Однажды Тбилиси – вместе с московским театром имени Е. Вахтангова – посетил Народный артист России Алексей Гуськов. Актер умный, глубокий и очень разный. Думается, не зря эта персона вызывает активный интерес – или, как сейчас говорят, востребована не только в России, но и за рубежом. Режиссеры театра и кино видят в нем мощную энергетику и столь же сильный интеллект – бесценные качества актера мирового уровня.
– Алексей, вначале вы поступили в Московский технический университет имени Николая Баумана и, проучившись там целых пять лет, неожиданно ушли на актерский факультет Школы-студии МХАТ. Что произошло? Откуда такой решительный поворот в судьбе?
– Ну и что? Не я первый, не я последний. Я родился в СССР, и это была другая страна. И время было совершенно другое. В театре царил эзопов язык. Естественно, мы, студенты Бауманского института, читали роман-эпопею «Красное колесо» Александра Солженицына. И вот спектакль Театра на Таганке. Открывались прочно закрытые шлюзы. В обществе было совершенно новое настроение. И театр был окном, через которое к зрителям проникал свежий воздух. При любом техническом вузе существовали небольшие театры. Я туда тоже попал, причем совершенно случайно. Вел у нас его артист, который репетировал с режиссером Анатолием Васильевым «Первый вариант «Вассы Железновой». Я присутствовал на этих репетициях, которые шли в театре имени Станиславского еще до реставрации этого здания. Это был удивительный, волшебный мир! Конечно, от боевых ракет, от прочих элементов военно-технической сферы меня очень быстро, просто и легко перебросило в театральный мир. Никакого конкретного театрального впечатления не припомню – было накопление. А накопление началось, между прочим, с грузинского театра. Я долго жил в Киеве – хотя родился в Польше в семье военного летчика, а корни мои в Архангельске. В Украине оказались волею судьбы... И Роберт Стуруа привез туда «Ричарда III» с Рамазом Чхиквадзе. А я тогда был маленький мальчик. Тем не менее до сих пор помню, как на персонажей во время коронации падала карта Англии. И как они толкали жестяную, из консервной банки сделанную корону, вокруг которой, собственно, все и происходило... пинали ее ногами, бросали. И когда короновали старшего брата Ричарда Эдуарда, корона упала ему на глаза, потому что была ему велика по размеру, и Эдуард словно ослеп... Сколько образов, сколько находок! Мы действительно жили в другой стране. А совершенно гениальный «Кавказский меловой круг!» «Король Лир»! «Роль для начинающей актрисы»!.. Безусловно, был в моей жизни и Анатолий Васильев, его «Взрослая дочь молодого человека», «Первый вариант «Вассы Железновой». И дальше – «Женитьба» Анатолия Эфроса, другие его постановки... Любые периоды в процессе развития тоталитарного общества дают выходы в творчестве. Что и помогает жить. Не материальные, а духовные вещи. Так я оказался в этой профессии.
– Вы поменяли не один театр...
– Да, много их было.
– Можно утверждать, что сегодня вы, наконец, обрели нечто постоянное в театре имени Вахтангова?
– Такого нельзя сказать ни про один театр. Театры меняются. Сейчас у меня очень ценный, любимый период жизни. Потому что я не просто работаю в самом успешном, интересном театре России, но и общаюсь с Римасом Туминасом, человеком необыкновенного таланта, что и есть собственно театр. Потому что Театр не существует без лидера. К примеру, был период, когда из московского Театра на Малой Бронной ушел Анатолий Эфрос и оставался тот же театр, с тем же названием, репертуаром, артистами, но почему-то уже через полгода ничего невозможно было смотреть. Так же было, когда из МХАТа ушел Олег Николаевич Ефремов, когда скончался главный режиссер БДТ Георгий Александрович Товстоногов, после ухода Андрея Гончарова из театра имени Маяковского. Это закон театра. Я говорю коллегам, что у нас в Вахтанговском одна звезда – это Римас Туминас, а мы светимся в его сиянии, правильно располагаясь вокруг него, как красивые созвездия. Вот это любят зрители. А когда мы там-сям... Таких примеров было много и повторять очень не хочется. Я готов развернуться с чемоданом и пойти дальше, но сейчас даже не хочу об этом думать. Когда-нибудь такой момент наступит, но я хочу отдалить его на как можно долгий срок.
– Но такой момент обязательно наступит?
– Конечно, наступит.
– Вы принципиально против того, чтобы долго служить в одном театре, сохранять ему верность или это действительно закон театра?
