| ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ |
 А вот и еще одна круглая дата: ровно 40 лет тому назад в Тбилиси вышел сборник стихов и переводов Юрия Ряшенцева «Иверская сторона». Как вы сами понимаете, все 10 000 экземпляров исчезли из магазинов в мгновение ока, и сейчас эта книга – раритет и библиографическая редкость. Наш разговор с Юрием Евгеньевичем начался именно с того, что я показала ему мой экземпляр, как говорится, зачитанный до дыр… – Да... До сих пор «Иверская сторона» и есть моя главная книжка, связанная с Грузией. Я люблю ее. В ней собраны переводы, которые я к тому времени считал главными. – А как вы начали переводить с грузинского? – Понимаете, как сложилось... Я работал в отделе поэзии журнала «Юность» и параллельно переводил бурятских поэтов. И моя сестра, которая работала в ленинградской «Библиотеке поэта», предложила мне сделать несколько переводов из Тициана Табидзе – у них как раз выходил его сборник. – Все началось с Тициана? – Да, конечно. Я сказал, что буду переводить только при одном условии – сделаю несколько переводов и поеду к жене Тициана, Нине, и его дочке Ните. Если им понравится, то, что я сделал, буду продолжать. Так и договорились. Я поехал в Тбилиси, встретился с Ниной, она одобрила мои переводы, и я взял на перевод довольно большое количество стихотворений Тициана. Как странно, здесь, в Шекветили, я вдруг их вспомнил наизусть. А ведь никогда не помнил… Ну вот, и я начал переводить – Галактиона Табидзе, Гоглу Леонидзе, Джансуга Чарквиани, Хуту Берулава... Довольно большая «команда» грузинских поэтов у меня образовалась. Я вообще много переводил с разных языков, но грузины для меня – главное. Думаю, что это европейской силы поэзия. И очень своеобразная. – Поэзия вообще трудно переводима? – В каждом случае возникают свои трудности. Например, при переводе женщин-поэтесс мужчиной. Соответственно, есть трудности у поэтесс при переводе поэтов-мужчин. В поэзии многое решает жест. «А ты думал – я тоже такая, что можно забыть меня», – говорит Ахматова, и мне всегда казалось, что это «А...»растянуто, то есть, гневное такое «Аааа!». Но в стихотворении написана одна буква «а» и без запятой – это совсем другой жест. Если переводчик нашел верный жест, значит, он попал в точку и может передать автора. Поэтому, когда я переводил, например, Лию Стуруа, то пытался искать какие-то вещи, которые, как мне казалось, характерны для ее походки. Вообще, поэзия – вещь физиологическая. – Вот тебе и раз. – Я настаиваю на этом. Поэзия в гораздо большей степени физиологическая, чем идеологическая или какая-то другая. Идей – всего 16, или сколько их там... А вот та физиологическая система, которая и является поэтом, расставляет акценты, придыхания, свойственные именно этому автору. Она все и решает в итоге – получилось или не получилось. – А как же необъяснимая магия поэзии? – Так необъяснимое и кроется во всякого рода физиологических вещах. В походке, например. Или в дыхании. Поэт Багрицкий был астматик. И астма сказалась на его стихах, на задыхающемся дыхании, которое создавало ритм. Вот послушайте: «По рыбам, по звездам/ проносит шаланду:/ три грека в Одессу/ везут контрабанду»... Все построено на этом дыхании. – Что отражается в ваших стихах? Какая у них физиология? – Конечно, мне самому очень трудно сказать. Хотя на днях Саша Браиловский начал читать стихи, и я сказал: «Что-то знакомое». «Да что вы! – изумился он. – Это ваши стихи, детективная поэма, которую вы когда-то написали. Сразу узнается ваш стиль». Я могу ошибаться, но мне кажется, что для меня характерны перепады. Говорю, говорю вяло и вдруг в неожиданный момент взрываюсь! Никогда не вру в стихах – это грешно, и если я физиологически верен себе, и понимаю, что в этом стихотворении я с пятой строки взорвался, то, значит, пошло. – Ваш друг Юлий Ким поздравил вас с юбилеем такими строчками: «И ты встаешь, без проволочки,/ душа поет, рука легка,/ пусть кто-то там – ни дня без строчки,/ ты – ни секунды без стиха!» Это