| КАЖДЫЙ ИЗ НАС «РИСУЕТ БОГА» |
 - Наташа, расскажи, пожалуйста, как стал возможен этот удивительный вечер в Литературном музее имени Г.Леонидзе? - Когда-то мы с Ириной Кандинской, замечательной пианисткой, профессором Московской консерватории и другом Ниты Табидзе, решили – надо провести вечер памяти Ниты. Потому что эта поразительная женщина в судьбе каждой из нас принимала очень большое участие. Но, главное, потому что Нита Табидзе – знаковая фигура для русской и грузинской культуры, в первую очередь, для ее литературной составляющей. И вот настал момент, когда идея смогла реализоваться. К нам присоединилась гениальная виолончелистка Наталья Гутман. Она сказала: «Я тоже знала Ниту и тоже полечу!» Потом присоединилась еще и дочь Ирины Кандинской – Анна, замечательная скрипачка, живущая в Вене. Она фактически выросла на глазах у Ниты. Главное в этой истории то, что идея вечера родилась не в Тбилиси. И это говорит о том, что значит грузинская культура, грузинская литература для российской интеллигенции, что значит для нее имя Тициана, имя Ниты Табидзе… Важно, что все это продолжает работать. Этот часовой механизм до сих пор отсчитывает время, эти колесики крутятся, и это еще будет и будет продолжаться. - А при каких обстоятельствах колесики могут все-таки остановиться? - Только если все умрут, причем одномоментно. Или если у всех вдруг отшибет память вместе с совестью и чувствами. Только это может стать причиной остановки часового механизма, а больше никакой причины быть не может. Причем все должны вымереть кланами, потому что есть дети, у которых этот механизм рано или поздно начнет работать – я вижу по своему сыну, как проступают эти гены грузинские. У всех есть семьи, дети, внуки – например, внуки Бориса Леонидовича Пастернака, есть и правнуки… И все это очень трудно обрубить. Как мы видим, никакие политические катаклизмы не способны были на это. Но, конечно, они необычайно осложняют жизнь людей. - Наташа, с Нитой Табидзе тебя связывали особые отношения. Расскажи, пожалуйста, об этом. - Мне несказанно повезло – однажды меня привели в этот дом. А потом я стала сама приходить туда и в итоге в этом доме задержалась: несколько лет жила у Ниты. Нита моя крестная, дочка, Ниночка, можно сказать, росла на моих глазах, окончила школу, поступила в институт, вышла замуж… В Тбилиси я не в гостях. Я выхожу, и мои ноги сами знают, куда идти. Как местные, я на автопилоте. Другое дело, что я не всегда хочу быть на автопилоте, поэтому все время останавливаюсь, смотрю по сторонам, любуюсь. Если бы я могла вдохнуть весь этот город, его ауру, и не выдыхать, - это был бы самый оптимальный вариант: всегда носить город с собой. А нынешний приезд для меня оказался необычным. Но не только потому, что мы провели вечер памяти Ниты Табидзе, и что был полный зал, и я увидела людей, которых не видела тридцать лет и больше. Это, конечно, особое переживание. Но дело не только в нем. После того, как я с ребенком уехала отсюда зимой 1992 года, то приезжала в Тбилиси только весной или летом. И никогда зимой… Прошло двадцать два года после моего отъезда, и я впервые оказалась здесь зимой. И вот думаю: «Что такое? Какие-то беспокойные ощущения!» Свет, воздух, деревья, игра светотени… И вдруг я поняла, что эти зимние дни – те самые, когда происходили страшные события тбилисской войны, когда в городе шли бои, а мой двухлетний сын различал, как стреляют пистолет и автомат. Видимо, меня на этом заклинило. Отсюда состояние тревоги, горечи в эту поездку… Человек смотрит на время горизонтально, оно для него движется как кинолента. Но Бог смотрит на мир вертикально и видит всю толщу времени одномоментно. Это очень правильный взгляд – сквозь толщу, когда видишь все одновременно! Вот так получилось, что я это