Петербург. Не знаю, была ли у него встреча с Николаем I, но через год российский император приехал в Грузию. Это знаменитый приезд, который к тому же оброс массой сплетен и слухов. Но важно не только это, но и то, что после своего письма Чавчавадзе получил большие деньги и сумел наладить в Цинандали винное производство: и грузинским методом – в квеври, и, впервые в стране, европейским, в бутылках. Вскоре произошла еще одна очень важная вещь – на Кавказе сменился царский наместник. В Грузию приехал граф Воронцов. Он сразу же создал Совет грузинских дворян, в который вошли шесть человек, в том числе и Александр Чавчавадзе. Видимо, интересные беседы происходили на этом Совете: в Грузии был организован русский театр, налажено издание газет и журналов, открылись библиотеки, состоялся показ первого спектакля на грузинском языке, появилась итальянская опера... Первую гимназию, которая существовала с 1802 года, и где учились Николоз Бараташвили, Григол Орбелиани, Соломон Додашвили, Рафаэл Эристави, расширили и стали уделять ей гораздо более серьезное внимание. Так что Александр Чавчавадзе имеет почти прямое отношение к возникновению в Грузии и русского, и грузинского театра, и вообще – к развитию культуры в стране, к другому отношению к Грузии со стороны России. Он принимал участие во всех войнах, если понимал, что Россия, по существу, возвращает Грузии принадлежащие ей земли. Но когда Чавчавадзе и подобные ему люди чувствовали, что к Грузии необходимо другое отношение, то принимали участие в восстаниях, хотя и были полковниками и генералами царской армии. Я собирался снимать сериал о трагическом событии 1854 года, был готов сценарий о том, как на усадьбу в Цинандали напал отряд Шамиля, разграбил ее и взял в плен семью сына Александра Чавчавадзе, Давида. Шамиль потребовал огромный выкуп – миллион рублей. После сложных переговоров пленников обменяли на сына Шамиля и 40 тысяч рублей серебром. Эти деньги Давид одолжил в государственной казне. Выплатить долг не смог, и после его смерти имение в Цинанадали перешло в собственность императорской семьи. Кстати, сын Николая I, Александр II, был очень благосклонен к дочери Александра Чавчавадзе Екатерине. Она вышла замуж за владетельного князя Мегрелии Давида Дадиани, и была, можно сказать, царицей независимой Мегрелии. Во время Крымской войны турецкие войска вторглись на территорию княжества, и Екатерина Александровна встала во главе мегрельских войск и повела их в наступление на турок… Она обращалась с Александру с просьбой сохранить независимость Мегрелии, и, действительно, до конца 60-х годов она таковой и оставалась. Но во время последнего разговора Александр ей сказал: «Вы прекрасны (Екатерина была очень красива), но поймите меня – я всего лишь император». Это означало, что оставить Мегрелию свободной он не может. – Вы прямой потомок Александра Чавчавадзе? – Да, моя мама – внучка сына Александра Чавчавадзе. Бабушка Нина родилась после смерти Нины Чавчавадзе, вдовы Грибоедова, поэтому ее назвали Ниной. Она вышла замуж за Джорджадзе, и мама носила эту фамилию. Мои родители были музыкантами. Отец служил в оперном оркестре у Евгения Микеладзе и в театре Руставели, которым руководил Сандро Ахметели. И Микеладзе, и Ахметели были расстреляны. Отец, очень далекий от политики человек, попал в «мясорубку» – его приговорили к пяти годам ссылки. Он умер в арестантском поезде. – Понимаю, что вам всегда задают этот вопрос, но тоже хочу спросить. Почему вы выбрали ВГИК, кинорежиссуру? – Мне трудно ответить… Ребенком я снимался в фильме «Георгий Саакадзе». По правде говоря, никакого интереса к кино у меня тогда не было. На съемках меня гораздо больше интересовали лошади, на которых я скакал, шашка… А после 1946 года в Грузию привезли грандиозные фильмы – американские, французские, итальянские. Все это было очень интересно и не могло не оказывать влияния. Проспект