правда? – Если учесть, что вышло пять томов собрания сочинений и после того еще несколько книжек, то, видимо, правда. Понимаете, с возрастом я стал чувствовать, что если сегодня не пишу, то… Нет, день не пропал, абсолютно не пропал. Но мне не по себе. Последнее время физически плохо себя чувствую, если не работаю. Причем у меня есть способы физически приводить себя в то состояние, когда мне хочется работать. Например, образовался затык в стихотворении – ну, не идет оно. И я знаю, что если лягу, то через две минуты пойдет. Почти безошибочно, почти всегда. Что это, если не физиология? Иногда только коснусь головой подушки – и сразу пошло. Вообще, много странного у этой профессии. В советское время все на идею упирали. Хотя идея сама по себе в стихах ничего не стоит. Если я заранее знаю, что именно напишу, – это не будет сочинение, это будет изложение. – Хочется говорить о серьезных вещах и задавать вам важные вопросы – о жизни, о вере, о смерти, о маме, о любви... – Очень хорошо. Замечательно. – Не очень корректный вопрос, вы уж простите. Что значит быть 90-летним? И вы совершенно не выглядите на 90! – Некоторые говорят, что это благодаря спорту. Я так не думаю, хотя всю жизнь занимаюсь спортом. Знаете, какую кличку мне дали друзья? Вялый! Отчасти иронически, ведь я часто взрывался – но взрывался из крайне вялой позиции. Такое кажущееся отсутствие темперамента... Что такое 90 лет? Хочется много лежать. Тем более последние 4-5 лет я не играю в теннис. Я люблю хорошо делать то, что делаю, и когда вышел на корт после операции и увидел, что не могу играть так, как хотел бы, больше не выходил. Не люблю проигрывать. – С возрастом что-то меняется? – Меняется. Довольно стандартно. Если у человека нормальное развитие, то он становится добрее, лучше понимает и больше прощает. Это очевидно. Раньше я не прощал те вещи, которые сегодня для меня совершенно естественны. У меня в жизни довольно много драматических ситуаций, и я не совершаю поступков, которые совершил бы раньше и о которых потом жалел. С возрастом очень много теряешь. И все чаще и чаще. С начала этого года я потерял двух очень близких друзей и одного хорошего знакомого. Не говоря о других вещах... Вообще, смерть – это главная собеседница. Я всю жизнь беседую со смертью. Всякий автор с ней беседует – то уговаривает, то побеждает, то отступает... Мы же выросли в чудовищном обществе, которое нам внушало, что «там» ничего нет, а смерть – это конечный результат. И утешало нас – ничего, мол, там хорошего нет. Если человек представляет, что с его уходом все исчезает, то он, пока жив, не может радоваться. Я не представляю себе искреннего атеиста оптимистическим человеком. В этом смысле Грузия очень много мне дала. У меня есть стихотворение «Легко о смерти говорить с грузином». Грузины абсолютно убеждены, что «там» есть жизнь... – Вообще, вера ведь должна быть радостной, правда? – Конечно! В этом смысле церковь скорее убавляет, чем прибавляет. Очень мало священников, которые по-настоящему светлы. Обычно православный священник – существо довольно мрачное. Поэтому у меня к церкви много претензий в этом смысле. И если меня спросят, верующий я или нет... – Спрашиваю. – Мне очень трудно ответить. Я крещеный, одно время довольно часто бывал в церкви. Не могу сказать, что церковь меня успокоила или утешила. Наоборот, я ощутил, что лучше верю без священников, чем рядом с ними... Однажды я был на исповеди – это был единственный раз – и батюшка, к которому я очень хорошо относился, принимал мою исповедь, а одним ухом все время прислушивался – в церкви параллельно происходили разные события, и он время от времени говорил мне «одну минуточку». Вот это «одну минуточку» мне запомнилось навсегда. – Вы исповедуетесь стихами. Может быть, батюшки вам для этого и не нужны. – У меня со смертью, с одной стороны, всегда были неприязненные отношения. С другой, я понимал, что на самом деле смерть – не совсем то, что мы себе представляем. Я был очень привязан и до сих пор