С героиней публикуемых ниже воспоминаний связаны лучшие моменты моей жизни, хотя и много тяжелого и мучительного. Это моя бабушка – Ксения Павловна Пышкина (в девичестве Ломиашвили, 1897–1981). Все, чем я являюсь сейчас, – а у меня есть некоторые заслуги в области филологии (я доктор филологических наук, заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ломоносова на филологическом факультете которого тружусь уже более 45 лет) – заложено было ею: любовь к чтению, интерес к искусству, нравственные основы. Свое восприятие ее личности и память о ней я когда-нибудь изложу в своих воспоминаниях. А здесь лучше предоставить слово ей самой. Стоит только добавить, что, к сожалению, воспоминания ее доведены только до начала 30-х годов. Остальная часть ее жизни известна мне по ее рассказам. Трагедия репрессий 1937 года проникла и в уже написанное ею, но во многом явилась причиною приостановления письменного воссоздания прошлого (тяжело было описывать арест мужа и то, что произошло потом), поэтому считаю своим долгом кратко охарактеризовать события последних 45 лет ее жизни.
Перелистывая окружную газету «Нярьяна вындер» начала 30-х годов ХХ века, можно встретить имя инженера Алексея Федоровича Пышкина (кстати, сына крестьянина из села Хашури Горийского уезда, крещенного в селе Земо-Чалы и окончившего Тифлисское реальное училище), публиковавшего статьи об индустриализации Печорского края и Нижнепечорья. Это позволяет в какой-то мере воссоздать события далекого прошлого, касающиеся и ранней истории Ненецкого округа, и достаточно типичные для эпохи советской индустриализации судьбы людей, одной из которых и является супруга Алексея Федоровича Ксения Павловна Пышкина, первая женщина-мотористка на Печоре. На этом месте и прерываются публикуемые ниже воспоминания.
В 1933 году после окончания работ Печорской экспедиции супруги уезжают с Севера (в Нарьян-Марском краеведческом городском музее деятельности Пышкиных на Севере посвящены отдельные стенды). После краткосрочной работы в Москве Алексей Федорович был направлен на Дальний Восток на должность главного инженера строительства «Дальстройпуть». Здесь, на Дальнем Востоке, Пышкин, ранее не служивший в армии, назначен помощником командира особого корпуса железнодорожных войск, руководимого Яном Яновичем Лацисом, бывшим латышским стрелком, имел три «ромба». Одновременно он был главным инженером особого корпуса железнодорожных войск. В условиях нарастающей подозрительности в советском обществе и волны репрессий Алексей Федорович оказался в числе многих, которых постигла трагическая участь. После ареста 21 мая 1937 года он еще некоторое время писал жене в Москву письма о том, что все благополучно, но пытки, требовавшие от него признания в сотрудничестве с японской военщиной, сыграли свою роль, и 13 марта 1938 года в возрасте 55 лет он был расстрелян как японский шпион, а 20 марта 1958 г. Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор в отношении Пышкина А.Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам, дело за отсутствием состава преступления было прекращено, а он был реабилитирован посмертно.
Ксения Павловна избежала ареста потому, что в течение 1937 года вместе с 19-летней дочерью Татьяной постоянно меняла квартиры, заметала следы, сменила множество мест работы. Во время войны она возглавила находившуюся на Пушкинской площади библиотеку, ныне носящую имя А.П. Чехова, – о ее деятельности на этом посту можно прочитать в книге «70 лет московской Библиотеке имени А.П. Чехова» (М., 2010). Но и уйдя на пенсию, она время от времени работала – но уже не на столь престижной, хотя и малооплачиваемой должности. В последние годы она трудилась ночным сторожем в каких-то учреждениях (называлась «специализация» – сотрудник вневедомственной охраны) – так трудно выживала интеллигенция на исходе советского времени, в 60 и 70-е годы. Но до последних дней, даже очень нуждаясь, она покупала книги (собирала мировую новеллистику и книги о путешествиях, составившие сейчас костяк моей личной библиотеки), следила за новостями (особенно ее потрясло убийство Джона Кеннеди), пыталась наставлять меня на путь истинный. Умирала она тяжело, и эти дни – одни из самых горестных месяцев моей жизни… Скажу только в дополнение, что в годы перестройки газетой «Советская Россия» был организован конкурс красивейших женщин бывшего пространства СССР, и я послала туда фото молодой бабушки. И она вошла в первую десятку красавиц России! И еще знаю, что в последние годы она чувствовала себя очень одинокой. А я по молодости лет, занятая учебой и своими делами, не понимала, что в моих силах скрасить ей это время. Делала, казалось, много, но только сейчас, сама приблизившись к ее возрасту, понимаю, сколь недостаточно. Об этом тоже есть строки в дневнике… Горькие строки, которые не вправе удалить…
Воспоминания (первая часть, касающаяся детских лет) публикуются по рукописи, сохранившейся в семейном архиве.

