Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) (1922-1989) родился под Ленинградом, в Царском Селе (ныне город Пушкин), закончил школу в 1940-м в Тбилиси и вскоре ушел на Великую Отечественную. Воевал в морской пехоте, вернулся с боевыми наградами. В 1952-м закончил Тбилисский государственный университет им. И.В.Сталина. В разные годы работал в редакции газеты «Молодой сталинец», в издательствах «Заря Востока», «Мерани», на киностудии «Грузия-фильм», редактором отдела журнала «Литературная Грузия»... Михаил Лохвицкий – автор более двадцати книг, его романы «Громовой гул», «Выстрел в Метехи», «С солнцем в крови», «Неизвестный», сборники рассказов переведены на грузинский, армянский, чешский, венгерский, польский, арабский языки... Сын черкесского народа, он писал на русском языке, был членом Союза писателей СССР, председателем секции русских литераторов СП Грузии, прекрасно владел грузинским языком, переводил грузинских писателей. Грузия стала для него второй родиной.
21 февраля в Тбилиси, в Черкесском культурном центре, состоялся вечер памяти Михаила Юрьевича Лохвицкого, приуроченный к 90-летию со дня рождения известного писателя.
Предлагаем вниманию читателей рассказ «Наедине с осенью» М.Лохвицкого.
Вторая половина сентября 1963 года. На Оке начиналась золотая осень. Серо-белые туманы, перинами лежащие над реками, робко клубились в сырых низинах и при первых лучах солнца спешили раствориться в чистом, прозрачном воздухе. В этом золотом сентя­бре я встретился с Константином Георгиевичем Паустовским.
Предложил мне съездить к Константину Георгиевичу в Тарусу его ученик и любимец, писатель Владимир Кобликов.
- Неудобно врываться так сразу, без предупреждения, - сказал я, - он, наверное, работает... и вообще...
- Поехали, поехали, - настаивал Кобликов, - он говорил, что знает о тебе.
Паустовский мог знать обо мне только по книге, которую я послал ему за несколько лет до этого, и по одному письму, насколько я помнил, восторженному и бестолковому. Я прочитал в «Повести о жизни» о днях, проведенных Паустовским в 1921 году под Одессой, на даче Ковалевского, на которой я жил уже во время Отечественной войны, в 1944 году, когда служил в батальоне морской пехоты. Паустовский вспоминал, что прокопал в обрыве к морю ступеньки, матросы спускались к морю ступенчатой тропинкой, и мне подумалось, что это была тропа, прокопанная Паустовским; все свои мысли я высказал в длинном, путаном письме, ответа на которое не полу­чил.
Может быть, из-за этого, а возможно, в силу труднообъяснимых свойств склонного к ошибкам человеческого воображения, Паустов­ский представлялся мне не очень доступным, не совсем таким, каким он был в своих рассказах. Высказал свои соображения Володе, он в ответ рассмеялся и стал рассказывать, как они с Паустовским рыба­чили на Оке и какой это вообще общительный и обаятельный чело­век. Сомнения мои стали рассеиваться, соблазн повидаться с Пау­стовским был велик, и мы втроем – Кобликов, художник Ремир Курчик и я – отправились из Калуги в Тарусу.
В небольшой гостинице, в которой мы остановились, уже неделю жила съемочная группа Ленинградской студии документальных фильмов. У нее было задание снять Паустовского, но он наотрез отказался позировать перед киноаппаратом. Оператор Олег Франковский, высокий, спокойный, полный скрытого юмора человек, давний приятель Володи, познакомился со мной и попросил нас, чтобы мы воздействовали на Паустовского. Кобликов ответил, что он сомневается в удаче, но попробует поговорить.
Берегом речки Таруски мы поднялись к домику Паустовского – небольшой крестьянской избе, слегка перестроенной; она стояла в саду над крутым обрывом.
Наверное, смущение мое со стороны выглядело очень смешно. Пожав небольшую сильную руку Константина Георгиевича, я то молчал, то, пытаясь избавиться от робости, говорил невпопад. Случайно я встретился с глазами Паустовского и окончательно при­шел в смятение – этот семидесятилетний человек, писатель с ми­ровым именем, тоже, оказывается, смущался. Впоследствии я уз­нал, что Константин Георгиевич всю жизнь был по-детски застен­чив.
