Четыре года спустя после смерти Иммануила четыре научных сотрудника представили в Президиум Академии наук четыре воспоминания под тремя заголовками (два из них совпали), где говорилось об одном незначительном эпизоде из жизни писателя.
Каждый из четверых, независимо от другого, утверждал, что в тот день их было только трое, и все они описывали примерно одно и то же с небольшими расхождениями.
Позднее объявился и пятый свидетель, во всеуслышание заявивший: в тот день я тоже был там и не знаю, из каких соображений меня не упомянули вообще; самого писателя, добавил он, я не видел, но небольшое воспоминание в прессе я все же опубликую и пусть, мол, они (подразумевалась четверка) не вынуждают меня сказать все, как было.
Расширенный Президиум Академии наук встретил это странное заявление молчанием, никто не проронил ни слова, а пятый свидетель свою угрозу так и не выполнил.

Рати:
Была ранняя весна, не то конец марта, не то начало апреля. Дату можно уточнить, если это необходимо. Открывался футбольный сезон, и я, Мамия и Ушанги хотели попасть на первый матч. В тот год мы с Мамией заканчивали вуз, а Ушанги, если не ошибаюсь, уже учился в аспирантуре. Отправились мы на стадион, не имея билетов. Достать их тогда было трудно, вернее, невозможно. Билеты распределялись на высшем уровне, как «Волга», как вобла и т.д. С кем же мы тогда играли? Ах, да с Москвой. Не то со «Спартаком», не то с «Торпедо». Одним словом, мы собирались пройти без билетов. Мы и раньше так проходили. Можно было, конечно, приобрести входные у перекупщиков, но нам это было не по карману. Прошли мы первый кордон, второй, третий и приблизились к воротам, подойдя вплотную к заслону билетеров. Можно было пробраться внутрь, нам это обычно удавалось.
Стояла непривычная для того времени года жара. Деревья уже покрылись листвой и, ища лазейку, мы держались в тени. В тени нас и задержали. Всех троих. Помню, а как же. Там были я, Мамия и Ушанги и больше никого. Ну, и писатель, разумеется. Заметил ли я его сразу... не помню. Возможно, заметил. Уйма людей мешалась у входов, напирала на ограду. Между заслонами было сравнительно просторно и безбилетных можно было узнать без труда. Он был в легком пальто, если не ошибаюсь. Я говорю о писателе. Прежде я его никогда не видел. Мамия уверял меня, что видел. Может быть... Как я уже говорил, на нем было синее или клетчатое потертое пальто. Шапки не было, да, да, он был без шапки. В руках держал раздутый портфель, кожаный. Кажется, кожаный. У него спросили билет, он сказал, что билета нет. Да, уже в машине. И документа при нем не оказалось. Я спросил начальника, знаете, мол, кто он? Зачем я это сказал, кто меня дергал за язык, когда я и сам не знал толком, кто он. А сам-то ты кто, спросил меня начальник. И влепил подзатыльник.
Ну что, продолжать? Документа, сказал он им, не ношу с собой, и работать, говорит, не работаю. А портфель, сказали ему, небось, носишь с собой. «Да, – ответил он, – ношу, но обыскивать его не имеете права». Он прижимал его к груди. Да, кожаный, но потрепанный. Он был сильно напуган, как мне показалось. Нет у меня билета, повторял он, и пригласительного тоже нет (при чем тут был пригласительный), и визитки, говорит, тоже нет и пропуска. Начальник захлопнул дверцу машины, оставив нас внутри без воздуха. С нами был круглолицый парень, скажем так, провожатый. «Воздуха не хватает», – сказал писатель. На это круглолицый чуть не задохнулся от смеха. Я спросил, чему он смеется, и знает ли он, кто этот человек. А если говорить правду, сам я не знал писателя или поэта. Мамия уверял, что знаю... Оказывается, мы однажды устроили ему встречу в институте. Встречу помню, а писателя – нет.
Так вот, сказал я провожатому, он, мол, писатель. Неужели, ответил тот. Писатель он, повторил я. Ну и пусть, говорит, будет писатель, мол, их на свете не перечесть. А если говорит, он писатель, так пусть себе пишет.
Что с нами сделают, спросил меня тот человек – писатель или поэт... Не знаю, ответил я, да и что еще могут сделать больше того, что уже сделали! Машина остановилась и нас высадили у самого кладбища. Не то у Кукийского, не то у Петропавловского. «Привезли прямо сюда?» – спросил он. Возвращались мы оттуда пешком. У меня, сказал он, есть деньги на такси. Где там было взяться такси или вообще машине. Мы спускались вниз тропинками. Пальто у него было распахнуто, воротник сорочки высовывался из-под пальто, волосы растрепались, там наверху было ветрено. Как выяснилось, он случайно оказался у стадиона: на футбол, говорит, не хожу. И даже не знал, кто играет. Какой-то он был худой... У него не хватало нижних зубов, не было верхних... Нет, нижних. Так вот, шли мы пешком, по спуску. С Кукийского, да, да, с Кукийского. Торопились, думали успеть ко второму тайму; вряд ли бы успели. Хотели послушать трансляцию по радио или посмотреть по телевизору, хотя телевизоров тогда еще не было. Узнав, что мы спешим на футбол, он отстал от нас, сказал, что даст нам деньги на такси, если, мол, хотите. Мы, конечно, хотели, но отказались. По-моему, их у него и не было. «Знаешь кто он?» – спросил меня дорогой Мамия. «Кто?» – не понял я, о ком речь, потом оглянулся и увидел писателя на возвышении. Ветер трепал полы его пальто. Он был без шапки. Это я помню точно. Что было у него в портфеле, не знаю. Больше я его никогда не видел. Потом он умер, и помню, я пошел на похороны. А может быть, хоронили кого-то другого.
Не стоит благодарности!

