Сон второй.
Про жизнь как театр.

Посвящается Диме Кимельфельду,
Вигену Вартанову и Гаянэ Пахлеванян

Когда я прилетел в Тбилиси, местные люди, несомненно, желавшие мне добра,  заволновались: «Ты ни в коем случае не нервничай, а постарайся почувствовать этот город».
Cмутные воспоминания пришли на помощь. В бытность свою аспирантом онкоцентра в Москве, был я избран на руководящую должность в совете общежития. Появилась возможность помогать друзьям, чем они, естественно, стали пользоваться. Вскоре ко мне обратился малознакомый до того тбилисский парень Тариел с просьбой «прописать» отца на недельку. Я принес ему раскладушку из каптерки и договорился с вахтершами, чтобы они «сквозь пальцы» смотрели на нарушение дисциплины. Бабуськи  с пониманием отнеслись к просьбе, отец есть отец, и вопрос  был полностью решен.
Однако...
Миша, так звали папу, преисполнился чувством благодарности и потребовал, чтобы я предстал  перед ним  в первый же вечер своего пребывания в столице. Мне было некогда, на столе лежала недописанная статья, которую требовали сдать немедленно, однако Тариел так умолял, повторяя «чуть-чуть посидим»,  что я пожалел парня, полагая, что схожу, познакомлюсь со стариканом и вернусь к машинке допечатывать.
Я тогда не знал, что «чуть-чуть посидеть» по-грузински – это многочасовое застолье, когда блюда сменяются одно за другим, а выпитое вино измеряется декалитрами.
Когда я вошел в квартиру, то наткнулся на трех  крепких мужиков, возглавляемых Ален Делоном. Делон оказался папой Тариела, и начал...
Из его тоста выяснилось, что он всю жизнь мечтал познакомиться со мной, «молодым, но уже великим ученым. Что впереди у меня большие свершения, и что Альфред Нобель  был великим провидцем, смотревшим в далекое будущее и верившим, что наступит день «и его медал с гордостью  повесят на груд того, кто воистину  заслужил этот подарок благодарного человечества».  Я с интересом слушал.  Чокнулись, выпили.
Подхватил папин друг, от которого я узнал, что Тариел ему тоже сын, и он гордится, что лучший друг этого сына – великий хирург. «Клянусь, дорогой, если б мою мать, светлая ей память, нужно было оперировать, я бы приехал в Москву только к тебе!». Чокнулись, выпили.
Третий мужчина был, один в один,  Арнольд  Шварценеггер.  Он все время перешептывался с Тариелом, потом  представился его крестным отцом и загудел  утробным  басом: «Так выпьем же за замечательного сына еврейского народа, нашего дорогого, нашего любимого... Клянусь, у меня много друзей-евреев, помнишь, этот, как его, ну, который лекарствами торгует возле армянской церкви, – обратился он к Мише, – они все – великие люди! И ты, мой дорогой – самый великий из них!». Чокнулись, выпили.
В силу своей юной неопытности я начал горячо возражать и оправдываться, пытаясь объяснить, что не обладаю и долей приписываемых мне заслуг, но меня уже никто не слушал, все занялись горячим шашлыком, присланным на такси из ресторана «Арагви».
Нади ли уточнять, мой читатель, что в тот вечер я статью не дописал? Не дописал я ее и назавтра, и на послезавтра... Сменялись люди, появлялись какие-то новые земляки,  но все остальное оставалось по-прежнему: в шесть вечера Тариел стучался в дверь моей квартиры. Неделю, целую неделю изо дня в день, я выслушивал пространные тосты на русском и грузинском языках. Неделю старушки-вахтерши, закормленные лучшими шоколадными конфетами Москвы (где их доставали в те времена?) заговорщицки подмигивали мне и одобрительно кивали головой. Неделю мой шеф цедил через золотой зуб: «черепашьи темпы»,  и выслушивал пространные объяснения про «тяжелый творческий кризис, который вот-вот закончится». Неделю я давал себе обещания прекратить это безобразие и засесть за работу.
А потом все стихло. И стало даже немножко грустно.
Только тогда я понял, что участвовал в замечательном театральном представлении под названием «Тбилисцы».  
Чтобы почувствовать  Тбилиси, надо полюбить театр. А любите ли вы театр, как любил его тбилисец Немирович-Данченко? Если ответ положительный, то продолжим.

