| ЧТО НЕ ВЫРАЗИТЬ СЛОВОМ |
 - Дед мой был великий режиссер, артист, драматург. По сути он был основоположником реалистической школы драматического театра в Грузии. Тогда, до революции, еще до возвращения в Грузию Марджанишвили, он был для грузинского театра как царь. Скончался в 45 лет, в 1919 году, не дожив до страшных революционных перемен в Грузии. Мой отец, тоже Валериан, играл в Батумском театре и был популярным актером. Родители жили в Батуми, но родился я в Коканде, в Узбекистане. Судьбу отца сломал сталинский режим, он был сослан, а в начале войны пошел на фронт и не вернулся. 22-летняя мать осталась с тремя детьми, и в Грузию они вернулись не сразу. Амиран вспоминает, как годы спустя опять попал в Узбекистан – театр пантомимы пригласили на конкурсный показ со спектаклем «Криманчули». На базаре, когда он со знанием дела выбирал дыни, местные продавцы признали его «земляком» и утром, как подарок, принесли в гостиницу огромный котел горячего плова. Детство будущего первооткрывателя было совсем не радужным. В пять лет его забрали к себе в деревню родители матери, они жили в Ланчхутском районе. - Воспитывал меня дед по материнской линии, такой видный, жесткий, строгий человек, потому и у меня такой же характер, - шутит Амиран. - В 1947 году вернулась из ссылки мать. В Батуми был еще мой дядя со стороны отца, Нугзар Шаликашвили, известный танцовщик, солист в ансамбле Сухишвили, первый исполнитель аджарского народного танца «гандагани». Он категорически был против моего театрального пути. Несмотря на запреты, семейный профессионализм давал о себе знать. Уже в Тбилиси мальчишкой Амиран пошел рабочим на киностудию, тогда в 1954 году снимался фильм «Стрекоза». В 1956 г. поступил в культурно-просветительское училище на актерское отделение, где его педагогом был Антон Тавзарашвили. - Когда я пришел на экзамен, от волнения мне стало плохо, обморок, я упал. Все были удивлены, что случилось? Поступал я туда одновременно с будущим выдающимся хоровым дирижером Анзором Эркомаишвили, учившимся на вокальном отделении, и Фридоном Сулаберидзе на хореографическом, позже его причисляли к лучшим танцорам мира. Так в училище одновременно начинали три гения, - смеется Шаликашвили. - Закончив его в 1960-м, Анзор пошел в консерваторию, а я ринулся в Театральный институт, попал на актерский курс к Додо Алексидзе. Хотя поступать я хотел на режиссерский, но там было только 7 мест, и все они были заранее распределены. К счастью, в приемной комиссии института был мой первый педагог Антон Тавзарашвили, он рекомендовал принять меня на актерский, сказал, что у меня хороший голос. Попросили спеть, я спел «Широка страна моя родная», стали тащить на отделение музкомедии, но я не согласился. И меня взял к себе на курс Алексидзе. Мне повезло с педагогом, Додо Алексидзе гениальный был режиссер, на репетициях делал сумасшедшие вещи. Но сейчас его почему-то забывают, я этого не понимаю – ведь из ушедших великих никто никому не мешает. Из училища нас посылали в разные театры присутствовать на репетициях. Незабываемыми были впечатления от театра Марджанишвили, там выдающийся режиссер Василий Кушиташвили, с 1919 до 1933 работавший в театрах Франции и США, кстати, один из основателей театра «Ателье» в Париже, ставил «Тайфун» с Сесилией Такаишвили. До сих пор ясно вижу, как он объяснял, что такое мизансцена: это внутреннее чувство, переживание человека, а не перестановки действующих лиц на сцене. И это у меня навсегда осталось. - Школа мастеров прошлого для вас даром не прошла, вы впитали ее, это видно по вашим спектаклям. Они предельно лаконичны, но при этом эмоционально, психологически насыщены. Все основано на пластике и точно подобранном музыкальном сопровождении. - В 1961-м в Москве я попал на представление Марселя Марсо, я тогда и не знал, кто это. Вдруг на сцене увидел абсолютно новый мир, где ни слова не говорят, но все понятно. Это было невероятное открытие. Когда вернулся в Тбилиси, захотел сам заняться пантомимой. Рассказал в институте о Марселе Марсо, но преподаватели приняли в штыки – «это не искусство, мы должны тебя готовить для драмтеатра». Тогда я сам стал дома проделывать всякие выверты, бабушка была в ужасе, вызвала даже мою маму, подумала, что я свихнулся. «Продала» меня моим сокурсникам, они увидели, но в отличие от бабушки, очень заинтересовались. Дома мне пространства не хватало, и мы с друзьями занимались в институте, иногда до ночи. Отрабатывали движения, придумывали миниатюры, импровизировали. Я