Очерк, отрывки из которого вы прочтете, Саша передал мне несколько лет назад, незадолго до своего ухода. Он был моим одноклассником, мы вместе бегали на «шатало», хватали двойки и готовили школьные КВН-ы. В отличие от меня, он мечтал стать инженером и стал им. Да еще каким! Он был из тех, кому дано очень много, технарь уживался в нем с гуманитарием, и он все делал талантливо, по большому счету. Стал одним из лучших профессиональных автогонщиков Грузии, сам создавал машины, возглавлял в Москве крупную фирму и… писал. Относился к этому не очень серьезно, по телефону посмеиваясь над собой. С трудом мы уговорили его перегнать по Интернету  воспоминания о тбилисском детстве. О Тбилиси он помнил всегда и везде и написал о нем талантливо и искренне.
Объем журнала, увы, не позволяет дать его очерк полностью. Пришлось что-то сократить, но, мне кажется, у автора не было бы претензий. Саша обещал прислать продолжение. Не успел. Похоронили его в Тбилиси.
Владимир Головин

После окончания Великой Отечественной Войны прошло совсем немного по временным меркам Вселенной, всего каких-то пять лет, а в родильном отделении больницы Арамянца на Авлабаре, 13 сентября 1950 года, в 19:30 по местному времени появился на свет я. Не Бог весть какое событие во вселенском масштабе, но, тем не менее, событие. Грузия постепенно залечивала раны – физические, душевные и духовные, а заодно восполняла демографические дыры, я бы сказал, бреши, возникшие за войну и предшествовавших ей репрессий 30-х. Практически в каждой семье были потери. Наша – не исключение. Вот я и оказался в роли латки на семейную брешь, если посмотреть на вопрос с демографического угла. Но на самом деле я был желанным ребенком и первенцем у моих родителей.
Спустя положенное время меня повезли домой, в старый добрый Сололаки, старинный и приятный во всех отношениях район старого Тбилиси. Расположенный в живописном ущелье между древней крепостью Нарикала и горой Святого Давида, этот район населяли врачи, художники, промышленники, ученые и просто люди, которые являли собой основу благополучия и процветания не только города, но и всей Грузии. Пока меня везут из больницы домой, есть возможность, и я бы сказал, необходимость прояснить кто есть кто, как мои родители и предки моих родителей оказались там, где их застало мое повествование.
Мама отца, которую я звал Бабулей, и к которой меня сплавляли мои родители, дабы отдохнуть от моего деятельного характера и занудных вопросов, – Мария Басинова, наследница вместе со своими тремя братьями и сестрой огромного состояния, нажитого Георгием Басиновым, владельцем четырех мельниц на реке Куре, двух пароходов и прочей движимости. А еще – амбаров и трехэтажного особняка на Федоровской улице (недалеко от площади, которую потом назовут Советской)­­­­ с конюшней и каретой, с несколькими колясками и кучерами. Нетрудно догадаться о судьбе этого рода  после советизации Грузии в 1921 году и последующем лихолетье тридцатых... Если вкратце, то, пожалуйста. Дом и все имущество было конфисковано, владельцы карет и лошадей переселены в каретную и конюшню. Старший сын  Левон, велосипедист и бонвиван, друг и соперник знаменитого тогда авиатора и велосипедиста Уточкина, был арестован в 1937 году, вернулся из лагерей в 1955-м. После его смерти в сарае, на крюках, среди истлевших от времени уздечек и хомутов висела уникальная старинная велосипедная рама, на которой угадывалась витиеватая надпись «DIAMOND»…

