Недавно в Тбилиси побывал Евгений Цыганов – тончайший, умный актер с невероятным мужским обаянием. Час общения добавил новые краски к портрету артиста, знакомого зрителям как по своим театральным работам в «Мастерской Петра Фоменко», Театре «Около Станиславского», МХАТе, так и по фильмам «Питер FM», «Дети Арбата», «Оттепель», «Мертвое озеро», «Человек, который удивил всех», «Одесса», «Мертвые души» и многим другим. В Грузию его привели съемки в кино.
– Я не в первый раз в Грузии. Был здесь на фестивалях, открытии театра Резо Габриадзе, приезжал частенько в Гудаури – я катаюсь на сноуборде. В этот раз я здесь на достаточно долгий период – практически месяц, и у меня чувство, что такой Грузии я не видел и не знаю. Потому что, помимо пандемии, поймал себя на ощущении холода вокруг, какой-то дистанции. Когда мне как будто неловко, что я из России. Я нахожусь в каком-то новом пространстве, мне не очень знакомом. Я попадаю в неожиданно иную атмосферу. Я, конечно, говорю не о прекрасной грузинской съемочной группе, с которой мы очень подружились. Речь идет об отношении со стороны малознакомых людей. Возможно, конечно, что это мне показалось. Много времени я провел в Эстонии и в какой-то момент просто перестал там разговаривать, замолчал. Потому что со мной не общались ни на русском, ни на английском, понимая что я русский. Наверное, в этом виноваты наши политики. Но, может быть, мы с вами сделаем то, что в наших силах, чтобы изменить эту ситуацию. Ваш «Русский клуб», наше кино, театр... Я в последнее время стал понимать, что политика, с одной стороны, и театр, литература, живопись, музыка – с другой, занимаются совершенно противоположными вещами. Политики расчерчивают границы. А живопись, кино, театр, литература все время пытаются сделать так, чтобы ты забыл, кто ты есть как часть социума и вспомнил о том, что ты – Человек. Что можешь сопереживать, сочувствовать. Поэтому в этой ситуации не так важно, грузин ты, русский, армянин или аргентинец. Либо ты влюблен, либо нет... Желания и страхи у всех приблизительно одинаковы.
– О человеке как таковом размышлял в своих спектаклях Петр Фоменко. Я посмотрела его постановку «Одна самая счастливая деревня» через двадцать лет после того, как она вышла. Говорят, спектакли неизбежно меняются спустя время...
– Ну, в этом гениальность Фоменко. Я сейчас играю в спектакле Петра Наумовича «Безумная из Шайо» Жана Жироду. Когда он вышел, я был просто его зрителем. Не смог в нем участвовать, потому что репетировал тогда Раскольникова во МХАТе. И я не понял тогда этот спектакль и воспринял его лишь спустя десять лет. Что это за персонажи, о чем они говорят? Зачем Фоменко взялся за эту постановку и что хотел ею сказать? Для того, чтобы его понять и открыть, должно было пройти время. Фоменко его немного опережал в силу того, что мы все-таки живем тем, что видим, что для нас буквально. А Петр Наумович всегда говорил об органах чувств, и у него было понятие предчувствия ...было предощущение темы националистической в том числе, которая вдруг стала очень актуальна в России спустя десять лет после того, как он поставил спектакль. Что касается «Деревни», которой двадцать лет, то до меня в ней блестяще играл Сережа Тарамаев... А недавно я увидел запись этого спектакля со мной пятнадцатилетней давности, и мне стало неловко. Мне показалось, что играю я там плохо. Думаю, что сейчас спектакль тоньше и точнее, нежели он был пятнадцать лет назад. Фоменко закладывал зерна, которым давал возможность произрастать еще и как педагог. Мы выпустили «Бесприданницу», и спектакль три года вообще не складывался. Но он по этому поводу не переживал. Он знал, что пройдет три-пять лет, и вдруг начнется жизнь этого спектакля. Представляете, три года играть спектакль, в котором нет ощущения жизни? А она только заложена, только обещана... У меня был и другой опыт с моим однокурсником, когда выпущенный им спектакль сразу имел бешеный успех. Потому что там были все ингредиенты – как в пироге, нас сразу стали зазывать на большие гастроли во Францию, все работало, его ждали! Но спектакль умер через полгода. Потому что был пустой внутри. Так в театре бывает. Успех, принятие зрителем, интерес, а внутри – пустота... А есть истории, которые, может быть, не очень понятны зрителю. Петр Наумович спокойно к этому относился. Нет, иногда он нервничал, но и нас учил, и сам так считал, что успех – не то, ради чего... Потому что есть еще наша внутренняя жизнь, наш сговор... Не знаю, Фоменко открыл это сам или его где-то научили? Или поколение было такое? Сейчас я работаю с Юрием Николаевичем Погребничко, который тоже существует сговором. Мы играем спектакль на 80 человек, и вдруг в антракте 6 человек уходят.
