| «КУЛЬТУРА - ЦИТАДЕЛЬ С ДЕСЯТЬЮ БАШНЯМИ» |
|
Главный редактор журнала «Дружба народов», писатель, переводчик, сценарист АЛЕКСАНДР ЛУАРСАБОВИЧ ЭБАНОИДЗЕ отвечает на вопросы корреспондента «РК». - Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями о творческом вечере, который прошел сравнительно недавно в Тбилиси, о вашей очередной поездке на родину. Какова была ее главная цель? - Мой прошлогодний приезд в Грузию был связан с культурным проектом, который осуществил журнал «Дружба народов» при поддержке Фонда «Русский мир»: мы отметили 120-ю годовщину со дня рождения нашего земляка Владимира Маяковского. Признаюсь, меня, выросшего в грузинской среде, с детства знакомого с широтой и сердечностью грузинского гостеприимства, удивила особая доброжелательность принимающей стороны. Нужно ли объяснять причины моего удивления? Отношения между Грузией и Россией все еще сложны и неоднозначны. Во время нашего пребывания в живописном уголке Мцхет, менее чем в 50 километрах от нас, ретивые осетинские администраторы, опекаемые московскими покровителями, отгораживали колючей проволокой еще один клочок грузинской земли, отобранный у цихисубанских крестьян. Таким образом, они тужились обозначить надуманную границу. Грузия снисходительно, хоть и не без досады, взирала на эти потуги. В последние 25 лет у меня было не так уж много поводов гордиться своей отчизной. Откровенно говоря, они наперечет. Так в самом начале осетино-грузинского конфликта, в пору его обострения я летел из Москвы в Тбилиси и мысленно внушал себе, что при встрече с осетинскими друзьями надо проявить особую сердечность. Как же я был смущен, когда увидел, что отношения с осетинскими коллегами всюду, где доводилось встретиться, не нуждались ни в какой коррекции. Они были сердечны и дружелюбны как всегда. А я-то накачивал себя политкорректностью, забыв, что новомодное это понятие в Грузии неуместно. А с какой легкостью оформлялись в тбилисском аэропорту визы и прочие формальные документы, в противоположность тем бесчисленным препонам, которые приходится преодолевать моим землякам, чтобы попасть в Россию?! В последние годы визовые ограничения с грузинской стороны и вовсе сняты. По сути, Грузия ведет себя с Россией как великая держава с неуверенным в себе неврастеничным соседом... Другим важным поводом для моего прошлогоднего визита в Тбилиси стало грузинское издание двух моих романов – «Брака по-имеретински» и «Ныне отпущаеши...» Я в какой-то мере участвовал в работе над их переводами и, вернувшись в родную языковую стихию, испытал облегчение и успокоение, как при благополучном приземлении после длительного и небезопасного полета. Увы, прочитанный чуть ли не во всем мире «Брак...» издан через 45 лет после написания, «Ныне отпущаеши» через 20, и все равно – возвращение домой большая радость для меня. Я благодарю за нее давно ушедшую от нас Циалу Чхеидзе, великолепную переводчицу и замечательную грузинку, и моего друга Нодара Хундадзе, много лет окружавшего дружеским вниманием приезжавших в Гагру писателей, как грузин, так и русских. Особую благодарность я испытываю к инициатору, куратору и лоббисту издания Тамуне Лордкипанидзе, руководительнице издательства «Устари»: такие люди – последний оплот культуры и книжного дела. Презентация в Доме писателей порадовала встречей с друзьями и знакомыми и общей атмосферой, невзирая ни на что сохранившейся в изящном особняке на Мачабели, 13, завещанном Давидом Сараджишвили грузинским литераторам. - Как создавался ваш последний роман «Предчувствие октября»? Что вы можете ответить своим критикам? Как вообще относитесь к сегодняшней литературной критике? - «Предчувствие октября» стоит особняком среди моих романов. После беспримесно грузинского «Брака по-имеретински» в моих сюжетах появился и стал разрастаться русский элемент: Поля, привезенная в грузинское село отслужившим в армии Доментием Гачечиладзе (роман «...