– Вы рассуждаете постулатами репертуарного театра прежних времен. Был период, когда театр Вахтангова вообще не принимал артистов других школ. И так же поступали Малый, МХАТ... Сейчас все совершенно изменилось. Конечно, сохранился репертуарный театр как одно из достижений советской театральной культуры, и это надо действительно хранить, беречь. Но в целом состояние внутри коллективов изменилось. Появился большой рынок «легкого» хлеба. Много плохих примеров телевизионной продукции. Хотя на ТВ артистам за один съемочный день платят три театральных зарплаты. Невозможно сказать человеку: не езди на немецкой машине, а пользуйся велосипедом, не покупай продукты для детей, не улучшай свои квартирные условия. Это же смешно! Все равно к этому будут стремиться, ведь актер – это прежде всего человек, и должен уметь зарабатывать деньги, содержать семью, родителей, растить внуков. В общем, такие монастыри, как театр Ежи Гротовского, труппа на Малой Бронной при Эфросе, БДТ Георгия Товстоногова с созведием артистов необыкновенного таланта – все это в прошлом... А в театре Вахтангова сейчас есть большая, изумительная идея – Римас Туминас. Единственная звезда нашего театра, которая очень ярко и многоцветно светится. Он, собственно, все вокруг себя и аккумулирует. Своей культурой. А я уважаю культуру театра Вахтангова. Очень аккуратно вхожу туда, осторожно что-то говорю по поводу этого уже почти столетнего существования по другим законам, чем в моей школе – школе Художественного театра. Но я понимаю: то, что делает Туминас, – это верхушка пирамиды. А дальше в основании огромного здания театра дверей сто, очевидно, на втором этаже их уже 70, на третьем – десять, а наверху, там, где Туминас находится, вообще щель... Она такая узкая – приоткрывается и закрывается. Хозяйство, которым руководит Римас, огромно. Я удивляюсь его такту. Людмила Максакова сказала о режиссере, что в Риме он был бы патрицием. Он не умеет отказывать. Сразу вспоминаются шутливые слова, сказанные о ком-то: он не умеет отказывать, и если был бы женщиной, все время ходил бы беременным. Каждое утро Туминас выходит из дому и проходит через институт, где огромное число пар глаз пялятся на него просяще, пускают свои флюиды. Дальше Римас идет мимо режиссерского факультета, встречает своих студентов с разными идеями и предложениями. Проходит несколько метров до театра, а уже у входа его встречают человек 30. Около кабинета тоже стоят человек двадцать. Не понимаю, как так можно существовать? Для меня это невозможно! Здесь могут быть два варианта: либо жесточайшая диктатура, либо псевдодемократия. Знаю два таких примера: Андрей Гончаров и Олег Ефремов.
У Туминаса диктатура только по отношению к самому себе. Он не позволяет себе очень многого, когда выпускает спектакль. Да и вообще ничего не позволяет! Его требовательность к себе невероятная. А в поведении с актерами он очень демократичен. Это удивительно – большой руководитель и такого масштаба художник.
– Вы сказали на пресс-конференции в Тбилиси, что после него сложно работать с кем-то другим.
– Да, это так. На пресс-конференции еще прозвучало: творческий процесс – военная тайна, не выдавай военную тайну! Я думаю, что повторить никому ничего никогда не удается, имеется в виду плагиат. И если есть явление, то оно – штучное и уникальное. Для меня, могу это сказать как артист, который работает с ним последние годы, его метод особый, отдельный. Но абсолютно не насилующий актерскую природу. Он все время повторяет слова об автономном существовании на сцене. О том, что нужно доверять ему, автору, теме, партнеру. У Туминаса нет больших или маленьких артистов... Он создал удивительную атмосферу, которая мне невероятно нравится. Я счастлив, что нахожусь в этом театре. Существует замечательный баланс мастеров, пришедших совсем недавно молодых актеров и интереснейшего среднего поколения. Но, увы, все начинается и заканчивается, как это ни печально. Но мы не будем думать о плохом. Плюнем три раза через левое плечо и постучим по дереву.
– То, что предложил вам Туминас в «Евгении Онегине», сошлось с вашим представлением о герое? Или пришлось что-то преодолевать в себе – хотя бы идущее от образования, традиции?