Курчик принес в подарок свою картину – фиолетово-черные деревья, и пока они с Константином Георгиевичем обсуждали досто­инства картины, я, привыкая, осматривался. Кабинет не был боль­шим, но казался просторным. На письменном столе стояли миниа­тюрная машинка «Колибри», лампа с абажуром, голова Нефертити, лежали папки, книги, среди них недавно изданный Академией наук коран. Обратил я еще внимание на деревянный стаканчик для каран­дашей, полный разноцветными поплавками. Коран мне был нужен для работы, я давно и тщетно искал его. Взяв книгу в руки, я стал проглядывать суры. Почувствовав пытливый взгляд Константина Георгиевича, рассказал о своих безуспешных попытках приобрести коран на русском языке.
- Мне привезли его вчера, - страдающим голосом начал Паустовский, - но раз он вам так нужен...
Спохватившись, я стал утверждать, что коран у меня будет буквально на днях, и, наверное, не в одном экземпляре, так что я сам смогу, если он кому-нибудь нужен...
- Нужен, - обрадовался Кобликов, - дашь лишний экзем­пляр мне.
Константин Георгиевич, недоверчиво вздыхая, посмотрел на меня и снова застеснялся.
В кабинет вошел человек лет тридцати, поздоровался сразу со всеми, сел в сторонке, достал из кармана общую тетрадь и авторучку. Как потом выяснилось, это был начинающий писатель, краевед Иван Бодров, он жил в Тарусе, часто заходил к Константину Георгиевичу, и тот читал и правил его рукописи.    
Бодров с деловым видом стал записывать наш разговор.
Я снова ощутил неловкость. Константин Георгиевич поморщил­ся, неодобрительно и строго посмотрел на Бодрова, хотел что-то сказать ему, но раздумал и, поднимаясь, обратился ко мне:
- Пойдемте, покажу вам Матисса.
Кабинет выходил в сени, откуда лестница вела вниз, в подвальную столовую, а напротив был узкий, как коридор в ва­гоне, проход к двум таким же крохотным, похожим на купе спаль­ням.
Мы с Константином Георгиевичем прошли туда, и я увидел работы Матисса. Секретарь Матисса, русская, переводчица произве­дений Паустовского, привезла Константину Георгиевичу последние работы художника.
Мы заговорили о Грузии.    
- Это трудно объяснить, - медленно произнес Константин Георгиевич, - я знал Батуми, потом переехал в Тбилиси и немало побродил по городу, но впервые по-настоящему раскрылась для меня Грузия через картины Пиросманашвили.
- Я помню, - сказал я, - читал в «Броске на юг», как вы увидели картины Пиросмани у Зданевичей.
- Кирилл Зданевич недавно был у меня. - У глаз Паустовско­го собрались веселые морщинки.
Я собрался с духом и попросил извинения за свое нескладное письмо.
- Какое письмо? - с недоумением спросил Константин Георгиевич.
Я объяснил.
- Вот ведь, - с досадой проговорил он, - это мои домашние оберегают меня, прячут от меня почту.
- Очень им благодарен за то, что они утаили мое письмо.
- Все-таки это дурно, - он покачал головой, - не получив ответа, вы могли бог знает что подумать.
Он спросил, давно ли я из Грузии и знаком ли с Гурамом Гогиашвили. Я ответил, что знаком.
- Гогиашвили переводит мои рассказы на грузинский, - сказал Паустовский, - жаль, у меня здесь нет грузинских изданий. Мне говорили, что он хорошо переводит.
Паустовский не то чтобы задумался, а словно ушел в себя.
Я еще до этого обратил внимание: беседуя, Константин Георгиевич будто вглядывался во что-то, видимое ему одному. Разгадка этому пришла ко мне месяцем или двумя позже.
