| ОЧКИ НАДЕНЬ |
 Сейчас он сидел на балконе, в этот час истины, когда августовская духота выгнала наружу соседей Хлебной площади. Они хором судачили, посвящая посторонних в свои заботы и беды, древние, как дома нашего заповедного района, чья охрана осуществлялась государством деликатно, ненавязчиво, а со временем стала совсем незаметной. А охранять было что. Взять хотя бы соседнюю Петхаинскую улицу-лестницу, редкую в своем роде. Мало кто о ней в городе слышал, не то что в Америке или в Европе. Она уступает в популярности всем этим историям вокруг Пизанской башни, падающей, как девчонка на материнских каблуках, или гибели «Титаника», который в настежь распахнутых просторах Атлантики не сумел разойтись с ледяной горой с такой еврейской фамилией. Я как-то проверил, спросил про улицу у знакомого писателя, автора книги о Тбилиси. Он заинтересовался и даже покинул на время свой великанских размеров редакционный кабинет. Сели мы с ним в номенклатурную черную «Волгу» и в пять минут оказались у подножья невидимой улицы, но неожиданно с низких небес посыпался холодный осенний дождь, и знакомство с достопримечательностью нагорного квартала пришлось отложить до лучших времен. Или мы в самом деле ленивы и не любопытны. Улица-невидимка карабкается по склону Сололакского хребта, к маковке Петхаинской церкви, традиционного центра праздника Успения Пресвятой Богородицы. В начале века большевики устроили под самой горой конспиративную квартиру в дарбази с плоской земляной кровлей. Молодежь здесь обучали пистолетной стрельбе. Священник церкви тогда не знал, что окаянные соседи, забыв о Боге, через десяток лет силой обратят всех в свою веру Карла Маркса, и всячески им помогал; когда понадобилось помещение для конференции, предоставил свой дом всего за двадцать пять рублей. Соседи выделили людей для охраны делегатов и патрулирования, но филеры не зря ели свой хлеб. Вскоре стало известно о провале конспиративной квартиры, была команда всем уходить. Делегаты разошлись, в спешке оставив шляпы, и они попали в руки фараонов. Доставленный в полицию священник утверждал, что шляпы остались от покойников, которых он хоронил, но ему не поверили и сослали в Сибирь, где он умер. Такая вот грустная история, как в старом анекдоте об аресте чекистом пассажира поезда с фамилией Райхер, в которой зашифрованы обещанный большевиками рай на земле и нечто из трех букв, полученное взамен. О пострадавшем за большевиков священнике я узнал от монашек соседнего Девичьего монастыря. Христовы невесты Рипсимэ, Катарина и Нина, все еще красивые, особенно младшая сестра Нина, были из старинных тифлисских купеческих семей, большие охотницы кофе с молоком. Он подавался к столу в гарднеровских чашечках фисташкового цвета вместе с рассыпчатым печеньем «хворост». Перед Светлым Христовым Воскресением сестры приносили краски для пасхальных яиц, с ангелочками на золотистых пакетиках. В последний раз я их видел в нашем доме на панихиде моей матери, которую они взялись отслужить, посчитав это своим христианским долгом. О «Титанике» вспомнилось неслучайно. В конце концов, все оказывается связанным самым невероятным образом, стоит только присмотреться к несовместимым, на первый взгляд, вещам. Среди пассажиров, спасшихся после столкновения с айсбергом, был наш зять Володя, который уцелел по той причине, что не достал билет на тот гибельный рейс, а взял на следующий, без приключений доплыл до берегов Америки, изучал сталелитейное производство на востоке страны, приобрел фундаментальные знания, что ему припомнили в тридцать седьмом году, оторвав от жены, трех детей и литейного завода имени Камо, присудив десять лет без права переписки, а попросту говоря, пулю в затылок. Вредителем или шпионом он не был, потому что получать высококачественное литье из дырявых, ржавых лоханок не умели ни у нас, ни в