Руставели тогда был проспектом кинотеатров, и мы каждый день ходили в кино. Очень часто, отправляясь утром на занятия, оказывались в одном из кинотеатров. А потом в середине сеанса в зале зажигался свет, в дверях стоял директор и всех нас гнали в школу. Такое тоже бывало. Самыми интересными предметами для меня были литература и история. Уже в школьные годы я кое-что писал…. Вообще, моя семья была очень интеллигентная. Музыка, литература, театр – все это было мне близко. Нас окружали друзья из театрального мира. Самым близким другом был великий артист Ушанги Чхеидзе. Мы жили в большой квартире на улице братьев Зубалашвили. И когда у благополучных семей стали отбирать квартиры, родители предложили Ушанги: «Все равно у нас заберут часть жилплощади, переходи жить к нам». На том и порешили, Ушанги поселился у нас, и двери между нашими половинами никогда не закрывались. В то время мы уже были близки с семьей Шенгелая-Вачнадзе. С Эльдаром и Георгием мы вместе играли в футбол, вместе отдыхали. В 1953 году, когда я окончил школу, Эльдар учился во ВГИКе, и первую консультацию я получил у него. Кстати, когда я должен был ехать в Москву поступать во ВГИК, мама очень переживала и попросила Ушанги Чхеидзе поговорить со мной, убедиться, что я готов там учиться. Мы много беседовали, и в итоге он посоветовал маме отпустить меня. – Кого из педагогов вспоминаете с благодарностью? – Сергея Герасимова, он был руководителем нашего курса. Михаила Ромма. Александра Довженко. Михаила Чиаурели. Григория Козинцева. Льва Филонова – педагога по монтажу. Григория Широкова – он был мастером нашей группы. Филонов очень помог мне в моей первой работе – «Сухой бук» по рассказу Важа Пшавела. Все удивлялись моему выбору, друзья говорили – как ты сумеешь это снять? А в итоге картина удалась, и я даже премии международные получил... Во ВГИКе у нас сложилась грузинская коммуна. Мы все жили в одном общежитии. Отар Иоселиани, Георгий Шенгелая и я – в одной комнате. Баадур Цуладзе – в соседней. В комнате напротив – Эльдар Шенгелая. С нами были талантливейший Тамаз Мелиава, Юра Кавтарадзе, во время войны служивший разведчиком. Один из лучших моих друзей – Борис Андроникашвили, картину «Путь» я снял по его сценарию. В ближний круг входили Андрей Тарковский, Леша Сахаров, Андрей Кончаловский… Мы воспринимали от наших педагогов все лучшее и сообща пропускали через грузинскую призму. Главное, мы не теряли Грузию ни на секунду. Жили по-грузински – с нашими песнями, с нашей литературой и не смогли бы жить иначе. Дни рождения и праздники были грузинским весельем. К примеру, Гия Данелия, москвич, не то что сохранил Грузию в своих картинах, но и не терял ее никогда. Он был старше нас, но кутили мы вместе. – То есть не только творческая жизнь кипела, но и вино лилось рекой? – Конечно! Расскажу вам историю, связанную с вином. Правда, это случилось не в Москве, а в Тбилиси. Моя жена Манана была на девятом месяце беременности. Одиннадцать часов ночи. И вдруг она расплакалась и сказала, что очень хочет помидор. И я отправился на поиски. А это 80-е годы. Все магазины и рестораны закрыты. Набрел на открытый ресторан, и вижу – Тамаз Мелиава и Темико Чиргадзе, который был фантастическим тамадой, кутят. Увидели меня: «О Мераб! Давай к нам! Что тебя привело сюда?» – «Да вот, – говорю, – Манана просит помидор. Ищу». Молчание. Затем Темико меня хватает, ставит на стул и провозглашает: «Вот это символ грузинского мужа!» И начались тосты, песни. «Отпустите меня, – говорю, – мне помидор нужен». – «Сейчас будет». Действительно, принесли 3-4 штуки. А тосты все продолжаются. Темико даже сымпровизировал песню про красный помидор. Я спохватился, смотрю – помидоры исчезли, их благополучно съели. Пошел к повару – хоть одну штучку дай, говорю. Повар залез в громадный холодильник и вытащил маленький помидор. Вернулся я домой, Манана открыла дверь и очень обрадовалась: «Ой, помидор!» И тут выскочила наша дочка Майя, ей было тогда четыре годика, выхватила его у меня из рук и тут же съела. – Да это готовый сценарий для короткометражки! – Вполне возможно. – Давайте вспомним историю грузинского кино. Она начинается с Николая Шенгелая… – …Котэ Микаберидзе и Михаила Калатозишвили. Недавно выяснилось, что в то же время очень здорово работала и Нуца Гогоберидзе, мать Ланы Гогоберидзе. Эти четыре человека в 1920-е годы, в начале 1930-х годов создавали грузинское кино. А его основу в свое время заложил документальный фильм «Путешествие Акакия Церетели в Рача-Лечхуми» Василия Амашукели – как фильм-документ. И так же – в основном в стиле документа – работали и эти режиссеры, особенно Калатозишвили. Фильмы Микаберидзе сейчас используются во многих учебных заведениях за границей как учебное пособие. В его картине «Моя бабушка» все сделано необыкновенно точно, и это уже художественный фильм. «Элисо» Шенгелая тоже изучают за границей. Там необыкновенный, просто фантастический монтажный принцип. Надо подчеркнуть, что кинематографическая школа Грузии 30-х годов – очень национальная. Негрузин не сможет сделать того, что сделали и Калатозов, и Микаберидзе, и Шенгелая, и Гогоберидзе. В 1956 году Резо Чхеидзе и Тенгиз Абуладзе сняли свою первую картину «Лурджа Магданы» – они сделали фактически грузинский фильм, но влияние неореализма в нем было очень сильно. Это был этап. А в 1960-х мы снимали уже другое кино. Оно было, с одной стороны, результатом изучения современного мирового кинематографа – это Феллини, Висконти, французская новая волна. С другой стороны – основой того, что мы делали, была грузинская культура. И грузинское кино 1960-х произвело на деятелей мирового кино совершенно иное впечатление. В конце 70-х даже появилось определение «феномен грузинского кино» – эту формулировку не мы придумали, а, по-моему, французы. – Расскажите о вашей дипломной работе. – С дипломом было очень сложно. 1958 год. Я написал сценарий под названием «Миха» по рассказу Михаила Джавахишвили «Мусуси». Приехал снимать в Грузию. Сценарий приняли вроде бы с большим интересом. Начался подготовительный период, и вскоре я должен быть приступить к съемкам. И вдруг все остановили – так решил худсовет. Дело в том, что в 1937 году, когда Джавахишвили репрессировали, в Союзе писателей Грузии были люди, которые свидетельствовали против него как врага народа. Джавахишвили расстреляли, а эти люди были живы и состояли в худсовете. Возможно, поэтому они и воспротивились моему сценарию. В общем, я рисковал остаться без диплома. А в то время Отар Абесадзе, мой товарищ по ВГИКу, снимал короткометражную картину по рассказу Давида Клдиашвили «Соломон Морбеладзе». Автором сценария был Резо Табукашвили. И он мне сказал: «Я сделаю сценарий для полнометражного фильма, и вы с Отаром снимете его вместе». Вот так я примкнул к ним и защитил диплом. Но это не моя картина, а Отара. А «Каникулы» и «Миха» – уже мои. Фильм «Миха» прошел прекрасно, получил призы на фестивалях в Оберхаузене и Кракове. «Каникулы» шли очень хорошо, но в ЦК приняли какое-то постановление о детях, и картину вдруг разгромили. Я был молод, не имел опыта сопротивления, очень сильно переживал и даже попал в больницу. – Легендарная «Большая зеленая долина» тоже встретила препятствия? – Тяжелые были времена. Незадолго до моей «Долины» Отар Иоселиани снял замечательную картину «Листопад». Все вроде бы начиналось хорошо, но кончилось очень драматично для Отара. Против фильма протест написали виноделы, и первый секретарь Мжаванадзе позвал кинематографистов в ЦК. Отар, кстати, в этот момент уехал в Прибалтику, думая, что там он спасется, но Прибалтика была советской, и никакого спасения он там не нашел. На встрече в ЦК мы начали объяснять, что худсовет уже принял картину, но Мжаванадзе нас прервал и выразительно указал на красный телефон, стоявший в