Собеседник корреспондента «РК» – режиссер интеллектуального кино Алексей Герман-младший. В прошлом году на Берлинском кинофестивале его картина «Довлатов» была отмечена наградой – приз «Серебряный медведь» за выдающиеся достижения в области киноискусства получила художник-постановщик Елена Окопная. Кроме того, фильм завоевал приз независимого жюри газеты Berliner Morgenpost.
– Алексей, что для вас режиссерское счастье?
– Режиссерское счастье – понятие относительное. Сама по себе профессия это не очень предполагает – даже в долгосрочной перспективе. Я мало знаю режиссеров, за редким исключением, которые продолжают развиваться и остаются адекватными в конце жизни. Потому что профессия режиссера сплетена из амбиций, уязвимости и определенной деспотичности… Многие режиссеры оканчивают жизнь людьми малоприятными и мало востребованными. Но если говорить не в общем, а с позиций того возраста, в котором сейчас нахожусь, то я испытываю удовольствие и радость, когда складывается какая-то сцена, когда получается, по моему мнению, фильм. Когда я нахожу талантливых людей и между мной и этими людьми возникает художественная взаимосвязь. И когда то, что я делаю, больше, чем просто работа. Когда в ней есть художественная необходимость и творческое удивление. Потому что режиссура как работа, как ремесло меня не интересует вообще. На мой взгляд, это слишком тяжелый и неприятный способ зарабатывания денег, чтобы в нем было только ремесло. Поэтому, когда возникает ремесло плюс еще что-то художественное, новое и неожиданное, тогда я по-своему, наверное, счастлив. Но счастье это недолгое.
– Недолгое?
– Конечно! Вы сделали один фильм. Успешный, неуспешный – неважно. Допустим, он вам понравился. Но нужно делать следующий фильм, и ты должен начинать все заново. В отличие от многих других я всегда меняю команду. Она у меня обновляется на 70-80 процентов. Не получается надолго сохранить большую команду. Мне скучно, неинтересно! Иногда больше новых людей и меньше тех, с которыми я уже работал, иногда наоборот. Но в принципе я ни за кого не держусь, а если держусь, то за очень ограниченное количество людей. Человек должен предлагать что-то новое, ты должен впускать в себя иные ощущения, мировоззрения. Иначе возникает стагнация. В любом случае, когда ты делаешь новый фильм, все начинается с нуля. Теми усилиями, которые ты тратишь, чтобы снять картину, можно было бы построить достаточно успешный бизнес. Тем не менее два-три года ты что-то делаешь, а потом это заканчивается. И очередная картина, к работе над которой ты приступаешь, – новая история. Это огромный поезд, и не всегда понятно, сдвинется ли он.
– Но новая команда может и подвести – разве это не кот в мешке? А старая уже проверенная, надежная.
– Проверенная команда заставляет тебя существовать в тех же параметрах, что и раньше. И потом, кинематограф все меньше имеет отношение к искусству и все больше – к бизнесу и политике. С каждым годом. Поэтому критерии очень размываются. В 50-80-е годы кинофестивали, более или менее успешные, пытались оперировать профессиональными категориями, находить новые вершины в киноязыке, в искусстве вообще. Сейчас в значительной степени включаются совершенно другие механизмы. Поэтому каждый раз все решается по-новому.
– Почему вы решили обратиться к знаковой фигуре русской советской литературы – писателю Сергею Довлатову?
– Не почему. Мне часто задают этот вопрос, и я не знаю, что ответить. Почему этот писатель, а не тот? Почему писатель, а не, к примеру, летчик? Просто в тот период мы много беседовали с дочерью Довлатова Катей, и мне показалось, что в парадоксальной судьбе писателя есть некая драматургия, контрапункт. К тому же мне был интересен Ленинград начала 70-х, само ощущение города, в котором я вырос, люди того времени. Все сказанное соединилось в личности Довлатова – это в какой-то степени и возвращение в прошлое, и мои размышления. Я подумал, что из этого синтеза может родиться кино.