– Это, наверное, невыносимо актеру на сцене?
– Выносимо. Когда есть внутреннее ощущение точности взаимодействия. Мы не знаем, почему ушли эти люди. Либо мы чувствуем, что у нас внутри что-то складывается – и тогда это действительно все равно, либо мы понимаем: что-то не получается, и становится тревожно. Важно именно это, а не то, как кто-то воспринял спектакль. Но вернемся к Петру Наумовичу. Я даю время от времени интервью и вдруг осознаю, что все они сводятся к цитатам из Фоменко. Но на самом деле он действительно здорово формулировал и мог в двух словах выразить какие-то глубокие вещи, не стеснялся повторять и повторять свои мысли. В какой-то момент думаешь: «Да я уже это слышал!» А потом: «Не стыдно еще раз услышать!» И не стыдно повторить мысль, которая выращена Петром Наумовичем.
– А какая самая-самая запомнившаяся формулировка?
– Ну, он часто говорил: «Не ставьте точек, ради Бога!» Или его «Хотя...»: «Этого не может быть, хотя...»... «Есть политик, который все время повторяет слово «однозначно», а я вот не знаю, что в жизни однозначно!» Это все в одну историю: однозначно, хотя, не ставьте точек... В этом принцип жизни: в ней нет ни однозначности, ни точки. Есть какая-то вибрация, которую можно поймать, почувствовать, увлечься, пойти за ней... «Самая надежная материя, за которую можно держаться в театре, – это воздух». Это про дуализм, единство и борьбу противоположностей, нашу внутреннюю смуту и гармонию. У меня как-то знакомая спросила про политические взгляды: «Женя, ты за кого? Все равно надо определяться, туда или туда...». Наверное, надо... Хотя... надо ли, не надо ли? Когда в 1991 году его студенты пришли с бешеными глазами: «Там путч – надо идти к Белому дому!», Фоменко сказал: «Вообще-то у нас репетиция!» Такой вот у нас с вами разговор про мастера получается.
– Это потому, что мне интересно все, что связано с Петром Наумовичем.
– Он говорил однажды: «Помните эту песню у Аллы Пугачевой: «Лет десяток с плеч долой, в омут танца с головой! Молодой человек, потанцуйте же со мной!»? Какая пошлость... и какая трагедия!» В этом весь Петр Наумович Фоменко. Все – на одних весах: и вульгарное, и высокое. Как-то все сплетается. Это бывает только у больших художников. Как в фильмах Феллини или Соррентино, когда они сочетают разговоры о божественном, высоком с пошлым, сентиментальное – с грубым... Все это рядом. Так и в жизни происходит, так она замешана. В одно ухо играет Гендель, в другое – Лепс поет. Как это возможно? А так. Ну выключишь одно ухо, скажешь – «Не хочу слушать Лепса!» или «Гендель грузит». Но жизнь-то и в том, и в другом.
– Особенно современная жизнь.
– Да не думаю, что это про современность. Дуализма предостаточно и у Льва Николаевича Толстого...
– И у Достоевского.
– Полным-полно! Или у Александра Сергеевича Пушкина. Это любимый автор Петра Наумовича. Помню, как мы начинали делать «Бориса Годунова». Самозванец там пытается подарить перстень – а он не снимается с пальца. То есть хотел бы перстень снять и отдать – но нет, не получается! И где тут грань искреннего порыва и лукавства? Это была смешная сцена.
– Спектакли Фоменко состоят из подобных тонких деталей и подробностей.
– В Москве гастролировал какой-то провинциальный театр – не вспомню, какой он играл спектакль на нашей малой сцене. Очень камерный. На следующий день приходит Петр Наумович и спрашивает нас: «Ребята, никто не ходил?» – «Нет». – «Жаль... Там такая сцена была! Актриса одевалась... как она одевалась!» Поди пойми: одевалась, а не раздевалась. Фоменко был в полном потрясении, а мы, дураки, все пропустили. Помню, шли по улице во время каких-то гастролей, а Фоменко спрашивает: «Вот вы приехали в незнакомый город, хоть успели погулять? Заблудиться хоть успели?» Заблудиться! Это такое любопытство к жизни! Мы же все боимся заблудиться. Идем по маршрутам, знаниям, каким-то проверенным тропам, большим проспектам, там, где светло. У нас даже в мыслях нет взять и заблудиться. А для него это был предел мечтаний – заблудиться. Это значит – обнажить все рецепторы, ощутить запахи, обострить зрение, слух, интуицию. Потому что если заблудился, то тебе надо выбираться.