стороне, на маленьком столике. Создавалось ощущение, что он боится этого телефона. «Мне позвонили, – сказал он, – и объяснили, что если будем много выступать, то вся наша республика окажется в Сибири. Примеры есть – Еврейская республика». – Чем же Грузия так разозлила «красный телефон»? – В Грузию приехала русская певица, не помню, кто именно. Это уже были брежневские времена, 1967 год. Говорили, что Брежнев к ней неравнодушен. А в Грузии ее освистали. По-моему, звонок был связан именно с этим событием. Как раз в то время я заканчивал «Большую зеленую долину». Ко мне приходил секретарь по идеологии Дэви Стуруа, уговаривал, предупреждал, озвучивая то, что ему говорили в ЦК: герой должен быть отрицательным. Я уважал Дэви, но отвечал, что мой герой и так отрицательный, потому что не принял и не понял цивилизацию, но я его люблю, потому что он хороший человек. – И свободный. – Именно – свободный. «Нет, – говорил Дэви, – ты должен зрителю прямо показать, что он поступает плохо». И даже предлагал использовать какую-то цитату из Руставели – как мораль. Это уж было совсем невозможно! Так или иначе, я закончил картину и меня позвали в ЦК. Тогда все фильмы сдавали в ЦК, иначе их не принимали. Могу вам рассказать, какая была мизансцена. Представьте себе: зал, сидим я, исполнитель главной роли Додо Абашидзе и директор киностудии Тенгиз Горделадзе. Секретари расположились в партере, по рангу. В первом ряду – трое: Мжаванадзе, председатель Верховного Совета Дзоценидзе, третьего не помню. Перед ними стоит столик, на нем – боржоми, лимонад, мандарины. С краю сидит Инаури, председатель КГБ. То есть в зале находится все руководство республики. Фильм кончился. Мжаванадзе обернулся и спросил: «Ваше мнение?» Все молчат. Поднялся Инаури, прошелся по расстеленной ковровой дорожке. Я обратил внимание, что он как-то странно одет: голубовато-серый пиджак, галстук, галифе и сапоги, которые очень скрипели. Прошелся туда-сюда, остановился и говорит: «Мы потеряли два часа рабочего времени». У меня екнуло сердце. Я посмотрел на Додо – с него градом лил пот. Горделадзе сидел белый. Дзоценидзе обратился к Инаури: «Алекси, ты всегда так говоришь. Не надо». Инаури обиделся и молча сел на свое место. Заговорили секретари. И тут такое началось – ужас! Чувствую – конец, фильма не будет. Вдруг скрипнула дверь, и вошел Серго Закариадзе. Он тогда уже был членом ЦК и лауреатом Ленинской премии. Закариадзе сел и стал слушать все эти выступления. Выслушал нескольких человек и… Знаете, как он выступил? Разгромил всех! «Что же получается, по-вашему? – говорил он. – Мы не должны снимать драматические произведения и трагедии? А ведь это трагедия! А Додо Абашидзе? Он когда-нибудь играл подобные роли? И вы хотите у этого замечательного актера отнять такую роль?» Он закончил. Все молчат. И тут Мжаванадзе – у него в руках, я хорошо помню, был наполовину очищенный мандарин – провозгласил: «Ну что ж, пусть народ смотрит». И фильм выпустили на экраны. В понедельник его начали показывать в кинотеатре «Руставели», а во вторник в газете «Коммунист» вышла статья под названием «Зритель покидает зал» – про мой фильм и картину Тенгиза Абуладзе «Мольба». Вот и все. Кстати, в Москве из картины вырезали несколько кусков, и я написал в Госкино протест. Оттуда пришел ответ на нашу киностудию. Там было сказано – режиссер Кокочашвили выражает протест, но он не является автором фильма и не имеет права требовать и протестовать. – Не понимаю. – В те годы авторами фильма считались сценарист и композитор. А режиссер был приглашенным сотрудником, нанятым киностудией. После этого фильм не выпускали на экраны около десяти лет. Возвращение картины произошло благодаря немцам. В 1976 году замечательные кинокритики, муж и жена Ульрих и Эрика Грегор, случайно увидели эту картину на «Грузия-фильм» и решили, что покажут ее в рамках Недели грузинского кино в Германии. Правда, в