Где отчий дом»); долгое пребывание в Москве писателя Отара Дзидзигури и его интеллектуальная возлюбленная Ольга Ивановна из романа «Вверх и вниз»; герой «Ныне отпущаеши...» и вовсе командирован в Грузию из России популярной московской газетой в незабываемом декабре 1991 года. Русский элемент разрастался в силу того, что я все больше отрывался от родной почвы. В последние два десятилетия я бывал здесь наездами, по нескольку дней. И живая грузинская жизнь – материал писателя – истаяла у меня в руках, как шагреневая кожа. Воспроизводить красивые воспоминания юношеских лет в стиле «Брака по-имеретински» отказывалась рука: я видел, что отчизна переживает трагедию, и, как мог, пытался помочь ей – опубликовал в московской прессе два десятка публицистических статей, исправляя ложь и кривду в московской прессе. В писательских же планах постепенно вызрела потребность высказаться по поводу деморализации общества и социального передела, свидетелем которого я оказался в России. В «Предчувствии октября» грузинское возникает однажды и мельком: в эпизоде в фойе московского Дома литераторов воспроизведен случай, имевший место с Гурамом Асатиани. Он действительно перепугал московскую литтусовку опасным по тем временам вольномыслием. Вхождение советских войск в Афганистан строго замалчивалось, а он в полный голос обращался к русским коллегам: «Что вы всюду со своими танками? В Будапешт – танки, в Прагу – танки, теперь вот танки в Кабул... Сила есть – ума не надо!» Название «Предчувствие октября» каждый толкует по-своему. Знакомые из числа либералов с тревогой спрашивают: «Что ты хочешь этим сказать?». То, что я хотел сказать, сказано в романе, и я не отрекаюсь от политических аллюзий, более того, я подчеркнул их эпиграфом, воспользовавшись красивейшей строкой Пушкина – «очей очарованье». Главная трудность при написании была связана с тем, что поначалу я хотел вывести главную героиню Дашу Краснопевцеву девчонкой лет 15-16. Но сказать при этом о жизни что-то серьезное не получалось, пока я не состарил ее лет на десять. В итоге я остался доволен своей Дашей. Я не все понимаю в ее женском мире, но мне кажется, что крупица загадочности ей к лицу: это перчинка, которая придает привлекательность ее чуточку лощеной и «интеллигентной» женственности. Отвечая на вопрос о положении дел в литературе, сошлюсь на героев моего романа, серьезных профессионалов: один из них в недавнем прошлом популярный писатель, союзная знаменитость, другой – видный литературовед, без малого членкор. В их диалогах нашли отзвук некоторые мои мысли о нынешнем дне литературы, мысли достаточно горестные. В самой обобщенной форме я сформулировал бы их следующим образом: литература потеряла общественную значимость, она отодвинута на обочину общественной жизни. На наших глазах невидимая и неуправляемая рука рынка изменила интеллектуально-нравственный климат в стране. В борьбе со своим главным врагом – культурой – она обескровила и расшатала все ее институты: школу, высшее образование, науку и, едва ли не в первую очередь, разделалась с ее смелым авангардом – литературой. Колокол на вечевой башне сменился будуарной сонеткой. Не думаю, что рынок действовал сознательно и целенаправленно – просто такова его природа. А последствия неуправляемой стихии нам хорошо знакомы. Руководство страны растеряно. Оно обеспокоено отсутствием ориентиров в движении и нервно запрашивает у интеллектуальной элиты новую «русскую идею». Время от времени сколачиваются команды умников и отсылаются в Голицыно или Жуковку для «мозгового штурма». Что и говорить, картина потешная, тут только разведешь руками. «Русская идея» существует. Ее обдумывали глубочайшие мыслители – от Чаадаева до Бердяева, и пестовали одареннейшие художники – от Карамзина до Булгакова. Она слишком крупна, чтобы ее не видеть. Она никуда не девалась и не девальвировала, поскольку является плодом