***
21 января 1976 г. Мне 78 лет, 3 месяца, 16 дней. Поздно – накануне конца жизненного пути начинать писать о прошедшей жизни, тем более, что не все сохранилось в памяти и, безусловно, не будет абсолютно точно обрисовано, и из-за плохой памяти и возраста, а главное – трудно будет избежать изменившегося взгляда на все пережитое, и изложение будет всегда неточно, т.к. одни и те же факты и события в зависимости даже от языка, слов меняют смысл. А мне уже трудно подыскивать более точные слова. И поэтому, к моему глубочайшему сожалению, это может произойти с моими записями, которые я посвящаю своей любимой внучке Маше.
Бабичек.

***
Самое первое воспоминание. Яркий солнечный день, возможно, утро весеннее, т.к. все, кто был в это время со мной, одеты довольно тепло. Мы на большом, очень оригинальном балконе. Он между двух рядов домов и выходит одной стороной во двор, где напротив какое-то одноэтажное кирпичное строение, а другая его сторона выходит на улицу. А под ним ворота и калитка или две калитки по бокам ворот. У балкона перила деревянные, окрашены белой краской, резные. Пол деревянный, дощатый, ярко окрашен и натерт, очень блестит. Одна стена дома имеет застекленную дверь, перед ней в кресле сидит вся в черном и с покрытой черным шарфом головой красивая женщина с очень бледным, пожалуй, даже желтым лицом. Это, мне сказали, моя бабушка, мать отца. Раньше я ее не видела. Она мне улыбается, я иду к ней, но она испуганно делает резкое движение руками, как бы отстраняясь от меня, и я с испугом замираю. Тогда мама берет меня на руки и подносит к перилам балкона в сторону улицы, которую я вижу. Она вся в камнях и пыли, как будто перерыта. Тут я слышу, как бабушка просит отца отвести ее в комнату. Отец почти берет ее на руки, она еле идет, ведомая им, и они скрываются за дверью. Мы с мамой остаемся на балконе, отец вернулся, и мы уходим в помещение напротив стеклянной двери, куда увели бабушку. Это на противоположной стороне балкона.
Позже мне сказали, что это было в местечке Ахалцихе. Мы туда приехали после страшного землетрясения, поэтому мне и запомнилась эта улица, вся в камнях и в каких-то завалах. Говорят, что после и до этого таких страшных разрушений не было. Видимо, мне было не более 3-х лет. А бабушка моя умирала от горловой чахотки. Ее я больше не видела. За ней ухаживал мой отец, Павел Ломиашвили, один из ее 3-х сыновей, офицер 77 Пехотного Тенгинского полка, того полка, в котором служил Лермонтов. Второй сын был учителем в Закаталах (теперь это Азербайджан, ранее Кахетия). 3-й брат уехал от матери, и о нем никто больше ничего не услышал. Я эту бабушку знаю только по рассказам и помню, вернее, тоже по рассказам, что она очень любила мою мать, но редко позволяла приходить, т.к. боялась ее заразить. И за ней ухаживал отец. Он ее и обмыл, и обрядил в гроб.
