Подготовлена к выходу в свет книга мемуаров Гиви (Николая) Андриадзе, известного кардиолога, доктора медицинских наук, чемпиона мира по фехтованию среди молодежи 1963 года, внука тончайшего, светлого поэта Тициана Табидзе. Книга написана в соавторстве с руководителем отдела внешних связей Союза писателей Грузии, доктором филологии, заслуженным журналистом Грузии Владимиром Саришвили. Этот том под названием «Времен связующая нить» по сути своей мемуарно-биографический, а жанр его можно определить как находящийся на грани художественно-документальной прозы и семейной хроники, оснащенной поэтическими, литературоведческими и культурологическими экскурсами.
«Рассказ этот – о нашей семье, о ярких представителях нашего ближнего круга, объединившихся – в поколениях – вокруг моего великого деда, одного из самых проникновенных, глубоких лириков века минувшего, обладателя неповторимого и неувядаемого поэтического дара, Тициана Табидзе. А своим даром человечности, умения дружить и даже ценою жизни не поступаться главными законами конституции души, Тициан с лихвой наградил и любимую супругу Нину Александровну, мою бабушку, и дочь свою Танит, Ниту, мою незабвенную маму.
Немалое место на страницах этой книги занимает и рассказ о моей родовой ветви, и не просто потому, что появилось желание пригласить читателя «перелистать семейный альбом», а прежде всего потому, что личности, о которых ведется наш рассказ, их жизнь и деяния, действительно представляют собой историческую ценность, это – немаловажная часть летописи Тбилиси», – пишет в своей части предисловия Гиви Андриадзе.
И все же эта книга стоит несколько особняком в ряду биографической литературы. Поскольку в ней «задействованы» историко-документальный, эпистолярный, литературоведческий, публицистический аспекты, с привлечением цитат из художественной литературы, образцов поэзии, документов из архивов спецслужб и других документов, в том числе из домашних архивов старожилов Тбилиси.
«Участвуют» в книге – непосредственно или опосредованно – около полутора сотен персонажей и респондентов – как покинувших наш бренный мир, так и ныне здравствующих. И один из самых ярких мемуаров был записан с Лашей Табукашвили, писателем, сценаристом и драматургом с международной известностью, сыном блистательного литератора Резо Табукашвили и «ангела грузинского кинематографа», неповторимой Медеи Джапаридзе.
Мы предлагаем этот фрагмент читателям «Русского клуба» в качестве анонса будущей книги.
Вспоминает
Лаша Табукашвили:
– Я очень гордился тем, что дважды, по полтора-два месяца, жил у Ниты, на Гогебашвили №43, да еще в комнатушке Гиви, который, после завоевания им звания чемпиона мира по фехтованию среди молодежи, был серьезным авторитетом для нас, «приближенных» к дому Табидзе. Особенное счастье доставляло ночевать в кровати чемпиона мира – это добрый детский снобизм… Гиви в то время находился в Москве, в Институте кардиологии. А длительные мои переселения были связаны со столь же длительными гастролями мамы и писательскими командировками отца.
В том, что мы: Нита и мои родители, а также все домочадцы – никакие не дети друзей и никакие не друзья, а просто члены одной семьи, сомнений ни у кого не вызывало. Особенно если речь шла о Ните – тут заклинание Маугли «Мы с тобой одной крови» – было как нельзя к месту. Между нами ходила поговорка: «Знаком с Нитой – знаком с Тицианом». И не только потому, что внешне Нита была «слепком» Тициана, а еще и потому, что она была живым проводником его творчества, его мировоззрения, его искусства человеческого общения, оставаясь при этом совершенно отдельной, уникальной личностью.
С друзьями моих родителей, едва ли не каждый день заполнявшими нашу коммунальную квартиру на Руставели, мне было все-таки менее уютно, а иногда даже скучно, в силу разницы в возрасте. На Кавказе дистанция между старшим и младшим неизменно соблюдается веками.