почувствовала. - Из этих твоих ощущений обычно и рождаются стихи и проза? - Стихи, к сожалению, давно не рождаются, а проза – да. Время во всех моих текстах, так или иначе, присутствует. Вообще Господь придумал человека, наверное, именно для того, чтобы создать эту категорию времени. Потому что без человека она не нужна. Это человеку важно отмерять. Богу хватило бы только пространства и вечности, а человеку нужно в такой-то час встать, в такой – попасть туда-то. Пространство мы фактически отмеряем временем. Я это как-то остро чувствую, что, наверное, отражается в моих текстах. - Почему сегодня не пишутся стихи, которым ты посвятила не один год своего раннего творчества? - Ну, если, опять же, оперировать человеческим понятием времени, то это произошло после смерти мужа и после тбилисских событий начала 90-х. Но хорошо, что стала получаться проза. Это, конечно, тоже большое счастье. - В недавнем интервью актер и режиссер Сергей Юрский с горечью констатировал, что интеллигенции больше нет. По мнению же писателя Андрея Битова, интеллигенция – понятие туманное… Что ты думаешь об этом? - То, что туманное, наверное, правильно. Но… смотри, переполненный Литературный музей на вечере памяти Ниты Табидзе. Кто там сидел? Интеллигенция. Вот и ответ, собственно говоря. Другое дело, что интеллигенция сейчас в таком состоянии, когда ее не очень-то и слышно. Говорить она может все, что угодно… Другое дело, хотят ли ее слушать. Да и, в общем-то, как и все слои общества, представители интеллигенции тоже иногда говорят глупости. Я о другом хочу сказать: о правах граждан на свободу слова написано в конституции. Но для меня гораздо важнее другой постулат – не свобода слова, а свобода слуха, свобода слышать. Мне кажется, что в нашем обществе это гораздо более важный аспект. Человек должен уметь слышать и, главное, хотеть слышать. А уж что слышать – это должно подсказать какое-то внутреннее чутье. Понять, что нужно реально слышать в какофонии звуков, издаваемых нашим обществом. - Мне кажется, Сергей Юрский имел в виду, что утрачены смыслы, ориентиры, что в среде интеллигенции существует растерянность и ступор. - Инна, какие ориентиры у нас с тобой утрачены? Растерянность перед хаосом этой жизни была и будет всегда. Растерянность перед невежеством, перед очередным пришествием хама. Да, это тяжело: культурные коды теряются. Получается такая «перекличка во мраке»… Я всегда привожу самый простой пример – повесть «Детство» Толстого. И ты понимаешь, о чем я говорю, и что за этим стоит. А вот я скажу об этом еще десяти прохожим на проспекте Руставели… ну не об этом произведении, а, к примеру, о «Мери» Галактиона Табидзе. И они не будут иметь никакого представления ни о том произведении, ни о другом. И то же самое в России. Как с этими людьми нам разговаривать? Вот вопрос. Наверное, мы должны прилагать усилия, чтобы эти культурные коды восстанавливались. Я, например, знаю, что хочу сейчас сделать – хочу, чтобы в России вышло недорогое издание «Вепхисткаосани» с подстрочным переводом, с потрясающей статьей Тамаза Чиладзе и не менее потрясающими комментариями Нестан Сулава, блестящим переводом комментариев Ириной Модебадзе. Все это прекрасные специалисты, настоящие профессионалы. У нас вышло безумно дорогое издание с блистательными иллюстрациями Лоретты Абашидзе-Шенгелия. Но тираж маленький был, а цена большая. Задача в том, чтобы руставелевский шедевр вошел в российский культурный обиход. И чтобы, наконец-то, русскоязычный читатель понял, что это за текст, какие там смыслы содержатся… Это тоже вопрос культурных кодов. И какое время мне думать о растерянности, когда есть это конкретное дело? - А не будет ли это недорогое издание шедевра существовать как-то само по себе – точнее, не останется ли оно «вещью в себе»? - Это только от нас зависит. Это же не останется так – вышла книга, и все. Будут презентации, встречи с читателями, прессой. Книга поступит в библиотеки. Это войдет в обиход научного сообщества. Вот тебе идея, вот тебе и смысл, собственно говоря. После прошлогодней весенней поездки мы, историк литературы Наталья Громова, директор музея Бориса Пастернака Ирина Ерисанова и я, уже запланировали конференции в России и в Грузии. Должны состояться встречи в 2015 году – отметим двойную дату: 120 лет со дня рождения Бориса Леонидовича и 125 лет со дня рождения Тициана. В 2014 году запланированы конференции в дни их ухода – смерти Пастернака и гибели Тициана, а в 2015-м – в дни рождения. Это будет, если угодно, «второе рождение» - может быть, так эта конференция и будет называться. Так что смысл – это работа. Работа – это смысл. - Это замечательный посыл – дело. А вот в популярном сегодня романе «Географ глобус пропил» Алексея Иванова выведен совершенно другой архетип русского интеллигента – бездеятельного, пьющего отщепенца. - Можно свое отношение к миру, к исторической, политической ситуации, в которой ты находишься, по-разному реализовывать. Что касается героя романа Иванова, то он общается с людьми, которые младше его, и дает им все-таки какие-то импульсы, а мы издаем и пишем книги. Это все равно общение с миром и влияние на него. Но каждый это делает по-своему. Конечно, сводить русскую душу к этому архетипу нельзя… Это только одна из ипостасей, которая также имеет право на существование, как и все остальные, вот и все! То, о чем ты говоришь, я уже слышала в России. - Вечный Обломов, пока мир стоит. - Обломов был уже тем хорош, что не делал мерзостей. В наше время это, согласись, огромный плюс. И почти подвиг, скажу я тебе. А книга… Я свои книги воспринимаю как одиночный пикет. Это у нас в России еще пока разрешенная форма протеста. Вот ты выходишь с этой книгой тиражом в 1000-2000-5000-10000 экземпляров, и это существенно. Ее читают, передают из рук в руки… И такая форма общения и, возможно, влияния на окружающее, мне кажется очень важной. - Хочу привести цитату из отклика Самуила Лурье на твой сборник повестей «Вид с Монблана»: «…Все эти образы лишних людей. Бедных. Глупых. Униженных, но ничуть не оскорбленных. Старых. Отработанное топливо реального социализма. Вечно возобновляемый ресурс вечного застоя. Ну да, литература – в частности русская – знает способы (Радищев искал, Григорович нашел) заставить читателя минуты три жалеть такого персонажа почти как самого себя. У Наталии Соколовской тоже получается. Толку-то что?» Как прокомментируешь? - Мне дорого это высказывание. Ведь оно принадлежит очень мной уважаемому, блистательному писателю, историку литературы, публицисту. Ты знаешь, три минуты поплакать над судьбой другого человека – это очень существенно. За три минуты может произойти такой генетический сдвиг, который не только на тебя повлияет, но и на будущие поколения. Эти три минуты могут дорогого стоить. Так что за них я Самуилу Лурье очень признательна. - Как рождался твой роман «Рисовать Бога»? - Как и вся моя проза, по стихотворному принципу. Из этой нежности и горечи, которые возникают от соприкосновения с миром, с каждым отдельным человеком. В романе «Рисовать Бога» рассказана такая история, маленький анекдот. Я его услышала, а не придумала. В детском саду идут занятия по рисованию, и воспитательница ходит между столиками, наклоняется к ребенку и спрашивает его: «А что ты рисуешь, Машенька?» Девочка отвечает: «Я рисую Бога!» «Как же ты его рисуешь? Его же никто не видел!» - удивляется воспитательница. А девочка говорит: «Теперь увидите!» Каждый из нас своей жизнью, так или иначе, это делает – рисует Бога. И, может быть, познает свои собственные