Москве им объяснили, что грузинского кино не существует, есть только советское. А они ответили, что хотят представить именно грузинское кино. К тому времени за рубежом уже знали картины Отара Иоселиани, Георгия Шенгелая, Ланы Гогоберидзе, Миши Кобахидзе… Москва в конце концов согласилась, и «Большую зеленую долину» показали в Берлине. Картину представлял Гюнтер Грасс – большой писатель, ставший впоследствии Нобелевским лауреатом. Кстати, два года назад они устроили повторную премьеру в Берлине, и все прошло замечательно… С картиной «Три дня знойного лета» тоже случилась целая история. Я ее снял, прошел год, а картину не показывают. Что делать? В один прекрасный день Како Двалишвили, председатель нашего комитета, говорит: «Ничего не получается, ты должен обратиться лично к Шеварднадзе». Вторым секретарем ЦК тогда был Сулико Хабеишвили, мой однокашник. Он был, между прочим, хорошим поэтом, альпинистом. Сулико сказал: «Я фильма не видел, но по твоим глазам понимаю, что фильм хороший. Сделаю все, чтобы Шеварднадзе тебя принял». И через два дня он меня принял. Я вошел в кабинет, мне показалось, что Шеварднадзе смотрит на меня довольно грозно. Говорит: «Вот ты снял этот фильм. А кто тебе помог?» – «Вы. Эльдар Шенгелая вам сказал, что есть хороший сценарий, а Москва не разрешает снимать. Если бы не вы, то фильма не было бы». Он помолчал. Потом сказал: «Фильм вызывает ассоциации. Как зовут героиню?» – «Тамара». – «Почему?» – «В честь царицы Тамары». Он снова замолчал. И тут я догадываюсь – дочь Резо Чхеидзе Тамара вместе с Звиадом Гамсахурдия и Мерабом Костава арестована за диссидентскую деятельность и сидит в тюрьме. А Шеварднадзе вдруг говорит: «Ты не вырежешь из фильма ни одного кадра. Но он выйдет тогда и так, как мы посчитаем нужным». Я сказал «спасибо», ушел, а сам думаю – что значит «так, как мы посчитаем нужным»? Прошло время, и я все понял. Вот как это произошло. Вдруг в газете появилось объявление, что в кинотеатре «Амирани» будут показывать фильм «Три дня знойного лета». Мы с женой пошли на утренний сеанс. Протягиваю кассирше деньги за два билета, а она говорит: «Мало». – «Почему?» – «Потому что две серии». – «Как две серии!» – «Вот так. Плати или уходи». Заплатили, естественно. Вошли, сели. И начался документальный фильм «Грузинская археология: вчера, сегодня, завтра». Он шел 40 минут. К тому времени, когда начался мой фильм, больше половины зрителей ушло из зала. Вот такие методы цензуры были при Шеварднадзе – не такие грубые и страшные, как прежде. А если говорить о страшном методе, то я его испытал на себе, когда снял картину «В добрый путь, Джако!» по повести Нодара Думбадзе «Не бойся, мама!». После «Зеленой долины» у меня не утвердили несколько интересных сценариев – не давали снимать. И я обратился к произведению Думбадзе, которое мне очень нравилось. Действие происходит на грузино-турецкой границе, по обе стороны от которой живут грузины. На турецкой стороне начинается пожар. Молоденький пограничник Джако знает всех жителей, видит их каждый день и бежит к границе, чтобы перейти на ту сторону и помочь. Начальник заставы кричит: «Не смей, я буду стрелять!» Джако бежит. Начальник стреляет в воздух: «Стой! Назад! Застрелю тебя и застрелюсь!» Джако продолжает бежать. И тут начальник опускает пистолет. Он не может выстрелить. Мне не позволили снять эту сцену, и в результате получился совсем не тот фильм, который я задумывал. Когда я приехал в Москву, где должны были принимать картину, в просмотровом зале сидели два редактора и восемь генералов. Вы не можете представить, что происходило, когда показ закончился. В картине был эпизод, который я снял, потому что сам пережил. В 1957 году, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, всех нас забрали в армию, на сборы – чтобы мы не общались с иностранцами. Спустя месяц нас провожали домой, и тем, кто оставался служить