| МУЗЫКА НА ВЕТРУ |
|
Книгу «Музыка на ветру» известного грузинского писателя Резо Чеишвили, прозаика, драматурга, киносценариста. лауреата Государственной премии Грузии, Государственной Премии СССР (за сценарий фильма «Голубые горы») составил цикл новелл, разнообразных по тематике и характеру. Это – поэтичная, мудрая книга о детстве и юности, о родном Кутаиси, пронизанная мягкой иронией и юмором. фОКСТРОТ Лето, жара. Я ученик второго класса. Шутка ли сказать, второй класс! Взрослые обычно спрашивают: ты перешел во второй или уже во втором? Странный вопрос. Ясное дело, перешел. Возможно ли летом во время каникул оказаться во втором классе, если ты не перешел в него из первого. Меня пригласили на день рождения к соседскому мальчику, вернее на утро рождения. «Утром пригласили детей, вечером взрослых», – наверное, подумали вы, и это было бы вполне логично. Но дело в том, что, придя в то утро в гости, я встретил там гораздо больше взрослых, нежели детей. В наших краях редко праздновались дни рождения. Родители не баловали этим своих детей ни тогда и ни после, когда у людей появились и возможность, и настроение. Сын мой, когда он был маленьким, однажды поинтересовался: как, говорит, здесь растут дети, если им не справляют дни рождения, как, говорит, у них прибавляются годы к годам. Я объяснил ему, что это не имеет никакого значения, что ребенок растет и тогда, когда его день рождения не только не празднуют, но даже проклинают, и что вообще дети растут везде. Как только меня нарядили, почтальон принес газеты. Папа перебрал газеты и одну из них стал внимательно просматривать. Он долго стоял как зачарованный, не отрывая взгляда от первой страницы, на которой была напечатана большая фотография Сталина. Она занимала три столбца, если не ошибаюсь. Он был снят во весь рост, в белых брюках и белом кителе. Как я сейчас понимаю, это был специальный выпуск, и снимок этот был напечатан тоже специально с большой тщательностью. Спокойно и внушительно стоял этот человек в белом. – Эту фотографию надо вырезать и обязательно повесить на стенку! – сказал папа. Я отправился на день (или утро) рождения. Была прохладная ясная погода. В маленьком дворике стояли два больших дерева красного ткемали. Из открытых окон небольшого домика доносились звуки патефона. Слабый ветер колыхал прозрачные тонкие занавески. На стене той комнаты, где играл патефон, висел портрет Сталина. Его уже вырезали из газеты и повесили на видное место. Пока кто-нибудь обратил бы на меня внимание, я занялся разглядыванием этого снимка. Почему его вырезали из газет и клеили на стены, никто не знал. Наверное, это необходимо, думал я, уставившись на портрет. Интересно, почему я так настойчиво смотрел на этот снимок. Это была всего-навсего вырезанная из газеты фотография, но во взгляде этого человека в белом да и в самой белизне было что-то тревожащее и необъяснимое. Я не стал надолго задерживаться на этом самом утре рождения. Дети разбрелись кто куда, и я тоже отправился домой. Меня не ждали так рано. Спросили, почему я сбежал. Я сказал, что я не сбежал, а ушел. Ну как, говорят, провел время? Сейчас всю душу вытянут своими вопросами, изведут. – Как провел, так и провел, – отвечаю я. После этого меня наконец оставили в покое. Я занялся своими делами, они – своими. В середине дня я неожиданно заявил: – Фокстрот танцевали. – Где танцевали фокстрот? – Там. – Где это – там? Будто они не знают где. – Вы танцевади? – Нет, не мы. – А кто же? – Взрослые. Язык у меня развязался, и я со всеми подробностями рассказал, кто с кем, где, когда и как танцевал фокстрот. Мой рассказ обрадовал и развеселил слушателей. После этого меня спросили, танцевал ли фокстрот такой-то человек. – Это который? – спросил я, прекрасно зная, о ком шла речь. – Такой-то и такой-то. – Да, танцевал. – С кем? Я и на этот вопрос ответил. Взрослые улыбались. Я никак не мог понять, почему это их так заинтересовало. – А почему вы повесили здесь этот снимок? – некстати спросил я вдруг под конец разговора, чем привел в замешательство своих собеседников. Папа спустя некоторое время ответил, что так надо. Так надо. . . Зачем было надо? Многого и сами они не знали... «Так надо», – скажут тебе многозначительно, будто что-то скрывают от тебя... Придя к такому заключению, я стал рисовать. Перед сном я слышал звуки фокстрота. Где-то