очень дружил с Темуром Чхеидзе и решил ему показать наши проделки. Он смотрел с интересом и сказал: «Если это гениально, мы с тобой гении. Если сейчас ты дурака валяешь, я тоже дурак. Покажи это всем». И мы выступили на традиционном студенческом вечере в нашем Театральном институте. Показали упражнения со стеной, с перетягиванием канатов, а я – свои этюды: «Рождение ребенка», «Художник-абстракционист», «Безработный». Тогда пришел первый успех. Группа единомышленников уже была, и нам, студентам, разрешили экспериментировать дальше. Так возникла самодеятельная студия пантомимы при Доме культуры, а в 1970-м студия уже сложилась как отдельный коллектив при Грузинской Госфилармонии, где на выступлениях мы показывали этюды, небольшие новеллы, пантомимические миниатюры, а потом и спектакли. Все новое притягательно, и мы пользовались большим успехом. А в 1975 году получили статус государственного театра. Но до той поры надо было зарабатывать. По окончании института я работал в Тбилисском театре музкомедии, потом в театре Марджанишвили. Когда там узнали, что я ухожу в неизвестный и непонятный театр пантомимы, все удивились. А Верико Анджапаридзе, с которой я играл в спектакле «Память сердца», говорила мне: «Не уходи, это же твой театр». - Но вам нужен был только свой театр. В спектаклях пантомимы той поры удивительным образом отражалась и эпоха. Ведь готовых пьес для пантомимы не существовало, но вы находили актуальную тему и выносили это на сцену: «Хиросима», «Последний звонок» - о подвиге ленинградской школьницы Зины Портновой, героине Великой Отечественной войны, «Малая земля» по книге Брежнева, «Освободите песню!», посвященный чилийской трагедии военного переворота, и его видел во время своего визита в Грузию сам Луис Корвалан – генсек компартии Чили. С этим репертуаром вы объездили весь Советский Союз. Но при этом ваши спектакли всегда оставались национальными по форме. Особое внимание привлекали миниатюры и спектакли, в которых отражались быт и народные традиции Грузии: «Колыбельная» по мотивам грузинских народных легенд, «Поэма о виноградной лозе», «Могильщик» по Г.Табидзе. Я не могу забыть ваш удивительный спектакль «Пиросмани». Как вам удалось в пантомиме так полно выразить эту загадочную личность? - Я давно досконально изучал жизнь Пиросмани, куда только меня ни приглашали читать лекции о нем. Я даже знал, где он похоронен на Кукийском кладбище. Там работал сторожем мой дед, в детстве он часто меня водил туда. Правда, сейчас я не могу с точностью утверждать, где именно могила Пиросмани, но о его жизни мне удалось много узнать. - В вашем исполнении Пиросмани был незабываемый. А сегодняшние зрители могут увидеть «Пиросмани» с новыми исполнителями? - В принципе спектакль остается в репертуаре. Пиросмани играет мой сын Давид, он актер и режиссер нашего театра, постановщик двух спектаклей по Шекспиру: «Сонеты» и «Титус». Женскую роль в «Пиросмани» исполняет молодая актриса Саломэ Пилишвили. - Театр пантомимы репертуарный? И сколько у вас спектаклей? - Да, наш театр пантомимы, наверное, единственный в мире – репертуарный. Такого я не наблюдал ни в одном зарубежном театре. У нас роли передаются молодому поколению, а работает над восстановлением спектаклей мой младший сын актер и режиссер Амиран Шаликашвили. Всего было поставлено 28 спектаклей, а сейчас в репертуаре 17. - Если говорить о преемственности, о сохранении театра, то об этом вы давно позаботились. Вместе с Кирой Мебуке вы ведете свой курс пантомимы в Театральном, готовите молодых для своего театра. В трилогии «Теренти Гранели», «Святой Георгий», «Христос» явно присутствует и конкретный символ – вера. Как вы относитесь к религии? - Я верующий человек. Я знаю, что Бог есть, он со мной, и я с ним. Я должен делать то, что он мне скажет, и я слышу его. Когда после премьеры «Теренти Гранели», где в финальной сцене появляется Христос, на меня напали – «как можно на сцене изображать Бога, это богохульство!», мои друзья, коллеги-режиссеры возмутились: «На кого вы напали? Это очень верующий человек». А представляете, что творилось, когда мы выпускали «Святого Георгия»? В театре Марджанишвили, где мы должны были показать премьеру, ее сняли. И мы играли ее в нашем театре. Идет спектакль, а на улице митинги устроили против его показа. Сам Шеварднадзе посмотрел спектакль и позвонил Илие II: «Шаликашвили не трогайте». Патриархия на следующий показ прислала группу служителей, и когда я пришел в патриархию – такой