Дедо! Сейчас - всего на час - я буду как бы артистом, а ты – моим главным зрителем. Вернее, слушателем. Похоже получилось? Старый город, наш дом задолго до меня. Читая, я буду наблюдать за тобой и пойму. Очень хотел бы увидеть твои руки сжимающими подлокотники кресла... Итак.
«Кто видeл его на сцене хотя бы раз, запоминал навсегда». Это из книги бывшей примы грузинского балета, искусствоведа Лили Гварамадзе - об артисте Тбилисского театра оперы и балета Григории (Гарри) Бархударове (1895-1976).

Вбежать бы снова в Театр моего детства с бокового, служебного входа, слыша за спиной: «Внук Гарик Василича».  В фойе - доброглазые и подтянутые капельдинерши с пачками программок в руках. Публики пока почти нет.  Промчаться мимо телефонистки «Цалую» (так обращался к ней дедушка, звоня в театр) и, миновав длинный коридор с наперебой хлопающими дверями, с несущими охапки костюмов «одевальщицами», увидеть дедушку. Уже под гримом, немного чужого, посматривающего на себя в зеркало каким-то недомашним взглядом.
Гримировался и одевался дедушка сам в своей отдельной грим-уборной - залитой ярким электрическим светом небольшой комнате неправильной формы у перекрестка закулисной суеты. Там всегда были люди - актеры, оркестранты, технический персонал.
Сбросив верхнюю одежду, спешу в зрительный зал.  Навстречу мне постукивают пуантами балерины, шурша на торопливом ходу к сцене накрахмаленными юбками. Из оркестровой ямы доносится прелестная разноголосица настраиваемых инструментов. Совсем скоро медленно погаснет свет. Взлетят холеные и властные руки дирижера и застынут, требуя полного внимания музыкантов. Стихнет гомон. Послышится чье-то покашливание. Неприлично громко щелкнет замок отпущенной неосторожно какой-то двери. Захрустит где-то фольга шоколадки в руках нетерпеливой сладкоежки. Пришедшая в движение дирижерская палочка потянет за собой первые звуки увертюры. Задышат струнные, поведет затейливую, с завитушками, линию флейта, звякнет треугольник, зарезвившиеся над тугой кожей литавры колотушки с пухленькими головками посеют тревогу, взорвутся тарелки!.. Под светом рампы привлечет внимание волнение занавеса. Вот он плавно поплывет вверх, впуская в зал прохладу и несравненный запах сцены.
И засмотрится зритель, заслушается. Поверит притворным веселью и слезам. И отзовется не раз благодарными аплодисментами . . .

Г.Бархударов был младшим в семье тифлисского купца второй гильдии Василия Бархударова, благотворителя. В 1895г. газета «Кавказ»(№193) сообщала о том, что он «принял на себя ... расходы по ... капитальной реставрации авлабарской во имя Св. Григория армянской церкви» (над баней «Гогило»), а год спустя там совершалась «по реставрации ... первая литургия и по окончании оной панихида по усопшем» В.Бархударове («Тифлисский листок»,1896, №127).
Овдовев в двадцать восемь лет, осталась Варвара Ивановна с восемью детьми.
Принадлежа корнями, воспитанием уходившему в прошлое старому Тифлису, Г.Бархударов впитал в себя его неунывающий дух, неповторимый смешанный фольклор, был очарован - и навсегда - звучанием дудуки, зурны, кяманчи, доли. В отношениях с людьми не признавал ни межэтнических, ни межсословных перегородок. Женился по любви на неимущей русской дворянке. Обожал веселые застолья и вообще всякую тамашу.