играл патефон. Где-то танцевали. Засыпая, я видел спокойное лицо человека в белом, и в этом спокойствии чувствовалось что-то тревожное и волнующее. РЕКИ НЕ ТЕКУТ ВСПЯТЬ По Военной дороге двигался поток новобранцев. Они шли пешком из отдаленных районов. С вокзала их отправляли эшелонами до распределительных пунктов, а оттуда прямо на фронт. Шли они усталые, запыленные, с рюкзаками, мешками или просто узелками за спиной. Пройдя мимо нашего дома, сворачивали на Сакирскую улицу и, дойдя до вокзала, располагались на товарной платформе. Там, отдохнув и насытившись взятой в дорогу едой, они начинали кутить. Выпивку приносили с собой, а те, у кого ее не было, покупали. Провожающие – родственники, близкие, знакомые и даже незнакомые – приносили с собой вино, чтобы благословить новобранцев, собирались группами, до отхода эшелона пели, плясали, шумели. Отовсюду неслись звуки гармони, доли и пандури . Новобранцы плясали с рюкзаками за спиной, возбужденные, с перекошенными лицами. Плясали, вскочив друг другу на спины. Таких плясок я не видел ни до (собственно говоря, где я мог их видеть), ни после того. Я был свидетелем и того, как, подняв сына на руки, плясал уходящий на фронт отец. Вечерело. С шипением выпуская клубы дыма, рассыпая искры, пыхтя и вздыхая, грохоча буферами и поскрипывая шпалами, двинулся в путь паровоз, потянув за собой эшелон, конца которому не было видно. Молодые парни на подножках вагонов, цепляясь за поручни, наполовину высунувшись из окон, прощались со знакомыми и незнакомыми, родными, близкими, с сестрами и братьями, с родителями, с женами и детьми – и все до единого обещали скоро вернуться. На следующий день вереницы новобранцев вновь наводнили Военную дорогу. Шли они с рюкзаками, вещевыми мешками и даже узелками за спиной, усталые, запыленные, разморенные. Между нашим домом и забором Габададзе проходила канавка, куда в любую погоду стекала вода. Вода, вытекающая из водопровода, из кранов, и даже сточная. Одним словом, это была обыкновенная сточная канава. Двор располагался над уровнем улицы, и канава сообщалась с открытым коллектором. Сточная вода лилась через ограду двора и падала вниз в довольно широкую и глубокую яму. Однажды разморенный полуденным зноем безусый новобранец выбежал из строя, кинулся к нашей канаве и, прежде чем я успел окликнуть его и предупредить, припал к воде. Я хотел ему крикнуть, чтоб он не пил ее, но было поздно. Новобранец склонился над ямой и подставил ладони под каменную ограду; жадно пил выливающуюся оттуда воду. Утолив жажду, он кинулся догонять свой отряд, вытирая на ходу губы и отряхивая мокрую шапку. . . .Наша канава напомнила ему чистый родник его деревни. Он думал, что всюду такая же чистая вода, как там, откуда он родом. Кто знает, куда потекли ручей или река его жизни, куда влились, где застоялись, где высохли. А может быть, он благополучно прошел свой путь от начала и до конца, но ведь реки вспять не текут. Они возвращаются уже не реками, не чистыми ручейками, а совсем по-иному, ну хотя бы в виде весеннего дождя. УЧИТЕЛЬНИЦА РИСОВАНИЯ Завуч школы вошел к нам в класс с новой учительницей и представил ее ученикам. Сказал, что с сегодняшнего дня она будет учить нас рисованию, что рисование очень интересный предмет, и сейчас, говорит, мы посмотрим, с каким вниманием и прилежанием вы приступите к усвоению этого перспективного вида искусства. Молодая учительница, которая собиралась учить нас рисовать, была одета довольно необычно и смело для того времени, я бы даже сказал — слишком смело. У нее были каштановые, спадающие на щеки волосы, высокая грудь, полные губы и щербатые зубы. Она смеялась по каждому поводу и все время откидывала назад спадающие на лицо волосы. Она провела с нами беседу о рисовании и даже о живописи, если мне не изменяет память. А теперь, сказала она нам, достаньте альбомы и цветные карандаши (ни того, ни другого у нас, разумеется, не было), резинки (резинки у нас были) и нарисуйте овцу, привязанную к дереву цепью. Сперва, оказывается, надо было нарисовать цепь, затем овцу, а потом уже фон. Она сказала, что для фона надо брать не реку, а дом на заднем плане. Низкий каменный дом с открытыми окнами, и что на подоконниках должны стоять горшки с цветами. Как оказалось потом, изображать фон (разумеется, не реку) было необязательно. Если, мол, успеете, нарисуйте, а