Я приехала в Грузию с Урала, в Тбилиси у меня не было ни одного знакомого человека. В родной Перми работала в газетах, писала и в московские журналы. Оказавшись с дочкой в чужих краях, я попыталась найти работу. Думала, если ничего путного не найду, пойду в дворничихи, но хоть год поживу в Тбилиси. Повезло, меня приняли в отдел культуры и информации в русскоязычную газету «Вечерний Тбилиси». Я занялась знакомым делом в незнакомом городе и окунулась в Тбилиси, как в омут – с головой. В его театры, в мастерские художников, в высокие замыслы архитекторов… И в невероятные запахи рынков, в толчею жарких автобусов и в глубокую прохладу метро. Кстати, именно в метро я выучила грузинский алфавит – по названиям станций, которые тогда крупно писались по-грузински и помельче по-русски… Культура в самом широком смысле и в самых неожиданных местах и формах – всем этим я и стала жить.
Мы с второклассницей-дочкой оказались на Московском проспекте. «Дальше только Африка», – так говорили мои новые знакомые из районов Ваке, Верэ и Сололаки. Это не было шуткой, сразу после Московского проспекта начинался район под названием «Африка»…
В центр, в редакцию – сначала трамваем, дальше на троллейбусе до Авлабра. Потом могла ехать на метро или идти пешком. Чаще ходила пешком. Однажды, сойдя у Авлабара, я пошла на Винный спуск. Март 1984 года. Был холодный вечер, с Куры надвигался туман. Вместе с туманом ко мне приближалась процессия, похожая на похоронную. Несколько дудукистов и аккордеонист играли рыдающую, рвущую душу музыку. Впереди процессии шел крепкий бородатый мужчина, он нес перед собой патефон с огромной, похожей на цветок лилии, трубой…
Это был Сергей Параджанов.
Я его узнала, потому что смотрела его фильмы, видела фотографии, и читала о нем статьи в журнале «Экран».  
…Надо сказать, я с юности писала стихи, но в Перми почти не печаталась. Оказавшись в Тбилиси, на удачу отнесла несколько стихотворений замечательному, можно сказать, великому литературоведу и редактору Георгию Георгиевичу Маргвелашвили. Его знали едва ли ни все поэты СССР, потому что именно он впервые опубликовал в журнале «Литературная Грузия» тогда еще мало кому известных Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Леоновича и много кого еще из лучших поэтов… Тогда их впервые узнала большая страна.
Ах, «ЛитГрузия»…  Это был очень важный в Советском Союзе журнал, дитя оттепели (год основания 1957, тираж 22 тысячи).  Его ценили и сочинители, и читатели – в Перми, Ташкенте, Вильнюсе – везде. Гия Маргвелашвили был в нем не только членом редколлегии. Раз в году он собирал из лично им отобранных произведений особый, единственный в своем роде номер журнала. Он выходил под девизом «Свидетельствует вещий знак». В результате публикации я попала не просто в хороший журнал, но и в очень хорошую компанию, в круг людей, которых запомнила и полюбила. Они стали моей средой, можно сказать, родней по общей судьбе. Все мы были «люди не местные», не тбилисские, но породнили нас любовь и горячее любопытство к этому удивительному городу. Волнующему… За один 1985 год моя новая, не зависящая от прописки «среда обитания» расширилась необычайно и щедро пополнилась тбилисцами…
Конечно же, весь этот литературно-киношно-научно-артистический слой знал Параджанова и говорил о Параджанове бурно и разнообразно. Сергей был – возмутитель спокойствия! Им восхищались, возмущались, любопытствовали. О нем ходили слухи, легенды, сплетни, а иногда и невероятные враки. Что было, чего не было – понять было нельзя.  Я, например, запомнила одну сомнительную историю, которую слышала раза три, каждый раз по-разному. Вот она. Параджанов с друзьями (предположим, с Гией, Беллой, Шурой, еще кем-то) отправились в храм на вечерю (в зависимости от рассказчика компания и название храма менялись). Идет служба, на амвоне священник… Неожиданно Параджанов быстро идет к священнику, падает перед ним на колени и начинает целовать батюшке руки. Тот был очень смущен, но все-таки его благословил. Параджанов встал и в низком поклоне быстро попятился к выходу. Друзья за ним. Когда вышли из храма, они его обступили, стали спрашивать, что это было. А Параджанов стоит под фонарем надув щеки, молчит. Наконец, подставляет к губам ладонь и выплевывает на нее несколько сверкающих камней.  Показывает потрясенным друзьям. И сообщает: «Эти рубины и сапфиры я выкусил из перстней на руке священника. А вы что думали?!» Все ахнули, кто-то возмутился, кто-то нервно захохотал. А Параджанов, совершенно удовлетворенный, исчез в темноте.
