Известный украинский режиссер, народный артист Украины Станислав Моисеев поставил на сцене Грибоедовского театра «Вассу Железнову» (выступил и в качестве сценографа), сознательно снизив социально-политический «статус» пьесы Горького и сосредоточив внимание на семейно-нравственной проблематике и гуманистических ценностях. Он показывает разрушение основ Дома, распад родственных отношений, торжество бездуховности.

«Богатырь ты, Васса!»

У спектакля «Васса Железнова» жесткая «закольцованная» структура: он начинается с безобразной сцены – поистине шабаша! – у пиршественного стола, когда толпа алчно сметает все, что на нем лежит, и завершается такой же картиной. У того же стола. Только уже отнюдь не пиршественного – на нем покоится Васса Железнова («где стол был яств, там гроб стоит»). А обезумевшие домочадцы, подобно шакалам, мародерствуют – пытаются оторвать свой кусок от наследственного пирога почившей хозяйки. Между этими двумя эффектными сценами, которые стремительно прокручиваются на фоне яркой, хлесткой музыки и при интенсивном освещении, разворачивается история «про уродов и людей».
Четко выстроенные режиссером взаимоотношения персонажей в каркасе спектакля цементируются образом Вассы Железновой.
Васса – одна из лучших работ ведущей актрисы театра Ирины Мегвинетухуцеси. Она всегда тщательно подходит к созданию образа, продумывает вместе с режиссером мельчайшие нюансы роли. Ее Железнова – худощавая, будто высушенная жизнью, но при этом энергичная, властная женщина с гладко зачесанными волосами и сильными, цепкими пальцами. Черный брючный костюм (вначале она появляется именно так), уверенная, почти мужская походка, глуховатый, с хрипотцой голос, твердый, холодный взгляд дополняют образ бизнес-вумен, в которой, кажется, не осталось ничего женского – оно тоже высушено. Есть только железная (Железнова!) воля и единство цели – не зря Прохор Храпов говорит сестре (правда, в связи с «криминальными» обстоятельствами – самоубийством «по принуждению» ее мужа Сергея Железнова): «Богатырь ты, Васса!».
Васса – это действительно бурлак, который из последних сил тащит свою «баржу» – пароходную компанию. Она сильная, очень сильная, но при этом в ней ощущается скрытая нервозность, тревожность – потому что Васса нюхом чует: что-то серьезное действительно угрожает делу всей ее жизни, семейному делу. «Слово-то какое липкое – растление!» – говорит она и инстинктивно чистит от невидимой грязи телефон, по которому только что разговаривала. Так же она любым путем пытается очистить свое пространство и от «инфекции», принесенной в дом ее мужем – распутником, растлителем малолетних. Готова ради этого пойти на все, вплоть до подкупа правосудия (что она и пытается осуществить) и даже убийства Железнова. Хотя на самом деле инфицирован весь оберегаемый ею мир, вместе со всем окружением. В том числе и сама Васса. До поры до времени Железновой удается невероятными усилиями воли сохранять равновесие – вокруг и в самой себе, но в конце концов она не выдерживает – в ярости рвет деловые бумаги, вымещая на них свою ненависть ко всему роду человеческому: «Люди-то они хуже зверей!.. Давить, давить их надо – людей то есть!»
Хотя животные тоже разные бывают. Кто-то травоядный – вроде младшей дочери Вассы простодушной Людочки (блестящая работа начинающей актрисы Софи Чалашвили) или скромной горничной Лизы (София Ломджария), забеременевшей от Прохора Храпова и вскоре погибшей при странных обстоятельствах. А кто-то – хищник. В спектакле Моисеева таких – большинство. Правда, и хищники непохожи друг на друга. Одни звери – помельче, другие – покрупнее... Всюду – иерархия.
Крупный, но обреченный зверь – Железнов. Он появляется на сцене с диким рыком, обращенным к жене: «Что тебе надо?» Еще до самоубийства этот обрюзгший человек с красным лицом – по сути, живой мертвец. Актер Олег Мчедлишвили создает образ деграданта, человека, как говорят, «с гнильцой», без всяких моральных принципов. Он загнан в ловушку, и выбора ему не оставляют...