– Сейчас вы работаете с Юрием Погребничко. Он ведь совершенно другой, иная стилистика...
– Петр Фоменко и Юрий Погребничко никогда не пересекались. Но Фоменко говорил о Погребничко, как о человеке с внутренним стрежнем, и уважал его как режиссера. И Погребничко тоже отзывается о Фоменко с большой теплотой и уважением. Они были ровесники, оба работали когда-то в театре на Таганке. И я работал там же, еще будучи ребенком. Это мой странный личный замес. Я там жил, я там родился... Я про разницу в стилистике не очень понимаю. На самом деле Петр Наумович в какой-то момент, насколько я знаю, сопротивлялся Станиславскому и его монополии в русской театральной традиции. Его влекла экспрессия, театр Акимова, например. Но в итоге пришел к тому, что Станиславский точно все формулировал. А что такое Станиславский? Это про правду. Про то, насколько «верю-не верю». Вы можете придумать любую форму, можете сделать Тузенбаха женщиной, а Ольгу мужчиной – это не важно. Сопереживаете или не сопереживаете герою – вот что главное! И, в общем, по сути, что Фоменко, что Погребничко, что Женовач – каждый все равно существовал и существует в поиске этой правды. В поиске подключения к сопереживанию.
Ионеско говорил, что театр абсурда самый реалистичный, потому что жизнь сама по себе абсурдна. Иными словами, жизнь абсурдна, а значит, театр абсурда – это про правду жизни. Это все равно поиск правды, чувств, парадоксальности. Парадокс и является правдой. Вот в чем дело. Погребничко все время пытается обнаружить точку взаимоотношений со зрителем. Это и есть острое желание найти правду. Важно осознать, что я не вообще произношу слова. Я должен понимать сказанное, что мое слово рождает в человеке, сидящем в зале. Петр Наумович занимался ровно тем же самым. Он пытался сделать так, чтобы слова не были словами. Но только через восприятие партнера. Однажды я услышал от Погребничко о таком понятии, как «аффективная память». А до этого я ставил в «Мастерской Фоменко» спектакль «Олимпия» по пьесе Ольги Мухиной и говорил актерам: «Вы не помните вкус ножки стула? Вы не помните, когда в последний раз грызли ножку стула, но ведь все помните ее вкус? Я хочу про это сделать спектакль, но не знаю, как это называется!». И через пять лет после выпуска спектакля я узнал об этом от Погребничко – об аффективной памяти. Когда в спектакле «Одна самая счастливая деревня» перед расставанием наших героев Петр Наумович укладывал нас с актрисой Полиной Агуреевой на помост, где мы друг друга обнимаем, он вспоминал одну и ту же историю: как во время войны ребята прямо с танцплощадки отправлялись на фронт, а перед этим танцевали с подругами, невестами, женами, после чего уходили с ними в кусты тут же рядом и предавались любви. И никому вокруг до этого не было дела. Не было ни осуждения, ни любопытства, потому что все понимали происходящее: эти мальчики сейчас уйдут и никогда не вернутся, это сакральный и святой момент – объятья в кустах под «Рио-Риту». Фоменко говорил нам с Полиной: «Вот что с вами в спектакле происходит, вот ваши кусты – на авансцене. У вас есть сейчас возможность друг друга обнять в последний раз, чтобы расстаться навсегда!» Это и есть аффективная память. В Фоменко это когда-то вошло, как информация… как вкус ножки стула. То же самое.
– В этом плане как вам нравится театр Дмитрия Анатольевича Крымова?