***
Девять утра. Город медленно потягивается, готовясь к «напряженному рабочему дню». Кафе уже открыто, но там еще ничего нет. И никого. Хозяйка, полноватая женщина, лет шестидесяти пяти, в шлепанцах на босу ногу, лениво приоткрывает левый глаз и несколько удивленно смотрит на нас. С трудом  поняв, что мы зашли позавтракать, начинает двигаться. В то время как ее молодая компаньонка отправляется на кухню готовить кофе, сама она высаживается за соседний столик и начинает тщательно накрашиваться. Это делается с такой серьезной тщательностью, что невольно напрашивается сравнение с примой государственного театра в гримерной комнате. Держа во рту шпильку и нанося какие-то румяна перед метровым зеркалом, стоящим на столе, тетка на глазах превращается  в знойную даму. Шлепанцы мешают выстраиванию образа, поэтому она старается спрятать ноги под стулом. Зато все то, что над стулом, громко говорит без слов: «Да, я очень красива и умна. И не какая-нибудь безродная потаскушка, каких сейчас много развелось. У меня дедушка князь, а папа работал главным санитарным врачом района. И муж был советским полковником. И сама я пэдагог. Слышите, не учительница, а пэдагог! Но жестокие превратности судьбы столкнули меня в пропасть безденежья. Кто-то   должен  был пожертвовать собой во имя семьи, и я безропотно взвалила на себя  тяжкий крест.  И вот, несу его в месте, не стоящем даже одного моего мизинца».
Весь этот мысленный монолог я прослушал с большим вниманием. Дама увидев, что я достоин разговора, продолжила  красить губы и, не отрываясь от зеркала, спросила томным голосом: «Вы приехали в гости к друзьям, дааа? Что вам понравилось в Тбилиси? Здесь столько всего прекрасного! Но самое прекрасное – люди! Жалко, что не все это понимают».
В глазах – смесь благородной гордости с укором. Глубокий вздох. Долгая пауза.
Любите ли вы театр, как любил его тбилисец Сумбатов-Южин? Если ответ положительный, то продолжим.

***
Сумасшедшие вносят дополнительные краски в жизнь города. Старожилы до сих пор вспоминают безумную Марину, сидевшую на одном из перекрестков, и жезлом останавливавшую машины. Ей платили дань за проезд. Или Кику, ездившего в трамвае целый день, высунувшись из окна. Особый колорит в городе принадлежал  Сергею Параджанову.
Режиссера, создавшего всего несколько фильмов, из которых четыре признаны гениальными. Каждый из них стал классикой национального кинематографа: украинского («Тени забытых предков»), армянского («Цвет граната»), грузинского («Легенда о Сурамской крепости») и азербайджанского («Ашик-Кериб»). Восторженные отзывы всех мировых звезд, премии, награды международных фестивалей и стойкая репутация человека с острым языком.
Он был королем эпатажа, выдумывал про себя самые невероятные истории. Самая известная из них – про бриллианты: «Мой папа являлся известным антикваром Тифлиса. В доме всегда что-то лежало «на оценку». Когда приходила милиция с обыском, он меня заставлял глотать бриллианты, а потом посылал  маму ходить за мной с горшком, ожидая возврата  ценностей».
Параджанов тщательно режиссировал любое свое появление, выстраивал каждую мизансцену. Причем не только в общении с незнакомыми людьми, но и с самыми близкими, родными. В результате получилась такая биография, что  о нем сняли шестьдесят фильмов и написали целую библиотеку. Как  в любом хорошем театре, образ оказался более значимым, чем текст.
Впрочем, и тексты замечательны.
«Как не могу я благоговеть перед великой памятью Ленина, когда поражен я, как режиссер, его артистизмом, его ораторскими способностями, его мозгом;  мозг, который был удивительно гигантский?  Он, как пророк, ему не хватало земли, и, вот артистизм вынудил подать броневик, он встал на броневик, как актер на сцену, и сам стал бронзовым, он стал монолитом. Потому что в нем был артистизм! И вот, нам, режиссерам, мне лично, нравится артистизм и в политическом деятеле, и в человеке, и в своем друге» (Из фильма Ron Holloway «Paradjanov. A Requiem. 1994»).
Таким людям претит скука и вялые люди. Им нравится театр.
Но иной театр леденит душу. Волею тбилисца, в страшных тридцатых по городам страны разъезжали фургоны с надписью «Хлеб» и собирали  человеческий урожай, а дальше устраивалось представление по всем правилам актерского ремесла. Неграмотный крестьянин, не знающий, где находится соседняя область, обвинялся в шпионаже в пользу Японии. Какая-такая, Япония? А, не важно, какая. Важна сюжетная линия.
Только в Грузии были репрессированы десятки тысяч  людей. Но при этом, «лучший друг народов» живет там в памяти.

