click spy software click to see more free spy phone tracking tracking for nokia imei

Цитатa

Сложнее всего начать действовать, все остальное зависит только от упорства.  Амелия Эрхарт


ВЕРИКО АНДЖАПАРИДЗЕ

https://lh3.googleusercontent.com/KsHLguEtMZtoJHO4cya_xRDCbhygXsCogzgBDj-wIZ8rZ-IpQZQ0zGP1t2hJ2vsEQpeWt8KCnubMopgGX-U1UkSjOfNAF4Hb2AvUsGWaYLE1EK2aooV1yCilL12w1WQzLszSfcm2bkaLXok0iLY4bjfLAkGWpt7RkNLXQF9CHuUtfWg78nsklat3SPx8YzaiSODpcb5-TqIZroVGkwlcdlO1gFZD2u2QFpRiqRvStUp8SzPm6y7iRKW2N0yWXCNAYrm0Wv9R3jrrqOC-p9chqyXFEXU2rsaRZmRwtKemIrSiib97M8yNAyeKjM5ZBi6T_M_CjMNDFJxdnxX8VWcn9XGBwubV4EqpW0z5DhoQC1X5N8t7nhe145N1HAR3ZpMw3YsFDk6MutjTwxpuXaGsamv8yKK5aHd6JOsKAzgf7bHMzgys_iPf0_eaNRIoR4AxZh9JgzTQFsXWXjmRIz54UjxUBmuNovGZqI6X5Hls7nLHBCrBN1R1gJO1dU0mzJNU2Zl2nkYq12boDRvQeTW2pxszMK-133zc6L5JBviNxg5bXGELcG7O2CfLSmAU-53EauZK=s125-no

В стенах дома на Пикрис гора  (Гора раздумий, дум), в старом тбилисском районе Вере несколько десятилетий жила легенда театра и кино. Звали ее Верико. Говоря о ней, в Грузии до сих пор произносят одно лишь имя: именно в таком уважительно-семейном виде, без помпезности, живет в народе память о других его великих детях – Илье, Акакии, Тициане, Галактионе, Паоло… И уже излишне произносить фамилии Чавчавадзе, Церетели, Табидзе, Яшвили... Точно так же не требуется называть фамилию   Анджапаридзе: каждому, от мала до велика, становится ясно, когда звучит «Верико», что речь идет о великой, неповторимой актрисе. Да что уж говорить о признании на родине, если в далеком Лондоне редакционный совет энциклопедии «Who is who» («Кто есть кто») включил ее в десятку самых выдающихся актрис ХХ века. И российский театральный мир по сей день с восторженным придыханием называет ее имя рядом с именами своих величайших актеров. Что, впрочем, не удивительно – Верико Ивлиановну соединяли с Россией  крепчайшие нити творческих, духовных и поистине родственных связей.
А первая из этих нитей протянулась в 1916 году, когда 18-летняя девочка из кутаисской княжеской семьи отправилась в Москву исполнять свое заветное желание – учиться на актрису. Она приходит в студию хорошо известного в то время актера и режиссера Сергея Айдарова, который уже двенадцать лет преподает и в театральной школе. Причем не в рядовой, а при Малом театре. С годами она превратилась в Высшее театральное училище (институт) имени М.С. Щепкина при Государственном академическом Малом театре. Айдаров, настоящая фамилия которого – Вышневский, много лет играл в Малом и дослужился до звания  заслуженного артиста РСФСР. Так что, наставник у Верико был, как говорится, что надо. И все-таки по-настоящему первым своим учителем она считала не его, а Иллариона Певцова, актера Московского драматического театра Суходольских. Свидетельствуют справочники: «Слава о нем гремела по всей России… Он предельно заострял психологию, доводил ее до экспрессионистской разорванности и взволнованности... Никакого актерства, прост и правдив, творческая раскрепощенность и свобода...». Играл он в «Товариществе новой драмы» у Всеволода Мейерхольда, в Московском художественном театре, Ленинградском театре драмы имени А.С. Пушкина. Правда, в звуковом кино  успел сыграть лишь одну небольшую, но запоминающуюся роль – белого полковника Бороздина в «Чапаеве». А среди многих и многих его учеников – великая Рина Зеленая и народный артист России Виталий Доронин, получивший Сталинскую премию за любимую многими поколениями роль Курочкина в спектакле Театра сатиры «Свадьба с приданым».
