click spy software click to see more free spy phone tracking tracking for nokia imei

Цитатa

Сложнее всего начать действовать, все остальное зависит только от упорства.  Амелия Эрхарт


ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

https://i.imgur.com/pPkNb7T.jpg
Все считают знаменитую гегелевскую фразу аксимой, но история не всегда повторяется как трагедия или фарс. Такое повторение может быть, уж поверьте, самым настоящим счастьем, и оно с нами случилось дважды – под небом и солнцем Грузии. В 2011 году мы праздновали 80-летие Юрия Ряшенцева в дни Международного русско-грузинского поэтического фестиваля, на котором поэт был почетным гостем, а десять лет спустя, в 2021-м, участники и гости Международной Летней театральной школы «Шекветили-2021» поздравляли Юрия Евгеньевича с 90-летием, и были песни, стихи, танцы, тосты… И было счастье.
А вот и еще одна круглая дата: ровно 40 лет тому назад в Тбилиси вышел сборник стихов и переводов Юрия Ряшенцева «Иверская сторона». Как вы сами понимаете, все 10 000 экземпляров исчезли из магазинов в мгновение ока, и сейчас эта книга – раритет и библиографическая редкость.  
Наш разговор с Юрием Евгеньевичем начался именно с того, что я показала ему мой экземпляр, как говорится, зачитанный до дыр…

– Да... До сих пор «Иверская сторона» и есть моя главная книжка, связанная с Грузией. Я люблю ее. В ней собраны переводы, которые я к тому времени считал главными.

– А как вы начали переводить с грузинского?
– Понимаете, как сложилось... Я работал в отделе поэзии журнала «Юность» и параллельно переводил бурятских поэтов. И моя сестра, которая работала в ленинградской «Библиотеке поэта», предложила мне сделать несколько переводов из Тициана Табидзе – у них как раз выходил его сборник.

– Все началось с Тициана?
– Да, конечно. Я сказал, что буду переводить только при одном условии – сделаю несколько переводов и поеду к жене Тициана, Нине, и его дочке Ните. Если им понравится, то, что я сделал, буду продолжать. Так и договорились. Я поехал в Тбилиси, встретился с Ниной, она одобрила мои переводы, и я взял на перевод довольно большое количество стихотворений Тициана. Как странно, здесь, в Шекветили, я вдруг их вспомнил наизусть.  А ведь никогда не помнил… Ну вот, и я начал переводить – Галактиона Табидзе, Гоглу Леонидзе, Джансуга Чарквиани, Хуту Берулава... Довольно большая «команда» грузинских поэтов у меня образовалась. Я вообще много переводил с разных языков, но грузины для меня – главное. Думаю, что это европейской силы поэзия. И очень своеобразная.

– Поэзия вообще трудно переводима?
– В каждом случае возникают свои трудности. Например, при переводе женщин-поэтесс мужчиной. Соответственно, есть трудности у поэтесс при переводе поэтов-мужчин. В поэзии многое решает жест. «А ты думал – я тоже такая, что можно забыть меня», – говорит Ахматова, и мне всегда казалось, что это «А...»растянуто, то есть, гневное такое «Аааа!». Но в стихотворении написана одна буква «а» и без запятой – это совсем другой жест. Если переводчик нашел верный жест, значит, он попал в точку и может передать автора. Поэтому, когда я переводил, например, Лию Стуруа, то пытался искать какие-то вещи, которые, как мне казалось, характерны для ее походки. Вообще, поэзия – вещь физиологическая.

– Вот тебе и раз.
– Я настаиваю на этом. Поэзия в гораздо большей степени физиологическая, чем идеологическая или какая-то другая. Идей – всего 16, или сколько их там... А вот та физиологическая система, которая и является поэтом, расставляет акценты, придыхания, свойственные именно этому автору. Она все и решает в итоге – получилось или не получилось.

– А как же необъяснимая магия поэзии?
– Так необъяснимое и кроется во всякого рода физиологических вещах. В походке, например. Или в дыхании. Поэт Багрицкий был астматик. И астма сказалась на его стихах, на задыхающемся дыхании, которое создавало ритм. Вот послушайте: «По рыбам, по звездам/ проносит шаланду:/ три грека в Одессу/ везут контрабанду»... Все построено на этом дыхании.

– Что отражается в ваших стихах? Какая у них физиология?
– Конечно, мне самому очень трудно сказать. Хотя на днях Саша Браиловский начал читать стихи, и я сказал: «Что-то знакомое». «Да что вы! – изумился он. – Это ваши стихи, детективная поэма, которую вы когда-то написали. Сразу узнается ваш стиль». Я могу ошибаться, но мне кажется, что для меня характерны перепады. Говорю, говорю вяло и вдруг в неожиданный момент взрываюсь! Никогда не вру в стихах – это грешно, и если я физиологически верен себе, и понимаю, что в этом стихотворении я с пятой строки взорвался, то, значит, пошло.