взволнованный, неожиданно меня очень любезно приняли, я услышал их вердикт: «Этот спектакль должен увидеть весь мир». Вошел сам Илия, возложил на меня свою руку, я поцеловал ее. - Значит, Патриарх благословил вас. А с советской цензурой театру приходилось сталкиваться? - А как же без этого? Помню, в Москве мы показывали «Пиросмани», везде висят наши афиши «Пиросмани-царь». Вдруг меня вызывают в ЦК – «Снимите слово царь». Я им объясняю, что этот художник – царь живописи, здесь нет никакого политического смысла. Они опять – «снимите». Я ответил: «Нет». «Тогда спектакль не пойдет». «Спасибо», - сказал я и вышел. Звоню Жиули Шартава, объясняю положение, и благодаря ему, ситуация разрешилась. Даже со спектаклем «Малая земля» были проблемы. Партийная номенклатура трепетала – ведь это по книге Брежнева, вдруг там что-то не так, и нам устраивали столько просмотров... Но получился отличный спектакль, и на гастролях в Москве мы с успехом сыграли его, и не где-нибудь, а в огромном киноконцертном зале «Россия»... А с цензурой было еще и такое: в «Советской культуре» не напечатали большую статью о «театре Шаликашвили». Цензура не пустила – как же можно так называть театр, у нас в стране все театры государственные. Для них и «театра Стуруа» тоже не могло быть. - Ну, вам еще повезло, ваши спектакли не закрывали. А внутренняя цензура у режиссера существует? - Конечно. На сцене все показывать, как в жизни, нельзя. - Режиссеру, руководителю театра нужен сильный характер? - Обязательно. Театр – это армия, где всегда надо быть в форме, выполнять приказы. - Наверное, в театре пантомимы особенно – здесь так важен ансамбль, полное слияние с партнером. Иначе как мог бы актер в «Святом Георгии» подниматься вверх по палкам, которые актеры держат в руках над головой. Здесь одно неточное движение любого участника – и все рухнет. Кстати, исполнитель главной роли здесь ваш младший сын Амиран Шаликашвили. Старший сын Давид – актер и режиссер. Жена, Кира Мебуке – актриса и педагог. Театр и семья у вас неразделимы и, наверное, легко совмещаются. - Да, для меня семья и театр – одно и то же. - Как вы нашли друг друга с Кирой Мебуке? - Наверное, это судьба. Знакомые попросили подготовить девочку к поступлению в Театральный институт. Я согласился. Кира приехала только что с моря, она замечательно плавала, ведь ее мать жила в Гаграх. Ну, я ей дал задание изобразить море. Это было такое чудо пантомимы! Она поступила в Театральный, закончила отделение актеров драмы. Но по этому пути не пошла. Ей Гига Лордкипанидзе даже предлагал роль Дульсинеи в «Дон Кихоте», где она должна была играть с Отаром Мегвинетухуцеси. Но Кира отказалась, сказала, что идет в театр пантомимы. Хотя особых навыков у нее тогда еще не было – делала кульбит и падала. Мне даже говорил преподаватель сцендвижения в институте: «Зачем ты ее мучаешь?» - «Пускай мучается. Когда человеку все просто так приходит, это не жизнь». Я сейчас тоже мучаюсь – тяжело все время думать о том, когда театр выгонят из его помещения и где искать пристанище... После того, как сгорел наш театр в парке Муштаид, грузинский ТЮЗ предоставил нам часть своего помещения, им дали другое здание, и мы обосновались здесь 27 лет назад. Тогда своими руками приводили все в порядок – фойе, зрительный зал, надеялись на лучшие условия, но... - Я помню ту разруху. А что сейчас происходит с театром и с историческим зданием дома Мелик-Азарьянца на проспекте Руставели? - Это огромное здание было продано, большая часть жильцов выселена, и только на первом этаже разместились магазины, ателье, хинкальная и наш Театр пантомимы. Гига Лордкипанидзе незадолго до смерти сказал: «Как могли продать театр Шаликашвили? Он пришел и принес новое слово в театральное искусство, привел в него новое поколение». Эх, если бы я в свое время принял приглашение Министра культуры СССР Фурцевой создать в Москве театр пантомимы и остаться в России... Предлагали и здание для театра, и квартиру на улице Горького. Но я не согласился. Я сказал, что не перееду, я могу работать полгода, год или сколько надо, но вернусь в Грузию. Вот и получил. Но я реально смотрю на происходящее. Есть два выхода – или капитально отремонтировать театр, как и полагается новому владельцу дома, или предоставить нам современное здание, подходящее именно для театра пантомимы. Сейчас нам обещают построить здание в бывшем Александровском саду, где у нас есть своя территория площадью 918 квадратных метров. Мы очень благодарны за поддержку и внимание к нашему