А вот Ните непостижимым образом удавалось сглаживать эту дистанцию. Ее сердечное восприятие человека, вне зависимости от прожитых лет, помогало не обозначать возрастные границы. Но ты сам понимал, что фамильярность в общении с ней неуместна. До того, как я стал дедушкой, называть ее Ниточкой не поворачивался язык. Она была Нита-деида, тетя Нита. Как и в моей маме, в Ните сочетались мудрость, настоянная на жизненном опыте, и обезоруживающая наивность. Живое воплощение евангельского наставления: «Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби».
Я уверен, что игровую модель поведения с детьми и подростками Нита выбирала хоть и сознательно, но не готовила ее заранее, это была чистая импровизация. Плюс ее уникальная энергетика и артистизм.
Я книгочей, книголюб и книгоман, можно сказать, с пеленок. Читал без остановки – с семи лет по-грузински и с восьми – по-русски.
И Нита мне устроила своего рода моно-спектакль – допустила в святилище – к архиву, где хранились опубликованные за рубежом хроники, в частности, с похорон Пастернака; по делу о репрессиях в отношении «голубороговцев»…
На этот шаг Нита решилась, посоветовавшись с моей мамой и заручившись ее согласием.
Потому что риск был очевиден – ведь мы, тогдашние подростки, ходили не просто в любителях богемы и диссиденствующих школярах – мы были по-боевому настроены на борьбу с бесчеловечной советской системой.
Учеником 9 класса я уже понимал, в какой, еще более бесчеловечной системе, жили наши родители, и не мог не восхищаться тем, что они не утратили оптимизма, хотя все основания для затяжной депрессии имелись. Всем им тогда было (+ -) 40 лет, но нам они казались стариками. И они не струсили, не предали своей дружбы, не изменили своего стиля жизни в угоду «правильной» идеологии.
Нита постепенно приобщала меня к архиву. С учетом моего юношеского максимализма. Какая ярость бушевала в сердце, когда я читал о Константине Федине, который задернул шторы в окнах своей (соседней) дачи, чтобы не слушать игру Святослава Рихтера перед выносом тела Бориса Пастернака в Переделкино…
А когда я читал хранившиеся в этом архиве протоколы допросов и пыток Тициана, я готов был открыть стрельбу. Нита, случайно проснувшись, услышала мои рыдания, подошла, успокаивала.
Она-то лучше всех знала, ЧТО я читал. Ведь самая длительная потеря зрения постигла ее именно после ознакомления с этими протоколами… И мама моя ходила тогда к ней ежедневно, часами читала любимые литературные произведения – целиком или в отрывках. В то время популярна была телевизионная рубрика «Экранизация литературных произведений». А Медея трансформировала ее в «Декламацию литературных произведений» – специально для любимой Ниты.
Возможно, тогда Нита сполна оценила эффективность давно забытого обычая чтения вслух на сон грядущий. Ее обеспокоило мое несколько однобокое литературное развитие, увлеченность Есениным и Маяковским («Москва кабацкая», «Облако в штанах») – самые подходящие для богемы настроения. Она решила приобщить меня к Пушкину, но понимала, что докучать задорному юноше никакого толку нет. И применила метод «Декламации литературных произведений», читая мне перед сном «Евгения Онегина». Сначала я вошел во вкус, потом она «влюбила» меня в Пушкина, а потом я стал пушкиноманом.
Поколение наших родителей, словно по негласному сговору, не вело пространных разговоров на темы репрессий. И верно – наши головы были и так разгорячены жаждой мести красным террористам за уничтожение цвета нашей интеллигенции, за ту несправедливость, подлость и мрак, которые окружали ближний круг моих родителей и весь художественно-интеллектуальный мир Грузии, в первую очередь.
На рассвете той ночи я написал стихи. Я и сейчас не чураюсь этого юношеского опыта, напротив, горжусь им. Нита была первой читательницей. И тут же безоговорочно объявила: «Прочтешь эти стихи на встрече в Союзе писателей». От слов немедленно перешли к делу. На другой же день, когда на Гогебашвили гостили Кайсын Кулиев, Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Юрий Ряшенцев, Нита попросила меня прочитать это стихотворение.
– Как, по-грузински?! – растерялся я.
– Ты прочти, они поймут, – утвердительно кивнула Нита.