Верико Анджапаридзе он выделил среди учащихся студии Айдарова и готовил ее к роли Саломеи в одноименной драме Оскара Уайльда. Юная артистка должна была играть уже не в студии, а в Музыкальном театре драмы, который создавал Певцов. И еще один момент, который мог сказаться на их сотрудничестве. В первом десятилетии прошлого века Илларион Николаевич играл на русской сцене Тифлиса, и память о тех днях могла подвигнуть его на проявление особого внимания к таланту девушки из Грузии.
Постижение актерского мастерства конечно же, не ограничивается занятиями в студии – в те предреволюционные годы в Москве, помимо крупных театров, было огромное количество всевозможных театриков, подвальчиков, кабачков, клубов, кафе. Одно из таких «заведений» оставляет у Верико впечатление на всю жизнь:   
«Я приехала в Москву учиться актерскому искусству. Варя Алексеева-Месхиева (чудесная артистка), у которой я жила, как-то свела меня в Старопименовский переулок. Там в подвальном помещении находился артистический клуб, где собирался весь цвет артистической Москвы. Бывали также писатели, поэты, художники, музыканты, – я их видела вблизи, совсем рядом и была непомерно счастлива.
В один из вечеров на маленькой сцене этого клуба появился молодой человек – худой, высокий, толстогубый. Он держал тонкий длинный прутик. «Я вам покажу, как изображают японские актеры скачущего по степи всадника». Трость ожила в его руках: «Смотрите, бег лошади убыстряется, она мчится, стелется над землей». Я замерла, случилось невозможное… я слышала завывание ветра, я видела скачущую по степи лошадь… я поверила в невероятное… Когда он перестал манипулировать тростью, то сам был весь будто взмыленный, пот стекал по его лицу. Кто-то захлопал, и вдруг он улыбнулся такой доброй, детской улыбкой!»
И вот тут давайте внесем в повествование некую интригу: не будем уточнять, кем был этот человек, поразивший юную Верико – время вернуться к нему настанет попозже.  А пока – чуть подробней о «чудесной актрисе» Варе, приютившей в Москве провинциальную девушку. Это – Варвара Алекси-Месхишвили, дочь крупнейшего грузинского трагика Ладо Алекси-Месхишвили. Она на пару лет старше Анджапаридзе и в 1916-м уже весьма успешно дебютировала на сцене Московского драматического театра. Всего лишь через три года после дебюта газеты включают ее в перечни лучших актрис страны. Помимо Москвы она выступала в  Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Краснодаре, Баку, Ереване. А в 1942-44 годах играла на сцене Тбилисского русского театра имени А.С. Грибоедова и, можно представить, каково было общение в эти годы двух подруг по московской молодости – Верико и Вари…
Для выпускного вечера в айдаровской студии Верико выбирает стихи Константина Бальмонта, и корифей Малого театра, выросший в Тифлисе Александр Сумбаташвили-Южин, благословляет начинающую актрису. Все, вроде бы, хорошо, но… Грянул октябрьский переворот и, как говорит Михаил Жванецкий, «тут все и кончилось»…
Верико возвращается в Грузию, продолжает театральное образование, выходит замуж, блестяще играет на многих сценах. Но все это – сюжеты для других рассказов, не имеющих отношения к России. Мы же вернемся к связям актрисы именно с этой страной. Вот, к примеру, великий Василий Качалов. Впервые он увидел Верико гастролирующей в Москве и после этого они не забывают друг о друге.  Особенно проявилось это, когда в годы войны часть труппы МХАТа эвакуировали в Тбилиси, и на своих творческих вечерах Качалов исполнял отрывки из шекспировского  «Ричарда III». Именно в одном из таких вечеров он и предложил Верико принять участие. Продолжит она сама:
«…Когда он предложил мне выступить вместе с ним, я просто растерялась. У него была совершенно особая музыка слова, тембр голоса, и вообще он был единственный в своем роде. Представляете: с таким великим актером выйти на сцену, да еще мне, которая говорит-то по-русски с большим акцентом. Я отказалась. Василий Иванович и его супруга Нина Литовцева стали меня уговаривать. Они сказали: «Дайте нам согласие, мы за вас отвечаем». И я согласилась! Да, да, обнаглела и согласилась. И вот настал день нашего выступления. Первое отделение вел сам Качалов, мы должны были выступать во втором. А быт тогда был тяжелый, у нас дома свет выключили, а у меня был маленький ребенок, и вот, пока его укладывала, успокаивала, чувствую, я опаздываю.