Немного  истории. 1915 год, после трагедии геноцида Американская миссия помощи армянам в Закавказье расположилась в Тифлисе. Возглавлял ее молодой, интересный, блестяще образованный, говорящий на нескольких языках Теодорос Эксерджян. Средства и гуманитарная помощь, которые распределяла миссия жертвам, получила очень высокую оценку в обществе. Состоятельные люди Тифлиса стали устраивать благотворительные балы для сбора дополнительных средств для помощи несчастным. И на одном из таких балов 18-летняя наследница мельниц и пароходов нашла свою судьбу в лице Теодороса. В Америке у него были брат с сестрой, при советской власти небольшая материальная помощь оттуда была как нельзя кстати. Но большевики решили, что это порочит сытого гражданина Советского государства, и в добровольно-принудительном порядке заставили деда отказаться не только от помощи, но и от общения с буржуазными родственниками. Его арест был, по сути дела, предопределен, но двоюродный брат Марии, служивший в НКВД, случайно увидел план ближайших  арестов, где одной из первых стояла фамилия Эксерджян. С риском для жизни он сообщает ужасную новость, и моя бабушка сжигает все фотографии, письма и семейный архив. Через день, когда чекисты пришли за Теодоросом, семьи Эксерджяна дома не оказалось. Официальная версия – уехали в деревню на дачу. Там, в деревне, Теодорос и умер от перитонита: «скорая помощь» была только в пропагандистском кино про счастливую жизнь в Советском Союзе…
Путь от родильного дома Арамянца до Сололаки не занял много времени, к моему появлению на третьем этаже дома на Давиташвили все члены большой семьи Петровых-Хотяновских-Эксерджян были там, где им полагалось быть к столь незабываемому моменту… Наш дом был для меня трехпалубным кораблем с этажами- палубами, подвалом-трюмом и с лестницами-трапами... Я сижу сейчас в своей квартире на Кутузовском проспекте в Москве. Необычно теплая зима, за окном небольшой минус и очень красивый снегопад. Снегопад всегда вызывает во мне воспоминания детства, когда первый легкий снежок в Тбилиси провоцировал большинство ребят на «шатало» на Комсомольскую аллею или на фуникулер, которые возвышались над городом и были местом вожделенного паломничества саночников, лыжников и просто ребятни в короткие дни, а то и часы пребывания снега на склонах вокруг Тбилиси… Неожиданно появившееся солнце могло превратить весь этот праздник в бурные, грязные ручьи и мокрую одежду, а также в воспоминания о здорово проведенных часах в снегу. Я по сей день ощущаю запах зимы и снега, который появлялся на уличном балконе нашей квартиры. Да и снежного покрова едва хватало на пару тройку снежков, которые я метал с третьего этажа на проезжавшие внизу автомобили. Большинство мужиков, которые тогда были мальчишками, подтвердят это ощущение.
Наш дом представлял собой большую букву П, если смотреть на него сверху. У основания левой ножки, на третьем этаже проживала наша многочисленная семья. Напротив, в противоположной ножке, также на третьем этаже – семья Акоповых, состоящая из отца семейства Коли, его жены Кето и их сына Алика. Но именно первые два персонажа заслуживают того, чтобы остановиться на них подробнее. Итак, Кето.  В зависимости от сексуальных предпочтений и вкусов мужской части населения дома, ее можно было назвать от пухленькой и полной до откровенно толстой. Бюст был таких размеров, что, с одной стороны, вызывал уважение к его обладателю, то есть к мужу Коле, а с другой стороны был объектом юмора. Когда Кето вывешивала белье для просушки, мужская часть «экипажа нашего корабля» с кавказским темпераментом обсуждала это явление, и самая безобидная из всех шуток (принадлежавшая моему отцу) звучала так: «Кето, одолжи гамак, дети хотят покачаться». На что гордая обладательница такого богатства с довольной усмешкой на устах растопыривала пятерню и вытягивала ее в сторону говорящего, что означало: чтоб ты сгорел, мерзавец!