Питтсбурге, да и кто его слушал. Успел только сказать знакомому оперативнику, когда вели по тюремному двору: «Передашь Артему, что меня расстреляли». Нашего зятя больше никто не видел. Трагическим предвидением оказалось его любимое: «Когда я в гробу лежал, никто меня не оплакивал». И гроба у бедного не было, разве что нещедрая горсть негашеной извести. Артема известие это не подкосило. Крепок он был как кремень, похвалялся, что в молодости пули глотал, когда в него стреляли в упор, покупал драку за деньги, уважал бокс и мог продержаться один раунд против чемпиона страны в тяжелом весе Андро Навасардова, который работал шофером в их гараже. Потому две войны прошел без единой царапины, видно, пуля для него не была отлита. С годами он сильно сдал. Старый и беспомощный, сидел подолгу на балконе, невольно слушая уличные откровения молодой жрицы любви Аиды, убнис хайтараки (позор района – груз.-арм.), которая уже не видела большой корысти от древнейшей профессии и думала заняться спекуляцией, а также ленивую перебранку одуревших от жары инкассатора Сергея и его соседа шофера Ваника. Судя по долетавшим репликам, разговор шел о Сережиной дочери. Ей грозила какая-то опасность. Когда красивая Лера, сверкая полными икрами, взлетала к себе на верхотуру по крутой винтовой лестнице, ее тяжелые груди под откровенной нейлоновой блузкой трепыхались, как гандбольные мячи. В этот миг она святого могла ввести в искушение, не только нас, простых смертных, и это не на шутку тревожило ее отца. «Вчера вас видели вместе в кинотеатре на Католической улице», - ходил Сергей с козырной карты. «Ты меня за болвана держишь, - лениво отбивался Ваник, - виданное ли это дело, распечатать такую красавицу за билет на «Аршин мал алан?» - «Сказки мне не рассказывай, - горячился Сергей, - не оставишь ее в покое, так тебя по кусочкам потом не склеют». Такая угроза могла смутить кого угодно, только не Ваника, отчаянного враля и первого драчуна – одним ударом сбивал с ног крепких мужчин на Хлебной площади, которая издавна развлекалась кулачными боями. Это на нашей площади побили Александра Дюма в 1858 году, когда он ради своего удовольствия приехал в Тифлис. Причиной нелюбезного обращения с экстравагантным романистом могла быть женщина. Высокий, полный, пышущий силой, весельем и здоровьем Дюма слишком доверчиво принял на веру свидетельство голландского путешественника Яна Стрейса, полагаясь на его принадлежность к нации, известной хладнокровием и нелегкой воспламеняемостью. Написанные в Амстердаме в 1681 году, в начале царствования Короля-Солнца Людовика Четырнадцатого, превосходным слогом, достойным Жентиль-Бернарда, поклонника женского пола, через два столетия дошли до автора «Графини де Монсоро» глубокомысленные уверения Стрейса, будто кавказские женщины, имея прекрасные внешние данные, не жестоки, не боятся любезностей мужчин, к какой бы нации мужчина не принадлежал, и если даже он подходит к ним или касается их, они не только не отталкивают его, но сочли бы за обиду помешать ему сорвать с них столько лилий и роз, сколько нужно для приличного букета. Милый, доверчивый, как ребенок, Дюма совсем некстати проявил интерес к кавказской флоре. На этой версии особенно настаивал Артем. Соглашаясь с Киплингом в том, что знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны, сам терпеть не мог козлов, норовящих забраться в чужой огород. Помню переполох в доме – приехал на пару дней Артем со своим другом капитаном, с неподходящей для фронтовика фамилией Могильченко. В большой комнате сели за стол те, кто ковал победу, и не особенно рвущиеся на передовую близкие родственники, наш героический тыл, атаковав с ходу выставленные закуски под огневой разговор фокстрота «Для тебя, Рио Рита». Начало ссоры я пропустил, когда хвативший лишнего Артем рвал непослушными пальцами кобуру, откуда фронтовой