Мамия:
Он не сказал нам, что было у него в портфеле, а мы и не интересовались. Стоял апрель и мы пошли на стадион – я, Ушанги и Саша. Нас было трое и никого больше... Да, только трое. Пошли мы туда, но лучше бы не ходили. В тот день ловили безбилетных, вывозили за город и оставляли в каких-то безлюдных местах. Тогда попались и мы, и писатель. Узнали, говорит он, меня и все-таки забрали вместе с вами. Так он и сказал, узнали, мол, меня. Может, и в самом деле узнали. Вполне возможно. Он был в парусиновой сорочке. Я подошел к нему. Именно в тот момент, когда рябой мужчина спрашивал у него билет. Я обратился к рябому, знаете, мол, вы, кто он? Никто, кроме меня, не вмешался в их разговор. В результате ни с кем, кроме, как со мной не обошлись так бесцеремонно. Локоть у меня после этого не разгибался. Сейчас уже ничего, разгибается. Нас запихнули в машину и отвезли к Тбилисскому морю. Оттуда пришлось идти пешком. Думали успеть хотя бы ко второму тайму. Писатель, оказывается, на футбол не ходил и даже не знал, кто с кем играет. Тогда он еще не был знаменит. Правда, многие его знали и уважали. Я тогда учился в аспирантуре. Билетов у нас действительно не было. И у него тоже. Да и зачем ему был билет? Худой, небритый, он казался выше среднего. Было у него кашне или нет, не помню... Зубы? Ах, да... верхних зубов недоставало, а может, нижних, но это ему не мешало при разговоре. Когда нас затолкали в машину, он снова поделился с нами своей обидой: узнал, мол, меня один из них, даже обратился ко мне по имени «батоно Иммануил», а после притворился, будто этого не было.  А может писателю просто послышалось. Неужели с ним обошлись бы таким образом, если бы узнали? Всякое могло быть.
Возвращались мы оттуда пешком все вместе. Сперва спускались по тропинке, а потом уже по бездорожью. Писатель очень скоро выдохся и остановился у куста, усыпанном желтыми цветами, глядя на нас невидящими глазами.
И... ничего такого не говорил. Не ругался. В самом деле. Только был обижен и подавлен. А скорее напуган. Узнали, говорит он, меня. Футбол он не любил вообще.
Мы успели ко второму тайму, послушали по радио. Победила наша команда с большим счетом, а может, и проиграла. Да, кажется проиграла с минимальной разницей, уже не помню.