Я появилась в антракте. Качалов так обрадовался, он действительно очень волновался, что я не решусь прийти в театр. Он сам меня объявил публике, сказав при этом, что я ему сделала одолжение, согласившись с ним выступать. Он меня так преподнес, что я почувствовала себя увереннее, и мы разыграли диалог Анны и Ричарда из «Ричарда III» Шекспира. Как я тогда играла, не помню. Помню только, когда Качалов встал на колени перед Анной, то Анне, мне то есть, пришлось помочь ему подняться...
Потом Качалов говорил мне: «Я за вас так волновался, что совершенно не думал о том, что я сам делаю, я все время переживал, что вы можете испугаться!» И вот еще одно воспоминание Верико о том вечере: «…Василий Иванович встретил меня взволнованными словами: «Ваши друзья говорят, что в последний момент вы можете струсить. Но вам нечего волноваться. Вы же замечательно читаете! Поверьте мне! Гораздо лучше меня!..» Мой дорогой Качалов, я так благодарна была ему за эту ложь!.. Я… начала монолог Анны и сразу успокоилась. Ричард – Качалов ходил вокруг меня. Касаясь своими пальцами, своими красивыми руками: все его внимание было направлено к тому, чтобы не он, а я была хороша!..»  
А это – из воспоминаний замечательной актрисы Софико Чиаурели, дочери Верико: «Во время войны в Тбилиси эвакуировали труппу Московского художественного театра. Великие актеры Немирович-Данченко, Книппер-Чехова приходили сюда в гости к моим родителям. Мама рассказывала, что они могли ночь напролет читать стихи, говорить об искусстве и пировать. Представляете, «пировать»! А на столе стояли только черный хлеб и вода. Я тогда была совсем маленькой. Но помню, как мы, дети, забирались на деревья и наблюдали за взрослыми. Влюбленный в маму великий Василий Качалов читал стихи…» Если же мы откроем журнал «Огонек» накануне наступления 1947 года, то в новогоднем поздравлении Качалова грузинскому коллеге Акакию Хорава прочтем: «С нежностью вспоминаю встречи с Верико Анджапаридзе, обаятельнейшей актрисой…»
Но не со всеми кумирами отношения складываются сразу и безоблачно. Иногда этому мешают разница в театральном темпераменте, взгляды на принципы игры, да и просто характер:
«Характер у меня не ангельский, в один не прекрасный день я поссорилась с Марджанишвили и решила уехать из Тбилиси, пожить какое-то время в Москве, посмотреть московские театры. А может, и самой там поработать. Я встретилась с Качаловым, и он мне сказал, что Константин Сергеевич Станиславский болен. Но он очень хотел, чтобы я пошла во МХАТ… Мы с ним даже назначили свидание – помню, на двенадцатое число. И надо же было так случиться, что накануне, одиннадцатого, я попала в театр Николая Охлопкова. Он назывался тогда Реалистический и находился на площади Маяковского. Я там смотрела «Разбег». Это был потрясающий спектакль, не менее потрясающий, чем сам театр: помещение было маленькое, действие разыгрывалось прямо в зрительном зале, никакой сцены не было. Но больше всего меня поразил удивительный темперамент режиссера. На меня это произвело сильнейшее впечатление, я почувствовала, что это что-то новое, не то, что в обычном театре, и поэтому так интересно. «А чего мне идти во МХАТ, зачем мне это нужно?» – рассуждала я. И решила не ходить к Станиславскому».
