О последних премьерах Роберта Стуруа, который в июле отмечает свой 79-й день рождения.

Пристальный и перманентный интерес режиссера к социально-политическим процессам, идущим в мире и на родине, всегда находит отражение в его спектаклях (при этом не имеет значения, что именно в основе – Шекспир, Брехт или современная грузинская драматургия). И чем глубже интерес – тем глобальнее и парадоксальнее затронутые в них вопросы.

Правила и исключения «узаконенного беззакония»
В этом смысле очень показателен один из последних спектаклей мастера – «Узаконенное беззаконие», поставленный по мотивам «поучительной» пьесы любимого режиссером Бертольда Брехта – «Исключение и правило». Роберт Стуруа посвятил эту свою работу памяти немецкого драматурга: в прошлом году исполнилось 60 лет со дня его кончины.
Театр Стуруа, не являясь прямым отражением действительности и не предполагая готовых ответов и рецептов, тем не менее заостряет многие вопросы бытийного характера, заставляет зрителя взглянуть на них с неожиданной точки зрения, в новом ракурсе. Режиссер, на протяжении многих лет создававший политический театр (точнее, политический театр абсурда), в своей премьерной постановке затрагивает проблемы мировой, глобальной политики. И оценивает ее с философско-нравственных позиций.
Трудно представить автора, более подходящего для такого рода размышлений и оценок, чем Бертольд Брехт. Что стоит во главе угла всех противоречий между людьми, народами,  государствами, регионами? Деньги – мерило всему, и в основе любой крупной авантюры, сулящей или приносящей большие барыши, лежит, как правило, преступление. «Люди гибнут за металл», при этом мир четко поделен на хозяев,  сильных мира сего, обладающих львиной долей мировых богатств,  и  остальных смертных. И главное, что оспаривается в планетарном масштабе,  – это  энергоносители, нефть. Нефть как глобальный рынок, определяющий  макроэкономику и политику многих  влиятельных и богатых государств. Именно за черным золотом охотится в пустыне главный герой спектакля Роберта Стуруа, крупный нефтепромышленник Карл Лангман (Звиад Папуашвили), – хозяин мира, намеренный во много раз приумножить свой капитал. Отправляясь в непростой путь за огромными деньгами – обнаружено новое месторождение нефти, он нанимает проводника и носильщика (Бека Сонгулашвили и Давид Гоциридзе). Лангман, естественно, не единственный претендент на нефть, – одновременно с ним в пустыне промышляют не менее ловкие (и при этом весьма экзотичные!) конкуренты...
Ради наживы Лангман, утративший все человеческое и превратившийся, по сути, в грубое животное, готов на все. Он безжалостно гнобит своих рабочих «лошадок» (по его теории, если человека не бить, причем крепко, как следует! – дело не сладится). Морит их голодом – по словам циничного Лангмана, от приема пищи развиваются эротические фантазии. Вскоре он отправляет восвояси одного из своих рабов – из соображений собственной безопасности: двое дошедших до предела мужчин – это уже реальная угроза мести! А другого, оставшегося с ним, Лангман в конце концов просто убивает... Так что весь расклад вполне соответствует небезызвестной теории об эксплуататорах и эксплуатируемых, об угнетателях и угнетенных (Брехт написал свою пьесу именно тогда, когда сформировалось его марксистское мировоззрение).
Весь этот «глобальный» серьез подается в спектакле Роберта Стуруа в ненавязчивой форме трагического фарса (жанр определен, тем не менее, как «веселая басня») – смешного и страшного одновременно. Вот такой оксюморон: смешной и страшный. Достаточно сказать, что вожделенную нефть в спектакле символизирует... простая резиновая покрышка. Ее и оспаривают между собой Лангман и Шейх (Ника Кацаридзе)  – образ последнего решен в комедийно-гротесковых красках. Этот женоподобный типчик  в традиционной чалме  и ярком гриме – почти опереточный персонаж. Забавна сцена, когда нефтепромышленник и Шейх торгуются за нефть. И все происходит на фоне микса волшебных звуков Баха, Моцарта, Верди, Вагнера, Листа, Канчели и иже с ними. Контраст впечатляет!  Тем более, что эти двое (оба до тонкостей разбираются в классике) затевают и другой спор: какая музыка звучит – Бетховен, Шопен?.. Это столь очевидное противопоставление материального и духовного дает неожиданный, абсурдный эффект. Еще одна живописная деталь – при  манерном Шейхе – свита: живо на все реагирующий, постоянно «квохчущий» гарем. Рождающий ассоциации с курятником!..