Ну конечно, это был розыгрыш! То есть даже неизвестно – был ли. Все, абсолютно все с Параджановым могло быть. Но могло и не быть. Однако, если представить, что именно этот случай в самом деле имел место, то фокус объяснить просто: исполнитель заранее приготовил цветные камушки (между прочим, он называл себя сыном тбилисского антиквара – не знаю, так ли это) и в темноте положил их за щеку… А дальше – как по киносценарию – коленопреклонение, бегство на выход, надутые щеки, мерцание драгоценных камней на ладони.  
Он устраивал перформансы – вот что он делал всегда! Хотя и слова такого в СССР не было.
Параджанов был абсолютной звездой в самых разных социальных кругах, от тюрьмы до светских салонов.  Он творил ужасное, смешное и трагичное – из всего. И для всех. И при любых обстоятельствах... И, непостижимым образом, часто получалось – необычайно прекрасное.  
По всему-поэтому для тбилисцев он был, что называется, «вах!».
В его голове царил сложный, общекавказский многонациональный противоречивый дух. А еще страсть к красоте. Его фильмы были высоким и неожиданным для мира завораживающим художественным высказыванием, совершенно новым словом в мировом кинематографе. Им восхищались эстеты. Но он всего лишь искренне создавал именно красоту для всех, всенародное, глубоко трогающее, даже темную душу, кино. Такое, как «Тени забытых предков», мистический, мерцающий и никакими словами не объяснимый фильм о невозможности, невыносимости, гибельности любви – о гуцульских Ромео и Джульетте. Его посмотрели миллионы зрителей. Все смотрели это чудо, в том числе и я.
…Вернемся в Авлабар 1984-го, к процессии, во главе которой идет Параджанов и несет старый патефон. Впечатление от первой встречи осталось навсегда. А он, как мне кажется, всегда чутко ловил впечатление зрителей. Пусть даже единственного и случайного зрителя. В тот вечер публики было очень мало – погода была отвратительная. Зато я – точно была поражена увиденным. И почему-то до сих пор думаю, что он это заметил. В холодных сумерках, в тумане – заметил незнакомую женщину, спешащую по своим делам, которая в смятении застыла на ходу, открыв рот… И все-таки пошла за ним и его музыкантами. А ведь это, как я позже узнала, была просто репетиция «на натуре» одной из сцен будущего фильма «Пиросмани».
Впервые я попала в дом Параджанова со скульптором Гией Джапаридзе. Во дворе старого здания Гия устанавливал небольшую бронзовую цаплю, стоящую на одной ноге в центре маленького круглого бассейна с фонтанчиком, вполне типичном для тбилисского двора – в нем хорошо охлаждать в жару арбузы, дыни, вино... Красивый армянский мальчик пригласил нас наверх. В это время с веранды на втором этаже донеслись вопли и топот. Мы подняли головы. Я увидела, как толстая женщина бежит по веранде с тарелкой в руке. Вот она, как дискобол, швыряет свой снаряд в кого-то уже убежавшего, этот кто-то невидимый то ли плачет, то ли хохочет, а тарелка вдребезги разбивается о дверь. Если правильно помню, женщина была сестрой Параджанова. Потом все стихло, и мы спокойно поднялись в дом и познакомились.
Он часто творил представления такого рода, иногда на грани и за гранью приличий – для себя, для зрителей, для поднятия духа.
На мой взгляд, Параджанов был трагической личностью, но при этом совершенно не унылым человеком.  Больше того – не терпел уныния. Но трагедии, через которые жизнь вела Сергея (никогда не звала его Сержиком), многим казались чуть ли ни розыгрышами. Это было не так…
Меня, недавно приехавшую с Урала, края мрачноватого и молчаливого, Параджанов беспокоил, возмущал и смущал. Но одновременно и очень интересовал. А он, заметив мое смущение, мельком глянув, вспыхивал глазами и нарочно принимался рассказывать и показывать поострее, посолонее. Как мне казалось, специально для меня. Я краснела. А он смеялся и говорил:  «Вот цветок раскрылся, расцвел!» Я не могла этого вынести. Уходила. И вообще стала его избегать.
Но годы прошли… И я вспоминаю об этом с грустью и без всякого осуждения.