Небольшая компания коллег-артистов посещала по выходным дням (понедельникам) майданские серные бани и - после – сирачхану.  Когда приближались к Винному ряду, Вано затягивал «Урмули». Распахивались окна, двери на резные балконы. На улицу выскакивали виноторговцы - каждый просил оказать честь.  Чаще шли к Сакулу («Вы все - мои гости!»). Выкатывалась и устанавливалась большая бочка, вокруг ставили маленькие, также и для хозяина. На бочке появлялись «тунги вино», хлеб «шоти», сыр, зелень, джонджоли, речная рыбка «цоцхали», мужужи, а потом шашлык, обильно посыпанный сизым луком. И были тосты, пение, танцы... А рядом ладилась продажа вина.
Однажды, выйдя из сирачханы, возле «Ишачьего моста» через Куру друзья увидели верблюдов. Переговорив с чарвадаром, взобрались на них как смогли и двинулись сквозь торговавший, гудевший теперь уже где-то там, внизу, Татарский майдан. Закружились нестройно - вместе с разложенным, наваленным, развешанным повсюду всевозможным товаром - и смешались кахетинские и сванские, с крестами на макушке, шапочки, шляпки горожанок и котелки господ, куртаны мушей, картузы и военные фуражки, папахи и фески, шали, тюбетейки и тюрбаны. Зашевелились, заиграли на вывесках буквы - вразнобой, каждая на свой особый лад, толкаясь между собой и друг за дружку заплетаясь. И поплыли, мерно покачиваясь, мечеть Шах-Аббаса у самой воды, церковь Сурб Геворк под горой с развалинами древней крепости, чайные и духаны, заполненные харахурой крошечные лавки Темного ряда, мастерские ремесленников, синагога, Сионский собор и снова пара церквей... Сопровождаемый аплодисментами и подбадривающими возгласами, развеселый «караван» прошествовал до середины полной народу Эриванской площади.  Вдруг - пронзительный свисток, и перед ними возник милиционер. Тут же, откуда ни возьмись, набежали еще... Сидя на скамье за перегородкой в отделении, они старались вспомнить все по порядку: «Так. У моста... как его, ну... «Верблюжьего» стояли... ишаки. - И что, поехали на ишаках?.. - Интересно, кому, все-таки, пришло в голову... - Значит, мимо Башмачного, говорите, ряда и Сиони, по Армянскому базару... - Только вот... сначала Сионский собор, а уж потом Темный с Башмачным и дальше... мечеть... на горе... - Сто-оп! Извините...» Появился начальник. Оглядев приведенных с удивлением, громко крикнул подчиненным: «Который из вас их задержал?» - «Я, батоно», - подался вперед один, взяв под козырек. - «Дурак! - и после паузы: - ты знаешь, кто они?» (А помимо Вано Сараджишвили и Гарри Бархударова, под стражей томились бас Леон Исецкий, баритон Сандро Инашвили и балетмейстер Сергей Сергеев.) Затем начальник связался по телефону с возглавлявшим оперный театр режиссером Александром Цуцунавой (он и жил в театре) и строго велел срочно явиться.  Взволнованный Ражденович, сам не чуждавшийся понедельничных «мероприятий», примчался через несколько минут и был встречен сбивчивыми рассказами под нарастающий общий хохот. Цуцунаве отдали составленный уже акт, и он увез всех на двух извозчиках.
Первые «театральные» впечатления маленького Гарика были связаны с любительскими спектаклями в построенном отцом доме на Баронской (ныне – Пурцеладзе; дом еще как-то существует). Вечера эти устраивались в зале с огромной хрустальной люстрой и высоким, под потолок, нарядным зеркалом.