привязан к маме. Она очень много мне дала. Я всегда ношу медальон с ее портретом. Она была талантливый, смелый и красивый человек. Выросла в начале века, когда атеистическое слово гуляло вовсю. Дед был уездный доктор. И она, соответственно, была светским человеком. Но какие-то прорывы у нее бывали. Хорошо помню Оренбург (тогдашний Чкалов), казачью станицу, в которой я провел всю войну. Мы с мамой едем на лошади – еле запрягли, запрягать-то не умели. И она вдруг вспомнила молитву... Или когда я привез ее в Грузию – мы вышли из дома Ладо Гудиашвили, она зашла в Кашвети и поставила свечку именно за эту семью, за этот дом... Я понимал, что в маме атеизм поработал очень серьезно. Но мне было важно привести ее к тому, во что я сам верил: не может быть, чтобы «там» ничего не было. Не может быть. Мне казалось, что я ее убедил. У меня есть такое воспоминание. В последние годы мама уже не работала. Лежала на диване. Как-то раз зову: «Мама!». Она не отвечает. «Мама, мама!» Никакой реакции. Дышит, но – ничего. И так длилось минут пять. Потом пришла в себя. Такое повторялось не раз и каждый длилось дольше – 10 минут, потом 15 минут. И однажды она мне сказала: «Что ты так нервничаешь? Я в порядке. Я сверху все вижу». И рассказала все, что я потом прочел у Моуди, в книге «Жизнь после смерти». То есть я получил подтверждение от собственной мамы. – Давайте про любовь. У Моэма есть фраза – любовь не стоит всего того шума, который вокруг нее поднимают. – Она может стоить, а может и не стоить. Но если стоит – то это, может быть, единственное на свете, что того стоит. Любовь – это то, что запомнилось. При этом, если уж совсем откровенно говорить, у меня так устроен организм, что если это любовь, то физиология в данном случае – не главное. Но зато она главная в отношениях с другими. Вот такая раздвоенность. Если любишь, главное – любоваться, главное – чтобы нравилась. А какая-то другая девушка может совершенно не нравиться. Но влечь к ней может со страшной силой. – Мужские дела. – Вот это и есть раздвоенность. Разные были истории – и серьезные, и не очень. Череда прелестных очаровательных женщин… Кого-то я похоронил, с кем-то до сих пор перезваниваемся, дружим... И, наконец, Галка. Она со мной уже – страшно сказать! – тридцать лет. Сначала я научил ее водить машину – и сейчас она гоняет, как сумасшедшая. Потом научил играть в теннис и получил прекрасного партнера. Потом мы начали вместе писать пьесы. Она необыкновенный человек. Жизнь сложилась! – Вы рассказывали что поздно пришли в поэзию. Как вы думаете, можно ли опоздать с выбором профессии? – Опоздать можно… У меня есть такие строчки: «Не люблю целеустремленных/ и ценю их, а не люблю». Это в шутку сказано, конечно, но я на самом деле не люблю, когда люди идут к цели, ломая все на свете. Я всегда делал то, что хотел. Например, очень серьезно относился к спорту, играл в приличных волейбольных командах на уровне первого разряда. Мне нравилось писать стихи. Другие мучились – ой, мне 28 лет, а я еще книгу не издал. Ну и что? Мне было 35, и у меня не было ни одной книги. Ну и что? Меня это никогда не волновало. Правда, одна из моих умных сестер-филологичек однажды сказала: «Юра, ты понимаешь, еще чуть-чуть – и ты не состоишься». К тому времени уже было ясно, что я занимаюсь литературой. Стихи-то я писал, а сам ездил по стадионам, и никаких плодов литература мне не приносила. Но я, видимо, очень счастливый человек, потому что целеустремленность мне была не нужна. – Все приходило само собой? – Я никогда не дружил с тем, с кем надо, и не пользовался дружбой тех, с кем дружил. Например, Борис Слуцкий. Или Давид Самойлов. Я любил обоих, был хорошо с ними знаком. Но никогда не читал им своих стихов. Дошло до того, что, когда вышла моя первая книжка, позвонил Слуцкий (я изумился – он никогда мне не звонил) и сказал: «Я только что прочел вашу книгу. Это не та книга, которая нужна народу, который любит черный хлеб и которому нужен черный хлеб. У вас своя дорога». И повесил