Ушанги:
Я, Рати и Саша отправились на стадион. Был солнечный день. Саша сказал, что билеты достаются там же, на месте. Мы ему поверили, но ничего не смогли достать. В тот день было продано много фальшивых билетов и проверяли каждого, кто вызывал малейшее подозрение. Кое у кого отбирали билеты. Безбилетных было полным-полно. Предстоял интересный матч, а телевизоров, вернее, телепередач тогда, как известно, еще не было. Одним словом, билетов мы не достали – ни липовых, ни настоящих. И денег, чтобы купить с рук, у нас также не было. Кое-как нам все-таки удалось протиснуться к входу, где нас и остановили. Внутрь не впустили и уйти не давали. В общем, задержали. Писатель уже находился в машине, его запихнули туда еще до нас. Да, да, он уже был там. На коленях у него лежал портфель. Он сказал, что не даст им его открыть. Не имеете, мол, права. Почему они непременно хотели его открыть, не знаю. Видимо, как я уже говорил, искали липовые билеты. Били? Нет, этого не было, я, во всяком случае, этого не видел. У захлопнувшего за нами дверцу машины было рябое, изрытое оспой лицо. Не помню ни имени его, ни фамилии. При встрече узнал бы по рябому лицу. В машине с нами остался толстощекий парень, которого я спросил: «Узнаешь ли ты, кто он?» (Я указал на писателя). Неважно, говорит, кто он, а порядок нарушать не позволено никому, а тем более ему. Тогда я не придал значения этим словам, а сейчас задумался, почему пухлощекий сказал – «тем более ему».
Писатель не сказал, что у него было в портфеле. А мы разве стали бы спрашивать, что, мол, у вас в портфеле, батоно Иммануил.
Он был в белой блузе и коричневом пиджаке. «Жарко», – сказал он нам, когда мы уже были за городом, а немного погодя стал бормотать: «Мчит несет меня мой Мерани» и еще что-то о черном вороне, да, да, я точно помню, о вороне. Никто кроме меня (а я сидел с ним рядом)  не слышал это.
Нас высадили на Арсенальной горе. Саша сказал, что если мы поспешим к остановке трамвая, то успеем к футболу. Мы ускорили шаг. Писатель быстро устал. Похоже, он был голоден. «Футбол меня не интересует», – сказал он нам и отстал. Где мы его оставили? Там же, у кладбища, на спуске. Не помню, успели мы к футболу тогда или нет.