Дом - с внутренними двором и балконом.  Семья занимала верхний, третий, этаж; все остальное сдавалось. Наверх вела сопровождаемая поручнем и устланная ковровой дорожкой широкая, массивная (из тесаного камня) лестница с поворотом. Стены парадного украшали живописные фигуры, изображавшие времена года.  Во дворе и около командовал дворник Бабай. Конечно же, очень усатый-бородатый. Примерно такой, как у Пиросмани. В крохотной каморке внизу дома хозяйка давала приют бедолаге Петрэ, оказывавшему всем желающим разнообразные мелкие услуги. В нескольких шагах наискосок от подъезда постоянно маячил городовой, знавший в лицо и поименно жителей близлежащих домов. Снизу, со стороны Солдатского базара плыли, разливались, проникали в окна размеренные звуки шарманки, время от времени попираемые выкриками разносчиков мелкого товара, цоканьем копыт клячи керосинщика. То тут, то там, где-то во дворах за соседними и отдаленными домами, не знающий устали даф задавал ритм шумным курдским свадьбам.  Умелая Аннушка, каждое утро принимавшаяся за дело до того, как на улице появлялись крестьянин-мацонщик с понурым ушастым помощником, навьюченным тяжелым хурджином, еле справлялась с аппетитом детей («О-пять куша-ють!») и их друзей. Младшие с нетерпением ждали продавца горячих бубликов, спускали на веревке корзинку с денежкой. Степенно расхаживал, помахивая пышным хвостом, всюду и всегда желанный лохматый и добродушный великан Марс, сын Дианы. Редкий день семьи проходил без старомодной и чудаковатой, набожной тети Машо, в чихти-копи, неизменно приносившей с собой в глиняном горшочке лобио, без которого не желала садиться за стол. Хозяйство Варвара Ивановна вела согласуясь с записями в заветной тетради: проверенными рецептами приготовлений, указаниями времени, когда – с точностью до чисел – варить то или иное варенье, делать такие-то заготовки, красить суриком крышу... В разгар лета мылась и укладывалась вдоль балкона под палящее солнце шерсть из тюфяков, и взбивали ее работницы кизиловыми палками, с присвистом рассекавшими горячий воздух. Осенью в глубокой подворотне развешивались сушиться на зиму гирлянды перца и нарезанных баклажан. Под Новый год вершилось традиционное священнодействие - при непрерывном помешивании в медной посуде варился мпд для гозинаки.  В свободные от забот вечерние часы мать, со связкой ключей на узком пояске, разложив поудобнее складки широкой юбки, усаживалась - обычно в окружении сестры и одной-двух любимых приживалок - к самовару для затяжного чаепития вприкуску с кусочками сахара, сколотыми с конусообразной головы, обернутой плотной синей бумагой. В положенное время дули студеные ветры, и в предписанную мифом ночь выставлялись за окна и за порог тарелки с кумелой для Сурб Саркиса, и поутру семья искала на муке добрый знак - след копыта коня сказочного всадника, и самоотверженно ели мечтательные дочки и сестры с подружками невозможно соленые лепешки в надежде увидеть во сне суженого - того, кто подаст воду.
Варвара Ивановна придавала большое значение образованию детей: старшие сыновья окончили высшие учебные заведения Берлина, Москвы и Петербурга. (Среди них Сергей Бархударян - композитор, воспитавший впоследствии целые плеяды грузинских и армянских композиторов.) «В тени» успешных братьев рос Гарик. «Шалопай, эли». Подмечавший и умевший показать характерные движения, мимику  чинуш из размещавшегося в первом этаже бархударовского дома Сиротского суда,  свесившихся с уложенных вдоль подоконников мутак судачащих кумушек,  любвеобильных и речистых подвыпивших мокалаков,  угодливых приказчиков дорогих магазинов,  охваченных азартом игроков в нарды,  мягких, обходительных персов- торговцев «азиатскими товарами»,  воцарившихся над покорными клиентами «терщиков» серных бань,  охочих поговорить по ходу дела «за жизнь» на любом из четырех-пяти языков,  уличных горлодеров и драчунов и любителей поглазеть на калмагалы. Собирал и пересказывал в лицах анекдоты про русских офицеров с вечно конфузящими их денщиками, про жен-обманщиц, жеманных барышень, девиц на выданье и пошловатых остроумцев кинто...
Будучи в юном возрасте принят в Казенный театр (тифлисский оперный) стажером, Г.Бархударов определился как исполнитель характерных танцев и мимических ролей под руководством танцовщика и балетмейстера Михаила Мордкина, артиста Большого театра, участника первого из дягилевских Русских сезонов в Париже, партнера Анны Павловой.
