В июле 1996 года ушел из жизни Константин Сергеевич Герасимов - выдающийся литературовед, сонетолог, поэт, библиофил, педагог, эрудит-энциклопедист, профессор Тбилисского государственного университета им. Ив. Джавахишвили.
МКПС «Русский клуб» при поддержке Фонда «Русский мир» осуществил издание сборника «Возвращение», в который вошли большей частью ранее не публиковавшиеся материалы из архива К.С.Герасимова – поэтические произведения, записные книжки, научные статьи, а также воспоминания ряда его коллег и учеников. Предлагаем вниманию читателей воспоминания Виктории Поповой из этого сборника.
Почему именно так назвал Константин Сергеевич свою книгу сонетов? Едва ли кто-то, кроме самого автора, мог бы совершенно точно ответить на этот вопрос. Но уж, конечно, не из глубины времени или прожитых лет. Мне всегда казалось, что жил он в каком-то  другом измерении, в интеллектуальном пространстве, где были свои масштабы и времени, и расстояний, эпох и личностей. И до сих пор для меня остается загадкой, как умудрялся он бытие своего мира, где царили безукоризненный вкус, рафинированный аристократизм  духа и мысли, совмещать с тем бытом, в который все мы были погружены.Это были годы проглоченных зябкой темнотой улиц и какого-то непроходящего ощущения всеобщей фрустации. Буквально на глазах  рушились привычные жизненные ценности, менялись ориентиры. Назвать эти времена днями торжества поэтического слова пришло бы в голову разве что безумцу. Но для меня, в моей памяти, дни, когда рождалась книга сонетов Константина Сергеевича, навсегда останутся счастливым временем, роскошным подарком, возникшим из глубины герасимовского мира.
Я хорошо помню тот вечер, когда на мой стол легла увесистая пачка рукописей. «Вот,читай ! Это сонеты, и их нужно проиллюстрировать. У тебя в запасе один день и еще ночь. В понедельник утром в «Мерани» будет ждать Герасимов. Все уже решено и других вариантов просто нет».  Сначала безапелляционный тон моего друга Ефима  Курганова, собственно автора этой авантюры, вызвал у меня бурю негодования, смешанного с ужасом. (  В те времена Фима  -   будущий преподаватель Сорбонны, доктор философских наук, автор множества литературоведческих книг и исторических романов, был безошибочно выделен Герасимовым из числа многих молодых диссертантов и встречался с Константином Сергеевичем почти каждый день.)  И  как ему в голову пришло рекомендовать меня Герасимову !  Ведь Константин Сергеевич никогда не видел моих работ – к тому времени у меня еще не было ни одной персональной выставки, я никогда не занималась иллюстрацией и даже не представляла, как это делается. Комплекс дилетанта-самоучки тут же нарисовал мне картину  -  непроницаемо вежливое, отстраненное выражение на лице Герасимова, рассматривающего мои жалкие эскизы. Такое лицо бывает, когда хотят сказать: «Извините, произошла ошибка» и т. д., но подбирают  выражения, чтобы не оскорбить даму. В общем я была в отчаянии. И тогда Фима стал подробно мне объяснять, что эта книга давно ждет своего художника, что все представленные варианты других иллюстраторов, к сожалению, в чем-то не совпадали с ожиданиями Герасимова, что есть наброски великолепных художников – Марка Полякова и даже Эрнста Неизвестного, но в их работах, действительно блестящих, Герасимов увидел талантливое индивидуальное самовыражение, но, к сожалению, никак не отражение того мира, которым были наполнены его сонеты. Понятно, что такое объяснение вогнало меня в еще больший комлекс. А Фима продолжал, что они с Константином Сергеевичем пришли к выводу – эти стихи скорее всего должен иллюстрировать именно филолог -   линия должна соответствовать нагрузке слова, нужен голос, вторящий солисту -  дуэт, поющий одну мелодию, а не соло двух авторов. И что-то еще в том же духе. Все это  меня не убеждало, и только последний аргумент заставил, скрепя сердце, согласиться  -  эта книга может так и не увидеть свет. Издательство «Мерани» на грани закрытия, главный редактор Ушанги Рижинашвили по приглашению английского медиамагната Роберта Максвелла уехал в Москву и издает там журнал «Наше наследие».  Для Тбилиси потеря такого блестящего и смелого редактора была очень болезненна. Ведь благодаря именно ему, преодолев барьеры запретов и жесткой цензуры,  «Мерани» напечатал «Сны о Грузии» опальной  тогда Ахмадулиной, Гумилева, Пильняка, Бабеля, Гиппиус, Елену Рерих... Книга сонетов Герасимова была прощальным подарком Ушанги Ильича  его другу- автору  и всем читателям, ценящим настоящую литературу.
