Из цикла «Двадцать писем пожилого господина»

На реках Тигр и Евфрат, в вавилонском изгнании, сидели мы и плакали, повесив арфы свои на вербы... Жуткая картина ссылки, созданная волшебной кистью искусства.
Но человек не собака, человек ко всему привыкает – и к ссылке не в последнюю очередь. Утерев слезы, наши евреи взялись за дело и, направив силы к труду, обзавелись имуществом в Вавилоне, а некоторые и процвели. Процвели настолько, что, когда после почти полувековой неволи изгнанникам вернули свободу, отнюдь не все из них, сняв свои арфы с верб, отправились обратно в Иерусалим, на историческую родину. Добротно обустроившаяся часть осталась жить-поживать да добра наживать в Вавилоне, а не в меру любознательные и склонные к путешествиям бывшие пленные отправились открывать для себя Большой мир. Так попали они на Кавказ, в будущую Грузию.
Случилось это, говорят, две тысячи шестьсот лет тому назад – давно, да не очень.

До самого конца прошлого тысячелетия центром еврейской активности в Грузии была деревня городского типа Кулаши. Потом ее жители переселились в Израиль, и «еврейская столица» опустела и обезлюдела, как будто гигантский комбайн по ней проехался, все порушил и развалил, оставив лишь распавшиеся скелеты домов, домишек и ткацкой фабрики «Красный Октябрь».
Как пришли, так и ушли. Или, по нынешней формулировке, как мигрировали, так и эмигрировали.
Действительно, мигранты, нахлынувшие из мусульманских пределов, сотрясают Европу от южного подножья до самой северной макушки. Мигрантами были и древние евреи, добравшиеся до Кавказа – кем же еще? туристами, что ли? – но, как известно, никаких проблем местному мирному населению они не чинили. Ни они населению, ни население им. Жили бок о бок, каждый по себе – и так, ни много ни мало, двадцать шесть веков. А потом евреи взяли и уехали.
Кулаши не всегда были столицей грузинских евреев – постольку, поскольку «всегда» или «не всегда» мы вообще не вправе применять во внятной речи; это ведь не нашего обзора величины, это Его... Так или иначе, Кулаши появились в обозримом прошлом относительно недавно, а до этого евреи «компактно проживали» в другой какой-то грузинской деревеньке, не оставившей – в отличие от Кулаши –  своего следа в истории.
В унылые годы расцвета брежневского «застоя» Кулаши играли роль всесоюзного торгового центра: сюда приезжали «отовариться» со всех концов страны, здесь удачливо паслись «и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Здесь можно было достать все, о чем только мечтал советский человек, утомленный борьбой с коварными американцами за надои молока и производство мяса, не говоря уже о рыбе.
– Где тут можно купить плащ-болонью? – справлялся приезжий у первого встречного кулашца и слышал в ответ:
– Вторая улица налево, третий дом от угла.
– А канадскую дубленку? – наводил справку другой приезжий у другого встречного-поперечного.
– Третья улица направо, четвертый дом по левой стороне.
– А пулемет?
– Как пройдете площадь, первый дом за синагогой.
– А американские диски с песнями Дорис Дэй? А швейцарские таблетки от давления? А сигареты с верблюдом? А джинсы? А приемники «Грундиг»?
Все, совершенно все можно было достать в Кулаши! Все это кончилось, одно только кладбище осталось.
Евреи отправились на историческую родину.