Потом у нас появились новые серебряные ложки, столовые и чайные, и их так и называли «бабушкины». Остались еще мелочи. И что мне больше всего нравилось – это кольцо мужское с тремя чудными бирюзовыми камнями, очень красиво расположенными в кольце: между камнями золото было в гранях, оно очень блестело. И мне, сажая меня на кушетку и сидя рядом, мать разрешала играть им. Еще были 4 или 5 колец с бирюзой, они были в свинцовой или какого-то другого металла оправе. Все мелочи были в узелках (это на Кавказе шьют такие, как одеяла, из лоскутов 3-х или 4-х угольной формы, на подкладке, величиной с большую салфетку). Самым интересным была суповая ложка из кокосового ореха, отделанная серебром, художественной работы. Она была окантована полосками с зубчиками с точеной ручкой черного дерева. Потом мы многие годы пользовались салфетками бабушки с ее инициалами С.М. (Софья Ивановна Маяцкая – второй раз она была замужем за украинцем). Вот и все, что я помню о бабушке, матери моего отца.
Но у меня была другая бабушка, мать моей матери, которая сыграла большую роль в моей жизни, которую я очень любила и которой я обязана всеми теми радостями, которые выпали на мою долю в детстве. Она умерла на моих руках в очень тяжелое голодное время, в Гражданскую войну.
В памяти встают отдельные миги, именно миги, отрывки довольно ярких, мимолетных эпизодов. Это уже в доме бабуси, так я всегда ее называла. Она была чрезвычайно красива и молода. К моменту, когда мать выходила за отца, ей не было и 40 лет. Все, все в ней было изумительно красиво: темные каштановые волосы, почти черные, глаза, красивые, коричневые, как бы бархатные, брови соболиные чудной формы, лицо скорее круглое, но и удлиненное, кожа матовая с нежным пушком, цвет лица несколько бледный, поэтому она слегка румянила щеки каким-то порошком, довольно небрежно хранящимся в верхнем ящике комода в нескольких рваных, вложенных друг в друга бумажках и поэтому рассыпавшимся вокруг в ящике. Она брала на ладонь капельку глицерина, потом слегка на палец порошка и, разведя, втирала полученную смесь в щеки. Получался изумительно нежный розовый оттенок. Потом она пудрила все лицо. И с ее алыми губами, которые она никогда не красила, чудной улыбкой и с едва выглядывавшими зубами – передо мной стояла изумительная красавица с ангельским лицом и нежной улыбкой. Бабуся брала меня на руки и целовала, целовала без конца. А я, смеясь, обнимая и целуя, чувствовала запах ее постоянных духов – ландыша. Духи, конечно, были французские, т.к. тогда это было и недорого, и лучше английских. Были и наши, но ими ни мама, ни бабуся не пользовались. Духи бабуся покупала на вес. Тогда и такие были – 30 коп. золотник. Продавали в аптеке на Эриванской площади. Бабушка покупала французские из экономии, т.к. флакон стоил 2 р. 50 коп., – 3 р., а английские – 6 руб. (Астрис). Я уже много позже, будучи в музее-квартире Марии Ермоловой в Москве, с изумлением увидела на ее туалетном столике такой флакон, какой один раз купила себе мама. Это флакон из хорошего стекла, заключенного в узорчатую металлическую позолоченную сетку. Я стояла, глядя на флакон, вспомнила маму, детство, и комок застрял в горле. Так все было ярко и живо, вплоть до ощущения запаха, как галлюцинация, ибо я, как мне показалось, и его вспомнила. Думаю, что у нервных людей так бывает.