– Все, что делает Туминас, очень личностное. Это его спектакли. И дальше ты или разделяешь его точку зрения, или не разделяешь. Либо принимаешь, либо не принимаешь. Вписываешься в палитру этого полотна или не вписываешься. Я со своим Онегиным пришел в уже готовый спектакль. Предложение стало для меня полной неожиданностью. Меня, когда я смотрел спектакль, устраивало все. И мое появление в нем – версия... Об этом я и Римасу сказал: я не смогу существовать в рисунке другого актера, это невозможно. Внутренне Сергей Маковецкий, также исполняющий роль Онегина, совершенно другой. Я вижу своего героя гораздо более нераскаявшимся. За что в итоге его накажет судьба... жизнь... Господь Бог. Кто во что верит! Потому что покаяние – название замечательного фильма великого грузинского режиссера, по сути, начавшего перестройку, – это самое главное, что дается людям. Больше ничего нет. Туминас сказал: «Да, мне это нравится! Знаешь, я хочу попробовать такого жесткого, нераскаявшегося, что-то так и не осознавшего Онегина». Но когда все уже состоялось, я немного пожалел, что пошел по этому пути так далеко. Мне вдруг стало жалко Онегина, я полюбил своего героя. И я стал искать место, где мы можем дать это почувствовать – в паузе, во взгляде. В какой-то части моего актерского существования я это делаю.
– В театре Вахтангова вы работали с еще одним режиссером – Владимиром Ивановым.
– Владимир Владимирович Иванов пригласил меня в этот театр. Когда уже Римас Туминас здесь работал, Иванов ставил спектакль по очень интересной пьесе Горького «Зыковы» – «Люди как люди». Получился очень современно звучащий спектакль. Искали актера на главную роль, и моя жена, актриса Лидия Вележева, которая в театре Вахтангова, можно сказать, с коротких штанишек, и в отличие от меня не бегала и не меняла дом, предложила посмотреть меня. Встретились, поговорили... В итоге спектакль идет на вахтанговской сцене до сих пор, с аншлагами.
Римас Владимирович всегда формулирует свою большую идею. Она может быть выражена в двух-трех предложениях, а потом, со временем, он подбирается к одному эпитету. Ограняет свою идею. И тогда, когда мы работали над Горьким, он спросил нас, о чем спектакль «Люди как люди». Мы ответили: «Это бремя страстей человеческих!» «А если у вас страсти не получатся?» – задал он вопрос. Но, на мой взгляд, страсти в итоге получились. И бремя получилось. Я открыт ко всему. Ко всем предложениям в театре – не откажусь. Но после Римаса действительно трудно с кем-то соприкасаться в творчестве. Потому что работа с режиссером – это всегда язык. Птичий язык, благодаря которому вы начинаете понимать друг друга. Я артист, не знающий ни одного иностранного языка, но играю на французском, английском, итальянском... что доказывает невербальность искусства. Оно существует в других эмпиреях, по особым законам.
Вот репетировал Достоевского – «Подростка»... Мой персонаж меня съел, вытянул из меня все жилы! Потому что амбиции, в хорошем смысле слова претензии сына Юрия Яковлева, Антона Юрьевича Яковлева, очень высоки, и это замечательно. Человек не боится брать материал, который никогда никто не ставил. Ставили версии, линии, но никогда не поднимали весь роман. Роман очень сложный, необыкновенно «недостоевский», я бы так сказал, где никто никого не убивает, как в «Преступлении и наказании» или «Братьях Карамазовых». Я имею в виду его детективные истории. Нет «скверного анекдота», как в «Дядюшкином сне» или «Селе Степанчиково». Роман «Подросток» написан версиями. Глазами ребенка, который впервые за 20 лет приехал и увидел свою семью, произошло взросление, и человек стал понимать, откуда он, кто он... И дальше все версии – версии по поводу отца, версии по поводу матери, версии на версии! И как это сделать? У меня есть только одна сцена, где герой подслушивает, и она написана именно как сцена. Мой персонаж меня измучил. Я давно так трудно, так сладко не маялся.
– Вам уже приходилось встречаться с Достоевским?
– Я уже соприкасался с этим писателем, в юности. Это был дипломный спектакль «Преступление и наказание», где я играл Лужина. Ставил один из моих учителей, руководителей курса, замечательный педагог и режиссер Виктор Карлович Манюков. Второй студенческий спектакль – «На дне», его поставил второй мой педагог Евгений Александрович Евстигнеев. Сейчас снова я с Горьким столкнулся. Словом, круг странный пробежал... Возвращаясь к Достоевскому. «Нравится-не нравится» – эта категория тут не подходит. Он не нуждается в каких-то эпитетах. Это автор, в которого ты ныряешь и с которым находишься в диалектических отношениях. Я нахожусь с ним в очень, шибко диалектических отношениях! Люблю, с заглавными буквами, – это для меня Толстой, Чехов. Это я действительно люблю! А диалектика – это Достоевский, Леонид Андреев, Куприн. Это личное.