Не из одного Кулаши они отправились – сотни и сотни тысяч поехали из России, Украины, Западной Европы, Центральной Азии. Таких подвижек мир не видывал со времени миграции гуннов. То были конные подвижки, нынче – авиационные; в этом разница.
Рыба ищет, где глубже, а человек – за редчайшим исключением – где лучше. На этом ускользающем «лучше» держится вся пропаганда как племенных вождей, так и политических лидеров с атрофированной совестью. Вперед, к светлому будущему! Там пирожки с ливером растут на деревьях, а деньги валяются в канаве... И наши евреи, наученные горьким опытом, не составляют исключения среди легковерных.
В мутном потоке существования, определяемом иногда как Время, евреи уцелели и дожили до сегодняшнего дня только благодаря своему невиданному упрямству. Наше упрямство укреплялось религиозной верой и поддерживалось раввинами; Высшая сила, ЭТО играло в тяжкой битве за выживание народа роль национального талисмана.  
Оглянемся, всмотримся: евреи мигрировали всю свою различимую историю, насчитывающую, по круглому счету, три с половиной тысячи лет, и нигде не задерживались дольше отмеренного срока. Это было продиктовано не свойствами характера мигрантов, а неблагоприятными обстоятельствами, вынуждавшими пришельцев, часто под угрозой смерти, спешно покидать насиженные места. Грузинское благополучное сидение являет собою нехарактерный пример.
Избранный ли мы народ или избравший, Бог ли нас избрал или мы Бога – это вопрос неоднозначный: каждый судит по-своему. Но, как бы то ни было, наша общая судьба определена национальной обособленностью, стойким нежеланием искренне ассимилироваться и без осадка раствориться в среде окружающих народов. Это – нет! И на фоне множества горстка отщепившихся от национального ствола не делает погоды.
Водораздел нашей истории открылся 15 мая 1948 года – в день провозглашения независимого еврейского государства Израиль. С этого дня для миллионов евреев, проживавших в странах рассеяния, Иерусалим из абстрактной святыни превратился в воплощенную реальность. Подымайтесь и идите!