И я прочитал:
И они действительно поняли! Это видно было по лицам, по реакции. Нита всегда была уверена – если стихи настоящие, их поймет подлинный ценитель на любом языке. И это убеждение прошло проверку опытным путем, с привлечением четырех поэтов высшей пробы.
Затем Нита подгадала день, когда на одном из мероприятий присутствовал Ираклий Абашидзе, и «включила меня в программу». Домой к Ираклию Виссарионовичу ходить читать стихи не рекомендовалось – все равно что дарить шоколад директору шоколадной фабрики, да еще настаивать, чтобы он его съел. Когда же я закончил декламировать свой опус в зале Союза писателей, Ираклий Абашидзе аплодировал стоя. В те же дни Нита сказала по телевидению, что это – лучшие стихи о Тициане; что «Лашико удалось перевоплотиться в духовный мир «голубороговцев», в их эпоху».
Меня еще потрясли прочитанные в архиве строки о котле, в котором Паоло варил свою кепку вместе с хаши. Это так соответствовало привычной для меня богемной обстановке… И ночным пиршествам с утренним хаши, сопровождаемым антиалкогольными «филиппиками» моей мамы. «Такие таланты, и так бездарно пропиваете свой дар, посмотрите на себя, вдрабадан натрескались», – отчитывала она мужа Резо, его тезку композитора Резо Лагидзе, известного колоссальными питейными возможностями, и других гостей, которые на самом деле просто пребывали в отличном настроении, шутили, пели и смеялись.
Но встречала мама гостей всегда с улыбкой. Даже компании, «заваливавшие» в нашу коммуналку в 2 часа ночи… Накрывала на стол, привечала, несмотря на то, что утром ее ждали репетиции…
Нита обладала «страховым полисом» от подобных нашествий. Алик (ненаглядный муж, которого она раз и на всю жизнь полюбила еще в 13 лет и вышла замуж по достижении совершеннолетия) был суров и педантичен, предпочитал все расписывать и выполнять по минутам. И при всем том Алик Андриадзе и Резо Табукашвили оставались ближайшими друзьями…
Расскажу еще историю на тему столь любимой Нитой «пушкинианы», случай, который ей очень нравился.
Совсем молодым, едва заявившим о себе драматургом, я, будучи в Петербурге, получил приглашение от писателя Семена Ласкина на презентацию знаменательного события в истории советской «пушкинианы». Потомки Дантеса наотрез отказывались выходить на контакт с советскими властями по поводу всякого рода уточнений и разъяснений, связанных с дуэлью Пушкина. А Ласкин всю жизнь занимался детективом под названием «Последние дни Пушкина». И вот именно ему, единственному, каким-то образом удалось втереться в доверие к членам семьи Дантеса и добиться письменного (!) подтверждения согласия выйти на контакты.
Это письмо решили вскрыть в торжественной обстановке (о его содержании, разумеется, было заранее известно).
В одной из старых питерских дворянских квартир – в 5-комнатных апартаментах, сплошь опоясанных стеллажами с книгами, собралось человек 40, среди них – все ведущие пушкинисты. Горели канделябры, сверкало столовое серебро. Роскошный рыбный стол лоснился и лучился осетровыми спинами, переливались жемчужинками бугорки икры в ведерках, искрились графины с холодной «Зубровкой», и все вообще было в высшей степени торжественно. А какие отрывочные фразы врезались в память – будто перенесся я в дни прощания с Пушкиным: «Ну как же его никто не остановил в этом Вольфе и Беранже?!» «Ну почему не дал осечку этот проклятый Лепаж или Ульбрих?!» Поясню: на пересечении Невского и Мойки в XIX веке была кондитерская C.Вольфа и Т.Беранже, где перебывали едва ли не все русские классики. Кондитерская открылась в 1791 году и очень быстро завоевала популярность у петербуржцев благодаря не только отменной кухне, но и огромному количеству бесплатных газет и журналов. Пушкин ел здесь пирожное и пил кофе (по другим свидетельствам – лимонад) в ожидании своего секунданта Данзаса.
А Ле Паж и Ульбрих – французский и немецкий оружейные мастера. На пистолетах их производства стрелялись Пушкин и Дантес. Жребий выбрал Ульбрих, привезенный Дантесом.