бездны. Часть действия романа происходит в наше время, другая – в 30-е годы, причем в разных местах – в Польше, во Франции, в Петербурге, в Ленинграде… В 30-е годы моему герою было 9 лет. И произошли такие ужасные события, что мальчик придумал себе: его просто не существует! Такой страх испытало все наше общество и в России, и в Грузии – повсюду на пространстве СССР. И этот страх еще долго сохранялся. Что поразительно, он продолжает существовать и сегодня! Так вот, этот мальчик испытал страх, который заставил его отказаться от себя на всю жизнь. И только в самом конце он как бы принимает все, что с ним произошло, и Господь ему дарует любовь, признательность этому миру. Но то, что происходит и происходило с ним и с другими героями этой книги, - придуманные, сочиненные во многом истории, но это происходило. И поэт, который погиб, и вся эта история любви Тео и Риты, и те отсутствующие стихи, которые этот поэт написал. История их любви мне кажется чистой поэзией. Это история красоты, сломленной миром, но, оказывается, она не была сломлена настолько, чтобы о ней забыли навсегда. И красота вернулась в этот мир. Вот такова основная мысль романа. - «Рисуя Бога», человек познает себя. А что ты узнала о себе? - Понимаешь, вот я писала стихи, переводила, но в 90-е годы наступили очень тяжелые времена, и все это кончилось. Я уже говорила об этом. У меня был маленький ребенок, и нужно было просто выживать, работать. А в начале 2000-х я вдруг ахнула: «Да, я много работаю, но где же я прежняя? Та, которая писала, переводила? Где же это цветаевское: «Господи, душа сбылась, умысел твой самый тайный…» И я так испугалась, что начала писать прозу. А ведь этого могло не случиться, я могла так и не узнать, что могу это… и так и помереть. Вот за это знание о себе я и благодарна Богу. - Что было все-таки самым главным для тебя в течение тех десяти лет, что ты прожила в Грузии? - Во-первых, работа, во-вторых, люди. Та же Нита. В-третьих, рождение сына. В-четвертых, общение с потрясающими грузинскими писателями, переводы из Отара Чиладзе, Тициана Табидзе… Это все то, что делает жизнь человека жизнью человека. И, конечно, друзья, с которыми я встречаюсь спустя годы как с самыми родными людьми. - Ты – поэт и ты – прозаик. Это разное мироощущение и мировосприятие? - Для меня не очень разное. Хотя в принципе писание стихов и прозы предполагает разный механизм. Мне обязательно нужен сильный импульс. Мгновение. Для прозы очень важно, чтобы вдохновение равномерно горело на протяжении всего текста. Но механизмы все-таки другие. Мне кажется, прозу писать в каком-то смысле труднее. Хотя в стихах очевиднее результат. Скажем так – быстрее. - Что ты сейчас читаешь? - Я сейчас очень мало читаю художественной литературы, зато поглощаю в больших количествах литературу документальную, мемуары. Мне кажется, это сейчас самое нужное. Происходит постоянный выброс исторической информации, сформированной определенным образом в интересах определенных политических кругов с вполне определенными целями: идет формирование общества, которым удобно манипулировать. А документальная литература, документы и свидетельства – не дают соврать. Вот такая литература мне сейчас в основном и интересна. - Что вызывает у тебя наибольший пессимизм в современном состоянии культуры, общества? - Это хороший вопрос. Состояние культуры, мне кажется, такое, как всегда: кто-то создает значимые спектакли, пишет хорошие книги. Это не зависит от цензуры. И в советские, глубоко подцензурные времена создавались великие фильмы, спектакли, стихи и проза, повлиявшие на общество. Парадокс в том, что в нынешнем обществе практически нет запроса ни на что подобное. Мне кажется, в этом особая трагичность нашего времени. Инна БЕЗИРГАНОВА | |||||||
|
|||||||