усилий, совершенно исключительных, как по интеллектуальным, так и по нравственным параметрам. Это совокупный опыт и смысл, целеполагание и силовое поле русской классической литературы. Почему же нынешние идеологи не слышат своих предшественников? Дело в том, что реализуемый под шумок «новый проект для России» расходится с проектом Пушкина и Гоголя, Лермонтов и Герцена, Достоевского и Толстого, Островского и Щедрина, Платонова и Маяковского, более того, противоречит ему. Русская классика наперед отвергла идеал нынешних либералов – общество потребления. Она давно разоблачила ценности и стимулы социодарвинизма – право сильного, культ успеха, фетишизацию денег, пренебрежение моралью. А что есть классика, как не выявление глубинной сути и чаяний народа. Реформаторам следовало бы задуматься, не потому ли вязнут их начинания и тщетны потуги, что приходится ломать через колено русский характер? Конечно, тут можно поерничать, поржать: «Давно пора, ядрена мать, умом Россию понимать», и еще в том же роде. Но такой смех, как говаривал наш земляк и экс-премьер российского правительства, контрпродуктивен. Если попытаться определить свойства, составляющие неотразимую привлекательность русской литературы, в числе главных должны быть названы гуманизм и антибуржуазность. Такие мысли подпитывали мое «Предчувствие октября». Итак, литература отодвинута на обочину общественной жизни, а ее немаловажное звено – критика – отодвинута на обочину литературного процесса. Как может себя чувствовать двойная окраина? Как могут работать пропагандисты книги (библиотекари и др.) без профессионального «маркирования» литературного хозяйства? В бесхозном доме все смешалось, шкала оценок, в лучшем случае, стерта до неразборчивости, в худшем – перевернута с ног на голову. При катастрофическом падении вкуса в читающей среде (а я помню умного, тонкого читателя 60-80 гг.) лидерами книжного рынка становятся мастера кройки и шитья и бригадного подряда. Возведение в абсолют рейтинга и рыночного спроса делают процесс необратимым – с каждым годом планка требовательности опускается все ниже. Боюсь, что этот процесс уже стал необратимым. - Какова ситуация с вашим журналом на сегодняшний день? Как обстоит дело с переводческой работой, со специалистами в этой области? - Ситуация с журналом «Дружба народов» сегодня критическая. Если не закрывать глаза на истинное положение дел, можно сказать, что в ближайшее время журнал может прекратить свое существование. Дополнительный и выразительный штрих – это может случиться в год 75-летия славного издания, совпавшего с Годом культуры в России, да еще и накануне Года литературы. Такое триединство не плод моего сарказма. Не преуспев в поисках национальной идеи, руководство страны выработало простой способ «решения» сложнейших проблем. Они решаются методом заклинания. Перечисленным мною Годам Культуры и Литературы предшествовал Год семьи, Год здоровья, Год образования и т.д. Увы, опыт показал, что опыт заклинания мало эффективен. Тираж «Дружбы народов» за минувшие 20 лет уменьшился в тысячу раз (с 2 миллионов экземпляров до 2 тысяч). При этом содержательный, литературный уровень журнала не ниже того, который принес ему славу и популярность, но таков, как нынче выражаются, тренд. Совокупный тираж всех литературных изданий, выходящих сегодня в России, не составляет и малой доли былого тиража «ДН». При этом, по моему убеждению, такой журнал, как «ДН», сегодня нужнее, чем в былые годы. Наше время в равной степени характеризуется тягой культур друг к другу и отстаиванием собственного своеобразия. Именно в точке сплетения этих тенденций наше «золотое сечение», место приложения наших усилий. «ДН» по-прежнему служит связующим звеном между литературами разных народов, посредством русского языка содействуя их общению и выходу к мировой читательской аудитории. В своей работе мы руководствуемся пониманием того, что стремление