Остро и современно звучит в спектакле и вечная тема непримиримого конфликта христиан и мусульман, тоже определяющего нынешнюю глобальную политику... «Зачем мусульмане и христиане веками враждуют? Давайте торговаться! Тебе нужна нефть, мне – деньги!» – витийствует Шейх. Не менее актуальна мысль о том, что войны, несущие смерть, просто необходимы аморальным и беспринципным вершителям судеб человечества! Все эти акценты – сценическая версия Роберта Стуруа.
Решающей, кульминационной в спектакле становится сцена убийства рабочего Лангманом – обезумевший от страха и каждую секунду ожидающий мести нефтепромышленник вообразил, что за все причиненные обиды раб жаждет с ним расквитаться: принимает флягу с водой, которую протягивает ему будущая жертва для утоления жажды, за камень и наносит упреждающий удар – душит его... За сугубо натуралистической, жестокой сценой расправы неожиданно следует  ужастик из комикса: появляется Смерть в зловещем капюшоне и с косой наперевес... А за ней – очередной прикол: с небес на землю опускается еще один странный и смешной герой этой истории: Будда! Ему и предстоит свершить правосудие над нефтепромышленником.
В том, как решается судьба убийцы Лангмана, Роберт Стуруа идет гораздо дальше Брехта. В оригинале обычный судья просто предлагает «признать обвиняемого невиновным, а вдове убитого в иске отказать», в спектакле же все происходит намного абсурднее, а значит – страшнее. Потому что у руставелевцев вердикт выносит верховный блюститель закона – божество, Будда (Давид Дарчиа). Именно он определяет меру вины Лангмана. И тут все становится на свои места. Никаких иллюзий быть не может. Вспоминается пушкинское: «Но правды нет и выше», то бишь, на небесах.
В этом абсурдном мире «узаконенного беззакония» зло торжествует и является нормой, в то время как добро становится «исключением» – вне каких-либо естественных человеческих критериев. По логике перевернутого, извращенного сознания Лангман, воспринявший действие носильщика как намерение его убить, вполне имел на это право – потому что именно подобный поступок униженного и обиженного человека – «правильный». А вот желание раба предложить хозяину воду – «исключительное», «неправильное». И Будда разрешил эту дилемму просто: убийца Лангман был приговорен к вечной жизни, а убитый – к вечному Аду. Мораль сей «веселой басни» такова: зло торжествует, добро наказано. Вот такой перевертыш! К тому же, огласив приговор и удаляясь на лифте в иные миры, «высший судия» как бы невзначай прихватывает покрышку... правда, по требованию Шейха сразу возвращает похищенное... Это комичная, но многозначительная деталь – природные недра, по сути, не принадлежат  никому на земле. И ни один человек – будь то шейх, европейский нефтяной магнат или скромный, ни на что не претендующий рабочий – не возьмет их с собой на тот свет. Как Будда – резиновую покрышку.
В какой-то момент Стуруа перебрасывает мост в прошлое театра Руставели сорокалетней давности, когда появился знаменитый спектакль «Кавказский меловой круг» Бертольда Брехта, получивший всемирное признание: звучит столь узнаваемый музыкальный пассаж из той самой постановки, а герои перекидываются репликами о великом драматурге...
В спектакле брехтовские персонажи исполняют песни Гии Канчели – еще не зонги. В них излагаются основополагающие «правила» перевернутого мироустройства. Например, такие: «главный жизненный принцип – помогать сильным!» или «тебя спасут, если в тебе есть надобность...». Поют герои и о счастливом будущем,.. которое для большинства никогда не наступит.
В финале спектакля на сцену выносится... флаг футбольной команды Барселоны. «Свобода Каталонии!» – провозглашает Лангман. В устах этого негодяя трескучий лозунг, выражающий главную демократическую ценность, кажется насмешкой. «Не верь словам – сладкие слова скрывают правду!» – эти сомнения и страхи выражали еще в начале своего опасного путешествия нанятые нефтепромышленником рабочие.
Действие разворчивается в предельно лаконичном и условном сценическом пространстве, созданном художником Н. Гейне-Швелидзе: это мир цветных геометрических фигур – кругов, треугольников, неправильных четырехугольников. Река, которую предстоит преодолеть героям, обозначается широкой черной тканью.
Спектакль «Узаконенное беззаконие» вошел, по оценке грузинских критиков, в пятерку лучших постановок 2016 года. В пятерке лучших актеров – исполнитель роли Лангмана Звиад Папуашвили.