друг предусмотрительно вытащил пистолет, но щегольский браунинг в руке чернявого родственника увидел. Родственник ворочал шальными деньгами от халтурных ездок собственной грузовой машины, насобирал блинные стопки пластинок запрещенного Петра Лещенко, всегда имел при себе шоколадные конфеты и хранил дома в чемодане, отчего они пахли клопами, как уверяли его пылкие поклонницы в туалетах от Саши-портного Ахвледиани, тбилисского Валентино тех лет. Еще не остыв после исподволь разгоревшейся ссоры, он угощал всех конфетами, и мне, в чью комнату, от греха подальше, увели родственника, достался один «мишка» давно забытого вкуса. Артем уехал так же внезапно, как появился, обиженный на всех, а больше всего на жену, которую это нисколько не задело. Она не очень обрадовалась и удивилась, получив телеграмму из Батуми. Муж писал, что их воинский эшелон проследует через Тбилиси и просил встретить. Анна весь день жарила и пекла, как на Маланьину свадьбу, но в последнюю минуту раздумала брать корзину с едой, взяла бутылку водки. Увидев жену с пустыми руками, как у солдата при отступлении, Артем не удержался от упрека: «Эх ты… мы двое суток не ели». Подошел Могильченко, забрал без лишних слов водку, отбил белую головку о вагонное колесо и тут же на путях запрокинул бутылку над головой. Проводив мужа на Дальний Восток, Анна вместе с родней в один присест умяла ужин фронтовиков, поела и обтерла рот свой и говорит: «Я ничего худого не сделала». Мечту об идеальном союзе любящих двух сердец Артем пронес через молниеносную войну с японцами, вернулся домой с тяжеленными чемоданами, что окончательно лишило Анну рассудка. Она снова заважничала, близких родственников представляла подругам, как обыкновенных соседей, считая неровней себе. В унесенных с войны чемоданах, среди шелковых отрезов и покрывал с райскими птицами, было десятка два фотографий узкоглазых красоток, экзотичных, как принцесса из андерсеновской сказки, целующаяся со свинопасом, с удивительно красивыми ртами, не знавшими хирургии, посредством которой женщинам последующих поколений вживляли прокладки силикона, для придания губам неотразимой припухлости. Но те, военной поры, были натуральные, как мать родила, жены японских офицеров, диковинные трофеи победителей. Анну такое объяснение не удовлетворило, она порвала фотографии чужих жен, за исключением одной. Артему удалось ее спасти исключительно из эстетических соображений. К тому времени в нашем нефронтовом городе появились первые японские военнопленные. В отличие от немцев, они носили меховые шапки-ушанки и занимались ремонтом улиц. Оборудованные под убежища подвалы понемногу начали убирать от военного хлама. Был такой склад на нашей стороне улицы. Однажды к нему подогнали грузовик, в кузов стали забрасывать запыленные противогазы. Подошли мальчишки, несмело попросили противогазы. Скоро на нашу улицу пришли мальчишки со всего города. Они тащили противогазы, как дохлых кошек. Жестяные коробки гремели по мостовой. Прохожие улыбались, готовые верить, что этим мальчишкам не надевать противогазы, не стрелять в своих сверстников. Так мечталось в послевоенные сороковые. На улице догорал августовский пожар. «Очки надень, - сказал охрипший от спора Ваник. - Пальцем я до твоей дочки не дотрагивался. Целая она и невредимая, как в швейцарском банке». СЕ-ГО-КЮ Александровский сад – большая пятнистая кошка на солнце – голова на Головинском проспекте, хвост упирается в парадный подъезд гостиницы «Лондон». В гостинице поселился Кнут Гамсун. Знаменитый писатель – певец природы и любви – утром пьет свой кофе и гуляет в саду, обдумывает новую книгу, где могучий зов тела, трепет и опьянение страсти – все то, что роднит норвежца с господином Мопассаном. И сам он запоминается: красивое, худое, длинное лицо, высокий лоб, светлые волосы, пенсне, надменный взгляд