Под стать Железнову – пьяница Храпов (Михаил Арджеванидзе). Прохору свойственны те же аморальность и алчность, несмотря на легкомыслие этого прожигателя жизни. Что в полной мере проявляется в финале.
Раненое животное напоминает Наталья – заметная роль актрисы Медеи Мумладзе. Озлобленность героини – это самозащита внутренне хрупкого, одинокого существа. Она задыхается в нездоровой атмосфере дома Железновой, отсюда – перманентный конфликт с матерью. В отличие от наивной Людочки Наталья видит суть происходящих вокруг явлений. У девушки нет никаких иллюзий, и она бессильна что-либо изменить. Это во многом объясняет ее агрессию и пьянство. В одной из сцен Наталья грубо отказывается ехать за границу к умирающему брату, и разъяренная Железнова буквально выбивает из-под нее стул – та с рыданиями падает... Но Наталья по-своему любит Вассу (хоть и отрицает это!), и финальная сцена – доказательство тому. Видя, как бесчинствуют шакалы у гроба матери, Наталья сначала замирает потрясенная, а потом убегает с криком: «Сволочи!»
Помощница Вассы – хитрая, изворотливая и очень опасная Анна (интересно решает образ Наталья Воронюк) своими повадками напоминает гиену. Служа верой и правдой своей госпоже, она занимает выжидательную позицию – чтобы при случае нанести хозяйке удар и поживиться. Когда умирает Васса, она первым делом крадет у трупа ключи и даже не брезгует снять с пальца покойницы кольцо. Правда, припрятанное тут же отбирают у нее Прохор Храпов вместе с мелким хищником Пятеркиным (Владимир Новосардов). «Воруете?» – спрашивает свидетельница этой дикой сцены Рашель. «Свое берем!» – цинично заявляет Храпов.
Особняком в спектакле (и в пьесе) стоит образ Рашели – невестки Вассы (Мариам Кития). В советской трактовке Рашель – революционерка, положительный персонаж – полный антипод Вассы, воплощающей собой малопривлекательное, «звериное» лицо капитализма. Нынешнее наше отношение к Рашели не столь однозначно. Как и неоднозначен взгляд и на саму Вассу.
Кто такая, в сущности, Рашель? При всем своем уме и обаянии, она – фанатичка. Рашель пытается уберечь своего сына от тлетворного влияния среды Храповых-Железновых и при этом прочит ему сиротскую долю в семье чужих людей – сама-то она служит террору! Она представляет угрозу миру Вассы, отчаянно конфликтует с ней, но и сама, скорее всего, обречена. Мы-то знаем это – на собственном историческом опыте... Сцена, когда две сильные женщины, оспаривающие ребенка – сына Рашели и внука Вассы, фигурально выражаясь, сцепились в жестокой схватке, по-настоящему волнует зрителей. Но не как столкновение разных идеологий, а как отчаянная борьба мощных, неоднозначных личностей. Интересна сцена «искушения» Рашели, когда Васса демонстрирует невестке макет парохода – намек на то, чем в перспективе будет владеть ее внук... Но Рашель устояла перед соблазном.
Перед финальной сценой режиссер посадит Рашель за стол (она вне действия – просто присутствует), на котором вскоре внезапно умрет Васса (перед этим она велела Анне донести на «неблагонадежную» в полицию). Фактически враг повержен и лежит у ног Рашели. Но она сохраняет гордую невозмутимость. Марии Кития удается передать внутреннее благородство, достоинство своей героини. В какой-то момент даже прощаешь ей оголтелое увлечение революционными идеями в ущерб материнскому долгу.
Но больше всего вызывает сочувствие Васса – одинокий, некогда всесильный, а сейчас всеми преданный монстр, беспомощно распростертый на столе...
Режиссер использует интересный прием: после очередного эпизода некоторые персонажи не покидают сцену, словно замирают в каком-то положении, но продолжают находиться рядом с остальными героями – действующими в данный момент. Их нет и в то же время они тут, будто прислушиваясь к происходящему – вот-вот заговорят. Это создает странный эффект отчуждения и одновременно присутствия.
Производит впечатление финальная точка – после сцены мародерства резко вырубаются звук и свет. Тишина... Взрыв аплодисментов.