Роберт Стуруа обратился к Брехту вновь спустя много лет после того, как вышел его «Кавказский меловой круг». С этим спектаклем связано начало триумфального шествия театра Руставели по миру.
– Прорыв руставелевцев был связан с поездкой в Дюссельдорф и Саарбрюккен, –  вспоминает режиссер. –  Думаю, немцы были некоторым образом в шоке. Потому что для них Брехт – это более сухо, менее эмоционально. Обращение скорее к разуму, чем к чувствам. Позднее, уже в Западном Берлине, зритель тоже был шокирован, но все-таки не в такой степени. Во время наших гастролей в Берлине, Гия Канчели уже был стипендиантом Берлинской академии искусств. Ему предложили работать в Аугсбурге – руководить Домом-музеем Брехта. Когда Гию привели туда, он сказал публике, что постарается, чтобы в Доме-музее была слышна брехтовская музыка. Но зал начал протестовать. Потому что Брехта высушили, как и Станиславского – «квадратно-гнездовым способом». И от этого у людей появилось к нему чуть ли не отвращение. Я очень резко выступил по берлинскому телевидению  в связи с постановками театра «Берлинер-ансамбль» (Berliner Ensemblе) – я смотрел все его спектакли. Все было сделано профессионально, хорошо, но настолько покрыто нафталином, пылью, причем старой, сухой, что никак не могло понравиться. А вот режиссеров М. Векверта и Й. Теншерта, которые поставили спектакль «Кориолан» – в нем играл зять Брехта Эккехард Шалль, выгнали из этого театра. Им пришлось уехать!  И вообще, мне кажется, что Брехт был великим мистификатором. Это был настоящий реннессанс – в духе Ганса Сакса... Драматург был добродушным, веселым человеком с раблезианским характером. У меня была неплохая статья о том, что благодаря системе Станиславского театр переживания приобрел единственно возможную серьезную форму. А театр представления – Вахтангова, Мейерхольда – не имел никакой теоретической основы... Так вот, Брехт использовал то, что свойственно немецкой классической философии, и написал авантюрную книгу, которую никак нельзя понять. И с усмешкой заложил в основу, условно говоря, театра представления, солидную теоретическую базу. И люди стали немного серьезнее относиться к этому театру.
Последние тридцать лет Брехта почему-то избегали ставить, кроме нескольких по-настоящему выдающихся пьес. Сейчас к нему вновь возвращаются. Мир оказался в таком положении, что все затронутые драматургом проблемы вновь начали выявляться. Будто все оказались перед какой-то пропастью, когда нужно снова остановиться и посмотреть на окружающие реалии другими глазами. А суть брехтовского отчуждения заключается, в первую очередь, в том, что ты не должен мне показывать избитые, банальные вещи. Если не развернешь событие под новым углом и не обнаружишь скрытую истину, такой театр нужно бросать. Я обратился к очень странной, ранней одноактной пьесе Брехта, написанной  еще до прихода к власти Гитлера, в 1930 году. Там есть задатки зрелого Брехта, ведь он уже в 1918 году гениальные пьесы писал  – причем очень трудные для постановки. «Исключение и правило» несет внутри себя запал проблем, которые и Грузия переживает – поэтому выбрали именно эту пьесу. Гия Канчели написал песни – это не совсем зонги, потому что в период написания пьесы система зонгов еще не до конца была сформирована.


Весь мир – театр!
Магистральная тема творчества Роберта Стуруа – тема власти – находит свое воплощение и в его последнем шекспировском спектакле «Юлий Цезарь». В пьесе заглавный персонаж не играет сколь-нибудь значительной роли, появляется всего в нескольких картинах и погибает в начале третьего акта.  А действие продолжается – в трагедии всего пять актов!  – вокруг заговорщиков, убивших Цезаря. Роберт Стуруа решается на довольно смелый, можно даже сказать, радикальный шаг: его спектакль завершается убийством заглавного героя, который становится фактически одной из центральных фигур постановки. И это убийство представлено, при всей своей жестокости, как деяние, объективно необходимое для будущего Рима. Но...        
Юлий Цезарь в спектакле Стуруа – его играет Давид Уплисашвили – олицетворение неограниченной и стремительно деградирующей власти. Ее уродства, дряхлости, идиотизма. Всплывает в памяти знаменитый маркесовский роман «Осень патриарха», с чудовищным и при этом очень одиноким героем – диктатором. Да и мало ли тиранов помнит история человечества?