Помню еще: я, бабуся, мама, дядя Витя (мамин брат, на год ее моложе) сидим в гостиной. Утро, возможно, воскресенье (т.к. дядя и бабушка дома). Мама и дядя спорят, ибо газеты только что прочитаны. И для спора «до хрипоты» материал есть. Мама читала «Новое время», а дядя – «Русское слово». Газеты абсолютно контрастные в политическом плане. Я совсем малышка, но почему-то мне кажется, что дядя как-то мягче, спокойнее, а мама раскраснелась и нервно перебирает косу. Она дома всегда ходила с косой, которая была толстая и ниже талии. Но впереди волосы подрезаны и закручены на папильотки – бумажки, штук 7-8. Тут уж не знаю почему, я вдруг начинаю танцевать па-де-катр и подпеваю на известный мотив: «Мама, купи мне пушку и барабан. Я поеду к бурам бить англичан». Я танцую по всем правилам, поднимаю то одну ножку, то другую. Словом, все па – абсолютно верные. При этом – в пальто, а на ногах – чусты. Это вроде тапочек, но цветных, очень мягких с острыми носами, без каблука и шнурка…
Бабушка работает на железной дороге кассиром 1-ого и 2-ого классов. Выходных дней нет. Только после 1905 года она стала работать через день, сутками, и ей еще дали помощника. Но я помню время, когда она работала без смены. Бывало, днем придет, наспех покушает и ляжет спать. Вскоре бежит сторож Иосиф и уже с порога громко и скороговоркой: «Юлия Михайловна, поезд вышел с Навтлуга (это станция вблизи Тифлиса в одну сторону, а в другую – Авчалы). Бабушка вскакивает, хватает свои ключи (сумочек, как все женщины, она никогда не имела, так же как и кошельков, которые тогда, на французский манер, называли портмоне, а деньги завязывала в уголок носового платка и прятала на груди всю жизнь). И вот уже она бежит на вокзал, около которого мы жили на казенной квартире бабуси. Это очень близко. А было всего 3 казенных дома. В доме № 1 жили начальники разных служб, кассиры, начальник станции. В корпусах 2 и 3 жили телеграфисты, кладовщики, работники товарной станции. У бабуси были 2 комнаты + застекленная галерея, которая была у нас столовой. Она имела это бесплатно + отопление (уголь высшего сорта, антрацит, дрова) и освещение (керосин) + 75 руб. жалованье. Это были очень хорошие условия, но все же не за ее бессменную работу. Хотя поездов было не так много, но иногда и в 3 ч. ночи придет, а в 5-6 утра уже первый поезд. Последний в 12-1 ч. ночи, но отчет ежедневно на 2-3 часа. Бабуся училась в пансионе частном (тогда это было), а не в пансионе для благородных девиц, которые были государственные. В пансионах частных очень хорошо обучали иностранным языкам, обязательно фортепьяно, пение и танцы. Писала бабуся с ошибками, почерк острый, похож на готический, но считала молниеносно и без ошибок.

***
Это примерно 1905 год. Мы живем в Тифлисе на Боржомской улице. У нас квартира из 3-х комнат, есть ванна, но освещение керосиновое.  Недавно родился брат. Его назвали Ростиславом. А когда мама ожидала ребенка, отец шутил: «Вот у тебя скоро будет братик. Поликарп». Я почему-то страшно нервничала. Это имя меня пугало, и я не могла понять, почему отец избрал такое страшное слово. Мне казалось, что «Поликарп» – уродец. Волосатый, подслеповатый, с уродливым носом и ртом. Я страдала и со страхом ждала это чудовище. Но родился брат и… это буквально был ангел: золотистые волосы, огромные голубые глаза, розовый здоровый ребенок.
У нас на улице, немного вкось, против нашего дома (дом Такиева, хозяйственно-бакалейный магазин № 6 на Боржомской ул.) – одноэтажный особнячок. В нем живет Бонапарт, потомок Наполеона. Он постоянно сидит в кресле у окна, я его вижу. Мне он кажется довольно молодым худощавым брюнетом. Почему-то говорят, что он очень нуждается, его все жалеют. В окне, кроме него, виднеется ширма деревянная, 1/2 верха обита зеленым. Почему-то помню, что не было на окнах занавесок. А может быть, я в этом что-то путаю. Ширма, кажется, из красного дерева. Днем на улицу он, видимо, не выходил. Или очень редко. Я его не видела никогда.