трубку. Это был большой комплимент. Да, у меня все получалось само собой. Но лет на 25 позже, чем могло бы быть. И что с того? А случилось бы все раньше, и я пропустил бы пять прелестных женщин, десятки классных соревнований и так далее. Я везун. Сейчас мне вдруг дали дачу в Переделкино. Но мое заявление в первый раз «потеряли» аж в 1990 году. Тридцать лет прошло! То есть в итоге я все получаю – но поздновато. Вот отсюда и образовалось 90 лет. Знаете, я никогда не представлял себе ангела-хранителя. Но похоже, что какое-то если не существо, то вещество, которое тебя охраняет, все-таки есть. Иначе бы я не дожил до этих лет. Я пошел сегодня плавать, заплыл метров на 50, и меня волна потащила в море… Я вышел на берег и вспомнил, сколько таких ситуаций, но с гораздо большей опасностью, случалось в Пицунде, в Крыму – и каждый раз я как-то выходил… У меня есть друг, мы дружим с 13-ти лет. Чего только с нами не происходило, в какие только ситуации не попадали – но все время из них выскакивали. Конечно, я счастливец! Но я не задумывался об этом, и жизнь прошла счастливо. А если бы задумался: боже мой, мне 50, а меня никто не знает! Сколько людей погибло от таких мыслей… – «Мимоходом лишь подумаем о славе, но ни пальцем для нее не шевельнем». – Правильно. – По-видимому, вам незнакома зависть? – Не знаю, не задумывался об этом. Хотя были моменты, связанные со спортом, когда я вдруг осознавал, что некоторые мои ровесники уже играют за мастеров. Но это была не зависть, нет. Удрученное состояние. А в литературе – нет, не завидовал. Я знал, что я это умею. А слава многих моих товарищей была весьма сомнительна… – А вот эти слова, вами переведенные: «Пусть побледнеют лица других поэтов»? – Это Тициан Табидзе. Сумасшедшая дерзость! Я бы никогда так не написал. Это чисто грузинское! Если посмотреть со стороны, как грузин объясняется с девушкой, – полное ощущение драмы. А потом выясняется, что он ее просто в кино приглашал, а она занята была. Когда переводишь грузинского поэта, температура должна быть выше на пять градусов по сравнению со всем остальным! Это должно выглядеть по-русски именно так. Потому что есть комнатная температура, а есть температура кипения. Грузины кипят. – Поговорим о воспитании. Как вас воспитывали? Как воспитываете вы? – Я плохой воспитатель. И вижу это по своим детям. У меня было несколько воспитателей. Мама – она воспитывала собственным примером. Двор. Полублатной московский двор, абсолютно хулиганский, где только два человека не имели приводов в милицию. Один из них был я. Хотя драться приходилось часто, но это обычное дело. Двор дал закалку. Это хорошая школа, и большая мамина заслуга, что она не вынула меня из двора. – Вы жалеете о чем-нибудь? – Если и жалею, то о том, что не занялся режиссурой. Совокупность музыки, пластики, слова – это просто замечательно. А еще я совершенно больной человек в отношении красок. Вот смотрю на этот сумасшедший газон – разные оттенки зеленого… Конечно, я был бы счастлив, если бы овладел этим. Если бы мог передавать это... А музыка? Говорят, у меня хороший слух. Мама мечтала, чтобы я играл на рояле. Потом гитару мне купила. И все мимо... Я окончил педагогический институт имени Ленина – самый поющий институт. Все пели! Но я никогда подобным не занимался. Видел, что это – самодеятельность. Юлька Ким – другое дело. Он настоящий мастер. Булат Окуджава – да! Его стихи, без всякой музыки, – это стихи. А вот Визбор... Хороший парень, замечательная личность, уникальная, но... Стихи – не главная его сила. Я всегда пел вместе с друзьями в компаниях, но не запел сам. Начисто не перевариваю никакой самодеятельности. В этом смысле я жестокий профессионал. Если строка хромает, как можно идти дальше? Я, например, не могу сочинить вторую строку, если у меня первая не пластична. – Есть теория, что поэт – это приемник, ему диктуют, осталось только записать. Большинство поэтов так говорит. – Нуууу... Большинство... Большинство поэтов из Союза писателей – они кто? Кто в