– Я в восторге от того, что он делает. Начиная со спектакля «Демон. Вид сверху», который увидел давным-давно. А пару лет назад случайно забрел на его «Сережу» во МХАТ-е. Потом пришел в родной театр и сказал коллегам: «Бросайте все, все свои дела, идите во МХАТ и смотрите «Сережу»!». А через две недели мне сказали, что в нашем театре будет ставить Дмитрий Крымов. Я не знал тогда, что буду репетировать, но был очень рад за наш театр. Еще через две недели мне позвонил сам Дмитрий Анатольевич и сказал, что было бы здорово встретиться и поговорить. Мы встретились и поговорили, это было больше года назад. И с этого момента мы репетируем. Я был в большой тревоге, потому что когда есть такое безусловное очарование от личности, от его бэкграунда, очень страшно разочароваться. Мы год с перерывами провели вместе, и мое очарование этим моментом и самим Крымовым только увеличилось. При всей сложности конструкции и тревожности Дмитрия Анатольевича как человека мне очень радостно, что я живу в одно время с художником и личностью такого масштаба. Такое надо ценить. У меня было счастье работать с Валерием Тодоровским, с Аней Меликян, с Григорием Константинопольским и со многими другими совершенно разными, но очень талантливыми людьми. И я понимаю, что пока все эти люди творят, мы живем в замечательное время. Не потому, что я у них работаю, а потому, что они могут себе позволить творить. А что такое – творить? Это значит – быть проводником энергии. И эти ребята действительно крутые проводники!
– Вы не назвали среди режиссеров, с кем довелось работать, Алексея Чупова и Наталью Меркулову, снявших вас в картине «Человек, который удивил всех». Эта необычная история человека, заболевшего раком, но сумевшего его победить, как и ваша работа в картине, – меня поразила. Вы настолько другой! Впрочем, вы везде – разный…
– В фильме «Человек, который удивил всех» затрагивается именно эта тема: человек живет своей жизнью, но существует так называемое общественное мнение. Это фильм не про онкологию и не про гомосексуализм. Это история про то, насколько мы имеем право на свою болезнь. Мы все больны и у каждого свой диагноз. Но вот насколько ты имеешь право болеть своей болезнью, или в тебя неизбежно будут тыкать пальцем люди? Я тему саму очень чувствую. Она в меня попала…
– Вы в картине очень худой… Специально сбросили вес?
– Да, я похудел на пятнадцать килограммов. Такая была договоренность, ведь это история про тяжелую болезнь. И похудание отразилось на моем самоощущении, я себя по-другому чувствовал. Меня и до этого не один раз просили похудеть для роли, но я на это никогда не велся, честно говоря. Но вот в случае с картиной Чупова и Меркуловой это был принципиальный момент, и я в это включился. Мне был интересен сам процесс. И какое-то время я в этом существовал. Но тут вопрос, насколько игра стоит свеч. Интересно, что сложилась киноистория, и она попала, произошла. А могла бы и не произойти, пройти мимо, и все было бы зря. Это всегда риск, но мы ребята рисковые…
– Расскажите о фильме, в котором сейчас снимаетесь.
– Не могу рассказать – существует договоренность с продюсером. Мы с ней познакомились на картине «Человек, который удивил всех». Про съемки «Человека» мы тоже тогда ни с кем не делились. Ну и, в общем, почему бы нет. Режиссер картины тоже женщина. Мы не в первый раз работаем вместе, и я очень ее уважаю как автора. Так что, надеюсь, фильм будет не пустой.
– Очень понравилась ваша работа в мистическом сериале Романа Прыгунова «Мертвое озеро». Были ли у вас в жизни мистические моменты?
– У меня в жизни чего только не было… А «Мертвое озеро» – это абсолютно хулиганская история, которую снял Рома Прыгунов. Я называю его lucky boy – счастливчик! Это режиссер, который, даже если в сцене не прописано ничего выдающегося, может сказать актеру: «Просто сядь в машину! Боже, как красиво блики упали, все, сцена готова!» Ничего нет, а у него блики упали, музыку подложил, и все – есть драматургия. Это определенный талант к жизни, созиданию. Ведь есть люди замороченные, перфекционисты и прочее, а вот Рома – нечто совершенно обратное. Он просто очень легкий человек, который ловит момент.
Что касается мистики «Мертвого озера», то я тоже живу и, как мне кажется, вижу определенные знаки. Нумерология, то, се. Это жутко любопытно, но нельзя мистическим совпадениям придавать слишком много значения и так сильно убиваться по этому поводу. В какой-то момент это превращается в страхи, в какое-то знание, которое начинает тебя сковывать. Как говорится, все то же самое, только полегче… Нам часто приходится удивляться. Как это так? Я только про него подумал, хотя до этого не вспоминал об этом человеке лет 20, а у него, оказывается, сегодня день рождения. И подобное происходит изо дня в день. Вот мы снимали «Человек, который удивил всех», там была запланирована сцена – я должен был ходить по деревне, а бабки должны были смотреть на меня с презрением. Но выпал снег, и сцену отменили, а вместо нее предложили: «Сегодня в местном клубе День колхозника, давайте пойдем туда снимать!» Договорились, пошли в Дом колхозника, и в итоге получилась кульминационная, важнейшая сцена, которая была снята в этом месте. Этой сцены, естественно, не было в сценарии, просто так совпало. В Доме колхозника были совершенно реальные люди, их никто не готовил к съемкам. И вдруг именно сцена в Доме колхозника вошла во все трейлеры и альбомы, под песню, звучащую в этом эпизоде, мы шли по красной дорожке на фестивале в Венеции. Мистика? Мистика… Наташа Меркулова говорила перед съемками, что ей нужен месяц на репетиции. Я спрашивал: «А про что кино?» – «Я хочу снять фильм про то, как важно в какой-то момент отпустить ситуацию». «Так отпусти уже! Дай нам войти в эту историю. Не пытайся ее всю просчитать, отпусти!» – говорил я. Но отпустить мы ее смогли только к финалу съемок, и тогда просто возник этот клуб.