По Стуруа, на протяжении нескольких десятилетий и весьма успешно исследовавшего феномен власти как таковой (вспомним прославившие его спектакли «Кваркваре Тутабери», «Ричард III», «Король Лир»; из поздних работ – «Солдат, любовь, охранник и... президент»), абсолютизм – это, прежде всего, то, что порождает страх и репрессии. Впечатляет эпизод, когда из глубины сцены в полном молчании, мелкими-мелкими шажками, медленно и неотвратимо, на зрителей надвигается махина  беспощадной власти – Юлий Цезарь со своей свитой. На звуковом фоне взрывов... Еще один эпизод: красные руки невинных жертв диктатора, тянущиеся сквозь решетки из подземелий – они взывают к помощи и возмездию!
Все так узнаваемо (мы столько об этом читали, смотрели!): самодурство власти, тотальная подозрительность, ненависть к любым проявлениям инакомыслия («Думающие особенно опасны, – заявляет мнительный Цезарь и швыряет прочь книгу одного из заговорщиков и своих будущих убийц – Кассия) – с одной стороны, плетение искусных интриг, предательство, жестокая расправа – с другой. Цезаря, обуреваемого дурными предчувствиями, буквально загоняют в сенат, как зверя в загон. Так это поставлено в спектакле театра Руставели.
Брут в спектакле (Бесо Зангури) – амбициозный патриот, отстаивающий интересы Рима. Мучимый сомнениями, рефлексирующий, но в итоге принимающий решение примкнуть к заговорщикам, ведь его действия – только во имя интересов народа, Рима! Тут как раз и появляются взыскующие руки узников из подземелий. «Народ боготворит тебя – придется пролить кровь!» – увещевают честолюбца мятежники-демагоги. И достигают цели: обнимая Цезаря и одновременно нанося ему смертельный удар, Брут провозглашает неоспоримый, на его взгляд, аргумент в свою защиту: «Я любил его! Но сердцем я больше любил Рим!» (в пьесе он говорит, обращаясь к народу, «Почему Брут восстал против Цезаря,  вот мой ответ: не потому, что я любил Цезаря меньше, но потому, что  я  любил Рим больше!»). Эти слова, прозвучавшие в финале, фактически подводят некое резюме, и спектакль Роберта Стуруа воспринимается как хроника крушения еще одной диктатуры, империи зла. Но проявляется и другая сторона медали: сколько злодеяний в мире прикрывались и прикрываются речами о воле народа, демократии и интересах государства?!
Пресловутый народ, презрительно именуемый Каской (так зовут царедворца, предавшего Цезаря, – его играет Паата Гулиашвили) стадом, постоянно «присутствует» на сцене: время от времени пространство наполняет его рев и гул. «Народ всему аплодирует – как в театре актерам!» – продолжает Каска, не сомневающийся в том, что людьми  очень легко манипулировать – как зрителями в зале. Эта мысль находит подтверждение в сценографии спектакля: художественное оформление – это продолжение зрительного зала театра Руставели... На сцене – его детали: ложи – в самой глубине и у левой кулисы, а на авансцене –  какой-то осколок все того же зала (художник Мириан Швелидзе).
После очередного эпизода Цезарь вместе со свитой уходит в глубину сцены и устраивается в ложе... уже в качестве зрителя. А в боковой, у левой кулисы, скрываются другие персонажи, на наших глазах превращающиеся из героев спектакля в публику. То есть сегодняшний актер, действующее лицо спектакля (шире – жизни!), завтра становится зрителем и смотрит на все со стороны – и наоборот. Так что весь мир и вся большая политика действительно трактуются в спектакле «Юлий Цезарь» как вселенский театр – по Шекспиру и по Стуруа.


Там, за радугой...  
В своих спектаклях Стуруа, как правило, обличает ложный, нарочитый пафос – трескучие псевдопатриотические лозунги и речи, прикрывающие корысть и лицемерие. Это прочитывается не только в «Юлии Цезаре», но и в его последней постановке «Там, за радугой» по пьесе Лаши Табукашвили. Это новый спектакль, как нам представляется, его саги, посвященной современной Грузии – со всеми ее противоречиями, разочарованиями, потерями и поиском своего пути. Начало грузинской саге, возможно, положила знаменитая постановка Роберта Стуруа «Солдат, любовь, охранник и... президент» по пьесам Лаши Бугадзе. За ней последовали спектакли по пьесам Ираклия Самсонадзе и Тамаза Чиладзе. И вот – еще одно высказывание современного грузинского драматурга. На этот раз – Лаши Табукашвили, с которым Стуруа уже доводилось успешно сотворчествовать много лет назад. В результате чего появился очень популярный у молодежи (и не только!) спектакль «Что с того, что мокрая мокрая сирень» – о том, что происходило в Грузии в годы печально известной гражданской войны в домах, на улицах города, в сердцах людей… Может, на самом деле именно тогда, двадцать лет назад, и началась вся эта театральная эпопея Роберта Стуруа о Грузии эпохи глобальных перемен и «тектонических» исторических сдвигов?
