Cначала был тополь – огромный красавец, раскинувший ветви над нашим маленьким двором, словно защищая его от жгучего солнца, непогоды, шума, гари и всех «прелестей» центра города. Кому-то пришло в голову его срубить, и двор как-то съежился, сморщился, выставил напоказ нажитые за сто лет болячки и осиротел. А потом, один за другим, стали уходить люди – старожилы нашего двора. Последняя, тетя Катуни, совсем недавно. И дворик стал другим...
Старшему поколению наших дворов посвящаю...
Моей соседке, Циале Энукидзе, жившей прямо под нами в плехановском доме, было уже давно за 80. Но мы дружили, ведь для дружбы нет ни возраста, ни вероисповедания, ни национальности, ни многого другого. Тем более, что она была одинока. Существовали родственники, сестра и даже племянник, о которых я только слышала, но как-то не встречала. Хотя это неважно. Дружить с такой настоящей тифлисской женщиной, помнившей тот город, о котором мне рассказывали бабушки, для меня было огромным удовольствием. Она даже помнила замечательные фрески на стенах нашего старотбилисского подъезда, закрашенные нечеловеческими руками, и надпись «SALVE» у входа в подъезд, залитую цементом и покрытую плиткой...
Пока подрастали дети, я все переживала, что детская возня, топот, велосипед, мяч, плач по ночам сводили ее с ума и все время извинялась. Она удивлялась, смешно поднимала брови и отвечала: «Что ты! Когда я слышу ваши шаги и детей, мне спокойно!» Дети подросли, полюбили добрую соседку и назвали ее Циалушкой. Наиграются было во дворе – и бегом к Циалушке воду пить! А на мои внушения не беспокоить пожилого человека отвечали: «Что ты, она так радуется, дарит нам книги, карамельки и не отпускает, мы разговариваем». А больше всего они любили угощать ее чем-нибудь вкусным, особенно по праздникам. Однажды спустились они к Циалушке с угощением, а вернулись расстроенные, т.к. она расплакалась. И я подумала: как же это страшно – одинокая старость, особенно старость нашего пенсионера.
...Я помню эти голодные лица, людей, сжимавших в руке только что полученные пенсии, заходивших в наш магазин, чтобы отдать долги и купить кусочек колбасы или чего-нибудь другого, по чему уж очень соскучились. Позже, когда здание с магазином рухнуло, а мы на время съехали с плехановской квартиры, сдав ее иностранцам, печали Циалушки не было конца. Она звонила и жаловалась на тишину. «Ну это же на время», – успокаивала я ее. «А что, у меня есть время?» – отвечала она. Нужно сказать, что она держалась молодцом, и ее не хотелось назвать старушкой. Я вообще не люблю так говорить о пожилых людях. Она была изящна, опрятна и улыбчива. Однажды проезжаем по родной ул. Цинамдзгвришвили  (Кл. Цеткин, Елизаветинская), смотрим – наша Циалушка идет, осторожно переставляя ноги и опираясь на палочку, в шапочке и красивом синем пальтишке. Встретились, обрадовались и подвезли ее к банку за пенсией. «Возьму за два месяца, – сообщила Циалушка. – Впереди праздники, куплю что-нибудь вкусное, мясное... Да и лекарства нужны».
Взяли пенсию, поехали к врачу в поликлинику, а затем в аптеку. Тут Циалушка почему-то растерялась, стала искать в кармане деньги, уверяя нас, что кроме пенсии у нее было еще 20 лари. И мы, и люди в очереди, и провизор уверяли, что она заплатила ровно 62 лари, но все равно всю дорогу домой она переживала, что переплатила, иначе куда делась купюра. Конечно, мы расстроились, что не переубедили ее. На следующий день позвонила наша Циалушка и сказала, что вчера все же вернулась в аптеку, где ей дали эти злополучные 20 лари (видимо, из жалости), а она вернулась домой и к вечеру нашла свои деньги в тумбочке! «Мне было так стыдно, – причитала она, – и перед вами, и перед работниками аптеки!» И несмотря на усталость, она отправилась возвращать деньги...
Казалось бы, что тут такого, все так и должно быть – человек ошибся, вернул чужие деньги... Но как часто такие качества, как щепетильность, порядочность, пунктуальность наблюдаются у беспомощных, беззащитных, нуждающихся, у людей «тех» поколений...
После этого прошло три года, наше семейство на время вернулось домой, и радости Циалушки не было конца. Мы, конечно же, стали чаще видеться, пить чай с блинами и вареньями при свете старого торшера в ее уютной квартире, где жило время, а старинная мебель пахла древесиной. Мне нравился ее красивый, с легким акцентом, русский, и как она рассказывала о семье: о маме, с трудом поднимавшей троих детей, нужде, издевательствах одноклассников над детьми врага народа. О замечательном отце, жертве сталинских репрессий, реабилитированном много-много лет спустя… Смотреть черно-белые, дорогие ее сердцу, фотографии… «Какая вы красивая, тетя Циалушка», – говорила я ей. «Была, была, – улыбалась и смущалась она. – Я только об одном сожалею, что не вышла замуж и у меня нет детей. Кто заплачет, когда я умру?» Я отчитывала ее за такие мысли, но она стала чаще это повторять и бояться одиночества. Однажды поздним вечером кто-то забарабанил в дверь. Это была соседка Кети с первого этажа. «У Циалушки не горит свет, никто не отвечает на звонки и не слышны шаги. Боюсь, что плохи наши дела», – сказала она с тревогой в голосе. Циалушка была подругой ее мамы, тети Катуни, они прожили всю жизнь рядом, в нашем подъезде, дружили, любили и берегли друг друга, что было очень трогательно и приятно. С ними, старожилами, и подъезд, и дом, и двор, и улица, и проспект Агмашенебели (Плехановский, Михайловский), и город, и моя жизнь были наполнены особым теплом, светом и колоритом. Мы с мужем забеспокоились, побежали вниз, стали барабанить в дверь, а потом взломали ее. Дома было темно и тихо. Циалушка не отзывалась. Мы нашли ее в своей комнате. Она лежала с безмятежным лицом, подложив руку под щеку и уютно укутавшись, видимо, собираясь, как всегда, поспать после обеда. Но почему-то сразу стало понятно, что она не спит, что ее больше нет…
Потом были «скорая» и полиция, вопросы и ответы, соседи со всего двора… Ее одинокий дом наполнился людьми, светом, который она так экономила, воспоминаниями. Никто не плакал. «Счастливая смерть», – сказала соседка Ира. Тут раздался чей-то плач и тоненький старушечьий голос запричитал: «Циалушка, Циалушка». Это была ее старшая сестра, которую поддерживая, ввели в дом сын и невестка, следом шли еще какие-то родственники. И мне показалось, что с этим плачем жизнь Циалушки и даже ее смерть обрели смысл, и все встало на свои места. Наверное, это и есть счастье, когда в такой час у кого-то заболит о тебе душа, и он заплачет...
Уже светало, когда все соседи разошлись. Мы вышли в подъезд, и он показался мне другим без Циалушки. Не было того запаха старины и времени, который ощущался у ее двери и который я так любила. Начинался следующий день, день моего рождения, самого странного в моей жизни.


Анаида ГАЛУСТЯН