Он улыбнулся без видимой причины и снова заговорил о Тбилиси, о том, какой это легкий и великолепный город, не похо­жий ни на один другой, и опять о том, какое впечатление на него произвел Пиросманашвили, и снова о Тбилиси. Я вспомнил, как он писал в «Броске на юг», что, поднявшись в горы над Тбилиси, «почувствовал свою родственность всему интересному на Земле».
Мы, беседуя, вернулись в кабинет, где Володя Кобликов подтру­нивал над Бодровым. Константин Георгиевич улучил минуту, когда Бодров один остался вблизи него, и что-то строго сказал. После этого я не видел в руках у Бодрова тетради, и он перестал записы­вать. Позже оказалось, что при всей деликатности Паустовский мог быть резок и прям, даже порой беспощаден ко всем, кто по взглядам и своей человеческой сущностью был неприятен ему, не терпел болтовни и панибратства.
Как-то Паустовский приехал в Калугу. К нему подошел один писатель, многими годами моложе Константина Георгиевича, и, демонстрируя свое близкое знакомство с Паустовским, пренебрегая другими, вмешался в разговор, стал что-то вспоминать. «А я вас не знаю», - сказал вдруг Паустовский. «Как не знаете, а помните, мы с вами...» Лицо Константина Георгиевича стало страдальческим, и все же он упрямо повторил: «Не помню, не помню я вас». «Старый знакомый» онемел.
Разговор стал общим. Константин Георгиевич улыбался. Убедив­шись, что у него хорошее настроение, Кобликов заговорил о кино­съемке. Константин Георгиевич испуганно замахал руками.
- Им влетит, если они не выполнят поручения, - сказал я.
Паустовский растерялся и жалобно посмотрел на меня. Поскольку я был человеком новым, он стал объяснять мне:
- Понимаете, становлюсь деревянным, когда на меня направляют аппарат, не знаю, что говорить, куда деть руки...
Мы хором принялись убеждать, что его не станут мучить и времени на съемку уйдет немного.
- В самом деле, нехорошо, если у них неприятности будут, - уступая, проговорил Паустовский.
Курчик побежал за Франковским.
Паустовский спросил, познакомился ли я с Тарусой. Я ответил, что еще не успел. Он стал говорить, как тяготится тем, что после опубликования «Ильинского омута» эти места заполонили туристы, стали рубить на костры деревья, уничтожать рыбу и что он даже хотел написать в «Литературную газету», сообщить, якобы Ильин­ский омут находится совсем в другом районе.
Константин Георгиевич рассказал о рабочем с карьера, бывшем уголовнике, - он все приходит и с угрозами требует, чтобы писа­тель написал о нем книгу. Потом вспомнил старичка слесаря, мест­ного «левшу», который не брался за  «неинтересные» заказы – запаять керосинку или починить примус, но с удовольствием отре­монтировал Константину Георгиевичу сложный замок на старом ларце и еще кому-то починил сломанный зубной протез, да так, что этот протез взяли потом в музей, если не ошибаюсь, Московского стоматологического института.
- У него голова как у Эдисона, - сказал Константин Георги­евич, - но вся беда в том, что он, как многие талантливые самоучки, всегда изобретает велосипед... А как-то, - Константин Георгиевич оживился и потер руки, - ворвался ко мне один студент из Киева и стал совестить и упрекать: как же это вы, такой писатель, не доби­лись, чтобы выполнена была просьба Марины Цветаевой – устано­вить плиту с ее именем в Тарусе? Я сказал, что хлопотал, но у меня ничего не получилось. «Добиваться не умеете, - заявил студент, - а я вот добьюсь!» Убежал. И что же вы думаете! Добился. Да, да, тогда Таруса была районным центром, студент пошел в райиспол­ком, нашумел, наговорил что-то, и через неделю в карьере выру­били плиту, вырезали надпись на ней...
Появились Курчик и Олег Франковский с помощниками. Паустовский насупился.    
- Где вы хотите снимать?
- Где вам удобнее и когда удобнее, - лаконично ответил Франковский. - Могу здесь, в кабинете, прямо сейчас. Машина с аппаратурой у дома.
-  Хорошо, хорошо, - засуетился Паустовский, - несите аппаратуру.
