В Государственном музее народного и прикладного искусства  Грузии в конце прошлого года, вплоть до конца марта нынешнего, экспонировалась выставка «Мой Роберт Фрост» известной грузинской художницы Олеси Тавадзе.
Как и на открытии выставки, так и на завершившем ее обсуждении, было много сказано об уникальном характере представленной в музее графической серии, цель которой – поиск визуального адеквата глубинной духовности и драматизма поэзии Роберта Фроста.
Некоторое представление об этой замечательной  экспозиции, ставшей перекрестком нескольких культур и об истории возникновения этой графической серии, создаст предисловие  автора к каталогу выставки  и несколько образцов ее  проникновенных работ.

МОЙ РОБЕРТ ФРОСТ

Роберт Ли Фрост. Что может написать грузинская художница о символе американской поэзии ХХ века, самом известном, самом обласканном американском поэте Роберте Фросте – ничего нового, лишь только свое, личное, осознанное отношение. Если позволить себе и с первой же фразы возразить Фросту по поводу его утверждения: «Поэзия – это то, что теряется при переводе», я сказала бы, что ни живопись, ни музыка, ни многое другое не переводятся, поскольку и подлинник не воспринимается всеми, всегда, однозначно и одинаково. Мы все, в меру своего родства и готовности соавторствуем и обожествляем по-своему. Поэтому и назвала я это эссе – Мой Роберт Фрост.
Лично мой путь, ведущий к Фросту, – путь длиною в жизнь, а поводырями на этом пути были Иосиф Бродский, Редьярд Киплинг и, как ни неожиданно может звучать – китайская живопись. Американская литература постепенно утверждалась в моей библиотеке – Вашингтон Ирвинг, Фолкнер, Фицджеральд, Хемингуэй, Эмили Дикинсон, Фрост. К поэзии Фроста меня проиобщила великая русская переводческая школа; Иосиф Бродский своим коленопреклоненным почитанием («На смерть Роберта Фроста», эссе «Скорбь и разум»); а Киплинг, начиная со сказок с детских лет до сегодняшнего молитвенного “Non nobis, Domine”, своим по-мужски скупым на слезу словом, подготовил к восприятию сдержанной англоязычной литературы.
Несмотря на такую, казалось бы, готовность, знакомство с Фростом похоже было на неожиданную влюбленность с первого взгляда. Все кумиры вдруг отступили, и культовое место занял Фрост. Восторг сменился вопросом: какой магической силой обладает такая, на первый взгляд, простая поэзия, которая производит такое ошеломляющее воздействие. И вспомнилось такое же незабываемое впечатление уже из визуального ряда – китайская живопись, Ленинград, Эрмитаж. Зримому, казалось бы, перевод не нужен, но сколько общего!
Китайский художник никогда не рисовал с натуры. Для него превыше сходства было духовное отражение – Фрост никогда не писал по горячим следам. Впечатления отстаивались иногда годами.
Китайский художник-конфуцианец не признавал одержимости, называемой любовью, неуправляемой разумом – в лирике Фроста едва ли найдется два-три стиха о любви.
Те же конфуцианцы не признавали насильственных новаций в искусстве – Фрост со стоическим спокойствием игнорировал все «измы».
Последователь даосизма, китайский художник в малом воплощал пространство – слово Фроста вмещает неисчерпаемые пласты.
Аккумулирование, недосказанность аккумулированных чувств, отсутствие квазивозвышенности экстаза в необъятных высотах великой простоты – придают и слову, и цвету вневременное, надмирное качество.
Что касается непосредственно иллюстраций, побуждений и приемов: всю жизнь (не отличаясь хорошей памятью) я переписывала полюбившиеся стихи в заветную тетрадь, и каждый раз при переписывании возникало ощущение созидательного процесса сиюминутного абсолютного авторства. Эта иллюзия так упоительна, что я сознательно сделала переписывание основным приемом иллюстрирования, и продлила эту радость на трех языках, на трех шрифтах – английском, родном языке Роберта Фроста и на двух языках, равно родных для меня – грузинском и русском. О преднамеренных аллюзиях китайского искусства не буду повторяться.
По сути, это все, что хотелось сказать, что приблизило меня к поэзии Фроста, что приоткрыло завесу в мир высокой духовности, где соседствуют культуры всех времен и всех народов и где единение Роберта Фроста и китайской живописи – обычная вещь.

ОЛЕСЯ ТАВАДЗЕ