По причине того, что Коля был таксистом, его семья ни в чем не нуждалась, и Кетеван не утруждала себя государственной службой, оставив за собой тяжелые обязанности возделывания «семейного поля». В семье она была не только «шеей», но и  «головой», благо это было несложно: с одной стороны – из-за тщедушности Коли, а с другой – из-за его абсолютного подчинения воле жены. И чем толще становилась Кето, тем тоньше становился Коля, четко следуя закону сообщающихся сосудов Лавуазье. Мы, пацаны пятидесятых-шестидесятых очень любили доброго дядю Колю, который работая таксистом сначала на «Победе», а потом на двадцать первой «Волге», заезжал, если удавалось, на обеденный перерыв домой. Наша компания караулила тот вожделенный момент, когда, пообедав и соснув полчасика, дядя Коля спускался во двор и великодушно прокатывал нас до поворота на ближайшую улицу Чонкадзе, в ста метрах от наших ворот. Запах салона автомобиля, состоящий из коктейля запахов бензина, масла и тканевой обивки салона, производил действие вида еды у подопытной собаки Павлова: обильное выделение адреналина и чувство сожаления, что удовольствие быстротечно…
Практически, в каждом большом тбилисском доме, который живет как одна большая семья, всегда находился человек, который вызывал повышенное чувство сострадания, и если это требовало того, сопричастности к его судьбе. Как правило, он  мог быть объектом юмора, но никогда – злых насмешек. Таким в нашем доме был Маркос Кукунян. Невысокого роста, лысоватый, с всклокоченными остатками некогда пышной шевелюры, убого одетый и всегда в калошах, с глазами голодной и больной собаки, он всегда вызывал у нас чувство сострадания и желания его накормить. Почти все соседи, а особенно наша семья, постоянно его подкармливали и подкидывали одежду и обувь. Но, несмотря на их обилие, Кукунян своего вида никогда не изменял и его шаркающая  калошами походка была узнаваема издалека. Слово «кукунян» было нарицательным в нашем домовом сообществе. Им стращали маленьких детей, не желающих кушать или идти спать. Когда хотели скрыть источник информации или какой-либо сплетни, то на  удивленный вопрос: «Слушай, кто это тебе сказал?», неизменно отвечали: «Кукунян!»  Когда мне вдалбливали какой-нибудь предмет, а чаще всего это была математика, мой отец говорил: уже кукунян бы понял, а ты...
И тут необходимо рассказать о весне 1942 года в горах Кавказа. Гитлер рвется в Баку, немцами  взят Беслан. Младший лейтенант Маркос Кукунян, служащий в войсках обеспечения, периодически приезжал в штаб 18-й армии для передачи войскам боеприпасов, снаряжения и прочих  грузов. Там в стройной, черноокой и чернобровой девушке он едва узнает Светку-Пипетку, которая играла в куклы на балконе с его сестрой Маргаритой. Два, оказывается, очень близких человека потянулись друг к другу. И внутри гибельного тела войны, они создали для себя маленький мир нежности и надежды на лучшее. В один из приездов Маркоса Светлана, смущенно опустив глаза, сообщила ему, что у них будет ребенок. А в Тбилиси Маргарита уже готовилась принять невестку, как подобает… В родной город Маркос со Светланой двинулись на подводе, щедро обложенной сеном, брезентом и овечьими полушубками. На самом опасном участке дороги Маркос и возница спешились и, взяв коней под уздцы, пошли почти бегом, прижимаясь к горе. Рокот надвигающейся лавины они услышали в последний момент. Когда Маркоса подобрали саперы, в руках у него были зажаты обрывки вожжей.
Маргарита нашла его в госпитале в Тбилиси, в отрешенном оцепенении, со сжатыми до синевы кулаками. На подушке лежала голова совершенно незнакомого ей человека – редкие, всклокоченные седые волосы, ввалившиеся щеки и остановившийся взгляд ничем не напоминали ей брата. Спустя время он научился реагировать на окружающий его мир, но – в черно-белом, искаженном виде. Он не признавал потерю любимой женщины и будущего ребенка. Просто они ждут его в известном только ему месте. Ему нужно накопить денег, чтобы увезти их через океан, в другую страну, где нет войны, где всегда тепло и их мир снова наполнится светом и добром. А пока… пока мир для него застыл.