Несмотря на свое завидное положение молодого признанного дарования, в этой компании я чувствовал себя стесненно и старался помалкивать. Держался поодаль от эпицентра общественного внимания. Примостился рядом с очень обаятельным, будто срисованным с мультфильма толстячком, который на полу играл в паровозики с дошкольником – сыном Ласкина.
Когда же Семен Ласкин под аплодисменты зачитал долгожданное письмо, все двинулись к столу отметить сие знаменательное событие. Фуршетов в те времена не устраивали, и мы с толстячком оказались на застолье рядом. После трех-четырех рюмок я привлек внимание общества какой-то забавной историей, потом удачно сострил, и, так сказать, влился в коллектив полноправным его членом. После чего обнаглел и решил рассказать толстячку новую для тех лет и увлекательную историю «иезуитского заговора» по «заказному убийству» Пушкина, как сейчас говорят. С явным намерением «потрясти своими познаниями» собеседника, я вещал о иезуитском плане католизации России. Для чего было задумано определить в следующие фаворитки царя Николая I Наталью Гончарову, а зачарованный монарх якобы принял бы католичество под сладкий шепот и ласки возлюбленной. И что Пушкин оказался в центре этого заговора, и что его убийство было организовано иезуитами, на пути которых стоял великий поэт. Толстячок слушал внимательно и вежливо. Когда же я немного выдохся, заявил, что версия эта любопытна, но она давно трещит по швам. Тут я полез в амбицию и заявил, что не так все просто, как ему представляется, что эту версию не торговки кислой капустой мусолят, что ее серьезно разрабатывают лучшие пушкинисты, а выдвинул ее сам Натан Эйдельман.
– Да, да, мне это известно, – согласно закивал толстячок, поддевая вилкой ломтик стерляди. – Тем более, что Натан Эйдельман – это я.
Немая сцена, последовавшая за этим признанием, стала точкой отсчета нашей дружбы. Приезжая в последующие годы в Тбилиси, Натан Эйдельман останавливался в нашей семье…
Владимир САРИШВИЛИ
Бык ревел по собратьям порубленным в черных провалах
Ненасытной земли, по исчезнувшим в бездне ночей,
По расстрелянным, что не успели и вскрикнуть, рыдал он,
И означился профиль Уайльда в скользнувшем луче.
В изумлении прянув, исчезла надежда, а вместо,
Закусив удила, появился безногий скакун.
Жгли мужчины костры из опавшей листвы по соседству,
А поодаль еще Пастернак разрыдался в саду.
В том саду, где засохли уж розы, где мертвенно-голо,
Где косулю летящую грубо вспорол носорог,
Где курок соскользнул с утонченной десницы Паоло,
И лишь холод оставил на память ружейный курок.
Коломбины пальто, грустно-красное, брошено было
Одиноко висеть, там, на вешалке, на сквозняке,
И была уже поздняя осень, и сыро дождило,
И качалось пальто Коломбины на медном крюке.
Палачи в цитаделях своих, оправдаться пытаясь,
Говорили, что главное – цель, что для Бога – одно,
Будь змеей ты иль жертвой. А впрочем, немало раскаясь,
Сокрушались: «Мы больше не будем». И пили вино.
Смилосердствуйся, солнце, ты разве не знаешь пощады?
Ты, как мать от сосцов, оторвало от щедрых лучей
Братьев, клятвой скрепленных… Лишило ты жизни отрады
Светозарных своих, искрометных своих сыновей.
И распятье назвали тогда Тицианом. И очи
Юной Танит Табидзе застлала полночная мгла…
Что ж и солнце вы не задушили в узилищах ночи,
Что ж вы небо тогда не спалили, убийцы, дотла?
Но летят ведь к прекраснейшим ножкам Тамунии гвоздики!
Строк вам не разорвать, стихотворцев в ярмо не загнать,
На Арагви убили тебя, Божий дар не простили,
И моя в том вина, с нею жить мне и с ней умирать…
Перевод Владимира Саришвили
*Тамуния Церетели – прелестное создание с трагической судьбой, неземную красоту которой боготворил и воспевал в стихах Тициан Табидзе (ее история изложена в выходящей книге)
|