не успеете – ничего страшного. Главное – нарисовать овцу, привязанную к дереву цепью. Мы приступили к работе. Рисовали кто чем мог. Одни чернилами, другие карандашом, словом, чем попало и на чем попало: на линованных листах, на промокашках, на обложках книг. Вскоре прозвенел звонок, и мы успели нарисовать только цепь, над воплощением которой мы в основном и трудились. Ни разу после этого у нас уже не было урока рисования. А новую учительницу я лично сам видел раза два или три около учительской, а также несколько раз на улице, после чего я уже нигде ее не встречал. И по улице и в школе ходила она вызывающе (тогда я еще не знал этого слова) одетой. Во всяком случае, одевалась она не так, как принято было одеваться в то время. Был январь. Я приехал домой на праздники. За весь декабрь ни одной снежинки не упало на землю, и в январе тоже стояли солнечные дни. Зато дул холодный ветер и по ночам морозило. В полдень, когда солнце заглядывало во все четыре окна залы, в комнате становилось тепло, и лишь свист ветра и монотонное поскрипывание инжировых веток нарушало тишину. В тот день ветер усилился. Еще сильнее скрипели, вздыхали, постукивали друг о друга ветки инжира. С шумом распахнулась железная калитка во дворе и с шумом же захлопнулась за кем-то вошедшим. Женский голос позвал хозяев. Хозяева выглянули, пригласили гостью в дом. Я слышал, как в прихожей кто-то извинился. «Не беспокойтесь, я сама повешу пальто», – говорила гостья. Интересно, кто к нам пожаловал в такую непогоду, подумал я и тут же увидел входящую в комнату полную женщину в преклонном возрасте, с густыми волосами, выкрашенными в вызывающе красноватый цвет. Она, как оказалось, была преподавательницей музыки, давала частные уроки любителям игры на пианино. Меня познакомили с преподавательницей музыки. – Сама я играю только по слуху и обучаю тоже по слуху... – завелась она, показывая щербатые зубы. – А ноты вы не знаете? – спросил ее кто-то из присутствующих. – Знать-то знаю, но преподаю по слуху. Вообще-то я не получила классического музыкального образования. . . Одна песня стоила пять рублей, но в нашей семье не оказалось желающих обучаться музыке. Холодный ветер бил в стекла, раскачивал инжировые ветки, время от времени выл и свистел за окнами. Преподавательница музыки как-то неловко сидела на краю стула и молчала. «Если никому не нужна музыка, чего я здесь сижу?» – думала она, наверное. На ногах у нее были боты в эту сухую ветреную погоду. Я долго не мог припомнить, где видел ее раньше, и вдруг узнал учительницу, которая тридцать лет назад дала мне первый и последний в моей жизни урок рисования. Где она была все это время? Где ее носило? Какие еще предметы преподавала она, прежде чем перешла от рисования к музыке? . . Ей предложили чаю с вареньем. Она выпила, закусила пирогом. Согрелась, оживилась, без спросу подсела к пианино и в какой-то страшно высокой тональности сыграла «Загляни в глаза другу», «Два кувшина я купила, вай, вай...» и тому подобное. От пианино ли дребезжали окна, или от ветра, трудно было понять. Завывания ветра, скрип инжировых веток, позвякивание оконных стекол и гром инструмента слились воедино, и у преподавательницы музыки постепенно пропал весь пыл. Она прекратила игру. Поняла, что не смогла произвести впечатления на окружающих. Сказала, что пианино расстроено. С ней согласились, подтвердив, что действительно оно расстроено. – Пять рублей беру за обучение одной песне, обучаю без нот, по слуху. Сейчас дует ветер, и инструмент расстроен... – нехотя повторяла она. Уходить ей явно не хотелось. На дворе было холодно. По улицам носился ветер, пронизывал до костей. А учительница сидела в ботах в эту сухую погоду. Разве в те годы кто-нибудь носил боты? СИНЯЯ ПТИЦА Деревня наша расположена на склоне горы. По краю села проходит лощина. Река, образуя излучину, огибает скалистые берега, не спеша, спокойно журчит вдоль обрывов и отлогих скал, медленно течет, оставляя позади себя разбросанные там и тут поля и пастбища. Скала, изогнувшись дугой, обхватывает русло реки. Образовавшиеся в скале сланцевые ступени издали напоминают лестницу, а если подойти поближе, можно увидеть; что это всего лишь узенькие длинные терраски. Вершина скалы представляет собой плоскогорье, по ту сторону которого находится другая деревня. Сколько раз приходила мне в