Где же именно и у кого побывала грузинская актриса в тот вечер 1933 года? Знаменитый тогда Реалистический театр, родившийся из 4-й студии МХТ, возглавлял недавний актер Театра имени Вс. Мейерхольда Николай Охлопков. Ему только  предстояло стать главным режиссером Московского театра Революции (ныне – Театр имени В.Маяковского), ставить оперы  в Большом театре СССР и Ленинградском Малом оперном театре, преподавать в ГИТИСе. Его еще ждали  звание народного артиста СССР, шесть Сталинских премий и даже должность заместителя министра культуры СССР. А тогда,  в 1933-м, для потрясенной спектаклем «Разбег» Верико Анджапаридзе он был, в первую очередь, тем самым  «худым, высоким, толстогубым» молодым человеком из артистического клуба в Старопименовском переулке:
«Я не забыла свое первое впечатление об Охлопкове – такое неожиданное и сильное, – поэтому с волнением шла на спектакль: уже знала, что там все не так, как в других театрах. Но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания… Ушла я, одержимая желанием попасть только в этот театр. Встреча со Станиславским не состоялась... Был у меня знакомый писатель, Сергей Третьяков (в конце 20-х годов вместе с Виктором Шкловским много сделавший для улучшения работы Тбилисской киностудии – В.Г.). Он позвонил Охлопкову и сказал, что вот есть такая актриса Верико Анджапаридзе.» Я тебя умоляю, – сказал он, – она безумно хочет попасть на несколько месяцев к тебе в театр». Тот ответил: «Пусть придет ко мне».
Однако первая встреча, что называется, не задалась: «Когда я к нему пришла, он задал мне несколько вопросов в таком роде: «Умеете ли вы плакать? Умеете ли вы смеяться? Умеете ли вы петь?» Я на все отвечала «нет», решив, что он просто издевается надо мной. «А что вы тогда умеете?» – спросил он, и это был резонный вопрос – я тогда была ужасно худая, этакая горбоносая тощая грузинка. Я почувствовала, что явно ему не понравилась, и на его последний вопрос резко ответила: «Ничего не умею!» После этого мы расстались».
Третьякову она гневно жалуется: «Понимаете, он меня так спрашивал... Будто лошадь покупал – хотел понять, что я умею делать». Тот успокаивает ее и еле уговаривает Охлопкова еще раз принять актрису, попросив, чтобы она  просто что-то прочла. «Шла я туда, как на казнь, – вспоминала Верико, но желание реабилитировать себя было сильнее… На этот раз он меня действительно ни о чем не спрашивал, а сказал: «Вы прочтите мне что-нибудь. Что хотите, то и прочтите». А в театре им. Руставели в «Гамлете» в постановке Марджанишвили я играла Офелию, и роль эта была очень интересно, как мне казалось, сделана. Я ему монолог безумной Офелии и прочитала. Только я начала – звонок по телефону; он поговорил с кем-то, я начала сначала – опять звонок; теперь это стало раздражать и Охлопкова тоже. Кончилось все тем, что он закрыл телефон одеялом и сверху еще подушку положил. В конце концов, я все-таки ему прочитала весь монолог. А Охлопков был удивительно увлекающимся человеком и необычайно творческим: он сразу бросился к телефону, начал кому-то рассказывать, какая я необыкновенная актриса, просто явление, чудо, что он никогда ничего подобного не видел... Одним словом, Охлопков взял меня к себе в Реалистический театр».
А в театре тем временем готовится спектакль по горьковской «Матери». Охлопков решает сам пройти с Верико всю роль революционерки Софьи, а уж затем ввести ее в распланированный спектакль: «Он запер меня у себя в кабинете… В зале шли обычные репетиции, а меня он никому не показывал, хотел меня преподнести уже под конец репетиционного периода… Шли дни, я все сидела у него в кабинете; являлась аккуратно, как все, на репетиции. Он приносил мне книги, я их читала. Мы почти не общались; заходить в кабинет, где я сидела, никому не разрешалось. Однажды Николай Павлович назначил мне репетицию и попросил показать, как я выполнила его задание». Этот показ завершится скандалом: «Он долго молчал, а потом предложил мне посмотреть, что я ему показала. Представьте себе, этот Охлопков, – большой, курносый, толстогубый, – вдруг стал необычайно на меня похож, и во всем, что он делал, я узнавала себя. Но это было так отвратительно, что под конец со мной случилась истерика. Как я на него орала, кем только ни называла… «Какое право вы имеете так меня разоблачать! – кричала я. – Я не смогу больше работать, уйду со сцены, оказывается, я – это сплошное уродство» и т.д. Убежала домой и дала телеграмму мужу, что возвращаюсь».