Александре:
(один эпизод из жизни поэта)
Сколько же мне тогда было... Думаю, немного, но к тому времени я уже смог опубликовать несколько стихотворений. Иммануила я, конечно же, знал. Вернее, знал, кто он. У стадиона я его тотчас заметил. Понурив голову он слонялся по ясеневой аллее туда и обратно. Я даже удивился, чего, мол, он здесь бродит, как отбившийся от стаи волк. Вдруг он остановился, окинув удивленным взглядом толпу у входа. Что было дальше, вы знаете, добавлю только, что отвели нас туда, где бесцельно бродил писатель, который тоже был без билета. Когда мужчина с рябым лицом обратился к нему, предъявите, мол, билет или пропуск, ни того, ни другого у него не оказалось. По сей день не пойму, как он там очутился. «Что же тебе тут надо?» – спросил у него рябой... Нас было трое: я, Рати и Мамия. И никого кроме нас? Нет, никого. Да, кажется никого. Я спросил рябого, знаешь, говорю, кто этот человек? Рябой тут же велел подчиненным выяснить, кто такой я сам.
Билета у меня не было, но никого это не интересовало. Просто втолкнули меня в машину,  следом за мной и поэта. Он поприветствовал меня вторично. Здравствуйте, батоно Иммануил, – поздоровался я с писателем. Я сказал « с поэтом»? Нет, с писателем. Он протянул мне руку, обрадовался встрече. Видно, не сразу меня заметил. Как, говорит, живешь. Мы потеснились, давая ему сесть, и машина тронулась. Он стал озираться по сторонам, спросил, что, мол, они с нами сделают. Когда нас высадили из машины, он поинтересовался. где мы находимся. Оказалось – на горе Махата. Внизу под нами был город, утопающий в зелени, оттуда доносился неясный гул. Писатель как завороженный вслушивался в этот гул, не сходя с места. На нем был поношенный, в полоску, табачного цвета пиджак, жидкие волосы его трепал ветер. Мамия нам сказал, давайте, мол, поторопимся, а то, говорит, глядя на него, все прозеваем. «Пойдете с нами, батоно Иммануил?» – спросил я его. «Да, – сказал он, – только поймаем такси». Где там было взяться такси. Мы пошли пешком.
«Меня узнали, – сказал нам Иммануил, – и все-таки забрали». Дорогой он несколько раз спотыкался и чуть не падал. И даже не пытался удержаться на ногах. Как я заметил, ему мешал портфель. Большой раздутый портфель из чистой кожи. Башмак у него спал с ноги. Он вытряхнул из него песок, надел на ногу и сказал мне, что дальше не пойдет. Дам, говорит, вам деньги на машину. Дал или не дал, не помню. По-моему, не дал. «Узнали меня и все-таки забрали», – отметил он еще раз. А на футбол, говорит, я вообще не хожу, меня туда калачом не заманишь; от одного из них, сказал писатель, исходил водочный запах. Он не сказал «разило» или «несло», а сказал «исходил запах».  От которого? – хотел я спросить у него, но не решился. Мы оставили его там, а сами поспешили дальше, сокрушаясь о пропущенном тайме. Судьба поэта нас уже мало заботила. Его, подумал я о нем, можно увидеть хоть каждый день, а этот матч уже никогда не повторится. Конечно же, я его знал! Во всяком случае знал, кто он. Я сказал «поэт»? Какая разница... Не скажу о других, но я преклонялся перед ним. Мог ли я подумать тогда, что он так скоро уйдет из жизни. А тот день не сотрется у меня из памяти до самой смерти.
Что было у него в портфеле, не знаю, ничего не могу вам сказать. Число? Это нетрудно уточнить. Кажется, был конец первой недели или предпоследний день апреля того года.

Над зазеленевшими ветками огромных деревьев синело небо. Горячий, от нагретой земли воздух колыхал длинные черешки листьев и сдувал зеленоватую пыльцу осиновых сережек.
Поток людей наводнил улицы. Они шли группами, толпой, в темных очках, со свернутыми газетами в руках, грызя семечки, дымя сигаретами. Приблизившись к железной ограде, начинали с силой напирать друг на друга и попадая внутрь, удовлетворенно оглядывались на идущих сзади, которые, в свою очередь, налегали на идущих впереди, и протиснувшись, оказавшись внутри, начинали какое-то время бесцельно кружить, изнемогая от жары. Шли и шли они под дрожащими осиновыми листьями, под синим, раскачивающимся подобно гамаку, небом.
Огромные островерхие осины, зубчатые листы которых усыпаны солнечными веснушками, распиливали на спички, пронзительный звук электропилы доносился откуда-то издалека. «Из дерева осины получаются великолепные спички», – утверждал кто-то когда-то. Что такое спички? Вспышки? Прислонившись спиной к осине, он смотрел на людей, на эти неблагодарные спички-вспышки, пристально вглядывался в полуденную синеву людского потока. Не было в тот день ничего прекраснее во всем поднебесье, чем отраженные в этой синеве тени зеленеющих деревьев.