– И вы довольны тем, что получилось в итоге?
– Наверное. Хотя обычно мне наплевать на мои прежние фильмы. И глубоко безразлично мое прошлое. Мне кажется, бесконечное копание в том, что было сделано, – неправильно. Есть фильм – и хорошо. Пусть живет своей жизнью.
– И вы не пересматриваете свои фильмы?
– Очень редко... Если бы я не был уверен в том, что сделал, то не выпустил бы фильм. Значит, на тот момент картина есть максимальная сумма вложения моих усилий и способностей, того, что мне тогда казалось правильным и неправильным. Фильм не больше, чем я сам. Поэтому картина «Довлатов» и другие мои работы живут своей жизнью. Я даже на фестивали не езжу. Крайне редко.
– Но бывает же, что достигнутый результат превосходит ваши первоначальные ожидания, приобретает неожиданные очертания?
– Бывает по-разному. Случается, что фильм меньше понятен зрителям, чем я предполагал. И оказывается, что я преувеличил образованность публики. Но обычно все примерно так и происходит, как я себе и представлял вначале.
– Сложности в процессе работы над вашей последней картиной «Довлатов» были?
– Съемки любой картины сопряжены со сложностями – где бы это ни снималось: в России, Грузии, Украине, странах Европы. Мы же все равно существуем в пространстве, где всегда не хватает денег, где сложно создавать команду и восстанавливать прежнюю жизнь. Было непросто возвращать эпоху в «Довлатове». Потому что люди стали другими, многие уехали, ушли. Город изменился. В Петербурге стало меньше интеллигенции. Так что сложностей было миллион!
– Вы часто вносите изменения в сценарий в процессе работы над фильмом?
– Во время съемочного дня я часто что-то кардинально меняю, делаю все наоборот. Иногда написанное кажется мне потом умозрительным и пошлым. Или почему-то не складывается. Я как бы развожу сцену по написанному, а получается глупость. То, что хорошо на бумаге, не имеет никакого отношения к кинематографу. Приходится все менять и делать... перпендикулярно!
Могу привести массу примеров! У нас есть сцена, где Довлатов разговаривает с женой. По сценарию, когда писатель возвращался домой, они садились на кровать, с дочкой общались, и мы попытались это сделать. В итоге выяснилось, что это глупость. И мы весь разговор перенесли в коридор коммунальной квартиры. Нам показалось, что так интереснее. Там больше неудобства, неуюта, парадокса, правды и т.д. Была еще сцена, когда герои выпивают на берегу Финского залива. Ее снимали раз, два, три, но она не получалась, выходила все та же глупость и пошлость. И непонятно, почему. В тех временных рамках это невозможно было понять, не хватало сил, и мы перенесли сцену в другое место и вообще переписали сценарий. Финал картины тоже абсолютно отличается от сценария.
– Но подобные изменения, наверное, не касаются концепции картины и образов?
– Это уже, наверное, опасно. Образ, конечно, может немного меняться в процессе работы. Я вообще не верю в замерзшие схемы. Непластичные, западноевропейские. Необходим, конечно, каркас, но все остальное должно как-то жить.
– Хочется вспомнить вашу картину «Бумажный солдат», отмеченную «Серебряным львом» Венецианского кинофестиваля. В ней выведен образ врача Даниила Покровского – на мой взгляд, это «лишний человек» советской эпохи, типичный представитель российской интеллигенции, с ее рефлексией, вечным поиском смысла жизни. Согласны ли вы с таким определением? А сыграл этого русского интеллигента грузин Мераб Нинидзе – и замечательно сыграл! Не парадокс ли?
– Что значит – русский, грузин? Во-первых, большое количество грузин жили, живут в России. И потом, мне кажется, что определенные схожести есть. Мне кажется, важно, кем ты себя чувствуешь. На мой взгляд, русские, грузинские... итальянские и прочие рефлексии вполне похожи. Все судят о русском человеке, хотя никто не знает, что это такое на самом деле. Говорят, русский человек такой, сякой! На самом деле, он разнообразный. И совсем не такой, каким его рисуют за границей. В силу «намешанности», сложности… В природе русского человека много чего присутствует.
