Как-то за год до кончины академика Джибладзе мне приснился сон, будто Георгия Николаевича не стало. Я заливался во сне горючими слезами, буквально захлебываясь от горя. Проснувшись, не почувствовал обычного в таких случаях облегчения. Тревога долго не отпускала, ведь с момента утраты любимого внука Гоглико он стал отсчитывать дни с пугающей точностью метронома. Цифры росли, но этот рост не утешал деда, дни которого пошли на убыль. Когда трагедии исполнилось пять лет и четыре месяца, Георгия-старшего не стало.
Древнегреческому мифу об аргонавтах, отправившихся в невообразимо далекие времена за золотым руном в Колхиду, суждено было разыграться на земле потомков колхов еще раз, теперь уже по другому сценарию. Предводитель аргонавтов Ясон, как известно, после многих мытарств, вернулся в Коринф, где нашел свою смерть под обломками рухнувшего на него корабля «Арго».
Потомки колхов прекрасные грузинские юноши – намеревались встретиться с новыми аргонавтами во главе с Тимом Северином в устье реки Риони. Туда из Кутаиси должна была отправиться яхта, ведомая капитаном Гоги Чоговадзе, внуком Георгия Джибладзе. Тбилисское море, выбранное экипажем в качестве испытательного полигона, оказалось ненасытной Харибдой: оно поглотило отважных мореплавателей вместе с капитаном. История не любит повторений, тем более не терпит их миф, который ждет удобного случая, чтобы превратить повторение в трагедию. Но подвиг тбилисских мифоборцев наполнил сердца горожан гордостью, которая, конечно же, не могла заглушить неизбежной горечи, поселившейся в их сердцах. Георгий-младший погиб, спасая друга, покрыв славой род свой, свою Отчизну.
Человек, в течение целого ряда лет занимавший руководящие партийные и государственные посты (секретарь горкома, заведующий Отделом науки и культуры ЦК КП Грузии, секретарь ЦК, министр просвещения Грузии, министр высшего и среднего специального образования Грузии), каким-то непостижимым образом умудрился не обрасти замшелым мхом бюрократизма и кастовой ограниченности, оставаясь чистосердечным и великодушным, щедрым и честным, равным самому себе во всех метаморфозах жизни. В его характере преломились лучшие черты национального грузинского характера, и даже несколько вспыльчивый нрав Георгия Николаевича был прекрасным дополнением к его жажде установления справедливости «здесь – теперь».
В минуты жестокого противостояния злу он проникался необоримым ораторским пафосом, сметая на своем пути все преграды. Это был труженик-фанатик, автор более 500 научных трудов и 57 книг. Своей неудержимой творческой энергией, которая била из него не ключом, а водопадом, он походил на титанов прошлого. Она же помогала ему перебарывать болезни, скорби да и саму старость, которая, казалось, боялась к нему подступиться. Его бросавшаяся в глаза наивность была наивностью мудреца, а не простака, и в ней не было фальши. Втайне завидуя его высоким человеческим качествам, а заодно и могучему ораторскому дару прирожденного трибуна, недоброжелатели упрекали его в суесловии, в нанизывании «прописных» истин, которые как раз-то для них и не были «прописными». Но больше всего Георгию Николаевичу доставалось как критику и литературоведу. Его многогранная кипучая деятельность, погруженность в стихию мировой культуры подарили грузинскому миру многочисленные труды по самым разным направлениям гуманитарной мысли. В сферу его интересов попадали яркие личности, звезды первой величины, украшавшие небосклон науки с древности до самого недавнего прошлого. Так, скажем, переключение научных интересов ученого с учения Авиценны (Джибладзе Г.Н. Системы Авиценны: Абу Али Ибн-Сина. Тбилиси: Мецниереба, 1986) на психоаналитическую теорию Фрейда (Джибладзе Георгий. К критике психоаналитической эстетики Фрейда. Тбилиси: Хеловнеба, 1985; на груз. яз.), вполне органичное для такой открытой «синергетической» личности, как Георгий Джибладзе, вызвало у специалистов узкой направленности недоумение и даже раздражение. Не решаясь в открытую оспаривать идеи вице-президента Академии наук Грузии, шептались в кулуарах, навешивая на ученого ярлык дилетанта и графомана.