голову мысль взобраться на скалу, перейти оттуда в деревню, которую я еще ни разу не видел вблизи, и вернуться назад по тропинке, которой обычно на закате возвращаются с работы домой крестьяне, так и не додумавшись хоть раз подняться на скалу. Я же решил подняться, а если человек принял решение, надо его осуществить. Итак, один-одинешенек, сопровождаемый лишь маленькой белой собачкой, кончик хвоста и ухо у которой были черными, приблизился я к крутой отвесной скале. Легко, без особого труда достигли мы с моськой середины скалы; зато подниматься выше становилось все труднее, и это озадачило меня и заставило призадуматься, но отступать не хотелось. Я стал медленно продвигаться по карнизу слева направо. Собачонка шла следом. Дойдя до середины карниза, я поднялся чуть выше и снова двинулся вправо. Собачка не могла уже идти дальше. Немного помешкав и в конце концов правильно оценив свои возможности, она повернула обратно; не спеша, тем же путем спустилась вниз, примостилась у подножия скалы и, задрав морду кверху, уставилась на меня в ожидании, чем же завершится мое восхождение. Я снова медленно иду вдоль по карнизу. При малейшей возможности поднимаюсь выше и так шаг за шагом, двигаясь по спирали, покоряю уступы. Понимаю, что мое скалолазание добром не кончится, но какая-то сила толкает меня вперед, вверх, к незнакомым, неизведанным местам. Трухлявая горная порода уже рассыпается у меня под ногами, летят вниз камни. Страх овладевает мной, дрожат колени. Я остановился, не могу сдвинуться с места, ни вперед, ни назад. Едва различаю где-то внизу землю. И собачку уже не вижу. Скорее всего, она оставила меня здесь одного и затрусила в сторону дома. Валяется, наверное, сейчас под деревом, высунув язык, как ни в чем не бывало. Даже знать никому не дает, где она меня бросила. Стою и не знаю, как быть. Крикнешь – никто не услышит, а услышит – какой от этого толк! Кто тебе поможет? Мои сверстники сюда не поднимутся, а взрослого эта труха не выдержит. Просто не хватает терпения, а то, если подумать как следует, здесь все-таки можно и постоять и чуть-чуть поразмяться. Я даже сумел повернуться и прислонился спиной к скале. Я увидел гору по ту сторону реки – гору, над которой парила синяя птица. Склон горы весь зарос кустарником, а вершину покрывал мягкий зеленый луг. Я видел, как кружила синяя птица над пронзительно зеленым лугом. Широко раскинув крылья, то плавно, словно не шевелясь, опускалась она вниз, а то вдруг сразу почти незаметно взмывала вверх. А потом снова опускалась, скользя над травой, подобно клочку тумана, и снова взмывала в небо. Кружила над горой, вершина которой была гладким шелковистым лугом. Ястреб это был или коршун, я не мог разобрать. Видел только, что это птица, синяя птица. Синие сверкающие крылья и белая грудь ее переливались под солнцем в лазури, над мягким зеленым лугом. Часто, очень часто уже позднее устремлял я свой взгляд не к скале, где застрял однажды, а к той самой горе, над которой парила синяя птица. Гора напоминала мне курган, и я смотрел на нее каждый раз, когда солнце всходило, и тогда, когда оно садилось. Мне хотелось подняться туда, но я не поднимался. Не делал этого потому, что взобраться туда ничего не стоило, да и не следовало, наверное. Чему быть, того и так не миновать. Подняться можно всегда. Не сегодня, так завтра, а не завтра, так все равно когда-нибудь. А та гора или курган существуют и во мне и вне меня и по сей день. Помню, как стоял я тогда над пропастью, словно слившись со скалой, как боялся этой пропасти и как смотрел на вершину горы, поросшую мягкой зеленой травой. Всякий раз при воспоминании о той горе и о птице, кружащей над ней, трепет охватывает меня, неясное чувство страха овладевает мной. И по сей день то во сне, то наяву вижу я парящую в солнечной лазури синюю птицу, черная тень которой, подобно вылетевшей из кургана душе, блуждает над гладкой поверхностью горы. КНИГА С КАРТИНКАМИ Идет по улице мальчик в коротких штанишках. В руках у него раскрытая книга с картинками. Идет он совсем один, ни на кого не смотрит, никого не замечает. Весь ушел в свою книгу. Медленно, не спеша направляется в мою сторону, подходит все ближе и ближе. Я стою напротив Сакирской улицы у стекольной фабрики. Чуть ниже –заброшенная часть вокзала; недействующие железнодорожные пути; вымазанные мазутом