В 1984 году в Тбилиси приехал популярнейший артист. Билеты на его концерты в Большом зале филармонии достать было просто невозможно – они исчезли не появившись. А мне повезло – по большому знакомству досталось аж три билета во втором ряду. Один я решила подарить любимой школьной учительнице – очень хотелось сделать ей приятное. Я с торжеством вручила билет. Она подержала его в руках, с некоторой грустью протянула обратно и сказала: «Извини, Ниночка, взять не могу – слишком дорогой подарок». Это был билет на концерт Геннадия Хазанова.
«Чистые времена были», – заметил Геннадий Викторович, когда я рассказала ему эту историю.
Он приехал в Тбилиси после огромного перерыва. Привез шесть разных спектаклей. Играл шесть дней подряд на сцене театра имени Руставели. И билетов снова было не достать. Хазанова в Грузии любят по-прежнему.

– После 1984 года я выступал в Тбилиси в 1990-м. Помню, была годовщина событий 9 апреля. Потом приехал в 1996-м, в самое тяжелое время, когда не было постоянного энергообеспечения. Во время концерта на 40 минут был обесточен весь концертный зал. И я в темноте без микрофона 40 минут держал зал.
– Прошел 21 год. Как изменился Тбилиси, на ваш взгляд?
– Затрудняюсь ответить, потому что в этот приезд я видел город только фрагментарно. С утра до вечера нахожусь в театре. У нас был большой перерыв для спектакля, которым мы начали гастроли – «Крутые виражи». Просто криминальный разрыв времени – мы не играли его больше шести месяцев, поэтому репетиции были необходимы. Конечно, репетируем и все остальные  спектакли. После нашей беседы я сразу побегу на репетицию. А вечером – играть.

– Тогда я спрошу иначе – изменилась ли тбилисская публика?
– Для меня – нет. Никаких изменений. Весь приезд – от начала и до момента, когда мы с вами беседуем – это какой-то бросок в юность. Ощущение, что для меня время остановилось. Как меня в Тбилиси провожали со сцены в далекой молодости, так и сегодня это происходит. И мне особенно приятно, что это не вежливые аплодисменты, которые демонстрируют хорошее воспитание людей, а эмоционально мотивированные реакции. Что творится здесь после каждого спектакля! Ну разве может быть для артиста большее счастье? Нет, не может.

– В жизни тбилисцев есть константы. И я свидетельствую, что одна из констант – любовь к Геннадию Хазанову.
– Не буду лукавить – я знаю. И это вдвойне радует душу. Большего счастья, повторю, не может быть у артиста.

– Энное количество лет назад довелось послушать интервью с вашей супругой Златой. Запомнилась фраза, которую она произнесла, рассказывая о вас: «Все приходится бросать в эту топку».
– Это правда. Случайностей не бывает, и неслучайно нашему браку в этом году 47 лет. Если бы не жена, моя судьба как-то все равно сложилась бы, но она была бы совершенно другой.
Думаю, что очень важны ее мудрость, ее чувства к мужу, причем мужу-артисту, а это особая субстанция. Порой мне кажется, что не мужская это профессия.

– Потому что артист всегда хочет нравиться?
– Да! И это, как  бы сказать, деформирует характер…

– Что сегодня в вашей «топке»?
– Знаете, много сил уходит на борьбу с возрастом.

– Да ну…
– Я вам говорю честно. Все-таки в этом году мне будет 72, и я не настолько молод, чтобы набрасываться на те или иные сценические соблазны – на это лимит уже израсходован. Буквально за пять минут до встречи с вами я беседовал с Робертом Стуруа, и вдруг он вспомнил, что как-то я принес ему пьесу Эрика-Эмманюэля Шмитта. И сказал: «Знаешь, тогда я как-то не погрузился в пьесу, а сейчас, когда прошло время, подумал, что ты мог бы сыграть эту роль». Я вышел от него с мыслью: а вдруг этот проект реализуется? Роберт дал мне надежду.
– Замечательно! Гореть топке и гореть.

– Дай бог.
– Все, кто интересуется вашим творчеством, знают, что в свое время вы, извините, провалились во все театральные вузы Москвы.

– Я уже всех извинил.
– Не понимаю, как такое может быть в принципе – чтобы таланты проваливались на вступительных экзаменах?

– Меньше всего претензий должно быть к тем, кто выносил диагноз.  И скажу почему. Поток желающих поступить в театральное учебное заведение огромен. У экзаменаторов нет времени снимать «кольчугу»  с каждого абитуриента, вскрывать этот «сейф» с желанием что-то в этом «сейфе» найти. Значит, абитуриент должен прийти открытым. Это я не открылся им, а не они не открыли меня. Думаю, экзаменаторы не виноваты. Теперь, оборачиваясь назад, мне это очень понятно. У меня был такой внутренний зажим, такие сомнения – верить ли в себя? Чтобы верить в себя, нужны основания. Не могу сказать, что я в себя не верил, но, значит, не смог этого выразить. На прослушивании в Щукинском училище мне сказали, что у меня нет юмора и темперамента.

– ?!
– Да-да. Это как же надо было показаться!
– Сейчас-то смешно, а тогда вам было не до смеха…
– Для меня это был почти конец жизни.