– Ваш друг Юлий Ким поздравил вас с юбилеем такими строчками: «И ты встаешь, без проволочки,/ душа поет, рука легка,/ пусть кто-то там – ни дня без строчки,/ ты – ни секунды без стиха!» Это правда?
– Если учесть, что вышло пять томов собрания сочинений и после того еще несколько книжек, то, видимо, правда. Понимаете, с возрастом я стал чувствовать, что если сегодня не пишу, то… Нет, день не пропал, абсолютно не пропал. Но мне не по себе. Последнее время физически плохо себя чувствую, если не работаю. Причем у меня есть способы физически приводить себя в то состояние, когда мне хочется работать. Например, образовался затык в стихотворении – ну, не идет оно. И я знаю, что если лягу, то через две минуты пойдет. Почти безошибочно, почти всегда. Что это, если не физиология? Иногда только коснусь головой подушки – и сразу пошло. Вообще, много странного у этой профессии. В советское время все на идею упирали. Хотя идея сама по себе в стихах ничего не стоит. Если я заранее знаю, что именно напишу, – это не будет сочинение, это будет изложение.

– Хочется говорить о серьезных вещах и задавать вам важные вопросы – о жизни, о вере, о смерти, о маме, о любви...
– Очень хорошо. Замечательно.

– Не очень корректный вопрос, вы уж простите. Что значит быть 90-летним? И вы совершенно не выглядите на 90!
– Некоторые говорят, что это благодаря спорту. Я так не думаю, хотя всю жизнь занимаюсь спортом. Знаете, какую кличку мне дали друзья? Вялый! Отчасти иронически, ведь я часто взрывался – но взрывался из крайне вялой позиции. Такое кажущееся отсутствие темперамента... Что такое 90 лет? Хочется много лежать. Тем более последние 4-5 лет я не играю в теннис. Я люблю хорошо делать то, что делаю, и когда вышел на корт после операции и увидел, что не могу играть так, как хотел бы, больше не выходил. Не люблю проигрывать.

– С возрастом что-то меняется?
– Меняется. Довольно стандартно. Если у человека нормальное развитие, то он становится добрее, лучше понимает и больше прощает. Это очевидно. Раньше я не прощал те вещи, которые сегодня для меня совершенно естественны. У меня в жизни довольно много драматических ситуаций, и я не совершаю поступков, которые совершил бы раньше и о которых потом жалел. С возрастом очень много теряешь. И все чаще и чаще. С начала этого года я потерял двух очень близких друзей и одного хорошего знакомого. Не говоря о других вещах... Вообще, смерть – это главная собеседница. Я всю жизнь беседую со смертью. Всякий автор с ней беседует – то уговаривает, то побеждает, то отступает... Мы же выросли в чудовищном обществе, которое нам внушало, что «там» ничего нет, а смерть – это конечный результат. И утешало нас – ничего, мол, там хорошего нет. Если человек представляет, что с его уходом все исчезает, то он, пока жив, не может радоваться. Я не представляю себе искреннего атеиста оптимистическим человеком. В этом смысле Грузия очень много мне дала. У меня есть стихотворение «Легко о смерти говорить с грузином». Грузины абсолютно убеждены, что «там» есть жизнь...

– Вообще, вера ведь должна быть радостной, правда?
– Конечно! В этом смысле церковь скорее убавляет, чем прибавляет. Очень мало священников, которые по-настоящему светлы. Обычно православный священник – существо довольно мрачное. Поэтому у меня к церкви много претензий в этом смысле. И если меня спросят, верующий я или нет...

– Спрашиваю.
– Мне очень трудно ответить.  Я крещеный, одно время довольно часто бывал в церкви. Не могу сказать, что церковь меня успокоила или утешила. Наоборот, я ощутил, что лучше верю без священников, чем рядом с ними... Однажды я был на исповеди – это был единственный раз – и батюшка, к которому я очень хорошо относился, принимал мою исповедь, а одним ухом все время прислушивался – в церкви параллельно происходили разные события, и он время от времени говорил мне «одну минуточку». Вот это «одну минуточку» мне запомнилось навсегда.