Со слов Г.Бархударова, Мастер творил на сцене подлинное чудо, уже одним своим выходом заставляя зрительный зал замирать восторженно. В годы пребывания в Тифлисе (с 1920-го) «король балетных легких па» поставил ряд спектаклей, в которых участвовал и молодой Г.Бархударов. Бывал в доме Бархударовых и даже проводил в зале небольшие репетиции.  В 1924г. уехал в Америку, основал в Нью-Йорке школу, создал собственную труппу «Мордкин балле». (В репертуаре ее сверкал «Карнавал» родом из далекого Тифлиса.) Звал Г.Бархударова...
В посвященной Г.Бархударову статье для журнала «Театралури моамбе» (1976г., №6) Л.Гварамадзе написала: «Помню ... Гарри Васильевича и Илью Ильича Арбатова в концертном номере ... (в постановке Арбатова), где Гарри Васильевич изображал немолодую курдянку ... заигрывающую со своим партнером с куртаном на спине. ... Искрометный диалог двух великолепных мастеров мимики и жеста. ... Мне лично не доводилось встречать лучшего, чем Гарри Васильевич, исполнителя ролей Квазимодо (балет «Эсмеральда» Пуни-Глиэра) и Санчо Пансы (балет «Дон Кихот» Минкуса). ... Гротесковый пристав в опере Виктора Долидзе «Кето и Котэ» ... тучный, неповоротливый ... по существу ... ничего не делал - слегка притоптывал ногой «в мазурке» и снова с достоинством возвращался на свое место, но в его статике было столько выразительности ... А в третьем акте полная противоположность - игривый, подвижный, веселый, бесшабашный кинто с табахи на голове.  Нельзя не вспомнить его - одного из исполнителей танца «Картули» в опере Захария Палиашвили «Даиси»: ... уверенный в своей неотразимости, самовлюбленный, настойчивый, но неудачливый волокита».
По оценке Янины Ясинской, в прошлом солистки балета театра, Г.Бархударов «делал на сцене уникальные вещи.  Чего стоила одна пробежка его Санчо Пансы - лукавого, забавного, трогательного - мелкими шажками по авансцене с ворованной рыбиной в руках?! ... Не забуду его очаровательную и грациозную бабушку Mарселину в балете Гертеля «Тщетная предосторожность».  Гарри Васильевич достигал профессиональных высот и в совсем, казалось бы, маленьких ролях - таких как хан в балете Дриго «Конек-Горбунок», ... подхалим-евнух в асафьевском «Бахчисарайском фонтане» ... Прошло много лет, но никто не смог создать такие живые и удивительные по характеру, пластике, юмору образы ... «
А вот несколько строк из «Слова о Г.Бархударове» балетмейстера Георгия Алексидзе: «Гарри Васильевич был участником первых постановок ... «Кето и Котэ» (1919г.), где его пристав стал большой актерской удачей ... «Даиси» (1923г.), где считанные минуты «вмешательства» его комического персонажа в танец «Картули» неизменно проходили под восторженные рукоплескания публики...  К великому сожалению, ничто не сняли на кинопленку. Никто об этом не позаботился. ... Интересная личность. Артист!..  Отлучаясь с репетиции ... объявлял: «Ну, вы работайте, а я пошел в ЦК». Долго недоумевали, зачем? Побаивались даже. «Гарри Васильевич, откуда Вы?» - «Как откуда? Из ЦК!» Однажды тайком заглянули в его большой портфель: ... зелень, овощи... С базара.  Мне доставляет искреннюю радость вспоминать об этом высокоталантливом актере, добром, веселом и «очень тифлисском» человеке».