Шли и шли они в темных очках, щелкая семечки, дымя сигаретами, оставляя за собой клубы дыма, устремляясь к суетной цели – огороженному кругу. Мешались люди и обреченные на распилку деревья. Распилят их на мельчайшие щепки, исчезнут тени людей и деревьев, и через сто лет никого из всех ста тысяч не останется на земле. Подошел ко мне человек-спичка и потребовал билет. «Нет у меня билета», – сказал я ему. «Тогда, батоно Иммануил, – говорит человек-спичка, – пожалуйте к нам». Я пошел. Когда мы были уже возле черной машины, он спросил, нет ли у меня в портфеле документа, подтверждающего мое иммануильство. И этого у меня не оказалось. По-моему, у него есть такой документ, предположил второй, тот, от которого исходил легкий водочный аромат; обернувшись ко мне, он добавил: «Прошу ваш портфель, батоно Иммануил, если можно». Я не отдал. Тогда, говорит, пожалуйте в машину, там разберемся, кто вы. Кто-то, попыхивая сигаретой, отделился от стотысячного потока и сказал им, кто я. Кем бы он ни был, а билет или документ у него должны быть, заметили ему вполне справедливо. Надо же все-таки иметь хоть что-то при себе?! «Тогда, батоно некто, живее», – крикнул, подсаживая меня в машину тот, от которого исходил разбавленный зефиром водочный запах. Это был полнокровный, подвижный здоровяк. Люди с такими живыми бессмысленными глазами постоянно что-то высматривают и, не найдя ничего полезного для себя, начинают насмехаться над предметами, явлениями, над окружающими их людьми и даже слегка над собой. Рябой, у которого одна ноздря была тоньше и короче другой, остался стоять под осинами. По нему было видно, что времени он зря не потеряет, многих отправит по моему следу, много осин распилит на спички.

Посадили его в машину и отвезли на Кукийское кладбище. Может, приговорили к высшей мере, подумал он. «А отсюда ступайте пешком», – сказали они. Таким оказался окончательный приговор. Пухлощекий парень, прощаясь, спросил его, не выпадают ли у него волосы. Зачем спросил - неизвестно. Водитель окликнул его из кабины, хватит, мол, языком молоть! «Не твое дело», – ответил парень и сел в кабину. Водитель, который торопился, был одет в засаленный пиджак, при разговоре он слегка посапывал крупным носом; с начальством, как видно, был не в ладах. Не любил тех, кого обслуживал, и хоть не высказывал этого явно, но и скрыть не мог.
Возвращались мы оттуда тропками. На спуске остановились и посмотрели вниз на замерший под солнцем город. Звон разбитого стекла донесся до нас со стороны Мтацминды. Голый по пояс мальчишка попал мячом в окно. Петушиные крики сливались с отдаленным гулом, в котором различались отрывистые автомобильные гудки. Из Сололаки слышались голоса парня и девушки. Парень просил девушку войти к нему в дом. Не стесняйся, говорит, я один. Потому и не хочу входить, что ты один. Да и мама рассердится. Пахло жженым бурьяном и цветущим миндалем? Цвел желтый чубушник, над раскрывающимися цветами персика кружила пробудившаяся от спячки пчела.