– Вы исповедуетесь стихами. Может быть, батюшки вам для этого и не нужны.
– У меня со смертью, с одной стороны, всегда были неприязненные отношения. С другой, я понимал, что на самом деле смерть – не совсем то, что мы себе представляем. Я был очень привязан и до сих пор привязан к маме. Она очень много мне дала. Я всегда ношу медальон с ее портретом. Она была талантливый, смелый и красивый человек. Выросла в начале века, когда атеистическое слово гуляло вовсю. Дед был уездный доктор. И она, соответственно, была светским человеком. Но какие-то прорывы у нее бывали. Хорошо помню Оренбург (тогдашний Чкалов), казачью станицу, в которой я провел всю войну. Мы с мамой едем на лошади – еле запрягли, запрягать-то не умели. И она вдруг вспомнила молитву... Или когда я привез ее в Грузию – мы вышли из дома Ладо Гудиашвили, она зашла в Кашвети и поставила свечку именно за эту семью, за этот дом... Я понимал, что в маме атеизм поработал очень серьезно. Но мне было важно привести ее к тому, во что я сам верил: не может быть, чтобы «там» ничего не было. Не может быть. Мне казалось, что я ее убедил. У меня есть такое воспоминание. В последние годы мама уже не работала. Лежала на диване. Как-то раз зову: «Мама!». Она не отвечает. «Мама, мама!» Никакой реакции. Дышит, но – ничего. И так длилось минут пять. Потом пришла в себя. Такое повторялось не раз и каждый длилось дольше – 10 минут, потом 15 минут. И однажды она мне сказала: «Что ты так нервничаешь? Я в порядке. Я сверху все вижу». И рассказала все, что я потом прочел у Моуди, в книге «Жизнь после смерти». То есть я получил подтверждение от собственной мамы.

– Давайте про любовь. У Моэма есть фраза – любовь не стоит всего того шума, который вокруг нее поднимают.
– Она может стоить, а может и не стоить. Но если стоит – то это, может быть, единственное на свете, что того стоит. Любовь – это то, что запомнилось. При этом, если уж совсем откровенно говорить, у меня так устроен организм, что если это любовь, то физиология в данном случае – не главное. Но зато она главная в отношениях с другими. Вот такая раздвоенность. Если любишь, главное – любоваться, главное – чтобы нравилась. А какая-то другая девушка может совершенно не нравиться. Но влечь к ней может со страшной силой.

– Мужские дела.
– Вот это и есть раздвоенность. Разные были истории – и серьезные, и не очень. Череда прелестных очаровательных женщин… Кого-то я похоронил, с кем-то до сих пор перезваниваемся, дружим...  И, наконец, Галка. Она со мной уже – страшно сказать! – тридцать лет. Сначала я научил ее водить машину – и сейчас она гоняет, как сумасшедшая. Потом научил играть в теннис и получил прекрасного партнера. Потом мы начали вместе писать пьесы. Она необыкновенный человек. Жизнь сложилась!

– Вы рассказывали что поздно пришли в поэзию. Как вы думаете, можно ли опоздать с выбором профессии?
– Опоздать можно… У меня есть такие строчки: «Не люблю целеустремленных/ и ценю их, а не люблю». Это в шутку сказано, конечно, но я на самом деле не люблю, когда люди идут к цели, ломая все на свете. Я всегда делал то, что хотел. Например, очень серьезно относился к спорту, играл в приличных волейбольных командах на уровне первого разряда. Мне нравилось писать стихи. Другие мучились – ой, мне 28 лет, а я еще книгу не издал. Ну и что? Мне было 35, и у меня не было ни одной книги. Ну и что? Меня это никогда не волновало. Правда, одна из моих умных сестер-филологичек однажды сказала: «Юра, ты понимаешь, еще чуть-чуть – и ты не состоишься». К тому времени уже было ясно, что я занимаюсь литературой. Стихи-то я писал, а сам ездил по стадионам, и никаких плодов литература мне не приносила. Но я, видимо, очень счастливый человек, потому что целеустремленность мне была не нужна.