…Вот незадача, путаюсь в годах, потому что жила в Тбилиси долго, а потом множество раз приезжала и уезжала тоже надолго, даты и события в голове смешались. Но мне кажется, его знаменитая выставка в тбилисском Доме кино, на открытии которой я была, произошла после его последнего ареста – незадолго до или уже во время перестройки. Тогда за Параджанова вступились деятели культуры, он отсидел в предварительном заключении около года, а на суде его отпустили. Было это при Шеварднадзе. Параджанов уехал в Киев, а когда вернулся в Тбилиси, открыл невероятную выставку, которая стала событием мирового масштаба. Приехали отовсюду художники и корреспонденты, был там, конечно, и тбилисский фотограф Юрий Мечитов, наверняка тоже снимал все происходящее... Выставка ошеломляла, по всем параметрам она была совершенно невероятной новостью для тех далеких, вполне еще советских лет…
На ней, к примеру, присутствовал манекен по имени Сержик, вполне одушевленная личность. Вместо головы у Сержика была птичья клетка, и в ней сидел, изредка хлопая крыльями и картаво ругаясь, живой попугай. У этой «головы» была седая борода Параджанова и его же старая шляпа. «Сержик» – как бы сам Параджанов работы Параджанова, был центром выставки. Автор пришел вместе с красавицей женой Светланой и сыном Суреном, специально приехавшими из Киева. Народу было битком, так что выставку посмотреть было не просто. Только на следующий день, когда народу и фотовспышек было поменьше, я смогла все рассмотреть подробно: фантастические инсталляции и коллажи, эскизы костюмов, раскадровки знаменитых фильмов Параджанова… Но наибольшее впечатление произвели на меня его тюремные рисунки и поделки времен самой первой «командировки» автора «на зону». Материалом и инструментом для творчества там было лишь то, что можно было добыть в камере или бараке. Художнику годилось все, от окурков, которыми, оказывается, можно рисовать, до картонок, содранных с тюремных посылок – годились вместо полотен. Из крышек из фольги, которыми тогда закрывали молочные бутылки, Парджанов создал как бы коллекцию римских монет с профилями римских императоров… Работал он и ржавыми гвоздями, и зубными щетками. А как повезло художнику с порошком для чистки зубов и ваксой для башмаков! И даже хозяйственное мыло работало клеем для коллажей.
Шариковые ручки появились гораздо позже, они подоспели к последнему, перед-перестроечному аресту художника. На необычайной выставке в тбилисском Доме кино были представлены десятки, если не сотни рисунков этого периода. Целая стена выставки сплошь состояла из них, из разноцветных, сделанных цветными шариковыми стержнями на случайном мусоре – на конвертах, промокашках, газетных обрывках, на листочках, вырванных из школьных тетрадок и записных книжек, даже из неинтересных библиотечных книг. Что на них было? Портреты сокамерников, и – по памяти – тех, кто ждал его на воле, и просто сюжеты реальной жизни на реальной зоне. «Капричос» Гойи отдыхает. Сюжеты страшные, смешные, чудовищные. Философские и просто издевательские. Но до чего же талантливые! Автор и в самом деле был мастер. И времени своего зря не терял.
Так пчелы сочатся медом и прополисом, как большой художник – искусством. Ему не важно, где и какие «цветы жизни» дают ему пыльцу и нектар.
У меня в Тбилиси был старший друг, Виктор Николаевич Джорбенадзе. Архитектор, образованнейший человек, объехавший и изучивший храмы и крепости русского севера и шедевры архитектуры половины Европы. Был он профессором тбилисской Академии художеств. Не только старые друзья, но и молодые архитекторы, его ученики, знали и (в разговорах между собой) пользовались детским прозвищем Джорбенадзе – Буца…  В то время в Тбилиси достраивалось одно из самых красивых, странных, но гармоничных, зданий, какие мне приходилось видеть. Вообще-то автор задумал храм четырех религий, однако начальство надеялось на новый Дворец бракосочетаний. Автором проекта был Виктор Джорбенадзе, и я была об этом наслышана. К счастью, очень скоро меня с ним познакомил его друг, архитектор Гига Батиашвили. Он привел меня в один из старинных особняков, еще в девятнадцатом веке построенных, как говорили тбилисцы, «на бровке». То есть на кромке обрыва прямо над Курой, сразу после Метехи… Это была уже ветхая изящная ампирная, хотя и деревянная, постройка с голубой верандой, выходящей к реке. Насколько помню – дом князей Мачабели. Здесь по предложению Союза архитекторов и Мэрии и поселился архитектор Джорбенадзе. А вместе с ним и все его, собранные за долгую жизнь, коллекции тбилисского интерьера – тысячи предметов.  Там, в этом чудном скрипучем доме, мы с Виктором Николаевичем не только познакомились, но и подружились. А он, как оказалось, был давним, с юных лет, другом Параджанова.