– Вы не раз говорили, что считаете своим учителем Аркадия Райкина.
– Райкин для меня всегда был отправной точкой в системе координат – и профессиональной, и этической, и по отношению к делу, и по масштабу дарования, и по способу существования. Даже сегодня, пересматривая старые райкинские записи, я вижу, какого уровня виртуозности был этот артист. Кроме того, он, видимо, притягивал меня, как магнитом, верностью своему жанру – комедии. Все-таки комедии. Ему это удавалось изумительно. Не знаю, сложилась бы у Аркадия Исааковича театральная судьба впоследствии, если бы он в момент пика своего пути…

– Как вы, ушел бы с эстрады?
– Да... Но Райкин никогда не позиционировал свою сценическую деятельность как эстраду, он очень не любил такого подхода, считал, что это театр. Да, наверное, театр. Театр малой формы. Просто драматическая сцена, с моей точки зрения, сильнее расширяет диапазон. Более того, несмотря на то, что я приучил зрителей к ожиданию смешного, зрители – и здесь, в Тбилиси, это доказывается многократно – готовы смотреть и на меня другого. Это очень важно. Клеймо, поставленное жанром, мне дорогого стоило в жизни. И оборачиваясь назад, как я уже говорил,  вижу, что всю свою сценическую жизнь я пытался двигаться дальше, не тиражировать то, что нажито. Хотя нажитое пригодилось для движения дальше. Это некий фундамент. И есть надстройка, творческий дом, который стоит на фундаменте. И он не то чтобы безграничен, но у него очень большая возможность расти вверх.

– Ваш уход с эстрады стал для зрителей шоком. А для вас, получается, это был шаг вперед.
– Конечно. Там сошлась масса причин. После концертов в Тбилиси в 1984 году я сразу, через несколько дней, поехал на гастроли в Ленинград. Было такое впечатление, что меня после горячей бани погрузили в ледяную прорубь. По реакциям публики. Того, что витало в воздухе в Тбилиси, в этом северном городе не было напрочь. Несмотря на то, что все жили в Советском Союзе, степень зажатости ленинградских зрителей была многократно выше. В Грузии есть удивительная особенность, и это, кстати, один из залогов того, что грузинскую нацию можно назвать очень творческой, – пролонгация детства. Сохранять себя ребенком – в жизни не всегда комфортно, и у многих вызывает ядовитые насмешки, всякого рода шутки. Но, может быть, это и есть самая трудная задача на земле, потому что это значит – быть живым.

– Будьте как дети?
– Да. В Ленинграде создавалось впечатление, что в зале сидят неживые люди. И в 1989-1990 годах я подошел к финишной черте в жанре. Очень социальном жанре. Зеркало, которое отображало жизнь, разбилось на мелкие куски. Сама жизнь стала совершенно другой. Появились другие приоритеты. Советская власть допустила много серьезных, может быть, корневых ошибок. Но одну вещь я очень ценю: в советское время, и это хорошо видно с позиции сегодняшнего дня, не деньги были самым главным мерилом. И таким образом открывались коридоры и раструбы для реализации каких-то других дарований человека. Не замыкалось все на формуле «купи-продай».

– На сетования, что сейчас-де отсутствует национальная идеология, Константин Райкин как-то ответил – есть идеология, она называется «деньги».
– Конечно. Абсолютно точно. Такая идеология очень угнетает человека. К великому сожалению, не в наших силах менять систему координат. Мы вынуждены жить в предлагаемых обстоятельствах. Но есть люди с такой силой воли и таким бешеным нравственным вектором, у которых хватает сил для того, чтобы с этими обстоятельствами справляться. Но их немного. И это очень дорогого стоит для здоровья и психики людей.

– Геннадий Викторович, мы совки?
– Конечно.

– Окончательный диагноз? Не лечится?
– 25 лет назад распался Советский Союз. Инерционный ход очень сильный. Думаю, что через столько же лет совковость выветрится. А вот во что трансформируется, мне сказать трудно.

– Не беретесь дать прогноз?
– Для того, чтобы все поменялось, нужны… Хочется сказать – «сотни лет». Может, и побыстрее случится. Если все изменится побыстрее, я обещаю вам на том свете дать интервью и признать свои ошибки.

– Вы работали в театре с самыми разными режиссерами. С кем как работалось?
–  Роман Виктюк сделал для меня очень серьезные открытия сценического существования. Может быть, это был кардинальный поворот вообще от эстрады. С Борисом Мильграмом, он сейчас работает художественным руководителем  Пермского академического Театр-Театра, мы с Лией Ахеджаковой делали работу для телевидения, играли «Бред вдвоем» по пьесе Ионеско. Потом были Виктор Крамер и Евгений Каменькович. По крови, по тому, что я хотел бы исповедовать со сцены, никто с Леонидом Трушкиным – для меня! – не может сравниться. Потому что Трушкин занимается не собой, а артистом.

– С высоты прожитых лет какой совет вы дали бы юноше Гене Хазанову?

– Никогда не ходи на сцену!

– Серьезно?
– Серьезно. Нашу профессию кто-то из старых мхатовцев назвал «сладкой каторгой». Да, она сладкая. Но это все-таки каторга.


Нина ШАДУРИ