Суперпопулярный российский актер, художественный руководитель Государственного Театра наций народный артист России Евгений Миронов принял участие в VI Тбилисском международном театральном фестивале – предстал в самых разных образах в спектакле Алвиса Херманиса «Рассказы Шукшина» и  продемонстрировал великолепное владение телом, полетную легкость и какую-то фантастическую, неправдоподобную органику и психологическую пластичность. А после, уже за кулисами –  какую-то отстраненность.  И при этом – невероятный  магнетизм.       
-  Евгений, как  у вас  происходит психофизическая подготовка к очередному спектаклю, требующему такого огромного напряжения сил?
- Именно к этому спектаклю? Никак особенно. Чуть-чуть разминаюсь, танцую. Для всех нас участие в «Рассказах Шукшина» - рай. Несмотря на то, что происходят довольно сложные и быстрые переодевания, к тому же нужно быстро «вскочить» в характер. Но мы в «Рассказах Шукшина» все как в детстве – словно  плаваем в какой-то речке, что ли, счастливые… Как говорится, полные штаны счастья! Поэтому мы получаем удовольствие не меньше, чем зрители… Вот такую радость нам подарил Василий Макарович!
- А когда вы выходите на сцену в роли Иудушки в спектакле «Господа Головлевы»? Ощущения наверняка совершенно другие?
- Я долго искал Порфирия Петровича. Читал, в том числе, дневники Иннокентия Михайловича Смоктуновского. Он и натолкнул на наше с режиссером  Кириллом Серебренниковым решение. Иннокентий Михайлович написал, что Порфирий – Мышкин наоборот. Мне это было интересно, ведь я играл Мышкина.  И я понял, в чем суть – в том, что Иудушка Головлев абсолютно верит в свою  идею. Тем страшнее становится. Это не то, что Тартюф, который притворяется.  Когда я это понял, то мне стало легче. Но я до сих пор что-то ищу: «Господа Головлевы» такой сложносочиненный спектакль, что мне интересно быть в постоянном поиске…
- По школе Станиславского, если плохой, ищи, где хороший; если хороший, ищи, где плохой. Но в Иудушке, кажется,  нет вообще ничего хорошего.
- Нет, почему? Я ведь вам сказал: он искренне верит… Знаете, я иногда начинаю верить в то, что говорит мой Порфирий! Случается, что после спектакля ко мне заходят зрители и говорят: «Спасибо большое,  мы считаем, что вы… то есть, ваш Иудушка абсолютно прав!»  И я в ужасе думаю, что перестарался, что действительно верю:  именно так нужно жить!
- Но все-таки  это качество роднит  Порфирия с Тартюфом.
- Абсолютно не верно. Потому Головлев и трагическая фигура, что он до конца верит и искренне не понимает, почему такой финал… несправедливый. Он всю жизнь верил в Бога, только Бог в его представлении –  это… лампочка. Таково убеждение Иудушки:  нужно копить, не  щадить окружающих. Там нет любви. В его вере нет любви! Он считает, что любовь – лишнее,  и на самом деле это и есть самое страшное.
- Принято считать, что Рогожин и Мышкин – две стороны человеческой природы. Мышкинского начала в вас очень много. Но есть ли в вас хоть капля рогожинского?
- Да, как в любом человеке – в нем не только две стороны медали. И Мышкин, и Рогожин, и Настасья Филипповна – это все черты Федора Михайловича. Все это в нем есть! Значит, оно есть и в каждом человеке. Писатель выискал в себе эти моменты и достал. Очень тяжело такое доставать, да и не хочется – стыдно. И во мне это тоже есть…
- Споры вызвала картина о Федоре Достоевском, в которой вы сыграли великого писателя.  Вы удовлетворены творческим результатом?
- Мы с режиссером картины Владимиром Хотиненко сделали все, что могли, с плохим сценарием, к сожалению, покойного Эдуарда Володарского. Трудно было работать в том жанре, который предлагался, трудно было рассказать всю жизнь такого человека, как Достоевский. Но что-то интересное там все-таки было найдено – прежде всего, в его отношениях с  женщинами.  
-  Гамлета вы сыграли дважды, причем оба раза у «китов» режиссуры – у Петера Штайна и Робера Лепажа. Чем отличались эти две работы? К примеру, Робер Лепаж сказал, что  вы примирили его с системой Станиславского…  
- В 1998 году я играл Гамлета у Петера Штайна, великого немецкого режиссера. Там в моем Гамлете была такая чистота – «разбилось сердце редкостное», как говорил Горацио. А у Лепажа я играю не только Гамлета, но и всех персонажей. Для меня это спектакль о некоем артисте, художнике, который решил сегодня поговорить и пофантазировать о Гамлете, завтра он также может пофантазировать на тему «Чайки» или «Короля Лира»… или Эжена  Ионеско! Можно поговорить обо всем, что угодно. Безусловно, как артисту мне это очень близко. Потому что такая  работа – способ разговора с самим собой, борьба со своими демонами. Человек в этом сумасшедшем проявлении может быть и прекрасен... Так что в лепажевском Гамлете идет разговор художника, артиста – с помощью шекспировского Гамлета – о себе, о мире и т.д. Такой вот сложный наворот…
- Недавно вы завершили работу над картиной «Синдром Петрушки».  Чем вам интересен этот фильм, снятый по знаменитому роману Дины Рубиной?  
-  Здесь опять идет разговор о художнике, о творческом человеке. Что значит для художника перейти грань? Мой гениальный кукловод Петя перешел грань. Наверное, только так и может настоящий художник. Ван Гог, помните, тем и закончил… Петя практически  все, в том числе и любимую женщину, подчинил своей идее, творчеству. А по-другому и нельзя, художник должен сгорать. Но идеи бывают разные. Пастернак сказал: «Я выбираю жизнь!» Не знаю, отразилось ли это на его творчестве. Но это длинный разговор… Петр из «Синдрома Петрушки» выбрал творчество, и любовь, которая двигает им и вдохновляет его, стала как бы оборотной стороной медали. Она стала сжирать их обоих. Петя – это очень сложный персонаж, но роман Дины Рубиной просто замечательный, потому я и согласился принять участие в картине.
- А что выбираете лично  вы – творчество или жизнь?
- Я выбираю… жизнь. Но сегодня, играя в «Шукшинских рассказах», я выбирал творчество. Каждый день – это новый выбор.

Инна БЕЗИРГАНОВА