Никуда она тогда не уехала. На другой день к ней явилась целая делегация из театра во главе с главным режиссером: «Охлопков учинил казнь над собой. Ему читали отходную, пели, совершали какой-то ритуал – в общем, устроили такую петрушку, что я, конечно, отошла. После этого Охлопков оставил меня в покое, и я играла, как мне хотелось… А Николай Павлович объяснял: «Верико – актриса лирико-романтико-трагическая и удивительная».
Заслуженная артистка РСФСР Клавдия Пугачева, которую Охлопков представил труппе вместе с «великолепной грузинской актрисой», вспоминает о том, как Верико успешно готовила и главную роль в пьесе Бертольда Брехта «Святая Иоанна скотобоен». Увы, света эта постановка так и не увидела. Как и инсценировка пушкинского романа в стихах, о которой Верико вспоминала: «Охлопкову очень хотелось поставить «Евгения Онегина» и на роль Татьяны он выбрал меня. Конечно, я говорила: «Какая же я Татьяна? Она – русская, а я типичная грузинка»… Охлопков рассказал о своем плане Луначарскому и когда добавил, как я отношусь к этой его идее, Луначарский будто бы ответил: «Передайте ей, что зерно этой роли в лиричности, а после Комиссаржевской другой такой лирической актрисы я не знаю». (Он видел меня в «Уриэле Акосте».) Правду ли мне говорил Охлопков или чтобы заставить меня согласиться на роль, – не берусь судить».
К сожалению, как это часто бывает (и не только в искусстве), двум личностям со сложными характерами редко удается ужиться. Так происходит и у Анджапаридзе с Охлопковым: «Мне не все нравилось у него. Не нравился совершенно «Гамлет». Может, потому, что марджановский спектакль, который я так любила, был совсем другим. У Марджанова всю смысловую нагрузку несли актеры, а Охлопков помогал им декоративными деталями, что исполнителям, мне кажется, мешало». Да и не только это: «…Мне не нужно навязывать чужое видение образа, я должна сначала увидеть его сама, – потом, пожалуйста, помогай…». Словом, творческие пути их расходятся, хотя Верико всю жизнь отзывалась о нем только восторженно: «Об Охлопкове я могу говорить бесконечно! Вечно ищущий, неукротимый в работе, не умеющий щадить себя, он был пронизан искусством. Оно было во всем, что он делал, как говорил, двигался, оставаясь при этом поразительно простым, естественным и вдохновенным».
Несмотря на всю искренность этих слов, они отражают, в основном, профессиональное уважение к Мастеру. Об отношении Верико Ивлиановны к человеческим качествам Охлопкова по ним трудно судить. Чего не скажешь, например, о  народной артистке СССР Марии Бабановой, работавшей с Мейерхольдом, Охлопковым и завершившей блистательную карьеру во МХАТе. Своего отношения к ней Верико не скрывала, и когда Бабанова приезжала в Тбилиси, их разговорам не было конца.  Конечно, не только на театральные темы...
А можете вы представить себе знаменитую актрису Анджапаридзе, тайно, как восторженная фанатка, пробирающуюся в гостиничный номер приезжего режиссера? А ведь именно это и происходит в1934-м, когда в Тбилиси приезжает ГОСЕТ – Московский государственный еврейский театр. Каждый раз, приходя с утренней репетиции, руководитель тетра великий Соломон Михоэлс находит на столе красивейший букет роз и даже дает этому «явлению» название: «Цветы незнакомки». Наконец, оставив ключ у дежурной по этажу, он прячется за шкафом и… узнает в «незнакомке» Верико. Та, нисколько не смущаясь, признается: она столько слышала о его якобы некрасивом лице,  что откладывала знакомство, но, увидев Михоэлса на сцене, влюбилась в него…
После столь необычного знакомства они часто гуляют по городу, подолгу беседуют, даже импровизируют представление. Не на сцене – на вокзале, когда ГОСЕТ уезжает из Тбилиси. При огромном стечении народа, они проходятся в танце вдоль всего состава под песню Леонида Утесова «Дядя Эля»: «Если добрый дядя Эля/ В сердце чувствовал веселье,/ В сердце чувствовал веселье/ Дядя Эля,/ Он снимал свой сюртучонка,/ Надевал на лоб шапчонку./ Вызывал тогда он скрипачей...» И Верико говорит Михоэлсу:  «А в будущем году вы непременно приедете к нам. Грузины и евреи России отметят в 1935 году замечательный юбилей. Когда в 1835 году появилось «Положение о евреях», не включившее город Тбилиси в число местностей, открытых для евреев, управляющий города возбудил ходатайство об «оставлении на месте водворившихся евреев, особенно тифлисских, т.к. люди сия сколько полезны здесь, столько и необходимы…» Приезд вашего театра подтвердил правоту слов, написанных 99 лет тому назад».