– Но изменился ли он? Например, в сравнении с героями 60-х, о которых снята картина «Бумажный солдат»?
– Да ничего принципиально не меняется. Было, возможно, больше идеализма. Но это поколенческая история. Сейчас придет новое поколение – наверное, с новым идеализмом. История пластична, она же и повторяется, и изменяется, и снова повторяется. Иногда анекдотично. Порой прямо по Гоголю. Тем не менее русский человек – большое, сложное, всеобъемлющее понятие, где достаточно много намешано – и хорошего, и нехорошего. Я всегда стараюсь держаться подальше от каких-то формулировок. Потому что в отличие от моих коллег, многие из которых нашли какой-то ответ на этот вопрос о России: нет любви в стране, сплошные несчастья или, напротив, русский человек прекрасен, и лучше него нет на земле людей, – у меня самого нет однозначного определения.
– К примеру, для Достоевского идеалом русского человека был Пушкин.
– Я не Достоевский. Дискуссия почвенников и западников продолжается столетия, шла в XIX, XX, идет в XXI веке, и мне иногда кажется, что и то, и другое – это упрощение и глупость. На самом деле в русском человеке намешано и то, и другое. В этой синергии, в какой-то двойственности и сопоставлении разных начал и есть русский человек, он где-то между ними. Поскольку противоречивая история у страны: Россия не Восток и не Запад. Русский человек не имеет никакого отношения к европейцам. Он похож, но внутренне устроен иначе. Не вижу в этом ничего плохого. Поэтому всегда существует эта линия разлома. Европейцы нас далеко не всегда понимают, и мы их не очень понимаем. Русский человек – сложное понятие. Я в этом плане абсолютно никакой не западник. Потому что не считаю, что англичане или немцы лучше, чем мы. Не уверен также, что все, что они несут в мир, всегда хорошо для других народов.
Возвращаясь к Мерабу Нинидзе, сыгравшему Даниила Покровского. Сначала думали, что наш герой может быть евреем. Хотелось немного нездешнего человека, человека другой нации, культуры, который, возможно, больше, чем русский, вобрал в себя все эти парадоксы и противоречия любви к родине. Мы не нашли еврея – нашли грузина. Очень долго искали и остановились на Мерабе Нинидзе. Он, конечно, особенный актер. Было бы глупо, если бы Мераб притворялся в картине представителем другой национальности. Поэтому переписали сценарий под грузина.
– Как вы относитесь к критическим оценкам ваших картин?
– Как правило, иронично. Конечно, все переживают, когда пишут глупости. Я не считаю, что чужое мнение должно тебя определять. Ничье. Определяющим должно быть твое собственное мнение. Или мнение твоей семьи. Иногда – твоих друзей. Все остальное для меня не является никаким руководством к действию.
– Вы затронули тему неверного представления о России на Западе. Не объясняется ли имидж страны еще и тем, что в отечественном кино Россия изображается, как правило, в мрачных тонах?
– Не хочу об этом говорить, потому что получится, что я стучу на коллег. У каждого человека своя точка зрения. Достоевский и Чехов тоже не были особенно жизнерадостными. Существуют определенные традиции русской культуры. Россия полна противоречий. Она разная, и соткана далеко не только из городов, в которых пьют.
– Такие фильмы, показывающие Россию исключительно с критической точки зрения, один известный режиссер называет «заказом на вывоз».