народов к независимости и обретению собственной исторической судьбы закономерно. Но нельзя допустить, чтобы этот порыв оборвал все нити, связывающие нас, и вместо взаимной приязни, дружеского участия и живого интереса сеялись недоверие и отчужденность. Нам есть, чем поделиться, что обсудить и обдумать. В частности, это более чем 20-летний опыт преобразований в наших странах, в котором политическая независимость оказалась чревата национальными конфликтами, а духовная свобода переплелась с проблемами морали и социальной справедливости. Что же касается одного из основных наших инструментов – переводческого дела и его мастеров, то тут ситуация еще хуже, чем с журналом. В советскую эпоху на почве интернационализма и ответственной национальной политики была выстроена великолепная школа художественного перевода с языков сопредельных с Россией стран. «Дружба народов» имела прямое отношение к этому строительству, была, если не архитектором, то энергичным, толковым прорабом. И вот это строение, плод усилий поколений, рушится у нас на глазах. Еще два-три года бездействия, и дом, точнее, его остатки рухнут, и мы останемся без инструмента общения и будем узнавать друг о друге по скандальным репортажам и судебным протоколам. - Кого вы видите своим читателем? И думаете ли о читателе, когда пишете – или это в целом не важно для вас? - Вопрос о своем читателе для пишущего непрост. Во всяком случае, для меня. Для начала сошлюсь на исчерпывающе точную формулу Отара Чхеидзе: «Творчество – это необъяснимое принуждение». Затем, убрав оценочные прилагательные, приведу мнение Аллы Марченко, высказанное в послесловии к моему однотомнику: «...опыт романиста, поставившего себе за правило писать только тогда, когда не можешь не писать...» Оба высказывания прямо относятся к моей творческой лаборатории. Сначала возникает необъяснимое принуждение, потребность высказаться по поводу того, что тревожит, волнует, радует. Затем проклевывается и обретает форму замысел. И только когда потребность высказаться делается непреодолимой, я берусь за перо. Не могу сказать, что мое послание адресовано кому-то: единомышленникам или землякам, ровесникам или потомкам, но остов, фундамент сооружения, держащий на себе мои тексты (с годами выяснилось, что любой замысел у меня разрастается в роман), всегда скреплен важной для меня мыслью. Если попытаться сформулировать обобщенно, основная тема моего высказывания – противостояние злокачественным плодам прогресса, размывающим человеческую индивидуальность, унифицирующим сознание и психику, противостояние сколь обязательное, столь же, повидимому, и безнадежное. С первых сознательно написанных строк я вступил волонтером в то воинство, во главе которого стоит Лев Толстой. Из моих книг, о которых не очень-то уместно говорить в сложившемся контексте, только «Брак по-имеретински» не был нагружен идеей, не имел предварительного задания и, возможно, по этой причине полнее других воплотил главную мысль – любовь к земле и верность традициям. Коль скоро речь зашла о литературе, поделюсь еще одним соображением. Человеческая культура – цитадель с десятью сторожевыми башнями. Она полна сокровищ, оправдывающих существование человечества. Но снаружи к ее стенам подступают дремучие дебри и непролазные джунгли – хаос, окружающий человека: темные инстинкты, комплексы и страхи, атавизмы и извращения. Для обитателей цитадели хаос загадочен и по-своему привлекателен: самые любопытные и рискованные издавна совершали вылазки для изучения неведомого... И вот суть метафоры: экскурсы нетерпеливцев могут быть сколь угодно далекими и рискованными, но находки должны исследоваться при свете разума. В таких случаях культура обогащается Апулеем и Свифтом, Босхом и Брейгелем, Достоевским и Гофманом, Кафкой и Джойсом, Пикассо и Дали, Филоновым и Малевичем, Фолкнером и Платоновым... Однако нельзя допустить, чтобы хаос пробил брешь в стене цитадели и разрушил культуру. Сегодня всякий, кто сознательно не закрывает глаз, видит, что цитадель в опасности, ее стены пошли трещинами, а башни покосились посильнее Пизанской. Остается надеяться на запас прочности, накопленный за века. - Что для вас литература, жена или любовница, - вспомним чеховское сравнение. - Этот вопрос заинтересовал меня одной особенностью: признаться, я не помню чеховского сравнения литературы с женой и любовницей. Но вот как этот образ развернут в моем «Браке по-имеретински»: «...