лейтенанта Глана. Его можно принять за доктора с Вельяминовской. Почему-то тифлисские врачи снимают квартиры на этой улице. По субботам они обедают у Тиграна Исааковича Георг-Бекяна, в доме номер восемь. Доктор получил образование в Германии и считается лучшим по глазным болезням. Однажды сказал в шутку друзьям: «У человека два глаза. Достаточно знать все о глазе, и вы знаменитость». Тигран Исаакович милейший человек и выручил Степана на первых порах, когда он вернулся с Дальнего Востока с пустым кошельком. Жена Степана, Зарвард, помогает холостому доктору вести хозяйство. В уютной квартире бельэтажа угощаются обедом после партии-другой в нарды светила медицины послевоенного Тифлиса. Степан – фотограф-моментальщик в Александровском саду, облюбовал себе место возле ротонды, где удобно любезничать с какой-нибудь гимназисткой. Их в саду по вечерам пруд пруди; гуляют парами, опустив голову, словно потеряли что-то дорогое, а в глазах чертики играют, как на занятиях в частной школе европейских танцев Вани Этаряна. Как в стишке, который сочинил один шалопай, пожелавший остаться неизвестным: «В Александровском саду музыка игралася, разным сортом девушка туда-сюда шлялася». Но зачем так грубо? Гуляют и весьма уважаемые горожане. «Мое почтение, мадам Катенька Меписова!» Хороша чертовка – Степан восхищенным взглядом провожает удаляющуюся женщину. Она идет вдоль бассейна, где, как амы, японские ныряльщицы за жемчугом, кувыркаются на воде папиросные коробки табачной фабрики «Бозарджианцъ и Ко», компаньоном его был мой отец. В саду по вечерам играет духовой оркестр, чаще других – вальс «Мокшанский полк на сопках Манчжурии», больше известный в укороченном названии. Написал его полковой капельмейстер Илья Шатров, удостоенный в русско-японскую войну 1904-1905 гг. офицерского ордена Святого Станислава с мечами. Скорее всего, за этот вальс, и, право, он того стоит. «Ночь подошла, сумрак на землю лег, тонут во мгле пустынные сопки, тучей закрыт восток». Гремит оркестр, кружатся пары, катятся волны вальса, поющего о боли и грусти, невозможности счастья. Степану близка и понятна эта боль, сам он из тех мест. Работает в саду несколько дней, а уже отбил часть клиентуры у рослого ассирийца с казацкими усами Мишеля, которому это очень не по нраву. С Мишелем ссориться – себе дороже. У ассирийца большой маузер, из которого бьет без промаха в подброшенную монету. При знакомстве представляется как первый заместитель армянского генерала Дро Канаяна. Будучи не в духе после похмелья, грозится всех выдать за государственную измену. Но конкурировать в фотоделе ему слабо. Смог бы он, к примеру, изготовить фотоаппарат в форме винного бочонка? А Степану собрать несколько образцов пара пустяков. Экзотику охотно покупают. Привлекает необычная форма деревянного аппарата, а больше сам мастер – щегольски одетый красавец с диковинным именем Се-го-кю. Так подписывает свои снимки. А все объясняется просто – Степан Григорьевич Кюркчян. В самой фамилии ключ к разгадке рода деятельности. Куртки шили дед и отец Степана. Родом они из Эривани, а может быть, из Западной Армении. Сам он пошел по другой части, обстоятельства заставили. И связано это с историей, одинаково романтичной и опасной. Было ему восемнадцать лет, и он влюбился в девушку, по которой сох и другой охотник ее сердца. Дело нешуточное – запахло убийством, и Степан уехал на Дальний Восток, в добровольную ссылку. Пережил немало опасных приключений в краю старателей, контрабандистов, бродяг и беглых каторжан. В Хабаровске познакомился с земляком, специалистом мясного производства. Компаньоны завезли свиней, наладили выпуск мяса и скоро стали основными поставщиками свинины на Сахалине для российского гарнизона. Дела шли как нельзя лучше, свою кормилицу – племенную свиноматку – окружили отеческой заботой, спать укладывали на кровать, на