***
Любила я ходить с бабусей по магазинам. На Вокзальной был персидский магазин. Хозяин Хасад и еще два его брата очень молодых. Хасад курил кальян, и я с восторгом смотрела на булькающую воду в сосуде. Бабуся его знала с ранней молодости. Когда дяде было 3 года, она пошла с ним что-то купить у Хасада. Возвращаясь, она увидела, что дядя вытащил из кармана коробку ваксы, что для чистки сапог. Это были круглые коробочки черного цвета с золотым петухом на крышке, очень блестящие и с петухом очень импозантным. Они-то и соблазнили ребенка. Бабушка быстро вернулась в магазин и, подведя Витю к Хасаду, сказала: «Вот, Хасад, посмотри, мой сын – вор, он украл у тебя ваксу, на, возьми обратно». Дядя Витя заревел, зарылся в юбку матери, и его еле успокоили. Но это был урок, и более честного человека вряд ли можно себе представить. Он был щепетилен во всех расчетах, честен даже в мыслях. И очень прямой. Я думаю, что тот случай потряс его, и он и в людях всю жизнь больше всего ценил честность и прямоту.
Я до 1918 года помню этот магазин, его хозяев и его товар.  Лимоны в большой банке (в форме рюмки) в воде около хозяйского места на прилавке. За его спиной на полках коробки с финиками, с «малагой» (испанский засушенный черный виноград целой кистью с красными бантиками), коробки деревянные круглые с ореховой халвой, а на полу мешки с орехами всех сортов, рахат-лукум и прочие восточные сладости. А главное – это «кишмиш лабладо» – это очень высокий сорт изюма, наполовину смешанный с печеным (поджаренным) горохом. Любимое лакомство бабуси. Она объясняла это  тем, что ест, чтобы меньше курить. Она курила папиросы или «Султания» – 15 коп. 25 штук, или «Симпатия» – 5 коп. 10 штук. В коробке и те и другие. Дядя покупал гильзы 250 штук в коробке. И табак в пачке. У него была машинка, и он сам их набивал. Очень интересно мне было присутствовать при вскрытии коробки гильз. Там были вложены сувениры: иногда мундштуки, а большей частью маленькие куколки фаянсовые вроде гусей, уточек, собачек, кошечек, матросов и пр. Это принадлежало мне для игры. Гильзы были из Одессы фирмы «Кадык», реклама везде лезла в глаза. Раньше женщины редко курили, но при такой тяжелой работе, как у бабуси, – это было естественно.
Бабушка при ее доброте Настю держала, пока она не родила третьего ребенка – Мотю. Это ведь ужасно – кухарка и трое детей и муж. Всех кормила. Зарплата было 10 руб. + 2 фунта сахара и пачка чая. К Пасхе и Рождеству – подарки. Отрез на платье. Позовет ее в комнату и вручит. А кухарка – хлоп в ноги, земной поклон. А бабуся кричит: «Что за безобразие? Ты опять за свое! Больше никогда тебе ничего от меня не будет. Уходи вон!». Настя встает, прижимает отрез к груди, вытирает слезы на глазах и уходит. А бабуся долго-долго ворчит, возмущается, а дядя, задыхаясь от возмущения, начинает почему-то говорить вообще о забитости всего русского народа, о грядущих переменах, потом он и мама уже мирно говорят о Чехонте, о Горьком, о выступлении Шаляпина с «Дубинушкой», о репинских «Бурлаках». А я все слушаю и впитываю. Дядя, беря газету «Новое время», возмущен, что Горького там ругают, мама на этот раз с ним согласна, она последнее время начала увлекаться французским языком, выписывает журнал «Иллюстрасьон» в чудных обложках пастельных тонов – розовых, салатовых, голубых. Книги приходят пачками, все новинки. Стала выписывать из Парижа пудру, лосьон из Института Красоты – «Клития» –крупные черные буквы на белом фоне. А до этого времени употребляла только крем под маркой «№ 4711» – белый, что-то вроде вазелина. Духи фирмы «Убиган» были самые любимые. «Идеаль» в коробке, обтянутой желтым шелком с сиреневыми стилизованными цветами с оригинальной застежкой в форме пластинки из кости, закладывающейся в петлю. Помню, что я в детстве очень жадно собирала разные флаконы и пузырьки. И Бабуся шутила: «Когда Ксеничка будет выходить замуж – главное в приданом будет подвода, полная ящиков с пузырьками». Я злилась и кричала: «Замуж никогда не выйду, не выйду, пусть все женихи сдохнут».

