Невозможно забыть, как приветствовал филологов-первокурсников Дмитрий Чантуришвили, выдающийся грузинский лингвист: «Вы выбрали самую прекрасную профессию в мире. Нет большего счастья, чем занятия филологией».
Мне выпала удача поговорить с ученым, который относится к своему делу именно так – с радостью и восхищением. В Тбилиси побывал профессор кафедры гуманитарных наук Государственного университета г. Мачерата (Италия), доктор филологии Витторио Томеллери.

– По какому поводу вы приехали в Тбилиси?
– Приехал, потому что соскучился. Не был здесь 12 лет. Впервые я побывал  в Грузии в 2002 году. В то время я получил стипендию фонда DAAD – Германской службы академических обменов. Фонд предлагал стипендии тем, кто намерен заниматься странами Восточной Европы и Советского Союза, а я тогда как раз работал в Германии. Я приехал в Грузию, прошел курсы грузинского языка в Школе картвелологии Тбилисского университета, которой руководит академик Элгуджа Хинтибидзе. Одновременно сидел в библиотеке и искал материалы для своей научной работы.

– Какой темой занимались?
– Изучением категорий глагольного вида в грузинском языке в сопоставлении с русским и осетинским языками. Снова приехал спустя два года, в августе-сентябре 2004 года. Как раз во время трагических событий в Беслане. Мой приезд был связан с изучением осетинского языка, который я учил одновременно с грузинским. Моей мечтой было сопоставить грузинский и осетинский не только в лингвистическом плане, но и в культурном, то есть рассмотреть вопрос взаимоотношений между двумя народами. Я хотел пожить и поработать в Цхинвали, наблюдая за тем, как живут люди. Но… Случилась война. Это большая трагедия для Грузии, для региона, для обоих народов. И для меня лично тоже, потому что я понял, что не смогу осуществить свой научный проект.

– Вы сказали, что соскучились. Это лирическое преувеличение?
– Не совсем. Просто решил, что пора. Я так долго не занимался конкретно грузинским языком, грузинской культурой. Но, хотя физически я здесь не находился, мои контакты с Грузией не прерывались. У меня тесные связи и в научном, и в человеческом отношении. В 2010 году в моем родном городе Мачерата я вместе с коллегой Мананой Топадзе организовал Международную конференцию по кавказским языкам «Current advances in Caucasian studies». К нам приехало много грузинских коллег из ТГУ и Института языкознания. Спустя два года вышел большой том материалов конференции. И вот теперь я оживляю свои контакты. По счастливому совпадению я приехал тогда, когда в Тбилиси проходили крупные научные встречи, в том числе, Международный симпозиум картвелологии, и я встретил много знакомых.

– Мне легко представить, что молодой человек, живя в Грузии, мечтает заниматься культурой Италии. Но затрудняюсь вообразить итальянского студента, который хочет выбрать сферой своих интересов Грузию или Осетию. Что вас на это сподвигло?
– Важным ключом для такого интереса является русский язык, русская литература, откуда можно узнать о культурах, народах, о которых в Италии мало что известно. Советский Союз итальянцы называли Россией. А ведь это неправильно. Другой важный момент: я несколько лет работал в Германии, в Бонне, где тогда был (к сожалению, надо говорить в прошедшем времени) крупный Институт языкознания, которым руководил профессор Шмидт, большой ученый широкого профиля и гуманист.  Картвелолог, он часто приезжал в Грузию. В институте была прекрасная библиотека с большим фондом грузинских грамматик, словарей, вообще – по всем кавказским языкам. Я часто бывал в этом институте, там работали мои друзья, они и привлекли мое внимание к этой сфере.