театру столичной мэрии и Министерству культуры. Нам обещали к сентябрю перевести театр в новое здание, строительство пока не начато. Я жду. Но если нового помещения не будет, я отсюда не уйду. - А почему вы не захотели в Москве открыть театр пантомимы? - Не знаю. Меня постоянно вызывали и посылали читать лекции, проводить мастер-классы в Москве, Ленинграде, Таллине, Вильнюсе, Риге. Мне предлагали в Германии, Франции, недавно в Испании открыть факультеты пантомимы в театральных университетах, но я отказывался. Потому что наше богатство я не имею права куда-то вынести. - Оставляя здесь накопленное, почему нельзя где-то создать подобное? - Нет. Достаточно того, что мои студенты пошли по миру. Паата Цикуришвили после гастролей 1992 года остался в Германии, создал свой театр, потом уехал в США. В Диснейленде работает замечательный Нукри Джангавадзе. Сейчас они уже не мои студенты, они – большие личности, и создают свое. В разных странах работают и другие мои ученики. Я никаких претензий к ним не имею. Но когда на вопрос «Кто тебя учил в Грузии?», кто-то говорит: «Моя мама меня учила пантомиме» - вот этого я не принимаю. Школа очень важна. Очень приятно, что один из моих учеников Каха Бакурадзе, работавший за рубежом, вернулся в Тбилиси и открыл новый театр «Движение» в парке Муштаид на том месте, где когда-то был наш театр. Мы потеряли пантомиму, когда Мейерхольда арестовали и уничтожили его театр, потому что его биомеханику коммунисты не понимали и не принимали, считая, что «это не искусство». Вот тогда и погибла уникальная школа. Вместо пантомимы для актеров появился выдуманный предмет – сцендвижение. И все начали изобретать каждый свое, вместо того, чтобы восстановить то неоценимое, что было утрачено. Я ведь тоже случайно пришел в пантомиму, впервые увидев в Москве Марселя Марсо. Причем, попал в театр странно. Билетов не было, ни одного, я пошел к директору и сказал, что я ученик Хорава. Он вскочил: «Как, ты его ученик?» Оказывается, он очень любил Хорава, и дал мне два билета в директорскую ложу. На сцене я увидел нечто невероятное. Впечатление было ошеломляющее. Мог ли я тогда подумать, что мы не просто познакомимся с ним, но и будем дружить. Когда я вышел из театра, то был просто не в себе. Со мной еще был родственник, увидев, что со мной явно что-то не так, он говорит: «Лучше бы мы купили коньяк и хорошо выпили». Вот с кем я имел дело! Да и сейчас с такими же приходится сталкиваться. Обидно, что искусством пантомимы современные грузинские зрители не очень интересуются. Вот на Западе оно популярно, в нашем театре часто появляются приезжие гости, а своих зрителей стало меньше. - У вас бурная, насыщенная биография, где и жизнь вашего театра, и эпоха с ее переменами и катаклизмами. На пике популярности в советское время у вас были постоянные гастроли в Европе, по всему СССР, международные фестивали, мастер-классы, встречи с легендарными личностями. Жалко все это оставлять в забытьи. - А я всегда любил вспоминать прошлое и записывал свои впечатления. У меня вышли уже четыре книги воспоминаний, там вся моя жизнь описана. Те, кто читал, мне сказали, что это книги о любви, как роман. Сейчас готовим их перевод на русский язык. А еще много стихов написано, издано 7 книжек. И вот рукописный альбом, здесь 100 новых стихотворений, еще не изданных. Первое стихотворение я написал в 12 лет о Сталине, отнес в редакцию, но его завернули – не так надо писать о вожде. У меня есть и поэма «Пиросмани». Композитор Гоги Члаидзе написал музыку, так что есть и опера. Мечтаю создать в Грузии Центр европейских театров пантомимы – хотелось бы объединить людей этой редкой профессии, проводить у нас фестивали, мастер-классы, приглашать режиссеров из разных стран. Хорошо было бы открыть музей пантомимы, где люди могли бы узнать об истории возникновения этого вида искусства, о театрах пантомимы разных стран, о великих актерах-мимах. «Я не хочу верить в чудо. Надо идти вперед», - говорит грузинский первооткрыватель пантомимы, непобедимый жизнелюб Амиран Шаликашвили. Мечты о Центре и музее собираются реализовать его сыновья, и не где-нибудь, а на новой территории театра пантомимы. Здесь же они подготовили все, чтобы 15 апреля, в день его 75-летия была открыта «Звезда Амирана Шаликашвили». А на его юбилейном вечере в театре Марджанишвили, кроме показа спектакля «Теренти Гранели», зрители вновь увидели на сцене самого Амирана Шаликашвили и чудеса его искусства пластики. Вера ЦЕРЕТЕЛИ | |||||||
|
|||||||