Я открою окно, я высунусь,
Дрожь пронзит, будто сто
по Цельсию!
Вижу: бронзовый
генералиссимус
Шутовскую ведет
процессию.
(А.Галич. «Ночной дозор»)

В Гори рассказали мне историю, случившуюся сразу после войны.
К Сталину пришли из МИДа: «Иосиф Виссарионович, турки ноту протеста прислали в связи с тем, что на этикетке армянского коньяка изображена гора Арарат, а она находится не в Армении, а на территории современной Турции.
– Так у них, самих, на флаге Луна. Что, она им принадлежит?
Потом, пыхнув трубочкой, недобро прищурился:  
– Передайте вашим турецким коллегам, что вопрос, где следует находиться Арарату, можно  пересмотреть.  
И ноту срочно отозвали.
Смех смехом, а ведь история показывает, что все возможно...
А вообще-то, «Арарат» и на моем столе смотрится неплохо.
Такая вот, была большая «Игра»! И куда Нерону с его бренчанием на кифаре или поджогом Рима!
Любите ли вы театр, как любил его тбилисец Абуладзе, создавший «Покаяние» – самый значительный фильм про сценаристов, режиссеров и актеров  эпохи культа личности? Если ответ положительный, то продолжим.

***
Одно из самых ярких впечатлений о Тбилиси связано с театром марионеток Резо Габриадзе имени его самого. Автор сценариев к фильмам «Мимино», «Не горюй!», «Дюма на Кавказе», скульптур «Чижик-Пыжик» на Фонтанке, «Нос майора Ковалева» в Санкт-Петербурге  и памятника герою одесских анекдотов Рабиновичу... Как указано в энциклопедии, «его работы по живописи, графике и скульптуре находятся в многочисленных государственных и частных коллекциях в США, России, Германии, Израиле, Франции и Японии».
Это МХАТ начинается с вешалки, а театр марионеток Р.Габриадзе начинается с улицы.
Театр находится в башенке, украшенной изразцами работы Самого. На башне часы, рядом надпись золотом по камню на латинском языке: «Пусть все ваши слезы будут только от лука». Трудно сказать, угадывается ли тут лукавый парафраз высказывания И.Бунина «слезы у людей можно вызвать двумя способами – либо написать талантливую драму, либо просто нарезать лук», или это просто случайное попадание Мастера в тонкий слой самоиронии?
В семь и в двенадцать створки под часами открываются и начинают проплывать фигурки. Свадьба – рождение ребенка – старость – смерть – снова свадьба. Круговорот времени и вечное торжество непрекращающейся жизни. Собственно, во всем этом антураже без труда определяется сценическое представление, разогревающее зрителя, подготавливая его к дальнейшему развитию спектакля.
А постановка  называлась «Рамона». История любви... двух паровозов. Пересказать ее невозможно. Объяснить – тем более. И не буду. Театр – это всегда сумасшествие, расщепление рассудка. Погружение в иную реальность, в параллельный мир, в зазеркалье.
Кстати! Любите ли вы театр, как любил его тбилисец Грибоедов, написавший комедию «Горе от ума», не сходящую со сцены без малого два века? Если ответ положительный, то продолжим.