За какие-то двадцать минут осветительная аппаратура была уста­новлена. Франковский нацелился кинообъективом на Паустовского, тот замолчал и затравленно вжался в кресло.
- М-да, - сказал немного спустя Франковский, - великолепно! Константин Георгиевич, а не могли бы вы заняться каким-нибудь делом? Писать, например. Или читать... рассказ кого-нибудь из ваших молодых друзей, учеников...
- Как раз со мной рукопись, - обрадованно сказал Бодров, - посмотрите ее, Константин Георгиевич.
Паустовский хмуро поглядел на него, надел очки, взял рукопись. Пробежав глазами первую страницу, потянулся за карандашом и покачал головой.
- Разве так пишут?
Киноаппарат трещал, ярко светили юпитеры. Константин Георгиевич ничего не замечал, то качал головой, то бормотал фразы вслух, сердито вычеркивая лишние слова, - он правил рукопись. Была отснята вся пленка, а он работал.
Наверное, наступившая тишина показалась ему необычной. Он поднял голову.
- Спасибо, Константин Георгиевич, - сказал Франковский.
- Уже закончили? - удивился Паустовский. - Наверное, вы очень хороший специалист.
Мы рассмеялись.
- Правда, правда, - стал уверять Паустовский, - я ничего не замечал. Так можно сниматься сколько хотите.
- Что ж, - со спокойным юмором сказал Франковский, - я не отказываюсь, сниму вас еще где-нибудь; раз уж хотите, можно вне дома, можно завтра.
Паустовский хотел было возразить, но осекся, посмотрел на невозмутимое лицо Франковского.
- Может быть, съездим на Ильинский омут? - предложил он и взглянул на барометр. - Переменно, но все равно поедем. - Заме­тив, как просиял Франковский, он прибавил: - Только, чур, и там ничего не устраивать!
Франковский на восточный манер прижал руки к груди и покло­нился.
Константин Георгиевич повеселел.
В таком же настроении он был и вечером, когда мы снова загля­нули к нему. С нами пришел еще писатель Алексей Шеметов, недавно переехавший в Тарусу из Абакана.
Роли переменились. Теперь Шеметов и Константин Георгиевич стеснялись друг друга, а я наблюдал за тем, как Константин Георги­евич, тяжко преодолевая свое смущение, старается разговорить Шеметова и перебирает поплавки в стаканчике для карандашей.
Он снова всматривался во что-то, видимое ему одному, и спро­сил, обращаясь ко всем:
- А что такое шедевр? В поэзии, например.
Кобликов ответил, что шедевры поэзии можно найти у Блока. Бодров стал читать «Грозу» Заболоцкого, я привел лермонтовские строки: «...и звезда с звездою говорит».
- Лермонтов? - Константин Георгиевич задумался. - А по­мните его «Завещание»?.. Настоящие шедевры создаются и приро­дой, самой жизнью. Несколько дней назад над Окой летели журавли. Как будто кто-то переливал воду в тонкий стеклянный сосуд...
Мы вышли в сад и увидели большой ярко-красный мак.
- Вот настоящий шедевр! - сказал Ремир Курчик.
Паустовский кивнул.
Бодров рассказал нам потом, что Константин Георгиевич на ночь, оберегая мак от заморозков, укрывал его старым плащом.
Утром сыпал мелкий дождик. Но мы все равно поехали к Ильин­скому омуту на «козле» Франковского. Сперва по шоссе, потом по просеке до деревни Ильинское и за нее. Дальше дороги не было, и мы пошли пешком.
Константин Георгиевич шел, опираясь на удилище, всматри­вался в дали, которые становились все шире, и улыбался своим мыслям.
Дождик то рассеивался, то снова шуршал в листве. Поникшая зелень вблизи была по-весеннему свежей, далее копнились покрытые багрянцем и желтизной деревья, а между ними в отдалении плыли серые облачка измороси. Константин Георгиевич сказал, что только отсюда, с этой точки, можно увидеть всю даль.
- Нестеровская даль, - прибавил он, - а если идти лесом, придешь в Богимово, где жил Чехов.
Он спросил у Бодрова, давно ли он был в Богимове и как там сейчас.