Мой друг, грузинский еврей по имени Шалва, Шалико, родом то ли из Кутаиси, то ли из Кулаши, кепки не шил, зубы не сверлил, а в шахматной игре путал коня с королевой. Его профессия круто выбивалась за рамки традиционных еврейских занятий: он был дрессировщиком медведей. Его жестко поставленный взгляд на дрессуру в корне отличался от лирического подхода «дедушки Дурова» к дикому зверю. Шалва непоколебимо верил в то, что медведя никакими уговорами не проймешь, он только битье понимает. Комплекцией сам напоминавший медведя, Шалико орудовал тяжеленной дубинкой, но способен был и гирею кулака заехать в рожу косолапому – не забывая при этом, что ответ может последовать неадекватный, и со сдачей миша не задержится.
Помимо обуздания медведей на арене Шалва был занят и другими интересными делами, в подробностях мне неведомыми; по советским меркам он мог считаться богатым человеком, и никак не коммерческими соображениями объяснялась его тяга к отъезду в Израиль на ПМЖ. На историческую родину его влекла замечательная патриотическая мечта: открыть там цирк-шапито, о существовании которого занятые бесконечными войнами израильтяне знали лишь понаслышке.
Разрешение на выезд из СССР медвежий Шалва, не отягощенный знаниями государственных секретов и не вовлеченный в политическую деятельность, получил с первой же подачи. Времени на сборы ему отвели достаточно, и он взялся за дело с подъемом. Главной его задачей, трудноразрешимой, был вывоз за советский рубеж, что почему-то категорически запрещалось законом, тройки медвежат, предназначенных для дрессировки и дальнейшей работы в шапито. Для достижения этой цели Шалва готов был горы своротить. Так он и сделал: подкупил и обласкал всех, кого надо, и в таможенную декларацию медвежата были занесены как «мягкая мебель». Справедливость, кстати сказать, восторжествовала. Все остались довольны: подмасленные чиновники, обласканные чиновницы, заскучавшие было медвежата, отправляющиеся в полет, и сам Шалва-Шалико, с чувством посылающий с трапа самолета воздушный поцелуй родине победившего социализма.
Наша судьба сплетена из нитей – шелковых и суровых, толстых и тонких, синих и зеленых. Это в полной мере касается и медвежьего Шалвы, тронутого радушным приемом: не успел он сойти с самолета в Тель-Авиве, как ему дали апельсиновый сок, ему дали подъемные, ему дали библейское имя Шалом. К его идее открыть шапито евреи отнеслись с прохладцей: у нас тут и так сплошной цирк с клоунами! Впрочем, никто Шалома-Шалико не отговаривал: хочет открывать – пускай открывает хоть шапито, хоть два шапито, если у него есть на это деньги.
Деньги нашлись, и раскладную палатку-шапито купили в Южной Африке, где цирковое искусство, как видно, было на подъеме. Шалико, не теряя времени, принялся дрессировать своих медвежат, немного смахивавших на мягкую мебель. К первому представлению медвежата должны были подрасти и, запряженные в бричку, выкатить праздничного Шалома во фраке на посыпанную золотистыми опилками арену цирка.
Торжественное открытие Шалом назначил на октябрь. Для участия в представлении в Тель-Авив слетелись цирковые звезды из разных стран – фокусник-чародей, потрясающие воздушные гимнастки, силач с гирями, клоуны с красными носами, кавказские наездники, группа музыкальных лилипутов из Аргентины и метко стреляющая ногами из лука китаянка Ли ху-Де. Командовать парадом-алле должен был Шалом-Шалико, подготовивший гвоздевой номер программы «Ехали медведи на велосипеде».
О медвежьем Шаломе писали в газетах, он раздавал интервью, и вялая вначале цирковая тема обрастала сладкой рекламной клюквой. Дети тянули родителей за рукав к билетным кассам, да и родители не очень-то упирались. Открытие цирка получило политический подмес: зримый вклад новых репатриантов в израильскую культуру был очевиден. Не исключалось прибытие в шапито первых лиц государства. Цирковая премьера становилась событием национального масштаба; входные билеты разлетались, как птички.
Первый в истории еврейский национальный цирк! Музыкальные лилипуты, силач с гирями и снайпер Ли ху-Дэ! Такого, по самым скромным подсчетам, Святая земля не видывала со дня падения Иерихонских стен... Но вот приехал Шалва и все устроил. Тут было чем гордиться мастеру дрессуры, и он гордился, с открытой душой.
За несколько дней до премьеры начали прибывать гастролеры – приглашенные артисты из дальних стран. Неотвязное внимание публики привлекали аргентинские лилипуты, по утрам отправлявшиеся гуськом из гостиницы на пляж. Это пристальное внимание имело под собою фундамент: публика свято верила в то, что еврейские карлики – да, бывают, а еврейские лилипуты – нет, не бывают. Может, так оно и есть, кто его знает... Кстати или некстати, в жизни своей я ни разу не встречал еврея-лилипута. А ведь должна же быть у них, как у всякого гомо сапиенс, национальная принадлежность, тот самый «пятый пункт»! Несомненно, должна, а иначе можно было бы их причислить к инопланетным существам, прибывшим к нам в Тель-Авив на летающей тарелке.
Не был обойден вниманием прессы и силач. В пространном интервью, данном корреспонденту газеты «Маарив», он объяснился в любви к Еврейскому государству, не выпячивая, но в то же время и не скрывая тот факт, что его бабушка была дочкой казенного раввина.
Разумеется, шел нарасхват и сам Шалом-Шалико: о нем писали, а еще больше говорили и судачили по всей нашей маленькой стране. Популярность его росла, как тесто на дрожжах. Сразу же после премьеры – триумфальном выезде на медведях – он, пожалуй, смог бы баллотироваться в Парламент и прошел бы.
Шапито, под трели циркового оркестра, должен был распахнуть свои входные воротца 7 октября.
А 6 октября началась война Судного дня.
Первыми, с требованием немедленно отправить их домой, в Аргентину, к Шалве прибежали музыкальные лилипуты. Все попытки Шалвы их переубедить и оставить до конца недели – война, даст Бог, до тех пор уже закончится победоносным разгромом всех наших врагов – ни к чему не привели: лилипуты проявляли строптивость и неуступчивость. Вторым явился озабоченный фокусник с кислой рожей: в гастрольном контракте ни слова не было о войне, желание уехать сегодня же вечером, подальше от поля боя было, таким образом, вполне законным. Следующими спорхнула со своего пятизвездочного гостиничного насеста тройка воздушных гимнасток. Шалико понял, что кувалда судьбы обрушилась на него. Премьера была отменена, несостоявшиеся зрители желали получить назад деньги за купленные билеты, а артисты требовали неустойку и грозили судом. Зеленая палатка шапито торчала на пустыре за электростанцией Ридинг, как декорация из фильма Феллини.
Я встретил Шалико на второй неделе войны. Наши дела на фронтах обстояли не лучшим образом. Мой медвежий товарищ выглядел подавленным и разбитым.
– Все кончено,–  сказал Шалико. – Как говорится, я банкрот.
– А если продать шапито? – сказал я.
Шалико только махнул своей медвежьей лапой:
– Кто его купит? Голда Меир?
С ответом я задержался: не мне было учить Шалву коммерции. Ему оставалось только заняться цыганским бизнесом: надеть красные атласные портки, взять медведя на цепь, ходить с ним по кибуцам и собирать деньги за показ. Но это было бы малоприбыльным предприятием.
– Медведей в зоопарк отдам,–  словно бы услышав мои мысли, сказал Шалва. – Одну обезьяну на память оставлю, она у меня на самокате катается. – И, помолчав, добавил голосом глухим, грудным, шедшим из-под сердца, как из-под дикого камня:–  Уезжать надо, Датико...
– Куда ехать-то? – спросил я.
Шалва не ответил.
Вскоре он уехал невесть куда и исчез с горизонта. А шапито, хлопавшее брезентовыми крыльями на ветру, забрали в полицию как бесхозное имущество, портившее городской вид. Может, оно и сейчас валяется там на складе...
Так устроены евреи, это у нас в крови со времен вавилонского пленения или даже раньше: когда над шеей нависает топор беды, светлячок надежды вспыхивает в далеком далеке, в неведомых краях, а не в ближнем лесу, где можно передернуть затвор автомата и встретить неприятеля убойным ветром.