Быть открытым миру

– Горький писал о том, что знает и что у него болело, – говорит Станислав Моисеев. – Если бы он жил в наше время, то был бы, наверное, представителем «новой драмы» (течение современной российской драматургии. – И.Б.), стоял бы рядом с ирландским автором Мартином МакДонахом. Горький искренен и не склонен к мармеладному восприятию действительности. Васса – очень интересный, неоднозначный персонаж. Если мне как режиссеру не удастся вызвать к ней хоть какое-то сочувствие, то не имело смысла браться за постановку. Я абсолютно далек от мысли идеализировать Вассу Железнову, но, мне кажется, она стала жертвой и собственного отношения к жизни, и существующих обстоятельств.

– Неоднозначен и образ Рашели, готовой принести в жертву революционным идеям материнский долг. Сегодня это вызывает непонимание и осуждение.
– Она не просто революционерка. Я бы хотел, чтобы она была бомбисткой. Тут вообще сложный конгломерат возникает!

– А кто же положительный герой?
– Положительный герой – это уже прошлое. К примеру, у того же МакДонаха все – люди, они могут быть и добрыми, и злыми, даже страшными. Всякими. Люди такие, какие они есть. В данном случае Рашель становится не только альтер-эго Вассы, но и предтечей чего-то совершенно нового... В финале Рашель сидит в лунном свете, в конце стола, а с другой стороны к ней ползет умирающая Васса. Ползет к своей смерти. Можно и на этом сделать акцент. Но мне хотелось усилить гуманистический, личностный посыл. Остановиться на человеческой трагедии Вассы.

– Как Васса, так и Рашель не способны создать нормальную семью. И разрушительницами в итоге оказываются обе. Васса созидает капитал, но не семью. А Рашель служит абстрактной, по сути, ложной идее. Тупик, беспросветность – с обеих сторон.
– Надежду я не вижу и у Горького. Неожиданна, но и закономерна смерть Вассы – она ставит точку на всем. И для Рашель – тоже. Но это мы сейчас такие умные, смотрим из нашего времени на исторические события. Более того, знаем плачевные результаты попыток построить новый мир. Почему для меня Горький – «новодрамовец»? Потому что не находится в характеристиках своего времени. Его откровенность очень высокого уровня и вызывает глубокое уважение. Хотя в целом я не почитатель Горького, «Васса» – замечательная пьеса. Концентрированная, выстроенная очень точно. Меня интересует психологический аспект, но я всегда разрываю эту ткань психологии, стараюсь вводить язык символов и метафор. В то же время меня не убеждает, к примеру, Чехов без психологических мотиваций. Психология мне профессионально интересна. Интересно разбираться в тексте, по миллиметрам выстраивать с актерами язык сложных отношений персонажей. Непростая, кропотливая работа. Но только в этом случае все живет.

– Каким театром вам сегодня интересно заниматься?
– Наверное, приблизительно таким, какой я пытаюсь продуцировать. На самом деле мое разочарование в государственном репертуарном театре очень велико. Я проработал в нем всю жизнь в качестве и директора, и худрука. Не думал, что, пройдя такой путь, буду так разочарован. Это связано не столько с эстетическими моментами, сколько с проблемами внутренней, ментальной жизни. Я не могу сопоставить то, что вижу на сцене, с тем, как живут люди театра. Одна из главнейших проблем лежит в некоем парадоксе: актер, не являющийся в реальности носителем нравственно-духовных ценностей, появляется на сцене и пытается нас убедить в том, что он как раз и несет эти самые ценности. В наше время такие вещи выявились очень остро. Хотя волноообразные всплески данного явления существовали всегда. Когда-то возникли театр «Современник» с его новой правдой, Театр на Таганке с открытой трибуной. Но потом опять все ушло в рутину, штампы, неправду. Мне не интересен театр, когда актер выходит на сцену только для демонстрации своего мастерства, за этим я не вижу его настоящего и даже не знаю, есть ли оно, это настоящее. Или это очередная личина Пиранделло, когда за маской скрывается другая маска, а под ней просто нет лица! Такой театр меня пугает. И мне хочется заниматься другим театром, в котором работают люди, не прячущие себя за маской, стремящиеся быть, а не изображать.