существует два вида взаимоотношений художника с его делом: отношения счастливого любовника с прекрасной возлюбленной, которая дарует ему все, и отношения мужа-рогоносца с горячо любимой, но неверной женой; он ей кофе подает в постель, он на коленях вымаливает у нее милостыню и засыпает счастливый, с блаженной улыбкой на устах, и даже не знает, бедняга, что его жена самая пылкая и страстная женщина на свете...» Очевидно, что сравнение похоже на чеховское, не исключено, что оно даже выросло из него – когда-то застряло в подкорке и вдруг проросло. По существу же могу сказать, что работа над «Браком по-имеретински» была упоительным медовым месяцем; роман писался легко, словно под диктовку, почти без помарок, и все его подробности выскакивали навстречу при первом же касании, как фасоль из сухого стручка. В сравнении с «Браком по-имеретински» четыре последующих романа напоминали рутину семейной жизни с ее бытом, заботами, хворями и изредка вспыхивающей молодой страстью. Надеюсь, так будет и впредь, если Бог даст осуществить еще два замысла, к которым исподволь приступаю; рассчитывать еще на один «медовый месяц» (в литературной работе) в моем возрасте было бы легкомысленно. - Кого из современных писателей вы читаете? Кого бы вы порекомендовали читать? - Не могу сказать, что кого-то из нынешних писателей я тщательно отслеживаю и регулярно читаю, такой привязанности не вызвал ни один из нынешних мастеров прозы. Хотя в известной степени это объясняется занятостью в журнале. К тому же за годы редакторской работы я убедился, что далеко не всегда удачная заявка – первая публикация имеет столь же удачное продолжение. В моем представлении уровень новейшей прозы в сравнении с былыми годами не снизился. Но исчез и, кажется, безвозвратно, общественный резонанс. Уверен, что сегодня появись хоть в каком-нибудь из журналов шедевр уровня «Казаков» или «Шума и ярости», он остался бы незамеченным: два-три десятка профессионалов перезвонились бы по мобильникам: «Читал, старик? Не пропусти!» - многозначительно поцокали бы языками и все!.. Но раз уж представилась возможность высказаться о прочитанном в последние годы, воспользуюсь ею. Незабываемое впечатление оставила маленькая повесть Владислава Отрошенко «Двор прадеда Гриши» - вещь удивительно свежая, увиденная испуганно-восхищенными мальчишескими глазами. Прозой исключительной силы написана вступительная глава «Человека без имени» алмаатинца Николая Веревочкина. Не случайно под впечатлением от ее прочтения мне позвонил из Брюсселя Чингиз Айтматов и заинтересованно расспрашивал: кто автор? Как писатель такого уровня мог остаться незамеченным? (Ко времени публикации повести в «ДН» Н.Веревочкину было сильно за пятьдесят). Мне близка и интересна проза Олега Павлова, Захара Прилепина, Юрия Буйды, Михаила Шишкина, Романа Сенчина. С интересом и земляческой симпатией слежу за работой славного тбилисского парня и хорошего писателя Дениса Гуцко – лет пять назад его роман «Без пути-следа» был отмечен Букеровской премией. - Назовите, пожалуйста, десять самых важных для вас книг. - Этот вопрос – именины сердца. Мало что может доставить писателю такое удовольствие, как напоминание о любимых книгах. Досадно только, что список слишком ограничен. Итак: «Дон-Кихот» Сервантеса, «Красное и черное» Стендаля, «В поисках утраченного времени» Пруста, Шекспир – и несть ему