Времени было в обрез. Я начала читать рукопись. И захлебнулась. Это была поэзия, рассчитанная на немногих, на читателя, близкого автору  по интеллекту, широте знаний и культуре. Живое, пульсирующее чувство, мне казалось, намеренно зашифровано, закрыто для непосвященного. Латынь, так естественно вплетенная без перевода в русский стих, обращение к Библии, Корану, Торе, к откровениям святых мудрецов Аюрведы, к  эллинским и древнеримским авторам, культуре Древнего Египта, Вавилона,  свободное, естественное цитирование  европейских классиков от Возрождения до наших времен...
В назначенный час я была в редакции. Позвонили Герасимову. «Бегу!» -коротко ответил он и повесил трубку. От переулка Джавахишвили, где он жил, до «Мерани» не больше десяти минут ходьбы. Ждем десять минут, полчаса, час. Константина Сергеевича нет, его телефон молчит. Я  чувствую себя жертвой, ожидающей казни. Лихорадочно жую вязкую хурму, подсунутую кем-то  из сострадающих.  Единственная мысль –кинуть папку с эскизами куда-нибудь в корзину и сбежать  Кто-то не выдерживает напряжения и отправляется на поиски Герасимова. Через минуту возвращается. Оказывается, Константин Сергеевич стоит в вестибюле и нервно курит. Судя по груде окурков у его ног, стоит давно, не может заставить себя зайти в редакцию – боится очередного разочарования. Наконец, решился – пятьдесят на пятьдесят. Если хотя бы на пятьдесят процентов рисунки совпадут с текстом, нужно соглашаться  -  выхода нет. Дверь стремительно открывается  - на пороге, молча, Герасимов. Я от неожиданности роняю папку. Эскизы летят куда-то под стол,  Герасимов, так же стремительно и молча, ныряет под стол за ними. Я тоже. Мы, сталкиваясь лбами, почти ползаем под столом. Он нетерпеливо пытается там же рассмотреть собираемые  листки – я тяну их на себя, хочу что-то  объяснить, но предательская хурма сдавила горло. За молчаливой возней под столом изумленно наблюдает вся редакция. Он, все так же безмолвно,  забирает эскизы из моих рук, рассматривает, наконец , поднимается и  выносит приговор: «Нет, это не пятьдесят процентов!» Аккуратно раскладывает листочки по столу, долго и внимательно изучает каждый, совершенно не замечая моего неприсутствия. А я все там же  -   на грани слез, раздавленная, онемевшая от хурмы и приговора и  совершенно точно  уверенная, что никакие силы теперь меня отсюда не выкурят, пока  Герасимов не уйдет. Неожиданно передо мной возникает строгое и удивленное лицо Константина Сергеевича : « Как? Вы до сих пор здесь? Что-нибудь еще нашли?» Я молчу. И только теперь он, кажется,  понял, что со мной происходит. Лицо осветилось мягкой улыбкой: «Простите, я, кажется, не совсем  понятно выразился. вы попали в точку  - это не пятьдесят процентов, это все сто. Спасибо!  Если вы согласитесь оказать мне честь, я буду рад. Поднимайтесь! Давайте вашу руку!» Вот с этой щедро протянутой в мою сторону руки и началось наше сотрудничество, перешедшее в дружбу. С тех пор, когда меня спрашивают, каким образом я стала иллюстратором этой книги, где нашел меня Герасимов, я коротко отвечаю: «Под столом!»
И началась совершенно необыкновенная, яркая, насыщенная событиями и открытиями полоса в моей жизни. Первым и самым значительным открытием  для меня был, конечно, сам Константин Сергеевич.  Все мои ( его бывшей студентки) представления о суховато-вежливом, отстраненно неприступном Герасимове рушились с каждой встречей. В памяти остались долгие осенние и зимние вечера. Я  сижу в уютном кресле, завернутая в плед. Герасимов на кухне колдует над кофе по своему, какому-то новому, совершенно экзотическому рецепту.  По комнате, освещенной керосиновой лампой, по возвышающимся до потолка книжным полкам и картинам гуляют тени, на полу жарко потрескивает керосинка. Откуда-то из темных углов, привлеченные теплом,  появляются коты – это законные домочадцы, священная и  неотъемлемая часть герасимовского мира. Они чинно устраиваются вокруг раскаленной керосинки. У каждого свое место. По-видимому, здесь какая-то строгая субординация. Один из котов затевает ссору, пытается отвоевать себе место получше. Скандалиста за шиворот выпроваживают в соседнюю холодную комнату  -«Посиди и подумай!» Кот  молча  отбывает наказание за закрытой дверью  - перечить здесь не принято. На журнальном столике, прямо на разложенных рукописях по-хозяйски располагается  тот, которому можно все. «Он мудрый, - замечает Константин Сергеевич,- мы с ним уже не первый год пишем вместе».