дальше, давали каждому пинка под зад – дескать, катись отсюда и не возвращайся. Традиция такая была. И я снял такой эпизод. Так вот, после показа один из генералов меня спрашивает: «Разве в уставе написано, что надо давать пинка?» – «Нет, – говорю, – но так было». И вдруг генерал как рявкнет: «Встать!!!» Все вскочили. «В чем дело?» – в изумлении и ужасе спросил я. – «А вот в чем – через три месяца я выхожу на пенсию. И что – меня под зад будут провожать, что ли? Убрать! Вырезать!» И этот эпизод, очень смешной, в котором, кстати, снялся писатель Резо Чеишвили, убрали. В титрах фамилия Резо осталась, а в фильме его нет… А всего из картины вырезали целых 20 минут – все, что было снято, так сказать, по-человечески. Так что методы Шеварднадзе были другие, не живодерские. Он был умный, хитрый, все понимающий человек. И очень много сделал для грузинского кино. Когда я снял документальную картину «Путь», он ее не выпустил – сказал, что сейчас нельзя. Это был 1983 год, 200-летие Георгиевского трактата. Картина вышла в 1985-м, прошла успешно и получила Руставелевскую премию. Благодаря Шеварднадзе Тенгиз Абуладзе снял «Покаяние». Это началось так. Шеварднадзе меня вызвал и спросил, читал ли я сценарий «Покаяния». «Читал, – говорю, – замечательный сценарий». – «Вы должны запустить этот фильм в производство. Москва не запускает». В тот период я был руководителем студии телевизионных фильмов, и у нашей студии было право запустить часовую продукцию без разрешения Москвы. «Ты не против?» – спросил Шеварднадзе. – «Конечно, нет!» И мы запустили «Покаяние». Потом Шеварднадзе выделил дополнительные средства из бюджета на уже запущенный фильм, его перенесли на Грузия-фильм, и там завершили съемки… Конечно, Шеварднадзе служил советской системе, но он понимал, что обязательно надо делать что-то хорошее. При нем снимались великие фильмы. Отара Иоселиани, правда, уже не было в стране, он не выдержал и уехал. Но за границу его выпустил опять-таки Шеварднадзе. – Вы упомянули блестящих режиссеров, которые составили славу грузинского кино. А сейчас есть подобная россыпь? – Россыпь могла быть. Возможно, и будет. Но сегодня государство очень слабо поддерживает кинематограф, и он не работает так, как должен работать. Бюджет, выделяемый на картины, настолько мал, что это даже не смешно, а трагично. Кроме того, я думаю, что государство вообще относится к культуре очень несерьезно. Телевидение не является культурой. Глубокую, настоящую культуру несут литература, музыка, кино, театр. Сегодня глубинного влияния культуры на общество не существует. Поэтому и происходят страшные вещи. И оппозиция, и позиция – это необразованные, крайне политизированные люди. Поэтому они не проявляют нормальной человеческой культуры и без конца воюют вместо того, чтобы вести диалог. Думаю, государство должно гораздо больше вкладывать в культуру. – А в чем практическое значение культуры? Способна ли она влиять на жизнь общества? Может ли красота спасти мир? – Я абсолютно уверен, что да, может. Если существует культура, если люди общаются так, как мы с вами, и пытаются понять друг друга, это и есть основа дальнейшего развития. Культура – это фундамент всего. Иначе начинаются войны, революции, которые длятся 30-40 лет, до тех пор, пока не появится новое поколение, способное культурно думать. Я приветствую появление новых университетов – потому что в результате у нас будет гораздо более культурная, цивилизованная экономика, чем та, которая есть сейчас. Знаете, мы снимали цикл фильмов о возникновении высшего образования в Грузии, и мне довелось пообщаться со многими грузинскими учеными, проживающими за рубежом. Вы не можете себе представить, какие высокие посты в самых авторитетных институтах мира они занимают – и в Америке, и в Европе! И все они готовы вернуться в Грузию – были бы условия для работы. Одна из моих дочерей – музыкант, училась у Элисо