VI
Снова бились в ночи колокола с колоколами.
Ночной апрельский ветер нес ворох розовых цветов миндаля. Жалобно скулил привязанный к ножке письменного стола чертенок. Ветер бил зеленеющей веткой в оконные стекла. Чертенок рыдал и царапал когтями паркет. Кому нужны твои стихи и сказки, твои несказанные слова...
«...Ты прав в эдема синий сад ворвался пыльный ветер, померк, померк цветущий май, померкло все на свете».
Когда на склонах цвел желтый чубушник, когда ожившая после зимней спячки пчела жужжала над раскрывающимся цветком персика, а над лужицей, величиной с ладонь, хлопала прозрачными крыльями бабочка-atropos,  тот человек смотрел на замерший, залитый солнцем, город и изумлялся душе, не раскрывшейся навстречу распустившимся той весной цветам персика, легкости угасшей страсти, ранней желтизне солнца, пыльце зеленых сережек осины и человеческой дремотности.
Так вот... в портфеле у него было пять тысяч отпечатанных за свой счет в государственной типографии пригласительных билетов. Он смотрел на людей, торопящихся попасть за железную ограду, сдерживая слезы и крепко прижимал к груди туго набитый пригласительными портфель. Где он мог распространить такое количество билетов и кому это было нужно? Разве пришли бы эти порядочные граждане в Дом железнодорожника?

VII
На Президиуме было сказано: хоть никогда раньше он ничего подобного себе не позволял, однако на сей раз требует невозможного. Люди (имеются в виду читатели) не очень-то его знают, и он, как бы сказали наши предки, не пользуется всенародной любовью. Поэтому нам следует воздержаться от грандиозного вечера-спектакля, так как зритель не придет в Дом железнодорожника по своей воле, а силой приводить туда людей мы не намерены; надо взыскать с того, кто все это затеял, кто подбил его на такое. Товарищи, нельзя же все решать с бухты-барахты. Мы не можем предоставить ему Дом железнодорожника. Это исключено! Но сообщать ему об этом пока не стоит. Лучше вынудить его самого отказаться от этого вечера. Так или иначе, это мероприятие не должно состояться.
– И не состоится! – выкрикнул кто-то из зала.
– Что-о?!
– Не состоится, даже если очень захотите, так как этим утром он лег в Лечкомбинат.
Последовала долгая пауза.
– Но почему он лег именно сейчас? – спросил кто-то. Никто не ответил. Думали, гадали: кто устроил, кто позволил ему ложиться в эту больницу.
– Просил он об этом кого-нибудь из вас?
– Нет.
– Направление?
– Тоже нет.
– Так как же он туда лег?!
– Ничего, ничего пусть полежит, подлечится, поправит здоровье.
– Нет, он действительно туда лег?
– Ну да!
Лег он оказывается без всякого разрешения.
«... и это было наивысшим проявлением презрения к ним, полным отказом от ответа и отступлением от правил – конь ложится редко, да и то лишь перед рассветом...»

VIII
Подступы к Дидубийскому пантеону перекрыли, чтобы остановить толпу людей, когда Иммануила опустили на землю. Кто-то возился с микрофоном, стучал по нему ногтем, проверяя звук.
Людям все-таки удалось прорвать несколько кордонов и прибиться к железной ограде. Мужчина с изрытым оспой лицом, тот, у которого одна ноздря была тоньше и короче другой, сказал подчиненному: «Как это ты, дегенерат, умудрился пригнать сюда столько народу?» «Кому он это говорит, кретин эдакий», – подумал подчиненный, отошел в сторону и присоединился к своим, так как уже прибыли представители на черных лимузинах и надо было освободить им дорогу, заставив людей расступиться.
Какая-то женщина подсадила мальчишку на ограду, не бойся, говорит, не упадешь, живым не смогла тебе его показать, так взгляни хоть на мертвого!..
В хрупком прозрачном воздухе слышался едва различимый хрустальный звон. Бабочка-atropos покачивала прозрачными, цвета незрелого винограда крыльями над сыпучей сухой могилой. Невидимый дымок, поднимаясь зыбкой от напоенной блаженством кладбищенской земли, уносил с собой звон хрустальных сталагмитов и сливался с небесным сводом.

Резо ЧЕИШВИЛИ

Перевод Гины ЧЕЛИДЗЕ