Отношения у них были далеко не идиллические, они часто спорили. И это не всегда был «высокий спор»... Параджанов, невероятно азартный человек, мог, если ему что понравится, взять да и утащить. Как считал, он имел на это право. А коллекции Буцы официально стали музеем тбилисского интерьера, то есть собственностью города. Он был назначен мэрией хранителем своей коллекции – так я понимаю. Некоторые ссоры друзей происходили при мне. Глядя на них, можно было бы умереть со смеху, но иногда и всерьез испугаться. Параджанов начинал, как тигр, ходить по комнате. Вот он тычет пальцем в шкафчик и говорит: «Ты помнишь, кто это принес?» – «Это ты принес», – отвечал Виктор. Параджанов шел дальше. «А вот эту персидскую парсуну семнадцатого века, ты помнишь, кто принес? Это я для тебя отыскал!» – шторм начинал крепчать. Джорбенадзе как бы еще спокойно сидел на воронцовском диване под картиной Елены Ахвледиани, но уже нервно закуривал папиросу. А Параджанов пускался в крик: «И ты – ТЫ! – зажимаешь какой-то съеденный молью ковер, который мне нужен для кино, для пятна в кадре! Ты не хочешь мне дать его даже на время?! Я тебе верну! Все верну!» – «Знаю я, как ты все возвращаешь, – холодно отвечал Буца, но грозно поднимался с дивана. – Ты и отыскать не сможешь мой ковер на своей свалке. Не дам!»
На самом деле они были близкие, очень верные друзья, и всегда поддерживали друг друга, как могли. Я хорошо это знала. А все же – волновалась за обоих.
Между тем времена наступали тяжкие…
Расскажу о последней их встрече, которой была свидетелем. Уже настал 1990 год, Буца перенес инсульт, дом не отапливался, не было и света. В Тбилиси всем было трудно. Параджанов заболел тяжело, он знал, что умирает. По каким-то своим последним делам пришел в Авлабар, и первым делом зашел к Виктору Николаевичу. Я там оказалась случайно – просто заходила иногда пешком с Московского проспекта, приносила хлеб или щепки для буржуйки, что стояла в спальне.
Там же, в спальне на стене всегда висели параллельно друг другу два светильника родом из Сванетии, это были оловянные, сложной конструкции держатели для факелов. Им, помнится, тоже не раз случалось становиться предметом спора между друзьями. Параджанов уверял, что именно он подарил их Буце, и пытался забрать обратно. Он говорил Буце: «Зачем они тебе?» – «Но ты ведь подарил», – резонно парировал Буца. Не помогало.
А в этот раз Параджанов молча подошел к ним, потрогал, подумал. И как бы вдруг догадался, как с ними быть. Он просто соединил два светильника крест на крест. Распараллелил. Они тихо звякнули и переплелись.  
У меня мороз по коже от воспоминания. Буца болен, Параджанов помирает…
Они оба молчали. И наконец Параджанов сказал о светильниках, не поворачивая головы: «Ну вот, теперь правильно. Это ты, а это я».
…Я бывала в прекрасном музее Параджанова в Ереване с моей подругой, армянской поэтессой Соной Ван. Мы обе пришли к выводу, что музей должен быть и в Ереване, и непременно – в Тбилиси. Параджанов был насквозь тбилисский человек, был сыном этого города и частью его души. Здесь жили несколько поколений его предков. Он называл себя «просто сыном тбилисского антиквара». Может и правда, был сыном антиквара. Доподлинно лишь то, что Параджанов никогда не бывал «просто». Как всякий большой художник он принадлежит не только своей судьбе, но, простите за пафос, миру. Он был собирателем грузинской старины, занимался историей и литературой всего Кавказа. Да, он армянин, тбилисский армянин. Это прекрасная каста.
Открыть его музей в Тбилиси было бы благородно и честно.
Я думаю, красота действительно спасает будущее мира. На мой взгляд, не все, что представлено в современном искусстве, можно назвать красотой. Но у Параджанова – получилось.  Время подтвердило. Его искусство выросло из самого густого замеса жизни. Слабое на такой почве не смогло бы выжить. Конечно, оно не умрет.  
От дома Параджанова ничего не осталось. Как и от того фонтанчика, в котором Гия Джапаридзе поставил бронзовую цаплю. Но, думаю, еще возможно и нужно по крохам собрать утраченное. Не это ли показала его огромная посмертная выставка в тбилисском Караван-сарае, которая прошла лет десять назад?

По материалам документального сериала Хосе Маджинере «Беседы о Сергее Параджанове».


Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