– А почему эту сценическую правду вы связываете с негосударственным театром?
– Потому что больше всего нового и настоящего как раз и рождается в каких-то альтернативных театральных компаниях. В желании потрясти основы и создать нечто. Не всегда это бывает успешно, но главное – стремление к новому уровню правды. Потому что у правды много уровней, можно опускаться, подниматься. Но все равно мы будем к чему-то только подбираться. Мне кажется, репертуарный театр переживает глубокий духовный кризис. В Украине это происходит весьма любопытно. Залы буквально забиты! Это создает у людей театра иллюзию, что у них все хорошо. Я говорю не о форме – сегодня вряд ли кого-нибудь можно удивить технологическими инновациями в театре. Новые технологии – это другая вещь. С их помощью можно продуцировать что-то вызывающее изумление. Во всем остальном содержательный аспект становится доминирующим. А когда этого содержания нет, мне становится очень скучно. Репертуарный театр стал апологетом прошлого. Очевидна формальная организационная система, и это тоже требует вмешательства. Я неплохо знаю европейский театр, в силу того, что там работаю, и мне он интересен. К примеру, немецкий театр. Можно его не любить, но то, что он один из лучших в мире, вряд ли можно оспаривать. Я не за то, чтобы уничтожить репертуарный театр. Немецкий театр, кстати, в основном репертуарный. Но они создали хорошую модель – в него происходит вливание свежей крови. Это очень важно. А наш постсоветский театр зиждется на идеях бессмертного политбюро. И я к этому плохо отношусь. Если мы сможем это в себе изжить, тогда произойдет существенный прогресс, движение.

– Как вы сами это изживаете в своем творчестве?
– Мне кажется, тут нет ничего секретного. Последние 20 лет с небольшим я был руководителем театров. На собственном опыте я пережил разные этапы. Поэтому всю эту систему знаю хорошо, и меня сложно обмануть. Я сейчас заявляю с гордостью, что свободен. Это уже второй раз в моей жизни. У меня был подобный период: шесть лет я работал как свободный режиссер. А когда ты начинаешь служить в репертуарном театре, то не принадлежишь себе. Мне кажется, все очень просто. Надо быть более открытым миру. Стараться не существовать в определенных рамках, которые мы сами себе придумываем.

– Вы имеете в виду эстетические рамки?
– И эстетические, безусловно, тоже. Все-таки творчество для меня замыкается на том вопросе, существует ли для человека понимание личностной свободы. Если человек способен это продуцировать в себе, страдать от того, что свободы не хватает, тогда он больше предназначен для творчества. Если же человек, занимающийся сценическим искусством, раб по своей природе, безгласная тварь, не умеет оценивать и воспринимать, делать какие-то выводы, и мирится со всем, что его окружает, то у нас получается соответствующий театр. Для меня это, наверное, главное.

– Свобода в выборе репертуара?
– Не только. Наши театры достаточно давно освободились от диктата цензуры. Потом возникла экономическая цензура, когда все можно делать, только не на что, и проблема только в том, как выжить. Я сейчас больше говорю о личностном аспекте. Потому что, мне кажется, очень мало свободных людей в нашей профессии – я имею в виду личностное самоощущение независимых людей, способных отстаивать свою точку зрения, делать то, что не укладывается в общепринятые рамки. Мне сейчас интересно в театре поговорить о театре. Как это ни парадоксально звучит. Очень многих людей театра он уничтожает, да и зрителя может покалечить. Для меня зритель, который кричит «браво» на ужасном спектакле, безусловно покалечен. Возникает вопрос, кто же его покалечил? Не сам же он бился головой об стенку? Мы его покалечили, растлили. Привили ему безвкусие. Конечно, я не говорю, что все должны быть эстетами и театроведами высокого уровня. Зритель должен быть таким, каков он есть. Но все-таки какие-то ориентиры у него должны быть. И это наша проблема.

– Иногда приходится слышать, что театр – дело молодых. Согласны с этим утверждением? Может быть, ваше разочарование – это своего рода усталость от профессии?
– Театр – такая штука. До 30 лет все люди красивые, а когда становишься старше, то реже кому-то интересен. Есть, конечно, исключения. А разочарование – вещь нормальная. В системе. В способе организации театрального дела. В людях, которые населяют театр. В отношениях между ними. В других видах деятельности человека – наука, медицина, образование – все-таки есть достаточно четкие критерии. Если ты что-то умеешь делать, вряд ли кто-то оспорит твое качество. А в театре можно все: на черное говорить белое, на белое – черное. Заявлять: «Это дело вкуса! Я больше знаю, потому на две книжки больше прочитал!» Для меня это не критерий! По-моему, естественный процесс – когда ты стремишься заниматься чем-то своим, когда ты не хочешь служить в репертуарном театре. Потому что знаешь, что там тебя ждет. И тебе это глубоко неинтересно. Но театр коллективное творчество, зависимое.