конца, трагедии и сонеты, «Иосиф и его братья» Томаса Манна, «Шум и ярость» Фолкнера; из русской классики – «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Братья Карамазовы», «Война и мир», «Тихий Дон». Кажется, не уложился, хотя оторвал от сердца «Доктора Фаустуса», «Казаков», «Преступление и наказание», «Историю города Глупова», «Фиесту» и еще десятка два избраннейших. В контексте ответа на этот вопрос непременно хочу назвать несколько замечательных книг грузинских писателей, созданных во второй половине минувшего столетия. Писателю малого языкового ареала трудно занять место на мировой орбите, но в самом отборном списке уместны «Звездопад» Отии Иоселиани, «Ветер, которому нет имени» Отара Чхеидзе, «Дата Туташхиа» Чабуа Амирэджиби, «Шел по дороге человек» и «Годори» Отара Чиладзе, «Вано и Нико» Эрлома Ахвледиани, новеллистика Резо Чеишвили. Так выглядит мой список самых важных книг. Что же до самой любимой, вот уже сорок лет ею остается «Одарю тебя трижды» Гурама Дочанашвили. Вся выдуманная – от первого до последнего слова, она играет и трепещет как яркий воздушный змей под закатными облаками. Знаменитая некогда студия «Грузия-фильм» прозевала материал для великого мирового вестерна. А ведь была студия, были и актеры на роли замечательных дочанашвилевских вакейро. Теперь ни студии, ни актеров, утешимся тем, что осталась книга. Уверен – надолго. - Назовите, пожалуйста, событие, повлиявшее на всю вашу жизнь, человека, оказавшего на вас сильное влияние. - Коль скоро вопрос поставлен о «всей моей жизни», ответ на него предусматривает ранний старт – в юности, если не в детстве. Таковым событием в моей юности было «Дело Дунаевского и других» - арест в 1957 году группы моих друзей за антисоветскую деятельность, выразившуюся в проведении литературных вечеров и диспутов антисталинской направленности. Если вспомнить, что годом раньше новый лидер страны выступил с разоблачением культа личности, такая строгость органов правосудия (проходившие по делу получили по 5 лет лагерей) необъяснима. По-видимому, мы перешли некую черту, и власть спохватилась «Антисталинизм – но в меру!» В сущности, на моей биографии «Дело Дунаевского и других» (так называли его зарубежные радиоголоса) не сказалось, но вынужденная доставка на улицу Шевченко, где располагался республиканский КГБ, семичасовой допрос, а месяца через три грозно обставленный процесс в здании Верховного суда (взвод охраны со штыками наголо и прочая атрибутика) не могли не произвести впечатления на 18-летнего паренька. На этих событиях закончилась моя беспечная спортивная юность (я был чемпионом Грузии по метанию молота); подступала более серьезная пора. Через 30 лет события 57-го года отразились в романе «Вниз и вверх» - упрямой и, кажется, не очень успешной попытке написать вещь без беллетризации, сложить из реальных блоков. До сих пор помню, как трудно дался мне этот non-fiction: достовернейшие эпизоды оставались грудой материала, не оживали, пока в работу не вводился «магический кристалл». Другим значительным событием в моей жизни стал распад Союза с его трагическими последствиями. Случилось так, что я не заплатил за них кровью близких, как многие мои друзья, но они оторвали меня от Грузии, превратив то ли в туриста, то ли в визитера на родной земле (помню, как странно было в первый раз поселиться в Тбилиси в гостинице). Сокровенная мечта – вернуться к родному пепелищу – с годами все сильней, а ее осуществление все призрачней. Лет тридцать назад мудрый горец Кайсын Кулиев деликатно спросил меня: «Александр, не пора ли возвращаться на родину, пока есть силы и не порвались связи?» Он оказался прав – я опоздал. Я не помню, чтобы кто-то из встреченных по жизни людей оказал на меня сильное влияние. Разве что друг детства и одноклассник Джамлет Нижарадзе – человек редкого благородства и рыцарственности. К жизненным коллизиям, через которые нам приходится