Союзе писателей является писателем? – Так считают и те поэты, которые приезжали к нам на фестиваль. Вы их знаете. – Фестивали – рассадник самодеятельности. Они замечательные ребята, я их всех люблю. Но когда кто-то из них приходит ко мне, я говорю с ними жестко – потому что тут нельзя обманывать. Тебе самому нравится? Давай, бог в помощь. Лучше стихи писать, чем водку пить. Ты получил удовольствие от своего стишка, ну и слава богу. Но не претендуй на то, чтобы еще сто тысяч человек любовались твоими виршами. – Значит, говорите прямо в лоб? – Прямо в лоб. А как иначе? Я могу выразиться мягче по интонации, но слова будут именно такими. – Вы сказали, что хотели быть режиссером. Если пофантазировать – что бы вы хотели поставить? – Никогда не думал над этим. – В каком жанре хотя бы? – Знаете, я не люблю юмора. – ?! – Да. Не люблю профессионального юмора, эти концерты, на которых один за другим выходят сатирики, а потом считают – у меня 15 смехов, а у меня 18... Я читаю Гоголя или, например, Достоевского, а его юмор поразителен, и понимаю – это и есть жизнь. Но когда человек пишет специальное произведение для смеха, меня это раздражает. Хотя Ильф и Петров замечательны, и Булгаков, я их обожаю... Не случайно мы с Галей сделали в Польше спектакль «Мастер и Маргарита». Но ведь их целью не было специально насмешить. Вот в чем дело. Поймите, это не значит, что я не ценю людей, которые профессионально занимаются юмором. Но очень мало кто из них меня цепляет. Они выходят на сцену, и я просто вижу, что этот, например, рассчитывает на 4 смеха. Это видно. Противно и смешно. – Значит, комедию вы бы не поставили... А что-нибудь патриотическое? – Я вообще не очень верю в некоторые кардинальные вещи. Не верю в заядлый патриотизм, который построен на том, что ты получаешь деньги неизвестно за что, а если тебе урежут зарплату, то твой патриотизм кончится. Как известно, патриотизм – последнее прибежище негодяя. Официальный патриотизм – один из бичей, которые существовали всегда. Конечно, мы все любим нашу землю. Я знаю ее и в столичном проявлении, и в провинциальном – на уровне какой-нибудь станицы. Здесь замечательная природа и замечательные люди – художники, творцы. Я считаю, что русские – очень талантливый народ. Ненормально талантливый! Если бы вы видели, сколько писем приходило в отдел поэзии журнала «Юность» – неграмотных, но талантливых! Помню, прислали тетрадочку. Открываю. «Пишет вам Тамара такая-то из города воров и проституток Тольятти. Я сама проститутка. Вот мои стихи». И дальше стихотворение «Утро»: «Гляжу я на челку/ и думаю – мразь,/ какому ты волку/ вчера отдалась?» Здорово! Я сдуру ей написал – никакая вы не проститутка, вы талантливый человек, приходите в редакцию… Но она не появилась. Может, решила, что ее отловить хотят? Таких самородков – масса! Актеры, поэты, художники, мастеровые… Обидно, что этот талантливейший народ никак не может получить возможность выражать себя так, как он того заслуживает. – Мы беседуем с вами десять лет спустя. Что сделано за эти годы? Что осталось неосуществленным? – Если что и не осуществлено, так по причине моей собственной неподвижности. Я очень мало подвижный человек. Либретто оперы «Преступление и наказание», которая сейчас идет в России с большим успехом, было написано и отдано композитору в 1979 году. А опера вышла совсем недавно. Вышло пять томов собрания сочинений. В четвертом томе – пьесы, которые я никому не показывал и никуда не пробивал. Я слишком инертен. – Вы, как Атос, ждете, когда экипировка придет к вам сама. – Да, совершенно верно. А не придет – и не надо. Понимаете, я испытываю интерес, когда работаю над вещью. Закончив, хочу ее показать. Но это желание длится два-три дня. А дальше я занимаюсь следующей вещью, и заниматься предыдущей, пробивать ее, мне не хочется. – Я все еще не задала вам самый главный вопрос: а в чем все-таки смысл жизни? – Только в самой жизни. В этом самом нашем существовании. Все очень просто. Нина Шадури | |||||||
|
|||||||