***
Сегодня день изумительный: грузинская свадьба проезжает мимо дома. Все приданое на фаэтонах, а их вереница. Видны красиво возвышающаяся на одном фаэтоне на сиденье груда подушек, на втором – зеркало, на следующем – ковер, потом одеяло, потом тазы и кувшины, все блестящее и медное, и т.д. А когда кутят кинто – на первом шарманка, на втором его шапка и пр. Кинто – это мелкие торговцы, содержатели духанов, в национальных костюмах, состоящих из очень широких черных шаровар и камзола с очень сильно плиссированной баской и с мелкими пуговицами на груди, на голове маленькая войлочная черная шапочка «куди», а пояс широкий, серебряный с шишкой «на животе». На ногах особые «чусты».
Кинто – народ разбитной, крикливый, остроумный. Торгуют, прославляя свой товар громкими криками: «Риба, риба, живой риба, сам танцует, сам играет, бери, генацвале, бери, дешево-дешево отдам». Но самое обязательное у кинто – это бородавка на щеке, обязательно с длинными волосами. Если таковой не одарила природа, то делали ее искусственно: это оставляли на щеке кусочек небритый (с 15 коп.) и, отрастив желаемой длины пучок бороды, начинали его закручивать. И таким образом шик возрождался. Потом обязательно в руках большой платок с мелким рисунком бордового цвета с желтым и еще вкрапленным зеленым. И тогда все по традиции есть. При этом и походка особая, вихляющая, но с торжественным выражением на лице. Это почти точное описание. Но не видя живого человека – все равно не будет понятно.
Рыбу приносили на дом, так же как и фрукты. На большом лотке, деревянном, который держали на голове, поставленном на скрученный платок. Фрукты и овощи в сезон продавали на тачках (а это 9 месяцев в году). А груши и яблоки продавали круглый год. И тоже по домам, но уже в корзинах. Тачки почти квадратные с ослом или мулом. За 2 квартала были слышны крики продавца. Звонкий голос без передышки: «Черешня, черешня, сладкая, как сахар, черешня, черешня…» Или: «Баклажан, спелый сладкий баклажан, купи, купи, а то уйду, покупай скорей, покупай!». Все привозили: персики, груши, абрикосы, сливы, редиска, все сорта трав, огурцы, помидоры. Все изобилие юга, все многообразие садов и огородов с раннего утра буквально «вносили» в дом. Даже такие вещи, как хлеб.
Ежедневно, к четырем часам дня раздавался голос продавца: «Вот пришел Пантелей, принес кренделей». И далее следовал еще ряд прибауток. Это был рослый дядька в белом сверкающем колпаке, такой же тужурке, ослепительно белой, в фартуке, все туго накрахмалено, в руках большая белая корзина, закрытая белой салфеткой. А под ней… ароматные воздушные слойки, крендели, булочки, плюшки, коржики, сайки и пр. мелочь русского хлебопечения.
А какой был хлеб в «пурне» (это кавказская пекарня с особой печью)!  Бывало, идешь и за квартал запах, аромат печеного хлеба, чуда самого вкусного, пшеничного. Всегда возвращаясь вечером с прогулки (часов в 6-7) мама с нами (я и брат) заходили купить чурек. И охотнее серый, чем белый, т.к. он был вкуснее. И по дороге от нетерпенья отламывали кусочки и ели теплый хлеб. И это было вкуснее всяких пирожных.

(Публикуется в сокращении.
Окончание следует)


Ксения ПЫШКИНА-ЛОМИАШВИЛИ