– Это конфликт с автором?
– Нет, это не конфликт, а именно диалектика. Нахожу места совершенно удивительные, когда я говорю: «Ух ты! Господи, как это про меня!» А есть моменты, где я совершенно, принципиально не согласен с автором. У меня концы с концами не сходятся, а их нужно свести.
– Широк человек, очень даже широк... Это о вас. Потому что в вашей актерской природе тонкая духовная организация чеховского интеллигента сочетается с жесткостью, рогожинское и мышкинское начала сосуществуют.
– Иначе я бы не выжил. Не я это придумал...
– Внутри вас этот конфликт существует?
– Внутри меня? Их так много, этих конфликтов, что вы! Я абсолютно рефлексирующий, истерический психопат. И это определение любого психиатра в отношении представителей актерской профессии. Мне это присуще. Я себя так же раскачиваю какими-то способами, чтобы из меня ушло все мной сделанное, наработанное... Нужно быть как белый лист. Я двенадцать лет преподавал, и могу утверждать, что разница между студентом, впервые выходящим на сцену в хорошем материале, и мастером – ноль!.. Просто мастер обладает огромным количеством приемов, а студент оснащен другим – предельной искренностью. Как это совместить в себе каждый раз? Я не знаю. Рецепта нет... Самое страшное, когда актеры волей-неволей размывают кристаллики первоначального замысла, ведь в процессе репетиций и после премьеры они были неустоявшимися и необыкновенно искренними, а потом уже... Почему спектакли стареют, почему их снимают? Те же декорации, те же артисты – все то же самое. А стареют, потому что притупляется обостренное чувство материала, ожога. Но зритель ведь тоже не виноват... он за чем-то приходит в театр! А мы все давно живем своими ареалами обитания, нет огромного движения... И это во всем мире происходит. Нет уже единой Европы. Нет уже американской мечты. Потому что мы сейчас часто ездим туда. Это все придумано. Просто существует такая традиция. Чехов давно подметил эту национальную черту Российской империи, в которую входили и грузины, и литовцы, и украинцы, и казахи... Я даже не делю людей на национальности, у меня этого нет. Вот цитата из «Палаты номер 6»: «Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю; я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье… Значит, в своей нечестности виноват не я, а время… Родись я двумястами лет позже, я был бы другим». Или, к примеру: если бы я родился в Вене, то был бы очень хорошим врачом. Но я сижу в какой-то деревне... Вот если бы там был! А здесь зачем? Не буду я здесь ничего делать! Такая вот наша установка, наша национальная черта.
– Алексей, поговорим о кино. У вас ведь и в этой сфере судьба складывается интересно?
– Меня судьба, наверное, бережет. Не знаю, как это происходит в жизни. Вероятно, к тем возможностям, которые на меня сваливаются, я внутренне готов. Но поверьте, я уже давно на многие предложения отвечаю отказом. Первое, что я говорю, это – нет!
– Не нравится, неинтересно?
– Нет, это разные вещи. Интересно-неинтересно – это не мои категории. Готов ли я нырнуть в материал? Есть ли у меня для этого достаточно сил? Готов ли я лишить себя комфорта, кувыркнуться через голову? Знаю ли, умею ли, когда мне очень хочется? Просто я стал больше думать, наверное, с годами.
– Не так давно вы снялись в замечательной картине «Находка». Эта работа стала для вас находкой?
– К сожалению, в кино очень редко бывают такие предложения, когда роль большая не только по объему – это, по сути, монофильм, но и по вопросам, которые там поставлены. Потому что сюжет картины простой, как и везде. Зритель пришел в кинотеатр, и мы не будем стоять отдельно, в уголке, непризнанными гениями. Я никогда не буду этого делать! Но в фильме зашифрованы мучающие героя вопросы бытия – не быта, что сейчас на 90 процентов заполонило кинематограф. Бытия! И вот это очень грамотно обернуто советским классиком Владимиром Тендряковым, всем составом творческой группы во главе с режиссером-дебютантом Виктором Дементом. Для меня это тоже приобретение в жизни – Витя Демент!
– «Смотрел фильм в Италии. Такого Гуськова не видел никогда. Спасибо за настоящее актерское искусство». Это мнение зрителя о Вашей этапной работе в кино – Папа Римский в итальянской картине «Он святой, он человек».