– Все приходило само собой?
– Я никогда не дружил с тем, с кем надо, и не пользовался дружбой тех, с кем дружил. Например, Борис Слуцкий. Или Давид Самойлов. Я любил обоих, был хорошо с ними знаком. Но никогда не читал им своих стихов. Дошло до того, что, когда вышла моя первая книжка, позвонил Слуцкий (я изумился – он никогда мне не звонил) и сказал: «Я только что прочел вашу книгу. Это не та книга, которая нужна народу, который любит черный хлеб и которому нужен черный хлеб. У вас своя дорога». И повесил трубку. Это был большой комплимент. Да, у меня все получалось само собой. Но лет на 25 позже, чем могло бы быть. И что с того? А случилось бы все раньше, и я пропустил бы пять прелестных женщин, десятки классных соревнований и так далее. Я везун. Сейчас мне вдруг дали дачу в Переделкино. Но мое заявление в первый раз «потеряли» аж в 1990 году. Тридцать лет прошло! То есть в итоге я все получаю – но поздновато. Вот отсюда и образовалось 90 лет. Знаете, я никогда не представлял себе ангела-хранителя. Но похоже, что какое-то если не существо, то вещество, которое тебя охраняет, все-таки есть. Иначе бы я не дожил до этих лет. Я пошел сегодня плавать, заплыл метров на 50, и меня волна потащила в море… Я вышел на берег и вспомнил, сколько таких ситуаций, но с гораздо большей опасностью, случалось в Пицунде, в Крыму – и каждый раз я как-то выходил… У меня есть друг, мы дружим с 13-ти лет. Чего только с нами не происходило, в какие только ситуации не попадали – но все время из них выскакивали. Конечно, я счастливец! Но я не задумывался об этом, и жизнь прошла счастливо. А если бы задумался: боже мой, мне 50, а меня никто не знает! Сколько людей погибло от таких мыслей…

– «Мимоходом лишь подумаем о славе, но ни пальцем для нее не шевельнем».
– Правильно.

– По-видимому, вам незнакома зависть?
– Не знаю, не задумывался об этом. Хотя были моменты, связанные со спортом, когда я вдруг осознавал, что некоторые мои ровесники уже играют за мастеров. Но это была не зависть, нет. Удрученное состояние. А в литературе – нет, не завидовал. Я знал, что я это умею. А слава многих моих товарищей была весьма сомнительна…

– А вот эти слова, вами переведенные: «Пусть побледнеют лица других поэтов»?
– Это Тициан Табидзе. Сумасшедшая дерзость! Я бы никогда так не написал. Это чисто грузинское! Если посмотреть со стороны, как грузин объясняется с девушкой, – полное ощущение драмы. А потом выясняется, что он ее просто в кино приглашал, а она занята была. Когда переводишь  грузинского поэта, температура должна быть выше на пять градусов по сравнению со всем остальным! Это должно выглядеть по-русски именно так. Потому что есть комнатная температура, а есть температура кипения. Грузины кипят.

– Поговорим о воспитании. Как вас воспитывали? Как воспитываете вы?
– Я плохой воспитатель. И вижу это по своим детям. У меня было несколько воспитателей. Мама – она воспитывала собственным примером. Двор. Полублатной московский двор, абсолютно хулиганский, где только два человека не имели приводов в милицию. Один из них был я. Хотя драться приходилось часто, но это обычное дело. Двор дал закалку. Это хорошая школа, и большая мамина заслуга, что она не вынула меня из двора.

– Вы жалеете о чем-нибудь?
– Если и жалею, то о том, что не занялся режиссурой. Совокупность музыки, пластики, слова – это просто замечательно. А еще я совершенно больной человек в отношении красок. Вот смотрю на этот сумасшедший газон – разные оттенки зеленого… Конечно, я был бы счастлив, если бы овладел этим. Если бы мог передавать это... А музыка? Говорят, у меня хороший слух. Мама мечтала, чтобы я играл на рояле. Потом гитару мне купила. И все мимо... Я окончил педагогический институт имени Ленина – самый поющий институт. Все пели! Но я никогда подобным не занимался. Видел, что это – самодеятельность. Юлька Ким – другое дело. Он настоящий мастер. Булат Окуджава – да! Его стихи, без всякой музыки, – это стихи. А вот Визбор... Хороший парень, замечательная личность, уникальная, но... Стихи – не главная его сила. Я всегда пел вместе с друзьями в компаниях, но не запел сам. Начисто не перевариваю никакой самодеятельности. В этом смысле я жестокий профессионал. Если строка хромает, как можно идти дальше? Я, например, не могу сочинить вторую строку, если у меня первая не пластична.

– Есть теория, что поэт – это приемник, ему диктуют, осталось только записать.  Большинство поэтов так говорит.
– Нуууу... Большинство... Большинство поэтов из Союза писателей – они кто? Кто в Союзе писателей является писателем?

– Так считают и те поэты, которые приезжали к нам на фестиваль. Вы их знаете.
– Фестивали – рассадник самодеятельности. Они замечательные ребята, я их всех люблю. Но когда кто-то из них приходит ко мне, я говорю с ними жестко – потому что тут нельзя обманывать. Тебе самому нравится? Давай, бог в помощь. Лучше стихи писать, чем водку пить. Ты получил удовольствие от своего стишка, ну и слава богу. Но не претендуй на то, чтобы еще сто тысяч человек любовались твоими виршами.