– Я так не считаю. Режиссеры стремятся поднимать остросоциальные проблемы современности, имеют на это право. Каждый художник всегда что-то сгущает, это очевидно. Но без сомнения, что ни патриотические фильмы, которые снимаются в России, ни так называемые фестивальные картины не отражают страну в полном объеме. Мой любимый вопрос, который я часто задаю европейцам и на который они не могут ответить: «Скажите, где находятся самые высокие небоскребы в Европе и сколько их?» Собеседник, как правило, начинает теряться. Я говорю: «Десятки! А самые высокие небоскребы – в России, их шесть!» – «Не может быть!». Из моих окон видно самое высокое здание в Европе – Лахта-центр. Довольно быстро построили.
Так что понимание отсутствует. Но, как я уже сказал, не считаю, что кто-то делает заказ. Проблема не в этом. Проблема в том, что в любом случае, нравится нам это или не нравится, представление о России очень клишировано и без кино. И средний англичанин или немец вообще ничего про нас не знает, не понимает и глубоко убежден, что в России только медведи. Хотя если сравнивать Москву с тем же Парижем, то столица России более чистая и в некоторых районах гораздо более спокойная, чем Париж, – больше тишины.
– В фильме «Под электрическим облаками» острое ощущение приближения апокалипсиса. Тоже мрачный взгляд на мир?
– Почему апокалипсис? Я снимал фильм в 2014 году и многое предсказал – в том числе и военную ситуацию. В картине отражена смена эпох. Это новый разлом, новый раскол, передел мира, новая энергия. Это начало долгого противостояния, возвращение в XIX век. Потому что мы все время возвращаемся в ушедшую эпоху. Говорят, XXI век – это нечто совершенно новое, конец истории. И народы будут жить иначе. Не согласен: народы будут жить так, как жили всегда. Просто продолжится медленное сползание к Третьей мировой войне.
– В вашей картине «Гарпастум» тоже показана смена эпох – действие этой исторической драмы происходит в 1914 году. Около 100 лет назад.
– История не закончилась, все будет повторяться.
– Все по спирали?
– В каком-то виде все по спирали. Мы не знаем, что будет через 40, 30, 10 лет. Но возьмем Оттоманскую империю – весь трагизм возвращается на каком-то новом этапе. Или другой пример: как шла столетиями борьба за Украину, так она и продолжается. И будет продолжаться.
– Вернемся, если позволите, к картине «Под электрическими облаками». Не умирает ли, не размывается ли сегодня само понятие «интеллигент» в ожидании трагических событий, когда каждый спасается, как может? Что должно стать фундаментом, способным поддержать человека, чтобы он не потерял разум, чувство собственного достоинства, веру наконец? Простите за пафос.
– Я считаю, что в понятие «интеллигент» входит набор каких-то вещей. Не надо воровать, стучать, нужно вести себя прилично, работать, чтобы осуществить свое призвание – в высшем понимании этого слова. Не надо суетиться, нужно сохранить себя. Интеллигенция всегда будет. Всегда будет некоторое количество людей, которые в любом случае хотят оставаться собой. Наверное, в современном мире, который навязывает определенные модели поведения, стереотипы, модели жизни, которые в определенной степени должны привести к успеху в англо-саксонском понимании этого слова, понятие «интеллигенция» в какой-то степени размывается. Но оно не может надолго размыться. Потому что существуют органические национальные особенности, высокие проявления народа. Все равно это будет возвращаться.
Интеллигенция для нации – это всегда якорь, некий камертон. Поэтому разрушение интеллигенции в любом случае будет вести к разрушению нации. И пока будут сохранены крупные европейские государства, особенно в Восточной Европе, разные, более националистические, менее националистические – неважно, интеллигенция все равно будет существовать.
– Но как все-таки сохранить себя?
– Лично я стараюсь не делать то, за что мне было бы стыдно. Все остальное меня мало интересует. Просто не хочу никому нравиться. Причем с возрастом это желание становится все более определенным. И поскольку у меня нет цели быть тем, кем я не являюсь, стараюсь совершать поступки, которые считаю оправданными и за которые не стыдно. И где могу, стараюсь делать какие-то вещи безвозмездно. Вот и все.
Инна БЕЗИРГАНОВА
|