Вирсаладзе, сейчас работает в Бельгии. Она профессор консерватории, выступает с концертами, участвует в фестивалях. Но хочет вернуться на родину – как и очень многие грузины, проживающие за рубежом. И я их понимаю – грузину трудно прижиться за границей. Кстати, я был очень удивлен, что Отар Иоселиани абсолютно прижился во Франции. Я в этом убедился, когда в начале 90-х он снимал документальный фильм о Грузии и позвал меня в качестве консультанта. Я провел с ним в Париже полтора месяца. Он, конечно, работает здорово. Замечательный режиссер! И у меня было четкое ощущение, что он чувствует себя там, как рыба в воде. – Вы бы так не смогли? – Нет, не смог бы. Мне было бы очень тяжело. Когда я вспоминаю, что меня интересовало и чем я занимался – Важа Пшавела, Джавахишвили, грузинская культура, история Грузии… Видимо, у меня очень сильные корни. В 1921 году, когда большевики вошли в Грузию, моя мама училась в Константинополе. В это время вся грузинская знать уезжала из Грузии, естественно, через Турцию, и все уговаривали маму не возвращаться и ехать с ними в Париж. Мама рассказывала мне такой эпизод: дождливое утро, отчаливает пароход с нашими эмигрантами, а мама сидит в маленькой моторной лодке и возвращается в Батуми. Она не смогла уехать. А мой дядя, Мераб Джорджадзе (меня назвали Мерабом в его честь), в 1924 году вместе с Какуцой Чолокашвили покинул Грузию. Иначе бы его расстреляли. Окончил с отличием Высшую военную школу в Париже. Ему предложили служить во французской армии с условием, что он примет французское подданство. Он не принял, остался подданным Грузии. Во время гражданской войны в Испании воевал на стороне испанского короля, а не Франко и не Республики. Вернулся во Францию, а там уже было коллаборационистское правительство Петена. И его, как не французского подданного, вывезли на границу с Люксембургом и оставили там. Туда не пускают, отсюда выгоняют. Помните замечательный фильм Чарли Чаплина «Пилигрим», где в финале он оказывается на мексиканской границе? – Или фильм «Закон есть закон» с Фернанделем и Тото. – Да, да, та же самая ситуация! И вот стоит дядя на границе, идти некуда. Что делать? В это время примчалась какая-то роскошная легковая машина. «Где здесь Джорджадзе?» – «Вон, стоит. Не знаем, что с ним делать». – «Мераб! Иди сюда!». Это был принц Люксембургский, вместе с которым дядя учился в военной школе. Принц посадил его к себе в машину и увез. В Люксембурге дядя Мераб встретил свою будущую жену, Ольгу Павловну. Между прочим, Пикассо подарил ей пять или шесть собственноручно сделанных линогравюр своих работ. Тетя Оля дружила с Ильяздом Зданевичем, а тот – с Пикассо. Так и познакомились. – Что в ближайших планах, батоно Мераб? – Я руковожу Центром развития грузинского кинематографа киностудии «Грузия-фильм». За последние годы мы представили несколько проектов в Национальный киноцентр, и четыре наших проекта выиграли конкурс. Это можно считать достижением. Одна картина уже снята – первый грузино-турецкий фильм «Мост». К сожалению, режиссер картины, Эрекле Бадурашвили скончался, и коллеги завершили его работу. Второй фильм, короткометражка «Криманчули», тоже закончен – его сняла Хатуна Хундадзе. Третий – фильм Бубы Хотивари. Но режиссер даже не приступил к съемкам, потому что выделенная сумма настолько мала, что снимать невозможно. И четвертый фильм – мой, «Терцо мондо». Я его и сегодня снимаю, осталось немного. Стараниями Хатуны Хундадзе, не только директора нашей киностудии, но и моего продюсера, у нас снялись очень хорошие актеры. В главных ролях – Леван Цуладзе, известный всем как Чола, и Дута Схиртладзе. Я уже снимал Чолу несколько раз. Он замечательный актер, очень талантливый. На один из эпизодов был приглашен Ален Делон. Но у него случился инсульт. Его партнершей должна была быть Росси де Пальма, известная испанская актриса. Жаль, хороший дуэт мог быть…
Нина Шадури |
|