Маркос получал военную пенсию, надбавку за инвалидность, но никогда не тратил на себя ни копейки. Маргарита несколько раз просила брата одолжить ей денег, но он отказывал, говоря, что жена с ребенком голодают и ждут его. Поговаривали, что он скупает николаевские золотые червонцы. Но что не скажут про больного, безумного человека! В конце пятьдесят девятого года к нему пришли с обыском. Видимо, кто-то «капнул». В пустой комнате кроме железной продавленной кровати, убогого, пустого шкафа и колченогого стола ничего не было. Пока один в штатском и два милиционера копались в его комнате, Маркос, оставленный без присмотра на балконе второго этажа, встал на перила и ласточкой прыгнул во двор. От смерти его спасли веревка с бельем, натянутая на первом этаже, и ветви акации под балконом. Обыск ничего не дал, Маркос пролежал с переломом ноги и сотрясением мозга несколько месяцев. В шестьдесят третьем его не стало, когда его обнаружили, выяснилось, что он умер от голода. Его похоронили Маргарита и соседи, собрав в складчину необходимые для этого печального действа, средства. Комнату опечатали на несколько месяцев, новые жильцы сорвали печать выкинули старую мебель во двор. Соседи растащили ее на дрова. Когда же от стола оторвали ножки, из чрева одной из них выкатилось несколько золотых червонцев…
Заслуженный художник Грузии Оник Тигранович Вартанов со своей дражайшей женой Марго занимал две комнаты с уличным балконом на втором этаже. Он обладал колоритной внешностью: просторный бархатный балахон ниспадал с его покатых, широких плеч, затем плавно огибал широкое, могучее тело с респектабельным округлым брюшком, придававшим образ мэтра. Заканчивался балахон в районе колен эффектными широкими продольными складками с большими накладными карманами по бокам и одним  на груди, из которого всегда выглядывал экстравагантного вида, но всегда гармонирующий с общим стилем художника, платочек. Наряд венчала пропорционально большая голова с пронзительными глазами под пенсне (в торжественных случаях) или элегантных очках в оправе из  золота (или под золото?) с эффектно, как и положено большому Мастеру заброшенными назад густыми волосами. В пространстве он перемещался  какой-то особенной, пружинистой походкой с вертикально поставленным туловищем, которое при ходьбе не раскачивалось. Походка эта была абсолютно бесшумной, а его способность появляться совершенно неожиданно в разных уголках балкона второго этажа заставляла шкодливую малолетнюю часть обитателей нашего дома-корабля всегда быть начеку. Очень хочется описать и верного «санчопансу» Мастера – его единственную и непоколебимую жену Марго.
Марго была значительно ниже мужа и стояла на ногах потрясающей по своему радиусу кривизны. Несмотря на это, она очень шустро передвигалась по этажу, курсируя между квартирой и общей кухней на несколько семей, готовя пищу своему дражайшему и единственному, или на водяной бане столярный клей и грунт для холстов. Длинная юбка почти до пят скрывала вышеозначенный огрех природы. Черно-бурая лиса постоянно проживала на плечах Марго, независимо от сезона и температуры окружающей среды, когда она покидала по тем или иным делам пределы дома. Неизменная маленькая шляпка с вуалью – на кусте из пружинок жестких кучерявых волос, давших повод Мастеру ласково называть ее дома «Пушкин». Особенно колоритным было зрелище совместного выхода супругов в свет: Оник Тигранович шел чуть впереди, Марго следовала за ним в кильватере – из-за невозможности находиться рядом по причине большой амплитуды колебания при ходьбе на ногах особой геометрической формы.
Оник Тигранович был хорошим и зачастую незаменимым соседом по части ведения застолий разной направленности и тематики: от свадеб до поминок. Он подходил к порученным обязанностям очень ответственно и, как положено мастеру, творчески.
Готовил материал для тостов заранее, методом подробного опроса организатора застолья и не менее подробного конспектирования полученных данных. Для всех без исключения было загадкой, как он запоминает проштудированный материал, при этом не забывая шутить даже на поминках, да так ловко, что убитые горем родственники остаются ему признательны за доставленное удовольствие (если таковое можно получить от поминок). Все эти мероприятия Оник Тигранович виртуозно проводил и на русском, и   на грузинском, и на армянском языках. Без потери качества, с присущим ему блеском. Звание «заслуженного армянина Грузинской ССР», которое он себе присвоил, принадлежало ему по праву.   
Как я уже упоминал, Оник Тигранович добывал себе хлеб насущный художественным ремеслом. Вы не подумайте, что отсутствие  таланта заставило его опуститься до уровня ремесленника-иконописца (терминология моего деда). Как говорится, очень даже наоборот. Получив отличное художественное образование за рубежом и обладая хорошим вкусом, верной рукой и чувством меры, Оник Тигранович был, на мой взгляд (и не только на мой), замечательным художником. С его мольберта  сходили, пусть и не часто, работы в стиле старых голландских мастеров, замечательные портреты, натюрморты и пейзажи. Несколько его картин сохранилось в нашей семье.  Все это было для души, для истинных ценителей живописи и для персональных выставок, которые, увы, были весьма редки.