шпалы, сорняки и почерневший щебень между рельсами. Мальчик в коротких штанишках неторопливо, размеренным шагом приближается ко мне. Я не отрываясь смотрю на раскрытую книгу с картинками. Яркие, сияющие краски еще издали режут глаз. Решено. Я отниму у него эту книгу! Здесь все обирают друг друга. Хватают все, что не так лежит. Можешь отнять – отними, забери, вырви прямо из рук. Хоть пуговицу оторви у того, у кого нет ничего ни в руках, ни на голове. Бей, колоти, доводи до слез, до рева. Слабый нападает на сильного, сильный – на бессильного. Закон джунглей царит на земле. Тогда я, кажется, не знал про «закон джунглей», но и не зная я придумал бы его сам, в таком я был настроении. Каких только способов вымогательства не существовало в то время! Невозможно перечесть, чего только не придумали для того, чтобы большой обобрал маленького, сильный – слабого. Остановлюсь лишь на одном – самым удобным методом, как видно, был принцип «одолжи», поскольку им у нас пользовались чаще всего. Заключался он в следующем: человека, которого ты собирался ограбить, следовало вначале попросить, одолжи, мол (неважно, что ты хотел у него отобрать), если он отдавал тебе эту вещь (неважно, какую), ты должен был ее взять и не возвращать, в случае же отказа надо было заморочить ему голову бесконечными «одолжи, одолжи». Не подействует – отними, сказав при этом «верну», но, разумеется, безо всякого возврата. Вот вам начало и конец этой простейшей, на первый взгляд, манипуляции. Сердце у меня сжалось, как только я представил себе, какой крик и рев поднимет мальчишка в коротких штанишках. – Подойди сюда! – скажу я ему. – Нет... – ответит он вызывающе и попятится назад. – Подожди, все равно никуда от меня не убежишь! Он останавливается. Стоит, не смеет бежать. Я подхожу к нему вплотную. – Что это? – Книга. – Одолжи мне ее. – Не одолжу. – Одолжи! – Нет. Не одолжу. – Тогда посмотрим, чья возьмет, – и так далее в таком роде. Потом слезы, рев, борьба. Наконец, пинок в зад – и дело с концом. Пусть себе ревет сколько влезет. И все-таки представить всю эту картину довольно трудно. Как много, наверное, приходилось страдать бедным разбойникам, прежде чем выйти грабить на проезжую дорогу. Мальчик поравнялся со мной и остановился под моим пристальным взглядом. – Подойди! Он подошел. У него светлое округлое лицо, короткие, гладко зачесанные каштановые волосы, глаза синие, взгляд открытый. Он смотрит на меня и улыбается. – Что это у тебя? – Книга. – Одолжи! Отдает. Сбоку на поясе у него болтается маленькая сабля. Я только сейчас заметил ее. Отбираю и саблю. Мальчик смотрит на меня с улыбкой. Он рад, что и я заинтересовался его книжкой и саблей, хочет передать и мне свое восхищение. А книжка действительно прекрасная. Вернее, это не книга, а альбом с рисунками и непонятными для меня надписями. Боже, какие это были удивительные рисунки! Держу я эту чудесную книгу в руке, а саблю под мышкой. Разглядываю картинки, яркие краски режут глаз, рисунки светятся, согревают меня и пугают, уносят далеко, в какой-то неведомый мне мир. – Это твоя сабля? – Моя. – Хорошая! – оценил я саблю и повесил ее ему на плечо. – И книга тоже твоя? – Тоже моя. – Это очень хорошая книга! – сказал я, возвращая книгу. Мальчишка пошел дальше, через несколько шагов он оглянулся и, как мне показалось, призадумавшись, продолжил свой путь, не понимая, отчего я, расстроенный и озабоченный, застыл на одном месте посреди дороги. Я отчетливо вижу и сейчас явившегося мне тогда светлолицего мальчика... И порой, когда сатана вдруг потянется к незримой части моего существа, я снова и снова вижу перед собой явившееся мне однажды лицо, и что-то в душе моей вмиг озаряется, как раскрытая под солнцем книга с картинками. Резо ЧЕЙШВИЛИ Перевела Гина Челидзе Несчастье произошло почти на "Скачать бетховен мелодия слёз"глазах его матери, которая копала торф совсем неподалеку. Когда он произнес это в третий раз, голос "Скачать тихо тихо максим"его донесся уже не с "Фильм скачать евротур"шоссе, а откуда-то снизу, куда он скатился по снегу. Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-проговорил Швейк, ничуть не "Нокаут скачать бесплатно торрент"смутившись,-я в эту бутылку из-под коньяка "Скачать обреченная стать звездой"накачал немного воды. Что мне смерть, раз мы одержали победу и императору возвращены его земли! |