К счастью, тех, кто воспринял идеи академика Джибладзе (среди его учеников целый сонм блистательных ученых), было гораздо больше. И если выдающийся вклад Георгия Николаевича в педагогическую науку, увенчанный золотой медалью имени Яна Амоса Коменского, никогда серьезно не оспаривался – напомню также, что академик Джибладзе был одним из учредителей Академии педагогических наук СССР,– то и в литературоведении он занял свое место как достойный представитель биографического подхода. В тяготении к биографическому методу сказался, возможно, консерватизм ученого, но это был утрачиваемый нашим поколением здоровый консерватизм, основу которого составлял детски ясный взгляд на мир, присущий человеку прежних эпох. Вообще, Георгий Николаевич, в отличие от героя романа Мюссе, был и одновременно не был сыном своего века и его, в отличие от многих современников-приспособленцев, вполне можно было представить деятелем эпохи Гете. Талант академика Джибладзе и его прекрасные душевные качества в полной мере оценил классик советской литературы Михаил Шолохов, в каждый свой приезд в Грузию останавливавшийся у своего старого друга.
Его любовь к Родине была мудра и безгранична, ибо она питалась живительными соками могучего многовекового древа грузинской государственности, древа, разветвленные корни которого впитали в себя кровь многих выдающихся борцов за свободу Отчизны. Его врожденная толерантность была толерантностью истинного грузина, которому чужды идеи, преследующие сиюминутную политическую выгоду.
В посвященном Илье Чавчавадзе фундаментальном исследовании академик Джибладзе писал: «Всегда и всюду думу о Родине Илья Чавчавадзе тесно увязывал с судьбой человечества, поскольку верил, что несчастье одного народа не может обернуться счастьем другого» (Георгий Джибладзе. Илья Чавчавадзе. Цховреба да поэзиа. Часть 1, Тбилиси, 1983, на груз.яз.).
Я познакомился с Георгием Николаевичем в 1985 году, когда остро стоял вопрос об обнародовании в научных кругах долго вынашиваемой мной концепции художественного времени. И хотя мой стиль мышления был ему не очень близок, он был среди первых, кто безоговорочно меня поддержал. С тех пор Георгий Джибладзе – неизменный покровитель всех моих научных начинаний, добрый друг и советчик, рецензент моей монографии и один из официальных оппонентов докторской диссертации. Ученому мужу в 80-х годах приходилось преодолевать самые немыслимые препятствия на пути к вершинам. Мощная поддержка, которую оказывал Георгий Николаевич, помогла выстоять в самые трудные минуты, не пасть духом. Непоколебимая уверенность этого мягкосердечного человека в моей окончательной победе передавалась и мне, согревая сердце. Будучи почти на 40 лет старше, Георгий Николаевич одаривал автора этих строк творческой дружбой, в которой не было и тени высокомерия или снисходительности. Как драгоценную реликвию храню я книги академика Джибладзе с дарственными надписями, сделанными щедрой рукой автора на русском и грузинском языках. Вот одна из самых лаконичных надписей, датированная 27 июня 1988 года – за два месяца до получения мной подтверждения ученой степени доктора наук (о профессорстве не могло быть тогда и речи): «Доктору, профессору, другу В.И. Чередниченко на добрую память».
В череде эпизодов особо запомнился один. Я покидаю гостеприимный кров приболевшего хозяина. Спускаясь по лестнице, слышу окрик: «Володя, возьми вот это, пригодится, на улице холодно», - Георгий Николаевич протягивает шляпу с широкими полями, какую носили люди уже достаточно солидного возраста. В интонациях его голоса выражалось столько заботы и участия, что мне стоило немалых усилий отказаться. (Ныне эта шляпа, подаренная мне дочерью Георгия Николаевича Майей, венчает шкаф с любимыми книгами, напоминая мне о дорогом наставнике.
Один из живописнейших районов Тбилиси Ваке окаймляет Тбилиси с запада. Дальше кладбище и селение Багеби. Детство и юность мои прошли в Ваке. Отец любил бродить со мной по окрестностям, порой заглядывал и на кладбище. Даже в ослепительно солнечные дни аллеи его были погружены в таинственный полумрак. Здесь, под сенью стройных вечнозеленых кипарисов царила отрешенная от земных забот тишина, в которую ненавязчиво вкрадывалось то щебетание птиц, то стрекотание кузнечиков. На фоне могильных плит пестрели веселые бабочки, вплетая в мрамор прожилки неумирающей жизни. Эпитафии, написанные странным, неестественно возвышенным языком, и изображенные на камне фигуры юных женщин, навсегда застывших с виноватыми улыбками, возбуждали в сердце небесную печаль. Это был осколок вечности.
Тридцать лет спустя я приду сюда проводить в последний путь дорогого мне человека, одного из лучших сынов Грузии.

Владимир ЧЕРЕДНИЧЕНКО