***
Впрочем, я несколько увлекся искусством, забыв, что главные театральные подмостки Тбилиси – это сам город.
Обычный тбилисский дом, каких тысячи. Дом чудес.
Во время прогулки по одному из старинных уголков города нас внезапно окликнули с балкона. Собственно, окликнули не нас, а Сашу Сватикова. Вы еще не знаете, кто такой Саша? Значит, вы не тбилисец. В Тбилиси Сашу знают практически все. Не беспокойтесь, очень скоро и вы познакомитесь с этим главным персонажем моих снов в Тбилиси.
– Это мой знакомый. Замечательный человек. Зайдем?
– Ну, конечно, зайдем!
И мы зашли. О, если бы я только знал – куда! Когда я готовлюсь брать интервью, то всегда включаю диктофон. И фотографирую, фотографирую...
Диктофон остался дома. Более того, когда мы переступили порог квартиры, я забыл даже про фотоаппарат. И не мудрено! Стены, от пола до потолка, были  увешаны сотнями различных предметов: старинными подносами, лампами, дверными ручками, ключами, замками, кнопками от звонков, жетонами, гардеробными номерками, пожелтевшими фотографиями, эмалированными табличками, среди которых выделялась «Доктор-венеролог З.Векслер» ...     
– А это мой дед Акоп. Он служил переводчиком в Офицерском собрании. В 1915 году его убили. Это принадлежащие ему вещи: орден, часы, страховая бумага на дом в когда-то армянском, а ныне турецком городе Карсе.
Седобородый хозяин, похожий на библейского пророка, сошедшего с  киноэкрана, пытался посвятить меня в  историю вещей, а я его почти не слышал. Я был, как в тумане. Квартира являлась одной большой и цельной  инсталляцией, в которой каждая деталь, каждая составляющая часть находилась на своем, только ей определенном, месте. Живые люди весьма органично вписывались в пространство, заполняя в нем естественные пустоты. Оставалось только смотреть, смотреть, смотреть.
Женский голос вывел меня из состояния шока: «А это Вигенчику подарил Сержик. Следователь тарелки положил одну на другую и хлопнул по ним рукой. Вот, получились  одинаковые трещины».  Гаянэ, хозяйка дома, подсвечивая фонариком темные углы, демонстрировала драгоценности этой сказочной пещеры Аладдина.
Затем, подхватив нас, ошарашенных увиденным, она перешла в соседнюю комнатушку, где рядом со старинной кроватью громоздился  на столе компьютер – единственная современная вещь в доме, если не считать детского манежа для «приходящих» внуков. На экране замелькали картинки. Виген Вартанов, известный фотохудожник, проработавший много лет на киностудии, в свободное время... фотографировал. И более всего его привлекали старые тбилисские подъезды, чугунные решетки, керамические плитки.
– Он буквально валялся на полу, снимая потолки, лестницы. Видели бы вы, в каком виде он возвращался домой! Я его сразу раздевала и уносила все стирать. А потом надо было систематизировать фотографии домов, раскладывать их по адресам, составлять картотеку. Вигенчик с компьютером не дружит, мне пришлось освоить самой, было нелегко.  А еще труднее было оцифровать пленку, но что поделать, пришлось потрудиться. Зато сейчас вы можете посмотреть.
Сотни, тысячи кадров. Уникальные картины уходящей красоты. Все это, увы, стремительно ветшает и рушится, но фотография уносит увиденное в будущее, и потомки еще много лет будут удивляться дивной работе старых мастеров.
– Но почему, почему это не публикуется?
Вместо ответа Гаянэ открывает новую «папку»: «Это коллажи Вигенчика».  На экране возникают квадратные деревянные доски с наборами предметов, перьями, рисунками, скомбинированными в каком-то причудливом порядке. Их десятки. Я невольно ощутил себя в сказке, смысл которой даже не успел понять.
– Вот они все, на шкафу, – включается до этого скромно молчащий автор  и показывает на аккуратно сложенные стопки.
Тем временем начинается последний акт представления. Папка «С. Параджанов».  Выясняется, что для великого режиссера эта квартира была очень близкой, что с Вигеном и Гаянэ его связывали самые тесные взаимоотношения, что он регулярно писал им из мест заключения. Эти многочисленные письма, написанные на открытках и иллюстрированные рисунками, образцами «личных печатей» для блатных авторитетов, изготовленных художником для поднятия авторитета собственного, для выживания в нечеловеческих условиях, являются бесценным документом эпохи. И, конечно, фотографии, уникальные свидетельства многолетней дружбы; черно-белые портреты, с которых два больших художника пристально всматриваются в наши лица.
Так вот какого «Сержика»  имела в виду Гаянэ, показывая нам треснувшие  тарелки!
– Многие отзываются о нем, как о человеке неприятном, а с нами он был совсем другим. Очень внимательным другом, заботливым, деликатным.
Я не понимаю: «Так почему же вы все это храните здесь, в личном компьютере? Почему не публикуете?»
Гаянэ поворачивается к Вигену и вопрошающе смотрит на него.
– Я опасаюсь  их публиковать, а то будут думать, что примазываюсь. У него сейчас столько «друзей» развелось! Некоторых он и знать не знал. И украдут еще фотографии...
– О, сумасшедший! – воскликнул я в сердцах.
Выйдя из квартиры, я, не в силах больше сдерживаться, остановился и сказал: «Виген – абсолютный гений! И ты, Саша тоже – гений, что привел нас к нему». А Элка, молчавшая все это время, тихо добавила: «Нет, абсолютный гений – его жена Гаянэ».
И ей никто не возразил.
А теперь скажите, друзья мои, действительно любите ли вы театр тбилисцев, как полюбил его я? Если ответ положительный, то будем потихонечку переходить к сну третьему.

Фото автора

(Окончание следует)


Илья ЛИСНЯНСКИЙ