– Значит, говорите прямо в лоб?
– Прямо в лоб. А как иначе? Я могу выразиться мягче по интонации, но слова будут именно такими.

– Вы сказали, что хотели быть режиссером. Если пофантазировать – что бы вы хотели поставить?
– Никогда не думал над этим.

– В каком жанре хотя бы?
– Знаете, я не люблю юмора.

– ?!
– Да. Не люблю профессионального юмора, эти концерты, на которых один за другим выходят сатирики, а потом считают – у меня 15 смехов, а у меня 18... Я читаю Гоголя или, например, Достоевского, а его юмор поразителен, и понимаю – это и есть жизнь. Но когда человек пишет специальное произведение для смеха, меня это раздражает. Хотя Ильф и Петров замечательны, и Булгаков, я их обожаю... Не случайно мы с Галей сделали в Польше спектакль «Мастер и Маргарита». Но ведь их целью не было специально насмешить. Вот в чем дело. Поймите, это не значит, что я не ценю людей, которые профессионально занимаются юмором. Но очень мало кто из них меня цепляет. Они выходят на сцену, и я просто вижу, что этот, например, рассчитывает на 4 смеха. Это видно. Противно и смешно.

– Значит, комедию вы бы не поставили... А что-нибудь патриотическое?
– Я вообще не очень верю в некоторые кардинальные вещи. Не верю в заядлый патриотизм, который построен на том, что ты получаешь деньги неизвестно за что, а если тебе урежут зарплату, то твой патриотизм кончится. Как известно, патриотизм – последнее прибежище негодяя. Официальный патриотизм – один из бичей, которые существовали всегда. Конечно, мы все любим нашу землю. Я знаю ее и в столичном проявлении, и в провинциальном – на уровне какой-нибудь станицы. Здесь замечательная природа и замечательные люди – художники, творцы. Я считаю, что русские – очень талантливый народ. Ненормально талантливый! Если бы вы видели, сколько писем приходило в отдел поэзии журнала «Юность» – неграмотных, но талантливых!  Помню, прислали тетрадочку. Открываю. «Пишет вам Тамара такая-то из города воров и проституток Тольятти. Я сама проститутка. Вот мои стихи».  И дальше стихотворение «Утро»: «Гляжу я на челку/ и думаю – мразь,/ какому ты волку/ вчера отдалась?» Здорово! Я сдуру ей написал – никакая вы не проститутка, вы талантливый человек, приходите в редакцию… Но она не появилась. Может, решила, что ее отловить хотят? Таких самородков – масса! Актеры, поэты, художники, мастеровые… Обидно, что этот талантливейший народ никак не может получить возможность выражать себя так, как он того заслуживает.

– Мы беседуем с вами десять лет спустя. Что сделано за эти годы? Что осталось неосуществленным?
– Если что и не осуществлено, так по причине моей собственной неподвижности. Я очень мало подвижный человек. Либретто оперы «Преступление и наказание», которая сейчас идет в России с большим успехом, было написано и отдано композитору в 1979 году. А опера вышла совсем недавно. Вышло пять томов собрания сочинений. В четвертом томе – пьесы, которые я никому не показывал и никуда не пробивал. Я слишком инертен.

– Вы, как Атос, ждете, когда экипировка придет к вам сама.
– Да, совершенно верно. А не придет – и не надо. Понимаете, я испытываю интерес, когда работаю над вещью. Закончив, хочу ее показать. Но это желание длится два-три дня. А дальше я занимаюсь следующей вещью, и заниматься предыдущей, пробивать ее, мне не хочется.

– Я все еще не задала вам самый главный вопрос: а в чем все-таки смысл жизни?
– Только в самой жизни. В этом самом нашем существовании. Все очень просто.


Нина Шадури

Зардалишвили(Шадури) Нина
Об авторе:
филолог, литературовед, журналист

Член Союза писателей Грузии. Заведующая литературной частью Тбилисского государственного академического русского драматического театра имени А.С. Грибоедова. Окончила с отличием филологический факультет и аспирантуру Тбилисского государственного университета (ТГУ) имени Ив. Джавахишвили. В течение 15 лет работала диктором и корреспондентом Гостелерадиокомитета Грузии. Преподавала историю и теорию литературы в ТГУ. Автор статей по теории литературы. Участник ряда международных научных конференций по русской филологии. Автор, соавтор, составитель, редактор более 20-ти художественных, научных и публицистических изданий.
Подробнее >>
 
Четверг, 05. Декабря 2024