проходить, всегда приложима шкала нравственных оценок, и всегда Джамлет жил на максимуме. Причем это не требовало от него специальных усилий, просто человек был так устроен. Он жил так, как мы мечтаем. Подражать ему не имело смысла, состязаться – тем более. Оставалось удивляться и радоваться, что такая порода не перевелась в Грузии. (За это Джамлет был убит выстрелом в затылок у двери своего дома). Был еще один человек, и тоже в школьной юности, который очевидно повлиял на меня, но в этом случае, думается, я стал объектом направленного педагогического воздействия. Георгий Александрович Курсавели, знаменитый директор знаменитой 43-й школы, крупная личность и выдающийся педагог, почему-то выделил меня из сотен учеников и всячески подчеркивал это. В сущности, в условиях жизни советской школы он как бы моделировал (не без иронии) ветхозаветную историю Иакова и Иосифа. Как видится с годами, с одной стороны это был необъяснимый каприз властного человека, который всегда немного самодур; но с другой – продуманный педагогический эксперимент: своим предпочтительным отношением Георгий Александрович укреплял незрелую душу, вселял в меня уверенность, самоуважение и силу. Не исключено, что так Учитель пестовал дар, который предположил во мне. Не случайно он так горячо откликнулся на мой литературный дебют «Брак по-имеретински»: написал большое взволнованное письмо, в котором проявил себя не только умным аналитиком, что не было для меня неожиданностью, но и тонким ценителем литературы; характеризуя особенность юной героини романа, он изобрел восхитительный оксюморон – «пробивная нежность»! Наша дружба с незабвенным Георгием Александровичем продолжалась до конца его дней. Интересная подробность: с годами в общении мы перешли на грузинский, и это определенно нам нравилось – словно оба вернулись домой. - Велика роль случая в вашей жизни, верите ли в судьбу? - Право, не знаю, что сказать о роли случая в моей жизни. В молодости я был дважды на волосок от гибели – в 18 лет и в 24 года: на стадионе в Риге и в автомобильной аварии недалеко от Шорапани. В обоих случаях спасение было вполне случайным. Если считать, что судьба спасла мне жизнь для чего-то (к примеру, для дела, ставшего моей профессией), придется признать, что я не очень старательно отрабатываю долг. У моего однокурсника по Литинституту Саши Говорова были такие строки (из памяти выпала только одна): До конца прощальных дней что я сделал? Что успею? С каждым годом все грустнее долгожданный юбилей. Грусть такая, ай-лю-ли, словно утром рано-рано у веселого цыгана вороного увели. .................................... Он другого уведет. Но такого... Но такого! Но такого не найдет – вороного... Вороного... - Как говорят, сегодня учиться – «не круто», быть умным – странно. Как вы считаете, это некий тренд времени? Это временный процесс или впереди еще более худшие времена? - Проблема, поставленная в этом вопросе так велика, что обстоятельный ответ занял бы слишком много места. Отвечу тезисно. Крупнейшие современные мыслители склоняются к тому, что направление цивилизационного развития гибельно для человечества. Фактов, подтверждающих пессимистический прогноз, все больше. Речь далеко не только о демографических перекосах и экологических катастрофах. «Мы встречаем критический этап в развитии человечества в совершенно неподходящей конфигурации: с низкопассионарным населением, управлением, склонным к решению узкоэгоистических задач, неэффективной экономикой и потерявшей динамику культурой». Этот вывод С.