Кофе готов, разлит по крошечным чашечкам , и начинается ритуал посвящения в  искусство наслаждения. Каждый глоток нужно прочувствовать, ощутить и оценить вкус, аромат, послевкусие.
Наконец, начинается работа над книгой. Хотя едва ли можно назвать словом «работа» то действо, в которое превращал этот процесс Константин Сергеевич. Я по одному достаю из папки с очередным «домашним заданием» эскизы  иллюстраций. На оборотной стороне каждого листка – номер сонета. Но Герасимов намеренно не заглядывает на оборотную сторону. Он  внимательно рассматривает  очередной рисунок, а потом безошибочно начинает читать наизусть нужный сонет. Причем , не только читает  -  с бесподобной щедростью  делится воспоминаниями о днях, когда рождались эти строки,  рассказывает о своей жизни, людях, событиях и, конечно же, книгах. Книги  -  это предмет  его особой, всепоглощающей, нежной и даже ревнивой страсти. Мне иногда казалось, что его отношения с людьми были куда менее эмоциональны , чем отношения с книгой. Надо было видеть, как влюбленно светилось его лицо, с какой  бережной нежностью  перелистывал  страницы какого-нибудь редчайшего фолианта из своей уникальной коллекции. Он мог годами охотиться за книгой, выслеживал ее, добивался, экономя на всем, покупал или выменивал. А когда, наконец, становился ее обладателем, был совершенно счастлив. Это был  герасимовский мир, в котором и его книги, и его рукописи  и коты были связаны с ним непостижимой родственной,  пожизненной связью. Уж не знаю, за что и почему впущенная в этот мир,  я втайне  часто терзалась ощущением собственной неполноценности  - слишком убог и мал был в этом необъятном мире багаж моих знаний, которые давало нам искореженное всяческими запретами, обрезанное цензурой образование. Видимо, интуитивно чувствуя мое состояние, хозяин дома как-то незаметно и очень деликатно умел создавать такую атмосферу , при которой мое невежество просто не принималось в расчет. «Поднимайтесь! Давайте вашу руку!» Он действительно мог поднимать собеседника «из-под стола»  до своего уровня, никогда и ни в чем не подчеркивая своего превосходства. В какой-то мере мое невежество даже сыграло, как ни странно, положительную роль при создании книги. Однажды я осмелилась предположить,  что большинству будущих читателей сонетов, к сожалению, будет недоступно в полной мере наслаждение чувством, заложенным в них, что не обладающий такой же, как автор, глубиной знаний  читатель сможет увидеть лишь верхнюю часть айсберга. На это Герасимов отреагировал как-то сухо, но совершенно  убежденно. Он сказал, что его нисколько не интересует количество читателей  - он предпочитает и адресуется к качеству. Есть книги, рассчитанные на любого и каждого - этакое однодневное чтиво. А есть книги, читателями которых могут быть всего лишь  человек десять, но избранных  - не всеядный, а элитарный читатель, и ему тоже нужна именно его литература, по которой он испытывает голод. Пусть даже такая литература будет издана тиражом всего лишь в десять экземпляров. И тут я взбунтовалась: «За что вы нас, и меня в том числе, приговариваете к пожизненному невежеству ?! За что казните и так уже наказанных невозможностью получить   знания, которых так ощутимо не хватает?! Разве всем жаждущим выпадает такое счастье, как мне, слышать сонеты с вашими комментариями, открывать для себя такой космос, о котором даже не мечталось!» В запальчивости, на грани слез, я наговорила что-то еще в защиту себе подобных и остановилась, увидев его растерянное лицо. К ужасу своему я поняла, что, не желая того, замахнулась на весь его мир, на него самого. Ведь действительно,  не мог же он быть в своих сонетах иным, чем был на самом деле. Герасимов был расстроен: «Где же выход? Я не вижу. Не делать же пояснительные сноски к каждой строке. Это будет не книга, а урод». Неделю я боялась появиться в его доме, терзаемая муками совести. Мне казалось, что одним махом я разрушила всю степень доверия, откровенности и взаимопонимания, сложившиеся между нами. Наконец, раздался телефонный звонок: «Куда вы потерялись? Я сочинил потрясающий коктейль – вы непременно должны его продегустировать! Никаких возражений! Жду!» Я поняла, что прощена, и помчалась в дом, атмосферы которого мне теперь уже физически не хватало. Конечно же, был коктейль. В составлении коктейлей Герасимов был непревзойденным композитором и неприкрыто гордился каждым своим новым произведением. Но главный сюрприз ожидал меня впереди. Константин Сергеевич вынес стопку листков, плотно исписанных его четким мелким почерком: «Это вам подарок!  Ваша правда  - простите! Я не имею права быть скупым».  Так появились в конце его книги сонетов   «Примечания», чтение которых доставляет не меньшее удовольствие, чем чтение  самих стихов. Мир был восстановлен, и наши доверительные вечера, наполненные беседами, стихами, своими и чужими, продолжились.