– На это предложение я сказал вначале «нет», через две недели – опять «нет». И через три недели все повторилось. Меня уговаривали со всех сторон, в том числе мой итальянский агент. Я был завален письмами: «Пожалуйста, приезжайте хотя бы поговорить!» Я поговорил с режиссером Андреа Порпорати, и он сказал: «Я хочу работать с этим актером, что хотите – делайте, но его вынимайте!» И меня вынули. А дальше наступил объединенный ад и рай в одном лице. Потому что я был в отчаянии. Кино – искусство невербальное. Нужно было присмотреться, забраться в шкуру этого человека, понять, почему именно я это играю. Что я должен в итоге делать с точки зрения искусства, ведь на меня будут смотреть два миллиарда зрителей? Я должен передать ощущение, которое осталось от него в людях. В каждом кадре, каждой сцене должен помнить об этом магнетизме, который от Папы исходил. Что это такое? Как этого достичь? Сценарий был очень хороший. Я работал с талантливыми людьми. Хотел отнестись к своему герою не как к одной из самых ярких исторических личностей конца XX столетия, а подойти к нему просто как к предложенному мне характеру. И я нашел одну сцену, которая со мной совпала. Это связано с началом болезни Паркинсона. Об этом знали сам Папа Римский, его секретарь и еще один человек. И ему в течение трех дней нужно было решить, оставаться на престоле или уйти. Иоанна Павла II никто не осудил бы, если бы он ушел. Но Папа Римский решил, что останется на том месте, которое ему дано свыше, и будет исполнять возложенные на него обязанности... Я к этой сцене тщательно готовился, фактически весь период съемок, и просил снять ее попозже. Словом, пока судьба дарит мне подарки, стараюсь их не проспать.
– Вы ориентировались на человеческий фактор, а не на величие Папы Римского.
– Это история светская, реальная, написанная со слов инструктора по лыжам. Известно, что Иоанн Павел II обожал ледник Адамелло, любил горные лыжи. Это вы найдете во всех источниках – о его любви к горам и лыжам. Мы снимали в Ватикане, когда Папа был в лыжной шапочке и пробегал со своим секретарем Станисласом. И его, конечно, узнавали. В фильме есть эпизод, где Папу Римского узнал мальчик Джованни, и они на спор стали спускаться на лыжах, соревнуясь, кто быстрее. Мама спросила потом ребенка, с кем он катался. Мальчик ответил: «С Папой Римским!». «Что ты мне лжешь?» – не поверила мать... Это часть «некатолической» истории Папы Римского. Хотя, конечно, он был католик до мозга костей. Причем очень жесткий, осуществивший реформацию церкви.
– Актер православного вероисповедания сыграл католика...
– Для них это оказалось совсем не принципиальным. Я задавал вопросы о вере в начале пути. Но через две недели съемок прибежал продюсер, начал меня целовать и обнимать. Я спрашиваю: «Что случилось?» Как выяснилось, Ватикан посмотрел и одобрил материал. Когда мы снимали в Ватикане, я там видел представителей всех конфессий – мусульман, буддистов, иудеев, православных ортодоксов. Кого я там только не видел! Католическая церковь очень открыта к общению.
– Иногда приходится слышать, что для достижения высокого уровня существования на сцене или экране актер должен быть аскетом...
– В смысле художник должен быть голодным? Я с этим совершенно не согласен! Поза непризнанного гения мне всегда смешна. Я человек из плоти и крови – как и те, кто придут в зал смотреть на меня. Другой вопрос, почему они придут смотреть. Ради чего, за что они заплатят, чтобы провести со мной два с половиной-три часа своей бесценной жизни? Для меня это большой вопрос! Я всегда испытываю чувство стыда, что участвую в каком-то обмане. Либо это упражнение по собственному поводу. Я со всеми говорю об этом: «А чем мы собственно делимся? Мне не нравится формулировка «удивлять». Я никого не хочу удивлять. Я хочу делиться!» Возвращаясь к Римасу. Радость моя в том, что я обежал четырнадцать театров в Москве и в первый раз, фактически в конце своей карьеры, встретил художественного руководителя, который на открытии сезона говорит о духовных вещах. О том, что в этом году ему хотелось бы сказать о родителях, детях, о том, что нам необходимо остановиться и подумать: что же с нами происходит? Вот эта кровь вокруг, это тотальное неприятие друг друга. «А мы не будем сопротивляться. Мы будем не сдаваться!» – сказал Туминас. Я хочу именно этим делиться с людьми.
– Спасибо вам за щедрость.
– Да. Я в последнее время стал говорить, и мне стало легко!
Инна БЕЗИРГАНОВА
|