– И к чему именно у вас возник интерес?
– К грузинскому и осетинскому языкам одновременно.  Это стало, можно сказать, моей второй жизнью, ведь в Италии я преподаю славянскую филологию, славянские языки, русский язык. Я начал изучать грузинский и осетинский исходя из того, что в них есть определенные грамматические аспекты, которые интересно изучать в сопоставлении с русским языком. Я не буду вдаваться в подробности этой сложной научной проблемы. Могу сказать таким образом: в русском, грузинском и осетинском языках очень развита система превербов, которые обозначают совершенность действия. Я написал ряд работ в типологическом плане на итальянском и английском. В России нашлись ученые, заинтересовавшиеся моим подходом к анализу типологических характеристик языков и продолжившие исследования в этом направлении.  Всегда приятно, когда твои труды вдохновляют других. Значит, они интересны. В соавторстве с доктором филологических наук, профессором Натальей Орловской и филологом, кавказоведом Нинель Мелкадзе я написал две статьи. Они опубликованы на итальянском языке в сборниках материалов двух конференций, в которых я лично принимал участие, конечно, представив своих соавторов. Эти работы исследуют деятельность итальянских миссионеров в Западной Грузии в XVII веке, что, как известно, отражено в первых печатных изданиях на грузинском языке, вышедших в 1629 году в Риме при участии посла грузинского царя при дворе Папы Римского Никифора Ирбаха. Это были «Грузинско-итальянский словарь» и «Грузинская азбука с молитвами». Я обработал материал, который частично уже был опубликован Натальей Орловской, и добавил более актуальную библиографию. Готовится к печати наша третья статья, посвященная восприятию стихотворений Джакомо Леопарди в Грузии. К сожалению, Наталья Константиновна скончалась, но она успела прислать мне свой материал, и я надеюсь, что эта статья вскоре будет опубликована.

– Профессор Луиджи Магаротто в беседе с «Русским клубом» заметил, что Леопарди в переводах теряет свое величие. Как, кстати, и Пушкин.
– Это действительно большая проблема. Я столкнулся с ней, когда переводил стихотворения Коста Хетагурова. Конечно, поэзию надо воспринимать в оригинале. Любой перевод обедняет первоисточник. Речь ведь идет не только о содержании, но и о звучании, мелодике, многих других аспектах. Может быть, только настоящий поэт способен достичь в переводе высоты оригинала. Например, Ахматова переводила очень много – и с итальянского, и с осетинского. Это было вынужденное занятие, она этим зарабатывала. Несмотря на то, что она не любила заниматься переводами, выполняла она их великолепно. На основе подстрочников она сумела создать такие поэтические тексты, которые, правда, не в полной мере соответствуют содержанию оригинала, но безупречны с художественной точки зрения. Интересно, что она соблюдала ритм оригинала, количество слогов. Это просто удивительно. И получается, что тексты, которые частично раскритикованы осетинами, потому что там утрачены некоторые смысловые моменты, являются образцами мастерства.
Что касается произведений Хетагурова, то его «Осетинская лира», на мой взгляд, это шедевр. Я думаю, что итальянскому читателю было бы интересно узнать о трагической истории жизни кавказских народов XIX – начала ХХ века. Поэтому я делаю не поэтический, а дословный перевод. Вместе с моим учеником мы перевели почти все осетинские стихотворения Хетагурова. Это будет подстрочник с комментариями. А потом надо будет отыскать поэта, который согласится превратить подстрочник в поэтическое произведение.

– Кто станет читателем вашего труда?
– Думаю, что в виде подстрочника у него большого круга читателей не будет. Это может быть интересно для тех, кто специально занимается осетинской культурой. Таких людей очень мало. Но когда появится поэтический текст, заинтересуются и другие читатели.

– Я процитирую еще одного картвелолога, Бернара Утье. Он сокрушался, что в науку идет очень мало молодежи, что наука приносится в жертву другим интересам. Какое место сегодня занимает  наука в общественной жизни, есть ли у нее будущее?
– Я могу только подтвердить слова коллеги Утье. В последние годы обнаружилась тенденция к уничтожению такого представления об ученом, которое всегда было для меня образцом: писать работы, заниматься наукой и развивать свою область. В университете учится много студентов, но они хотят просто окончить учебное заведение и получить диплом, чтобы потом устроиться на работу. Интереса к науке нет. Научная работа – очень сложное дело. Богатства не приносит. Перспектив мало. И многие считают, что этим заниматься не стоит.