Последние ее слова при расставании: «Тбилиси – не просто город. Это – сердце, которое безошибочно чувствует людей. Тбилиси любит вас, Соломон Михайлович. Существует у нас в Грузии предание о том, что царский наш род Багратионов восходит к библейскому царю Соломону. Теперь я верю, что это так, дорогой Соломон Мудрый. Мы всегда ждем вас». Еле сдерживая слезы, Михоэлс целует ее: «Сердце мое, Верико!»… Увы, больше он не приезжал, хотя в письме признавался: «Как я был счастлив, Верико, в Тбилиси! Вы вернули меня к жизни»...
Когда Михоэлса убили в 1947-м, Верико одна из первых посылает телеграмму-соболезнование его жене, а вскоре долго говорит с ней по телефону. Звучат и такие слова: «Мы с вами счастливые женщины. Мы обе любили, обожали замечательного человека. Слово «актер» – лишь часть этой Личности. На тризне я всегда буду с вами. А если не удастся приехать в Москву, то пойду гулять по улочкам старого Тбилиси. Радом со мной будет Соломон Михайлович. Он будет напевать мне напевы, которые он называл каким-то красивым словом – хасидские, а я ему буду петь грузинские песни, которые, я знаю, он любил так же, как и еврейские. Встречу с Михоэлсом мне послали небеса как подтверждение встречи двух народов – грузин и евреев». А когда в начале 1950-х имя Михоэлса официально стали предавать анафеме, Верико каждый год, в день его гибели, 13 января, звонила его вдове или передавала ей деньги через московских друзей…
Ну и, конечно, огромное место в жизни Верико Ивлиановны занимала Фаина Раневская, тоже включенная «Who is who» в десятку выдающихся актрис ХХ века. Приезжая в Тбилиси, она останавливалась только в семье Анджапаридзе. Она тоже была, ой, какой непростой в отношениях с людьми, но оказалась одной из немногих, кому можно было абсолютно во всем доверять. А уж в профессии и подавно. Близкая к Раневской доцент ВГИКа Нина Сухоцкая вспоминает, как в Центральном доме актера в Москве Верико показывала сцены из пьесы Алехандро Касона «Деревья умирают стоя»: «…Раневская бросилась к ней, целовала ее, искренне восторгалась ею и всю дорогу домой уверяла меня, что только сейчас поняла, как плохо она сама играет эту роль, и что Верико – актриса гениальная, а она – бездарь!»
Они много переписывались, и эта переписка – доказательство удивительного взаимопонимания, которое все-таки возникает между двумя сложнейшими личностями. Сейчас часто цитируется письмо, написанное Верико, когда она узнала о смерти подруги. Мы же прочтем другие отрывки.
Верико: «Получила ваше чудесное письмо. Почему оно чудесное? Во-первых, вы здоровы, во-вторых, каждая ваша ласка – как манна небесная, в-третьих, в вас ни чуточки не стало меньше тяги к сцене… А в целом мне очень нужны ваши письма. Они меня будоражат, дразнят. Когда приходит письмо с размашистым почерком на конверте – будто подарок получила… Имею предложение на телевидении сыграть миссис Сэвидж и еще одну мать в хрустальном зверинце. Я столько замечательных строк прочла в вашей Сэвидж (как мне хочется ее увидеть). Потому что она ваша – боюсь ее играть…»
Раневская: «Верико, моя обожаемая, пока я жива, вы не должны чувствовать одиночества. Я ведь не расстаюсь с мыслями о вас ни на одну минуту. У меня, кроме вас, нет никого, кто мне нужен, кто дорог, моя Верико, моя неповторимая актриса, я верный ваш друг до конца моих дней. Что такое одиночество, мне известно хорошо, у вас его не должно быть. А возможно, что каждый человек одинок, если человек мыслящий… Я не могу передать силу моей благодарности вам за вашу доброту ко мне, за вашу дружбу. Вы моя самая дорогая, самая прекрасная – пишите мне, когда вам одиноко и грустно, всем сердцем, всей душой я ваша. Раневская».