– Если сравнить вас нынешнего с тем, каким вы были 20 лет назад...
– В 28 лет я стал главным режиссером театра. Осмелюсь сказать, что с годами пришла мудрость. Другой взгляд на мир. Со временем откуда-то приходит способность видеть смысл вещей, а не их оболочку. Такого не было раньше и не могло быть.

– Говорят, с годами режиссер чаще всего начинает пробуксовывать, повторяться.
– Режиссура – вещь весьма эфемерная. Если сложилась команда, что-то пробежало – раз, и спектакль получился. А потом не получается. Ничего не пробегает. Но я отношусь к этому все-таки с профессиональной точки зрения. Если режиссер по-настоящему владеет профессией, то не может ее потерять. Разве что станет менее интересным... Главное – не застревать в своем времени. Невозможно продуцировать устаревшую эстетику – эстетику 70-80-х. Ведь театр – абсолютно живой организм и быстро реагирует на меняющийся мир.

– Что вы считаете своим наивысшим достижением?
– Сложный вопрос. Никогда не думал об этом. Карьерно – я возглавил первый театр Украины. Я счастливый человек, потому что считаю: моя режиссерская деятельность была очень успешной. В рамках возможного. Учитывая, что начинал я в Советском Союзе – а в этой закрытой стране у нас не было выхода. Учитывая многие обстоятельства страны, в которой я живу, положение ее театра... Все эти факторы работали против меня, а не на меня. Но при всем при том моя профессиональная жизнь сложилась очень удачно. Точно знаю, что за 5 из 60 моих спектаклей мне не будет стыдно. Горжусь спектаклями, которые были провальными с точки зрения зрительского успеха. До сих пор не понимаю, почему публика их не воспринимала. Ведь это были очень качественные спектакли. И не я один так считаю... При этом у меня много зрительски успешных постановок. Достижением считаю своего «Дядю Ваню» в киевском Молодом театре – он идет около 14 лет. Это удивительно, потому что Чехов для Киева не очень любимый автор. Вот такой феномен!

– Что изначально подтолкнуло к занятию театром?
– Семья. Мои родители были актерами. Я тоже хотел стать актером, но родители были категорически против, считали это несчастьем. И убедили меня поступать на режиссуру. Но режиссеры мне казались поначалу людьми скучными и непонятно зачем существующими. А потом стало интересно.

– Для вас важно иметь учеников, последователей?
– У меня уже четвертый актерский набор в Национальном университете театра, кино и телевидения. Мне это нравится. Не захотел готовить режиссеров. Просто считаю, что все умные, талантливые, энергичные еще могут пойти в кино, в рекламный бизнес, в креативную индустрию, но не в режиссуру драматического театра. Актеров я для себя готовил. Многие работают сегодня в театре имени Ивана Франко, в кино снимаются. Я успешный педагог, у меня хорошие ученики. Через них я осуществляю связь с жизнью, на них проверяю то, что нахожу. И когда чувствую себя в чем-то продвинутее, чем они, то понимаю: все хорошо! Конечно, театр нуждается в молодых красивых лицах. Особенно неприятно, когда бабушки и дедушки играют молодых персонажей. Наша система это культивирует.

– Что скажете о молодой украинской режиссуре?
– Молодые режиссеры занимаются в основном альтернативным театром. Сейчас появилось очень много независимых компаний – в Киеве таких больше 50. Они все очень разные. Молодые режиссеры – люди неспокойные, низвергатели... А как заниматься искусством, если ничего не низвергать, ни с кем не спорить, не вступать в конфронтацию? За ними – будущее. Если уйти от конформизма, который, как мне кажется, цветет махровым цветом. Хотя театр – это в каком-то смысле всегда компромисс.


Инна БЕЗИРГАНОВА