– Как объяснить молодежи, что наука – двигатель прогресса, гарантия завтрашнего дня человека разумного? Какие слова подобрать?
– Хороший вопрос. Недавно одна моя студентка в конце курса по славянской филологии сказала: я заметила, вам нравится то, что вы делаете. Она была удивлена, что я с удовольствием занимаюсь такими сложными вопросами. Предмет ей, наверное, не очень понравился,  а вот мое отношение к работе – привлекло. Я всегда стараюсь показать, что в науке и в любой деятельности надо быть честным и любить свою работу. В других видах деятельности самое главное – результат. В науке – процесс. Процесс обучения, процесс изучения. Результата в принципе нет, есть только развитие. А в современном обществе все сосредоточено на результате. Наука страдает, но она не пропадет. Будут пропадать ученые. Я иногда сравниваю современную ситуацию в капиталистических странах с ситуацией в Советском Союзе, когда большевики решили уничтожить буржуазную науку. Очень похоже. Только средства используются другие. Люди уничтожаются не физически, а морально. Когда человек много лет учится, занимается, а в итоге не получает работу – это катастрофа. Я лично знаю очень хороших ученых, которые решили поменять сферу своей деятельности и бросили науку.

– Быть ученым – призвание или этому можно научить?
– Если говорить на моем примере, то я просто всегда с большим удовольствием изучал языки. В классической гимназии мне очень нравились латинский и греческий. А что касается научной деятельности, то, может быть, все-таки нужен определенный образец, чтобы человек осознал свое призвание. Это как вера. Вера нуждается в помощи, в определенном подтверждении. И наука тоже. Человеку, который занимается наукой, необходима поддержка со стороны. Иначе он превратится в аскета, отшельника.

– А как вас воспитывали? Был ли у вас образец?
– У меня традиционная семья. Мама ухаживала за детьми, вела дом, а отец зарабатывал деньги. Он своим примером показывал, как важна работа. Отец, кстати, до сих пор работает. И отец, и дедушка для меня – это и есть для меня образец того, как серьезно надо заниматься своим делом, любить и уважать его.

– Семья, в вашем понимании, должна быть патриархальной?
– В современном обществе такая семья уже не является хорошим примером. Большинство современных женщин отказывается  от такой модели, и они, возможно, правы. С другой стороны, это была модель, которая хорошо функционировала. В моей семье я, по-моему, очень либерален. А вот моя жена считает, что я патриархален. Она, конечно, заметила, что внутри у меня сохранились именно те представления о семье, которые я усвоил еще ребенком. Мне кажется, что мы с женой спорим потому, что у нас разное понимание того, как надо воспитывать детей. А в моей семье этого не было, потому что отец не занимался нашим воспитанием непосредственно. Когда воспитывают оба, и у них разные мнения, то потом ребенок начинает манипулировать этим – занимает то мамину, то папину сторону.

– А в чем вы расходитесь в вопросах воспитания с супругой?
– Моя жена – немка…

– Союз немки и итальянца?!
– Да, это разные культуры, разное мировосприятие. В Германии дети покидают дом, когда им исполняется 18 лет. Закончив школу, стараются поступить в университет другого города, чтобы уехать. И начинают собственную жизнь. С одной стороны, это неплохо. Человек осознает свои обязанности, чувствует ответственность. С другой стороны, разрыв с родителями – это не очень-то и хорошо. Я, например, довольно долго жил в отчем доме.

– Как вы воспитываете детей?
– Объясню на примере. Я очень увлекаюсь музыкой. Играю на фортепиано Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена, джазовые импровизации. Вообще не люблю тишину, и музыка звучит всегда. В результате моя старшая дочь София полюбила джаз и стала джазовым музыкантом. Сначала играла на фортепиано, потом перешла на саксофон. Ей было тогда 14-15 лет. Вообще-то на саксофоне играет мой отец, но мы живем далеко друг от друга и видимся не часто. Выбор дочери – это призвание, о котором мы говорили, и семейные обстоятельства, которые повлияли благотворным образом. Хотя, справедливости ради, надо признать, что младшая дочь Офелия терпеть не может джаз, любит современную музыку, в отличие от меня.