Дочь Г.Бархударова, Нелли Бархударова, рассказывала: «Из театральных деятелей, с кем папу связывали творческие отношения, ярчайшее впечатление оставил во мне Арбатов - не только балетмейстер и актер, но и одаренный художник (сужу как профессионал). Эрудит, знаток Востока. До сих пор перед глазами придуманный им в качестве заключительного сценографического «аккорда» к балету «Красный мак» медленно опускавшийся занавес из черного тюля со множеством разбросанных по нему рельефных цветов. И костюм из светлозеленого газа поверх золотой парчи для блистательной Нины Рамишвили в поставленном им же сольном танце. Огромен был вклад Арбатова в первую концертную программу Ансамбля народного танца Грузии.  На детских праздниках в нашей семье настоящее веселье начиналось, когда к концу вечера возвращался из театра папа. Затеваемые им игры, шутки приводили нас в такой восторг, что родителям, пришедшим за детьми, не удавалось унять их и увести - все хотели еще. Однажды во время моей тяжелой болезни папа разбудил соседствовавшего на Лорис-Меликовской аптекаря В.Вилларета и умолил приготовить среди ночи лекарство. Тогда же привез домой кинопроектор с механиком. Последнее выступление папы состоялось весной шестьдесят седьмого в возобновленной при его участии бесподобной первой, цуцунавовской, постановке «Кето и Котэ», в тонкостях воссоздававшей характеры, бытовые детали, дух старого Тифлиса.  А до того было полвека служения любимой сцене с безоглядной отдачей сил. Изо дня в день, из вечера в вечер он спешил на репетиции и спектакли задолго до их начала, растворяясь и находя себя там, в бурлящих буднях театрального коллектива».

. . . После спектакля дедушка обильно нашлепывает на лицо вазелин, размазывает им грим, снимает эту мешанину лигнином и кажется бледным и усталым. Он протягивает мне свою мягкую красноватую ладонь, и мы идем домой. Буднично перекликаются машинист и рабочие сцены. Напоенного музыкой, волшебным светом софитов мира больше нет. Уносится реквизит, выкатываются станки, опускаются висящие на колосниках штангеты, снимаются, складываются задник и кулисы. Полумрак в опустевшей оркестровой яме. Капельдинерши покрывают бархатные кресла партера и амфитеатра полосами холщовой ткани, перекатывая вдоль рядов худеющие рулоны.
Веки наполняются оранжевым теплом. Сегодня у дедушки выходной! Он будет дома - уютный, ласковый («Дедо!» - «А джан?!»).  После чая он станет что-то мастерить, и я буду ему помогать. Если не заладится, проворчит беззлобно: «Мамадзагли, все равно же должен выйти, зачем напрасно мучает?» Потом мы пойдем кататься вкруговую на скрипучем, дребезжащем, позвякивающем трамвае со складными, всегда открытыми дверями. Закусив папиросу в углу рта, дедушка обязательно заведет с кондуктором и попутчиками громкий шутливый разговор («Хи-хи - ха-ха!» - называла это бабушка). На обратном пути мы сойдем «у Земмеля» и пройдемся пешком по «Головинскому», встречая знакомых. Улыбчивых, любезных. (Как поредели нынче городские лица.) Приподнимая в приветствиях шляпу, дедушка будет слегка наклоняться вперед.  Еще можно в «Муштаид» или»на фуникулер», где в «раковине» играет марши, вальсы, другую парковую музыку милицейский духовой оркестр Александра Желтухина. Дедущка обменяется с «самим» воздушными поцелуями, и все посмотрят на нас, и я застесняюсь...
Я застал его еще носящим трость. Галстук завязывал размашисто, не глядя. В лацкане пиджака - неизменный значок (помню такой же у Бориса Георгиевича Шебуева, любимого педагога мамы в Академии художеств).  Смеялся громко, часто до кашля, до хрипоты.  Непринужденно, этак «желанным гостем» входил в кабинеты должностных лиц.  Поднимал украдкой пламя керосинки, чем заслуживал выговоры от тещи, которой приходилось потом возиться с копотью. Таскал у жены и дарил театральным портнихам швейные иголки с золотым ушком...