Случилось так, что Оник Тигранович, являясь членом Союза художников Грузии, был отлучен от полноводной реки заказов, поступающих в этот союз, и выгодных  как с творческой, так и с материальной точек зрения. Поэтому ему оставалось одно ремесло – рисовать портреты советских вождей, каждого в нескольких экземплярах. Они были востребованы по следующим причинам:  уход на пенсию предшественника, уход в мир иной предшественника, физический износ портрета лидера, возрастные изменения лидера, иные причины. Технология была изобретена задолго до Оника Тиграновича – конвейер Генри Форда-старшего. На общем балконе, выходящем во двор, расставлялись десятка полтора стульев, выполнявших функции мольбертов. Тут вступала в процесс Марго, которая прикладывала к холсту контур очередного лидера, углем обводила трафарет и переходила к следующему стулу. Следом к этому конвейеру подходил Оник Тигранович и четким движением мастера наносил серию мазков, перенося  краски с внушительного размера палитры на холст. Операции повторялись до полного соответствия изображения на холстах с изображением на фото. Конвейер оживал в преддверии праздников и выборов. Должен отметить, что рука Мастера добивалась идеального сходства с оригиналом, несмотря на поточный метод. Я снимаю шляпу!
Но однажды предприимчивость Мастера дала осечку: внеочередной съезд КПСС снимает с должности первого секретаря партии, в переводе на русский язык хозяина страны. Это происходит незадолго до какого-то праздника, к которому наш Мастер подготовил внушительную серию Никит Сергеевичей Хрущевых, враз оказавшихся  бывшими... «Скорая помощь» и близкие соседи долго не покидали покоев семьи Вартановых. Через пару дней, мужественно пережив тяжесть утраты, чета, с чернотой под ввалившимися глазами и элегантно пристроенными на головах (недаром художник!) белыми повязками от головной боли, срочно, хмуро и методично забеливала портреты первых секретарей Хрущевых для последующих изображения  генсеков Брежневых…
У меня было замечательное детство. Мое пребывание  в «пенитенциарных» учреждениях типа детский сад и школа с лихвой восполнялось той атмосферой любви и заботы, которые мне дарили моя матушка, Баба Ира, Папа Деда и другие члены нашей большой семьи…
Мне пять лет. Я хожу в ненавистный мне детский сад, на мне – белый, накрахмаленный, давящий на горло белый халат. Это – униформа. Без него нельзя. Его невозможно снять, так как он застегивается сзади на многочисленные пуговицы. Под халатом – лиф с двумя резинками, которые держат чулки. Это убожество сороковых-пятидесятых унижало и угнетало детей с малых лет…
Мне девять лет. Родилась Ира, моя сестра. Она тяжело болеет, так как в роддоме ее заразили, как говорит мой дед, какой-то дрянью… А я заболеваю свинкой, за которой – осложнение на аппендицит, сложная ночная операция, в больнице подхватываю корь. Мой дед назвал это «пожар в бардаке во время наводнения». И правда. Я поражаюсь – как мои родители, а в большей степени Мама, все это выдержали… Я три месяца не был в школе и полностью от нее отвык. Мне взяли педагога-репетитора и я догоняю своих одноклассников, чтобы не остаться на второй год. Перейдя благополучно в четвертый класс, я сделал вывод – учиться мне не интересно. Тогда же я сделал открытие: среди одноклассников есть девочки, и среди них одна, которая мне нравится больше остальных. Тоненькая, хрупкая, опрятненькая, не задавала, в красивой розовой шубке, Тата Барская произвела на меня большое впечатление. Видимо, перенесенные мною страдания физические из-за моей длительной болезни, и страдания морально-душевные, связанные с дополнительными занятиями с репетитором, заставили меня возмужать и проявить, наконец, признак пола.