шелка и тюль, а когда ее не стало, поставили памятник. Шальные деньги текли в руки, но не удержались. После Сахалина Степан три года жил на Японских островах, оставил большую часть нажитого капитала в веселых домах японской столицы. О тех годах вспоминал неохотно, улыбаясь чему-то одному ему известному. После практики в Александровском саду стал фотографом Руставелевского и оперного театров, владельцем фотографии-фантазии на углу Чавчавадзевской улицы. Во дворе дома бассейн. Сын нефтепромышленника Александра Ивановича Манташева, Леон, искупал в нем в шампанском хоровод барышень. Степан тогда получил бумагу от полицмейстера – два-три дня не выходить на работу, в случае неповиновения – арест. Жильцам соседних домов предписывалось закрыть окна газетами. Самые предприимчивые все же пробуравили дырки в газетах и могли видеть красавиц в чем мать родила. Желанный гость студии – режиссер Руставелевского театра Сандро Ахметели. Очень любил фотографироваться и Тициан Табидзе, приходил не один, радовался, если дочь Нита была рядом. Вдова поэта, Нина Александровна, вспоминала: некоторые фотографии от Се-го-кю сохранились, но большая часть пропала во время обыска, чекисты почему-то забрали первым делом портреты и фотографии. Так прожил среди людей и для людей мастер, чьи снимки еще сохранились в домах тбилисских старожилов. Жил по совести, как нам завещали наши благородные и мудрые предки. Чувство разочарования посетило его в самый неподходящий момент, на пике популярности. Человек, с которым он многие годы общался и часто помогал деньгами, возомнил о себе бог знает что и однажды высказался довольно откровенно: «У меня дома бывают большие начальники, наркомы. Что они скажут, увидев фотографию, на которой я с тобой». Услышав эти речи, Степан разделил карточку на две равные части, передал бывшему другу его половинку и навсегда ушел из дома, где на словах проповедовали кодекс чести истинного карачохели и предали его главный постулат. Эту историю мне рассказал сын Степана Григорьевича, Эдуард Кюркчян, который держал фотоателье в Тбилисском Доме офицеров. Хозяин квартиры военного городка на Черноморской улице только выписался из больницы после долгой отлучки и, придя домой, остановился, изумленный, на пороге. Все вокруг было заставлено ящиками с его вещами, готовыми к выносу и продаже – близкий родственник торопил самое худшее и времени, видно, не терял. «Подвел я его, - сказал мне Эдуард, - не умер. Бог ему судья, а я простил». Арсен ЕРЕМЯН О книге «Позови меня как сына» Арсена Еремяна Передо мной книга, перелистывая которую невозможно поверить, что написана она одним автором. Как? И эссе о спортсменах – все виды спорта! И рассказы, в которых оживает старый, навек ушедший Тбилиси, и лирические стихи, и рассказ о геноциде – это что, произведения одного автора? Да, одного! Талант Арсена Еремяна, его умение проникать в самую сердцевину жизненных явлений, увидеть, осмыслить, прочувствовать то скрытое, что ими управляет, глубокий взгляд на жизнь сочетаются в этих вещах с высоким литературным мастерством и с журналистской точностью. И тогда простой с виду рассказ о жизни людей, незаметных «с высокого полета», создает ощущение трагедии, в которой переплетены любовь и смерть, трагичность обыденного существования. Ты начинаешь читать – и уже не можешь оторваться. Вереница человеческих судеб, судеб выдающихся спортсменов, просверкавших яркой звездой на небосклоне, и навсегда запечатленных в этих замечательных очерках – судеб «простых людей» с их видными, может быть, только им радостями и горестями проходит перед тобой. Один рассказ, второй, третий – и ты уже не можешь читать. Потому что глаза застилают слезы. Ты – вновь в твоем детстве, ты – на улице Атарбекова, вот ты поднимаешься к пекарне за шоти пури, вот идешь обратно домой, мимо двора, в котором прошла