Переслегина абсолютно точен, но несколько конъюнктурен. В больших временных масштабах существенней то, что наиболее успешный сегмент цивилизационного развития – новейшие технологии – внушают все больше опасений: создавая человеку разнообразные удобства, как бы усыпляя бдительность, они приближают нас к осуществлению мрачных фантазий Брэдбери и других футурологов-пессимистов. Уже сегодня видеоряд, вытесняющий слово, сдвинул человека в сторону примитивизации и огрубления внутреннего мира. Айфон вместо книги стал шагом в том же направлении. Гутэнберговское изобретение идеально совпадает с психическим устройством человека для восприятия художественного текста, замена книги экраном огрубляет контакт, лишает человека в общении с текстом тончайших рецепторов: не может быть, чтобы колокольня в Комбре сохранила в рамке экрана то же волшебство, что и на страницах книги! Примитивизация и огрубление со временем скажутся (уже сказываются) на природе человека. Я согласен с Аполлинером, еще в 1907 году писавшим: «Следует спросить себя, не является ли так понимаемый прогресс свидетельством того, что наша эпоха ниже веков невежества, оставивших нам нетленные памятники своего терпения, из которых рождались разум и знания». Но вернусь от футурологических прогнозов в наши дни. Социопсихологами разработаны способы измерения культурно-интеллектуального и духовного состояния общества. Все в один голос твердят о катастрофическом падении уровня культуры и называют происходящее культурной энтропией. Сверившись с заданным мне вопросом, вынужден признать что это т р е н д, и, увы, не временный, а долгосрочный. Остается одно – всеми имеющимися средствами противодействовать ему. - Что вызывает у вас наибольший пессимизм в современном состоянии культуры? - Наибольший пессимизм вызывают обстоятельства и явления, которых я коснулся выше. Надо признать, что изменению нравственно-интеллектуального климата активно содействовали социальные изменения: передача вожжей в руки рынка. Как я отмечал, в борьбе со своим главным врагом – культурой – неуправляемая рука рынка обескровила и расшатала все ее институты: школу, высшее образование, науку и литературу. Для наглядности – совокупный тираж двух талантливых книг, изданных в 80-е и в 2000-е годы: «Отставший» В.Маканина и «Собиратель трав» А.Кима – 600 000 тыс. экземпляров; а «Степная книга» О.Павлова и «Персона вне достоверности» В.Отрошенко – 4000 тыс. экземпляров (с учетом переизданий разница еще разительней). Рынок микширует голос талантливого писателя до шепота, взамен оглушает децибелами китча и дешевки. Не думаю, чтобы рынок действовал сознательно и целенаправленно, просто такова его природа. А последствия неуправляемой стихии нам хорошо знакомы по многим примерам. - Что вас вдохновляет, а что заставляет впадать в отчаяние? - Вдохновляет меня то, что потребность противодействовать отмеченным тенденциям необорима. Противостояние это считаю обязательным, хоть и бесперспективным. Не отчаяние, но горькие сомнения закрадываются в душу, когда думаю о взрослении моих внуков: в каком мире им предстоит жить? - Верите ли в бессмертие? И в чем оно выражается, на ваш взгляд? - «Рождение – это та доля бессмертия, которая доступна смертному существу». Это мысль Сократа. Я солидарен с моим любимым мыслителем. Из его слов следует, что продление бытия (вплоть до бессмертия) возможно только в потомстве. Кровном. И творческом. - В чем видите главный смысл того, что делаете? - Тут я вспомнил послесловие к моей давней книге; приведу из него фрагмент, впрямую отвечающий на заданный вопрос. При всей одинокости и кустарности писательского ремесла литература делает общее дело. Подобно спасателям во время стихийных бедствий борется за жизнь, и подобно археологам открывает потаенную до времени красоту. И каждая подлинная удача – это отваленный камень или расчищенный завал, спасенное дитя или извлеченный из праха обломок статуи; и не столь уж важно, кто явит нашему взору голову Ники Самофракийской, а кто шлем воина или даже копыта кентавра – всему свое место в храме красоты. Работа ведется тысячи лет, на смену преодоленным опасностям и катастрофам приходят новые, а потаенной красоты в мире больше, чем явленной. Беседовала Инна БЕЗИРГАНОВА | |||||||
|
|||||||