Пятнадцать лет спустя прилетел я в Нью-Йорк, то ли по делу, то ли просто так – не запомнил. От одного моего давнего приятеля, художника, я услышал среди прочего, что здесь поселился бывший израильтянин и бывший дрессировщик диких зверей по имени Шалико.
– Далеко?
– Три блока, –  сказал мой приятель. – Рядом.
И мы пошли к бывшему Шалому. В солнечном закоулке Манхеттена стоял трехэтажный домок, в него вела с улицы узкая деревянная дверка со стеклянной верхней филенкой. Крохотное, какое-то игрушечное помещение было перегорожено надвое деревянной облупленной стойкой. Над стойкой, нависая над нею мощными медвежьими плечами, с черной лупой в глазу сидел Шалико. Не вынимая лупы, он без удивления на меня глядел, как будто ждал моего появления в дверях его лавочки.
– Датико,–  сказал Шалва, –  это ты... Навсегда приехал?
– Нет, –  ответил я. – На неделю... Как ты, Шалва?
– Никак, –  пожимая плечами, сказал Шалико и уронил лупу в подставленную ладонь. – Вот, работаю с часами.
– Ты умеешь часы чинить? – спросил я с сомнением.
– Какая там починка! – развеял мои сомненья Шалико. – Я тут сижу, люди заходят. Новые часы я не беру, кто их будет чинить, а старые, иногда даже с боем, уговариваю продать по дешевке, вроде как на запчасти. Это мой бизнес, Датико.
– А зачем тебе лупа, если ты все равно чинить не умеешь? – спросил я.
– Для рекламы, – коротко объяснил Шалва. – Вдевать ее в глаз и обратно вынимать – этому тоже учиться надо. Но тут, в Америке, без рекламы дня не проживешь.
Больше я никогда не встречал медвежьего Шалву. Память о нем зачахла. А жаль.
Зачахла память и о евреях Кулаши, а от самого Кулаши – этой житницы советского периода – сохранилось, строго говоря, только кладбище. На проржавевшие железные ворота накинут амбарный замок на цепи, по жирной траве погоста бродит корова с теленком. Есть тут и сторожиха – христианская женщина, хозяйка этой самой коровки в траве.
– Евреи тут остались, в Кулаши? – спрашиваю у женщины. – Сколько?
– Ни одного не осталось, –  отвечает христианка. – Все ушли.
– А я слышал, –  говорю, –  человек десять сохранилось еще.
– Нет, –  отвечает уверенно. – Тут уж семь лет, как никого не хоронят. Никого.

«На реках вавилонских сидели мы и плакали». Эти вопли и молчащие арфы на ветвях верб сохранились почему-то в генетической памяти – может быть, под ветреным воздействием литературы. Где, на скольких только реках мы с той поры ни сидели, на каких только деревьях ни развешивали свои дудки и скрипки – память об этих перегонах судьбы зачахла, как ручей в песках пустыни в летнюю жарынь.
Что прошли – забыли, что нас ждет – не знаем, и лишь литература опорой и клюкою в этом безжизненном тумане.


Давид МАРКИШ