Мы спустились к речке, спрятались от дождика под деревом. Кобликов и Курчик принялись разводить костер, а Константин Георгиевич разговорился. Он вспоминал о Гайдаре, о Рувиме Фраермане. Я не повторяю того, что он рассказал, потому что все это им написано.
Дождик отдалился, из-за облаков прорвался мягкий солнечный свет. Можно было приступить к съемкам. Константин Георгиевич с Володей Кобликовым спустились к омуту и закинули удочки.
- Зрители так и не увидят, как мы поймали рыбу, - лукаво сказал Константин Георгиевич.
- Я привяжу к крючку камень, - сказал Кобликов, - вы будете дергать удочку, никто не поймет, что это камень, а не рыба!
- Давайте, Володя! Давайте! - Константин Георгиевич был в восторге. - Подшутим над зрителями.
Он выждал, пока Кобликов привяжет к леске камень, и по сигналу Франковского вздергивал удочку. Разлетались брызги, по воде расходились круги, и Паустовский хохотал, поглядывая на Кобликова. Володя казался на первый взгляд Стивой Облонским, а на самом деле был романтиком, обладал детской поэтической душой, за что Паустовский его и любил...
Однажды зимой мы с Володей ночевали неподалеку от Тарусы, в оставленном жителями маленьком шахтерском поселке, лишь в одном домике еще жили – там мы и остановились. Мела крутая метель. Утром я вышел из дома – вокруг белым-бело, по снежному одеялу бежит поземка. Сделал несколько шагов. Услышал жалоб­ный скрип – в одном из брошенных и словно умерших домов болталась на петлях дверь. Я приблизился к крыльцу, поднялся по заметенным снегом ступенькам. Комнаты были пусты и до боли унылы. Володя вышел после меня, осмотрелся и зашагал по моим следам. Он поднялся на крыльцо. Я, сам не знаю почему, спрятался за развороченной стенной печью и не ответил на его зов. Когда я выглянул, он стоял неподалеку от входной двери. Пустынный дом, скрип дверных петель в тишине и одинокая человеческая фигура – все было таинственно и нереально, как в приключенческом кино­фильме. Я поднял руку с вытянутым наподобие пистолета указа­тельным пальцем и «выстрелил» в Володю: бах-бах! Он, словно все происходящее было много раз отрепетировано, мгновенно стал падать; падая, судорожно изогнулся и тоже выставил руку с вытя­нутым пальцем и тоже «выстрелил». Я, скорчившись, упал возле него. Потом мы сидели на полу и хохотали до слез... Позже Володя рассказал всю эту историю Паустовскому. Константин Георгиевич, слегка улыбнувшись, задумался и спросил: «Володя, а вам не кажется теперь, что оба вы были тогда не собой, а другими, и на самом деле стреляли и умирали от пуль?»
Дни в Тарусе ожили в моей памяти, когда некоторое время спустя я прочитал рассказ Константина Георгиевича «Наедине с осенью». В рассказе я встретил слова о курлыканье журавлей, похожем на переливание воды в тонкий стеклянный сосуд, и наши разговоры о шедевре, и многое другое, о чем говорил в те дни Константин Георгиевич. И я понял, почему он иногда во что-то всматривался внутри себя.
Рассказ мне понравился очень, но я подумал и о другом – о том, как редко, и это вполне естественно, мы становимся свидетелями чуда, творимого писателем. Чувство своей, пусть сторонней, случай­ной, но все же сопричастности этому чуду не покидало меня, делая все окружающее праздничным.
Я не удержался, позвонил Константину Георгиевичу в Москву и сказал, в какой восторг привел меня его рассказ. Он помолчал, потом я услышал из трубки прерывающийся голос:
- Я тронут... что вы нашли время... прочитать мой рассказ. Очень рад, что он вам понравился... Спасибо вам.
Я ошеломленно посмотрел на трубку и подумал, что к скромности Паустовского, наверное, никогда не привыкнешь, что только таким должен быть подлинно большой художник и что каждому художнику слова, каким бы крупным он ни был, очень нужно, чтобы творение его находило отзвук в сердце читателя.

Михаил ЛОХВИЦКИЙ