– Требуете ли вы от своих детей успехов в учебе?
– Я преподаватель и отлично понимаю, что если у человека нет желания хорошо учиться, то и смысла нет вести с ним разговоры на эту тему. Я не верю в педагогику. Хороший преподаватель, конечно, помогает, но только при условии, что ученик берет то, что ему дают. Я не пытался заставлять моих дочерей хорошо учиться. Мне было важно, чтобы они сами поняли: это в их интересах. Учиться надо не для родителей, а для себя.

– Одни и те же проблемы у родителей в разных странах!
– Это вообще интересный вопрос. Помню, мой дедушка ворчал – вот когда я учился, все было по-другому, все было хорошо, а сейчас все плохо! А теперь я и сам начал говорить, что раньше все было лучше. Это значит, что я старею. Но дело в том, что у меня действительно есть ощущение, что мы учились лучше. Но ведь такого не может быть – чтобы уровень все время падал. Видимо, просто появляются другие потребности, другие способности. В педагогике это большая проблема. Я работаю с молодыми людьми – до 20-ти лет. Коммуникация действительно сложна, порой кажется, что мы говорим на разных языках. Думаю, что мой образ жизни не является для них интересным – я провожу время, сидя в библиотеке. А они обращаются к интернету, и наша библиотека почти всегда пуста. Я недавно был в Германии. Там в библиотеке сидели студенты, но все – за компьютерами. Перед ними лежали бумаги, тетради, но не книги. Книга уже не является источником знания, если она не оцифрована. Наверное, нам надо искать новую форму передачи знаний следующим поколениям. Книга для этого уже не годится. Сегодня книга – то же самое, чем раньше была рукопись.

– Как сегодня в Италии относятся к серьезному ученому?
– В восприятии общества классический ученый – человек, который отличается от нормального. Это больно. И тут возникает вопрос: какова функция ученого в современном обществе? Он должен влиять на политику, на общественность или просто заниматься своими делами?

– И каков ответ?
– Если ученый занимается своими делами, не касаясь современной жизни, а он имеет на это право, то никто его не будет уважать и воспринимать всерьез, кроме таких же ученых, как он сам. Я могу привести интересный пример, который касается и Грузии. Николай Яковлевич Марр. Он, помимо научных, обладал незаурядными организаторскими талантами, создал много институтов, занимал главные позиции в различных структурах. Это именно то, что лично меня не привлекает. Я человек кабинетный. Но понимаю, что для такого ученого нет места в современном обществе. Это неактуальная фигура. Ученый, который занимается биологией или медициной, может быть полезен благодаря своим научным открытиям. Практическое значение деятельности в филологической области можно найти в преподавании языков. То есть ученый может заниматься лингвистикой, составить учебник, в котором применит свою теорию – получается прикладная лингвистика. А если ты занимаешься средневековьем, гимнографией, литургическими текстами, все гораздо сложнее.

– Можно ли доказать обществу, что, например, обнаруживать и исследовать древние рукописи – это важно?
– Доказать важность науки тем, кто ее не любит, не ценит, невозможно. Мне студенты часто задают вопрос: зачем это надо? Зачем изучать церковнославянский, древнерусский язык? Я пытаюсь объяснить современные явления, исходя из прошлого. Но студенты не хотят слышать такой ответ – получается слишком сложно. И тогда я сам задаю им вопросы – если наука не нужна, то, может, не нужна и политика? Но тогда не нужна и сама жизнь.

– Каким вы видите будущее ваших дочерей?
– Офелия – школьница. София окончила консерваторию в Милане, затем поступила в Институт джазовой музыки в Мюнхене, а сейчас учится во Франции по программе студенческого обмена «Эразмус». В Германии ей не понравилось. Франция больше пришлась по душе. Но вообще она считает, что лучше всего – в Италии. И люди более открыты, и еда вкуснее, и погода лучше.

– И все-таки, каков завтрашний день славистики?
– Я вспомнил один случай. В Вильнюсе, где я принимал участие в международной научной конференции, журналист задал мне очень странный вопрос: какое будущее у церковнославянского языка в современном обществе? Я так растерялся, что даже не помню, что ответил. Зато мои коллеги очень развеселились и немедленно прозвали меня последним носителем церковнославянского языка.


Нина ШАДУРИ-ЗАРДАЛИШВИЛИ