Верико: «…Пьесу на днях я вышлю вам, никому ее в руки не даю, сама же буду ее переводить… Юбилей по поводу 50-летия артистической деятельности, кстати, через год мне стукнет 70, возраст, не требующий комментариев! Многое, многое в вашем письме преувеличено. Клянусь вам, я предельно искренна. Вы перестаньте меня так хвалить… А то я открою свои профессиональные секреты, и вам станет неловко».
Раневская в конце жизни: «…Я поняла, в чем мое несчастье. Я не актриса, а скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом! Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть. У всех есть «приятельницы», у меня же нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я… О себе говорить нет охоты. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния… В моей трудной жизни одна радость – заставить человека улыбнуться».
Как видим, отношения с грузинской подругой заставили Фаину Георгиевну опровергнуть свою горькую фразу: «Я не умею выражать сильных чувств, хотя могу сильно выражаться».
Вот мы и познакомились со звездами российской сцены, наиболее близкими  Верико Анджапаридзе. Но, конечно же, многое ее связывало и с другими актерами и режиссерами, причем разных поколений. Достаточно послушать рассказ Олега Табакова  о приезде театра «Современник» в Тбилиси в 1962 году. Молодым тогда еще актерам особенно запомнилось, как их принимала Верико – сначала накормила грузинскими блюдами собственного приготовления, а потом долго декламировала отрывки из своих ролей... На родной земле она играла и на русском языке. Классическим стало ее  выступление в 1956-57 годах на сцене Тбилисского театра имени А.С. Грибоедова – в прославившем ее в Москве спектакле «Деревья умирают стоя». Газета «Заря Востока» писала: «Можно прямо сказать, что большой мастер грузинского театра Верико Анджапаридзе была в своей стихии и на русской сцене, появившись на ней во всей мощи своего необыкновенного таланта».
А для того чтобы понять отношение в России к ее искусству, прочтем в заключение строки одного из лучших театроведов этой страны, доктора искусствоведения Сергея Цимбала: «…Я не один раз слушал неповторимую, полную покоряющей душевной энергии и страсти речь Верико Анджапаридзе и, слушая ее, каждый раз возвращался к мысли о том, как неточны и приблизительны наши представления о том, что «современно» и что «несовременно» в искусстве… Самый высокий предел театральности может быть достигнут только в союзе с правдой – правдой чувства, правдой понимания, правдой внутренней убежденности. Именно так обстоит дело в искусстве Верико Анджапаридзе».


Владимир Головин


Головин Владимир
Об авторе:
Поэт, журналист, заместитель главного редактора журнала «Русский клуб». Член Союза писателей Грузии, лауреат премии Союза журналистов Грузии, двукратный призер VIII Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира», один из победителей Международного конкурса «Бессмертный полк – без границ» в честь 75-летия Победы над нацизмом. С 1984 года был членом Союза журналистов СССР. Работал в Грузинформ-ТАСС, «Общей газете» Егора Яковлева, газете «Russian bazaar» (США), сотрудничал с различными изданиями Грузии, Израиля, Азербайджана, России. Пять лет был главным редактором самой многотиражной русскоязычной газеты Грузии «Головинский проспект». Автор поэтического сборника «По улице воспоминаний», книг очерков «Головинский проспект» и «Завлекают в Сололаки стертые пороги», более десятка книг в серии «Русские в Грузии».

Стихи и переводы напечатаны в «Антологии грузинской поэзии», «Литературной газете» (Россия), сборниках и альманахах «Иерусалимские страницы» (Израиль), «Окна», «Путь дружбы», «Крестовый перевал» и «Под небом Грузии» (Германия), «Эмигрантская лира» (Бельгия), «Плеяда Южного Кавказа», «Перекрестки, «Музыка русского слова в Тбилиси», «На холмах Грузии» (Грузия).
Подробнее >>
 
Пятница, 01. Ноября 2024