После ухода со сцены старая одежда становилась все свободнее, рукава удлинялись. Круг общения суживался.
Когда дедушка серьезно заболел, я подолгу слушал его неспешные рассказы («Рац гинахавс, вегар нахав!»-»Что повидал, того уж не увидишь!»).
О поездках с матерью к братьям в Берлин и в Москву.  О том, как дивным, сказочным вечером, какие случаются только в юности, бежал по незнакомой Москве. Огромной, пьянящей. И встретил у подъезда роскошного дома барышню. Прехорошенькую, с искорками в глазах. Отвечала благосклонно, оказалась смешливой. Позвала в гости. Приложила палец к губам и повлекла по темной теплой тишине. Звенящей, пульсирующей. Оглушившей. Исчезло, забылось, в беззвучной той темноте перестало существовать все на свете. Осталась одна лишь пленительная в руке рука, веления которой были так желанны... Вдруг - слепящий свет! Подросток с парой ботинок под мышкой на пороге гостиной. Смех, звон бокалов! Песочные часы с недоопорожненной верхней емкостью на крышке рояля. Аплодисменты хозяйской дочери! Приглашение гимназисту присоединиться к застолью.
О приездах Федора Шаляпина уже знаменитостью в Тифлис, где начинал в качестве солиста. Как поклонился он низко, по-русски, театру, поцеловал пол сцены.
О театральных курьезах.  Как офицер кавалерии въехал в театр на коне. На спор.  Как дирижировавшему «Аидой» Самуилу Столерману дала две звонкие затрещины - слева и справа - супруга.  Как один из директоров театра - «переброшенный на культуру» с производства - возмущался, замечая, что в оркестре зачастую «не работают», «просто сидят».  Как местный Альфред миловался сверх меры с бедной гастролершей-Виолеттой...
Вспоминался, должно быть, дедушке его первый фурор. Бесценный. Возможно, неожиданный, когда, балуясь, показывал товарищам строгих преподавателей гимназии, мадам Асламазову («Ишакнатиралову»), кучеров, клевавших носом на козлах фаэтонов за окнами класса (на углу Вельяминовской и Лермонтовской) и начинавших «высказываться» (оно-то и бывало нужно!), получив по щеке выстреленным из трубочки прослюнявленным комочком промокашки. Вспоминалось, должно быть, как вслушивался - даже сквозь фортиссимо оркестра - в то, что было превыше всего, чему служил и поклонялся – в дыхание зрительного зала...
Улетая в первую из далеких и длительных своих командировок, я вышел на летное поле аэродрома, окунувшись в его шумы, с которых и начиналась вереница впечатлений моей новой, совсем уже взрослой жизни. На полпути к самолету я оглянулся, как это делают все, кого провожают. Бабушка и дедушка стояли неподвижно у барьера, где мы только что простились. Два блеклых пятнышка за пустеющей оградой. (Они не сойдут с места, я знал точно, пока мой самолет не исчезнет в выси). Им, однако, было не разглядеть внезапно усилившегося, вероятно, блеска моих глаз, и я бодро замахал на прощание рукой...
Оборачиваясь снова и снова и всматриваясь сквозь растущую толщу лет в дорогие черты, я встречаю все тот же взгляд. Он очень нужен мне. Сегодня больше, чем когда-либо.

Не одну тысячу раз поднимался над артистом Бархударовым занавес родного театра.
Были гастроли, в том числе обе Декады грузинского искусства в Москве (в 1937 и 1958 гг.). Были награды, из которых наиболее дорогой для него осталась самая ранняя - жетон, полученный в 1923 году в числе немногих за бессменное участие в ста первых представлениях оперы З.Палиашвили «Абесалом и Этери» (танцы).
Было много аплодисментов.
А главное - было, наверное, то, что называют «искрой Божьей», и потому: «Кто видел его на сцене хотя бы раз, запоминал навсегда».
Прими, дедо, и это мое «Браво!»

Ростом ЛОМАДЗЕ НЕЛЛИН