И вот – новая встреча с драматургом. Но если в «Сирени» были показаны 90-е годы, то на этот раз Роберт Стуруа (вместе с Лашей Табукашвили и сорежиссерами Гурамом Брегадзе и Давидом Николадзе) создал атмосферу сложных, запутанных, неоднозначных 2000-х, печально отразившихся на судьбе интеллигенции. На авансцену выходят продажные политики, готовые ради выгоды в любой момент изменить свою точку зрения на противоположную и предать соратников. Как это происходит с мужем главной героини спектакля Като (Ия Сухиташвили). Еще вчера он (политика играет Паата Гулиашвили) с пеной у рта выражал оппозиционные взгляды («Быть в оппозиции – моральный императив каждого грузина!» – говорил он), а уже сегодня трусливо отказывается от них...  Като (будущий художник-дизайнер) – юная максималистка и идеалистка – решительно порывает с ренегатом!
Стуруа показывает тотальную власть современной политики над умами людей – ее представители вещают, «стрекочут» со всех экранов, больших и малых, агрессивно наступают, подавляют сознание и волю электората (а «народ всему аплодирует»?)...
Между тем вокруг творится беспредел. За бортом жизни оказывается умная, тонкая, обладающая глубокими знаниями искусствовед Анна Бе (Лела Алибегашвили) – бабушка главного героя спектакля Дачи. Про таких говорят: «уходящая натура»! Анна Бе, всю жизнь читавшая лекции в Академии художеств, в один прекрасный день  оказывается ненужной – ее увольняют. Мы, по воле создателей спектакля, оказываемся на увлекательнейшей лекции по истории искусств, которую с воодушевлением читает Анна Бе. Эта одинокая, несколько старомодная и эксцентричная женщина – не от мира сего! И в этом очень похожа на еще одну неприкаянную, чистую душу – Като. Как правило, такие люди не могут быть счастливыми в существующей реальности, обречены на страдания и потери.
А в центре сюжета спектакля – романтическая история любви грузинских Ромео и Джульетты, бывшего зэка Дачи (Бесо Зангури), без вины, из-за происков злых сил, оказавшегося в тюрьме, и обаятельной Като. Действие происходит в условном, почти ирреальном пространстве ее мастерской.
Роберт Стуруа, задумавший трагический спектакль о любви, поместил своих героев в необычную атмосферу (художник – Мириан Швелидзе). На сцене практически постоянно – синяя дымка, полумрак. Словно все происходящее – полусон-полуявь, на грани реального и иллюзорного, призрачного. А может быть, это ностальгическое, печальное воспоминание Като о неосуществившейся мечте? Само название спектакля – «Там, за радугой» – несет в себе намек на что-то очень неопределенное и далекое. Из какого-то другого мира.
В один миг действие словно зависает. Двое. Сцена то погружается во мрак, то вновь освещается – соответственно меняется и ситуативное положение героев, происходит их постепенное – от кадра к кадру (как в кино!) – сближение.  Изысканный и завораживающий пластический, хореографический рисунок спектакля – вместе с музыкальным рядом и освещением – становится одним из главных его выразительных средств. Следует отметить работу хореографа Котэ Пурцеладзе, музыкальное оформление Ии Саканделидзе. Спектакль буквально дышит музыкой – нежной, страстной, тревожной...
Трагический финал совсем уж кинематографичен: практически безмолвные последние события – убийство Дачи – разворачиваются уже не на сцене, а на экране. В жанре триллера (кинорежиссер Георгий Хаиндрава, кинооператор Горгаслан Хаиндрава). В этом жестоком, отнюдь не романтическом мире, полном насилия, настоящее, большое чувство не может выжить – оно изначально обречено на гибель. Таков вывод создателей спектакля, таков грустный взгляд мастера... Но остаются вопросы: красивая, самоотверженная любовь, – только там, за радугой? И чему, на самом деле, аплодирует народ?

Инна Безирганова