пора твоей жизни, подымаешься по лестнице. Кто-то кого-то зовет, кто-то звонко смеется, вот девочка, играя, упала, плачет, а ее бабушка уже подбежала к ней и утешает... Вот ты идешь по маленьким узким улочкам старого города, вот ты... – но потом ты уже почти закрываешь книгу, потому что понимаешь – впечатления могут захлестнуть тебя, унести тебя туда, куда дорога только через мир чувств... И вдруг ты натыкаешься как на стену, на потрясающий – в самом буквальном смысле – рассказ «Завещание Гроссмана», одно из сильных произведений о геноциде, сильных сочетанием чисто журналистского описания с философским осмыслением надперсонифицированного ЗЛА. Ты читаешь до конца, потом перечитываешь – и перед тобой встает страшный вопрос, когда-то заданный прошедшим ад Освенцима итальянским писателем Примо Леви: E un uomo? (Это – человек?). И перед тобой не только твоя судьба, лишившая твоих родителей в один день всех их близких, но и другая, более ранняя трагедия, также столкнувшая тысячи и тысячи и тысячи людей в яму смерти, вырытую для них другими людьми, забывшими Бога, как бы он ни назывался, и отдавшимся Сатане, и вопрос E un uomo дрожит перед тобой в воздухе, и ты понимаешь, что не можешь, не сможешь на него ответить. Представленные в книге произведения показывают еще одну грань дарования А.Еремяна – дарования внелитературного, чисто человеческого: глубокий интернационализм. Не декларируемый нигде, наоборот, отталкивающийся от любых деклараций (всегда вызывающих подозрение в неискренности), он присутствует во всем. Может быть, это качество видения истинного тбилисца. Спасибо тебе, дорогой Арсен. Я был счастлив представить твой рассказ в Израиле, был счастлив, когда он появился и появились благодарные читательские письма тебе. И я знаю – путь этого рассказа, повествующего «городу и миру» о человеческой трагедии и человеческом благородстве на фоне сатанинской пляски смерти только начинается. Как и других твоих рассказов. Моше бен ЦВИ Германия *** Мой университетский друг, писатель редкой эрудиции и самобытности Арсен Еремян в 2013 году опубликовал на русском языке итоговый однотомник своих произведений, в высшей степени значительный и многообразный – «Позови меня как сына» – международный проект МКПС «Русский клуб», СП Армении и СП Грузии. В книгу вошли его избранные стихи, лучшие документальные рассказы, читаемые с неослабным интересом очень содержательные очерки о выдающихся спортсменах с мировым именем, прославивших Грузию. Здесь же помещены раритетные фотографии, а также эксклюзивные материалы – свидетельства нерушимой дружбы грузинского и армянского народов, насчитывающей два тысячелетия. Эмоциональный тон этому сборнику, составленному с безупречным вкусом, задает блестящая и мудрая статья классика нашей литературы Константинэ Гамсахурдиа «Пусть вечным будет наше братство!», которую можно рассматривать как завещание великого грузинского писателя, как и саму книгу. Нельзя без волнения читать один из лучших рассказов А.Еремяна, берущий за душу, и в то же время отмеченный высшей поэтичностью, - «Завещание Гроссмана» - подлинный шедевр документальной прозы, в котором мастерски отражен богатый духовный мир Василия Гроссмана, выдающегося русского писателя, его образцовое гражданское мужество. Этот рассказ заслуживает быть переведенным на многие языки мира, чтобы люди доброй воли еще раз воочию увидели страшный лик войны и ужасные последствия злого своеволия кровавых диктаторов. Книга Арсена Еремяна, воспевающая на этой земле жизнь, любовь и дружбу, сразу же по выходе получила широкий резонанс в Грузии и за ее пределами, заслужила откровенное признание читателей. Мне представляется, что эта книга А.Еремяна непременно должна быть отмечена почетной наградой, Государственной премией, с учетом интереса и одобрения ее общественностью. Эмзар КВИТАИШВИЛИ |