Но это чуть позже, а пока я болею. Болею я всегда на диване Бабы Иры, который находится  у нее в комнате, где она обитает со своим Папой-Дедой. Это мои бабушка и дедушка, родители моей Мамы. А почему у  них такие странные клички? Да потому, что я их так называю. В разные периоды моей жизни мои Дедушка и Бабушка внесли неоценимый вклад в мое воспитание и становление меня как личности. Их уже давно нет на этом свете, но они есть там, где они есть, и я с ними постоянно на связи, они всегда со мной. У мамы есть два брата, младший – Петя и старший – Володя. Они уже взрослые. Володя, по прозвищу Буба, живет в Литве, в Вильнюсе, он журналист. Для меня эти слова «Вильнюс», «журналист» имеют магический смысл. Когда Буба приезжает к нам в Тбилиси почти из-за границы, дома всегда переполох, приходят его друзья, эфир наполняется нарочито-тбилисским говором Бубы и смешными воспоминаниями его однокашников: «Тетя Ира, вы помните, вы забирали нас из милиции?». Баба Ира  входит в роль, подыгрывает говорящему, говорит тосты… В то же самое  время, в своем доме, бабушкин ученик корпит над домашним заданием, которое ему дала Ирина Владимировна. Зовут его Звиад Гамсахурдиа. А к столу, за которым сидит Буба со своими однокашниками, в разное время сядут осваивать английский дети Василия Мжаванадзе и Эдуарда Шеварднадзе…
А дядя Петя – насмешник и хохмач, альпинист и горнолыжник, прекрасный шахматист, любитель музыки и изящных искусств, а также не менее изящных женщин и пользующийся большим успехом у них же. Что бы он ни делал – варил ли кофе, собирал рюкзак и альпинистское снаряжение, прикручивал ли крепления к лыжам или играл с друзьями в шахматы, – он делал это с таким смаком и элегантностью, что мне хотелось стать этим рюкзаком или альпенштоком, чтобы увидеть горы его глазами… Мне всегда было интересно слушать, что он говорит, за исключением его мнения обо мне. Его друзья, его образ жизни и мышления всегда были объектом моего подражания, что категорически не укладывалось в представление моего отца о моральном облике подрастающего поколения. По причине Петиной беззаботной молодости, успеха у женщин и наличия преступных бунтарских взглядов в виде узких брюк, любви к джазу и кофе…
Мне двенадцать лет. У меня есть «воздушка» – наследство дяди Пети. Это – моя гордость, мое оружие против фашистов, пиратов и других врагов, которые могут обитать в чаще непроходимых лесов на разных этажах нашего дома. В комнате бабушки висит портрет Сталина. В порыве преследования неприятеля я попадаю в глаз Вождю самодельной пулькой из промокашки. Восхищенный своей сноровкой ворошиловского стрелка, значок которого был у меня по такому случаю на груди, я показываю свое достижение маме. Что после этого стало происходить со мной и с моими домочадцами, не передать словами, но я постараюсь. Испуганные глаза Мамы, укоризненно поджатый рот Бабушки и странные словосочетания Деда: этот бандит, мать его… далее непонятно.  Получаю порцию по заднице, уже не помню от кого, «воздушка» реквизирована, а портрет  аккуратно очищен от скверны и водружен на место. Вот тогда я увидел СТРАХ, увидел своими глазами…
Отцовские гены механика подавили творческие и интеллигентные гены моей Матушки. В длительной и изнурительной борьбе двух противоположностей к моему совершеннолетию окончательную победу во мне одержал технарь, и я превратился, по выражению моего Деда, в слесаря-интеллигента… Желание  перенести на бумагу свои мысли появилось у меня в 13-14 лет, благодаря моему Отцу. Примерно в то же время я стал обуреваем жаждой технического творчества и принялся изобретать всевозможные механизмы и устройства, включая велосипед. Докучая папе своими «гениальными» мыслями первооткрывателя, я рассказывал ему о посетивших меня мыслях и озарениях. Будучи  талантливым инженером и изобретателем, он дал мне самый главный совет, определивший мою судьбу: любые идеи, подлежащие дальнейшему обсуждению и анализу, излагать на бумаге в виде эскизов, если это механизмы, и в виде текста по их описанию. И через некоторое время мой ящик был переполнен кипами бумаг – эскизов с придуманными мной механизмами вперемешку с рассказами и стихами…
А в те далекие дни, за столом, где сидит Буба со своими однокашниками, никто не знает, какая беда придет в наши дома через какие-то, незначительные для истории, 25-30 лет. Мы тогда об этом даже и не подозревали. Мы сидели, пили вино, прославляли свой дом и край, и рассказывали смешные истории из детства, травили анекдоты и веселились…

Пара слов о некоторых героях очерка. Баба Ира – легендарный  педагог английского языка Ирина Владимировна Петрова, давшая блестящие знания многим поколениям тбилисцев. Дядя Петя – один из лучших драматургов Грузии Петр Хотяновский. Сестра Ира – известный журналист Ирина Джорбенадзе.


Александр ЭКСЕРДЖЯН