– Недавно вы снова удивили своих поклонников, сыграв Чичикова в минисериале «Мертвые души».
– Гоголь – это давняя любовь. Когда-то я прочитал «Невский проспект» и был совершенно потрясен. Потом – «Тараса Бульбу» и понял, что снять такой фильм – это мечта всей моей жизни. Потом я читал Эйзенштейна, который разбирает монтажное мышление Гоголя. В общем, Гоголь жив!
– В «Мертвых душах» вы предстали в образе Чичикова – малосимпатичный, но загадочный персонаж…
– Режиссер Гриша Константинопольский долго сомневался. Сначала позвал меня на эту роль, потом передумал: «Чичиковым будет другой, а ты сыграешь Манилова…». Но спустя время опять переиграл: «Нет, ты все-таки будешь Чичиков!» Что ж, Чичиков и Чичиков. Чичиков – человек без лица! Ничего такого в нем нет.
– Глубоко он вам не интересен.
– Глубоко – нет. Но он глубоко и Грише Константинопольскому неинтересен. Он говорил мне: «Не дай Бог тебе придумать ему какое-то оправдание!» Этому персонажу и нет оправдания, он очень внешний. Его «оправдание» очень простое: береги, люби копеечку. Он не герой. Поэтому все забавно, потешно, но не про глубину персонажа.
– Кто вам ближе: Гоголь или Достоевский?
– Мне всегда казалось, что у меня с Достоевским максимальная близость. В том смысле, что когда в детстве я впервые начал читать «Преступление и наказание», то заболел на три дня. А когда дочитал роман, то выздоровел. Я болел вместе с Раскольниковым. С температурой! Я не выходил из дома, пока не дочитал. На меня это произвело очень сильное впечатление. Поэтому, мне кажется, что про Федора Михайловича я знаю нечто такое, чего не знают другие. Я могу ошибаться, но у меня есть подозрение, что я кое-что про природу его письма понимаю. Мне представляется, он доводил до слез свою жену, стенографистку Анна Григорьевну. Я думаю, писатель разыгрывал все свои романы. В лицах. И делал это очень талантливо, по-актерски. Я так себе это воображаю. Иначе не могу себе представить, как это все рождалось. Я вижу абсолютно бытовую сцену. Достоевский жене все это наговаривает, и пока не доведет ее до слез, не успокаивается. Поэтому написаны его романы так сочно и драматично.
– Кто, на ваш взгляд, герой нашего времени?
– Для меня человек, обладающий внутренней свободой, и есть герой нашего времени. Это – Дмитрий Крымов, Юрий Погребничко, Петр Фоменко. Я сейчас не берусь дать точное определение понятию «свобода». Это скорее мое ощущение от этих людей.
– Тогда и вы тоже – герой нашего времени!
– Я не готов настолько рефлексировать, чтобы считать себя героем. Я просто живу и живу, включаюсь в какие-то аферы, выключаюсь из этих афер. Творческих, жизненных. Но я что-то чувствую, где-то что-то позволяю себе чувствовать. У меня такая сфера ответственности, что во мне внутренний полицейский работает жестко. Я себе не позволяю бить наотмашь. А может и не надо наотмашь? Мы же ничего не знаем… Живу своей жизнью, но себя к героям не причисляю, не готов! И мне это незачем.
– Герой – не обязательно ГЕРОЙ! Это же просто продукт своего времени.
– Продукт времени – это совсем не понятное для меня определение. Я все-таки настаиваю на формулировке «внутренняя свобода». Либо она есть, либо ее нет. Ну и честность. Очень надеюсь, что честен с вами и с собой. Насколько это возможно. А герой или не герой – это достаточно субъективный взгляд со стороны.
Инна БЕЗИРГАНОВА
|