Врожденный аристократизм и деликатность  Константина Сергеевича никогда не позволяли  ему перейти за грань душевного самообнажения  -  всегда оставалось что-то, что было за пределами его рассказа, сугубо личное, неприкосновенное. И все равно до сих пор у меня осталось ощущение какого-то незаслуженного мною, ничем не оправданного доверия,  которым одаривал меня в те дни Константин Сергеевич. Так откровенны мы бываем лишь с очень близкими (к которым я себя ни в коем случае не смею причислить) или со случайным попутчиком, зная, что ты с ним никогда больше не встретишься. Могла ли я знать, что это самое  «никогда»  уже вплотную приблизилось к жизни Герасимова! Не помню случая, чтобы он пожаловался или хотя бы намекнул на свою смертельную болезнь.  Ars moriendi – искусство умирать. Он даже свой уход сумел превратить в искусство. И только когда его не стало, я вспомнила, как однажды, перелистывая уже почти сложившуюся книгу, Герасимов с каким-то горьким и неожиданно беззащитным  отчаянием признался: «Мне кажется,  я не доживу до дня, когда ее издадут!» Мне он виделся жилистым и вечным, и его отчаяние я тогда отнесла к очередному препятствию, которых так много было на пути рождения книги. Судьба книги действительно была сложной. Началась гражданская война. До сонетов ли было городу, который обстреливался снайперами! Даже стены храма Кашвети на проспекте Руставели были искорежены снарядами. Огромные стеклянные витрины «Мерани» были разгромлены и заложены мешками с песком. Ходили слухи, что пострадала и типография, были рассыпаны наборы русских шрифтов. По молчаливому сговору мы с Константином Сергеевичем старались не говорить о книге. Просто это надо было как-то достойно пережить. А когда все ,казалось бы, более или менее улеглось, грянула инфляция. Сумма, отпущенная на издание книги, превратилась в чисто символическую. Добавить было неоткуда  -  мы все тогда перебивались на сухарях.  Подорожала бумага, да и обнаружилось, что ее попросту нет  -  всю хорошую бумагу пустили на политическую мишуру, плакаты и листовки, которые никто не читал.  Ветер разносил по опустевшим улицам этот мусор, и как-то Константин Сергеевич, глядя под ноги, горько сиронизировал: «Это могло стать страницами моей книги. Но, видно, в этом мире свои сонеты».
Как ни странно, чем больше препятствий возникало на пути  у книги  Герасимова, тем  сплоченнее становился круг людей, упрямо, вопреки всему, желавших дать этой книге жизнь. Это было сопротивление интеллекта, духа несломленных тбилисцев.  Вызов тому хаосу, в который, как в воронку, ввинчивалась наша жизнь. Безусловно, это был еще и показатель того огромного уважения, которое вызывала сама личность Константина Сергеевича.
Возникла идея набрать книгу на компьютере. Опыта не было никакого. Операторы-самоучки набирали текст медленно, заглядывая в шпаргалки. Но рискнули  -  и получилось. А потом кто-то обнаружил среди хлама так и не разобранной со времен гражданской войны баррикады, чуть ли не в тоннеле, ведущем в Ботанический сад, припрятанный или забытый кем-то рулон хорошей типографской бумаги. Хозяина этого рулона не обнаружилось, и ко всеобщей радости бумажная проблема сборника Герасимова чудесным образом была решена…
И наконец, пришел тот день, когда раздался телефонный звонок, и сдавленный волнением голос  Константина Сергеевича позвал: «Приезжайте! Срочно! ОНА У МЕНЯ ДОМА!»
Виктория ПОПОВА