| О БЕДНОМ ПОЭТЕ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО |
 О Владимире Эльснере если и желают вспоминать, то в первую очередь в связи с тем обстоятельством, что он был шафером на свадьбе у Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Действительно, именно этот эпизод и выводит Владимира Юрьевича из литературного небытия. Эльснер, кстати, любил еще частенько добавлять, что это как раз он и научил несравненную Анну Ахматову азам стихотворного мастерства. А она вот его, судя по всему, терпеть не могла, если верить ее записным книжкам и еще кое-каким фактикам. Известно, что Гумилев посвятил Эльснеру стихотворение «Товарищ». Сначала оно было опубликовано с посвящением Эльснеру в журнале «Аполлон», а потом было перепечатано в гумилевском сборнике «Жемчуга». Так вот Ахматова в экземплярах «Жемчугов» неизменно и с поразительным упорством вычеркивала гумилевское посвящение Эльснеру, добавляя при этом, что стихотворение на самом деле посвящено совсем другому человеку и что Эльснер никогда не был другом Гумилева. А в 1964-м году, в день, когда узнала о смерти Эльснера из некролога в «Литературной газете», в записной книжке своей написала, что он умер и не удержалась – тут же добавила, что стихотворение «Товарищ» посвящено Гумилевым вовсе не ему. Получается, Ахматова целые десятилетия вела какую-то борьбу против Эльснера и, даже узнав о его смерти, не пожелала этой борьбы прекращать. Интересно, не правда ли? Данное обстоятельство вполне характеризует обоих. И все ж таки вспоминают об Эльснере, как правило, в связи с именами Ахматовой и Гумилева. А он сам как бы и не существует. Так было и так продолжается. А ведь Эльснер четыре книги стихов выпустил и еще томик немецких лириков в своем переводе, первым начал открывать русскому читателю Рембо и Рильке. Да, стихи Эльснер писал по большей части эпигонские; подражал многим, но в первую очередь – Валерию Брюсову. Совсем не зря строгий поэтический ментор Владислав Ходасевич оставил о первом сборнике Эльснера «Выбор Париса» уничтожающий, убийственный отзыв, после появления которого молодому автору надо было бы просто бежать опрометью из литературы, но Эльснера, судя по всему, отзыв совсем не смутил. Меня в пределах настоящего текста Владимир Юрьевич интересует только как собиратель книжных раритетов и еще, как учитель К. на библиофильской и поэтической стезе, то есть в каком-то смысле поэзия Эльснера все же сейчас хоть как-то занимает меня. Вообще, когда ты буквально одержим страстью к овладеванию редкими книгами, ни на что другое, видимо, тебя уже хватить просто не может. Эта страсть сушит дар и даже убивает его. Вернее наоборот: творчески бесплодная, иссушающая страсть возникает и утверждается именно из-за отсутствия подлинного дара. Такая исключительная страсть к книжному собирательству есть во многом прямой результат творческого бессилия. Мне лично так кажется. И поясню сейчас почему. Страстное коллекционерство, растянувшееся на целые десятилетия, может быть актом отчаяния личности, не способной к творчеству, изверившейся или сомневающейся в силе своего большого дара. Обладание редчайшими книгами есть своего рода компенсация того, что личность не смогла достичь истинной творческой самобытности. Точнее это попытка подобной компенсации. Порой собиратель внутренне так и остается неудовлетворенным тем, что пребывает в своем сухом, безжизненном коллекционерском горении, в бешеной жажде обладания редчайшими книгами. Это чувство исключительного обладания дает собирателю ощущение своей власти, своего необыкновенного могущества. Но в минуты прозрения собиратель понимает всю призрачность этого могущества, понимает свою творческую ущербность. Понимает, что все-таки гений-то не он, а творец, и тогда пред книжником (не создающим фолианты, а лишь собирающим их) явственно начинает маячить катастрофа. Однако нередко и даже часто, пожалуй, собиратель так и живет до конца, ослепленный, поглощенный без остатка своей страстью к обладанию раритетами. Его не посещают никакие прозрения, и он счастлив жить погрязшим в вечном коллекционерстве, с гордостью и высокомерием существуя даже не вне мира, а над миром. *** БЕНЕДИКТ ЛИВШИЦ – ВЛАДИМИРУ ЭЛЬСНЕРУ: Облепленный окаменевшей глиной Нашел я флейту Марсия – и Вы Любовно протянули мне амфору, Чтоб я омыл священною водой Кастальского источника находку. Кому же как не Вам мне подарить Неопытные первые напевы, Мой милый друг, мой нареченный друг! (Надпись на книге Бенедикта Лившица «Флейта Марсия»; издание хранилось в библиотеке К.Г. Нынешнее местонахождение неизвестно). *** Современники полагали, что Владимир Эльснер был настоящий немецкий барон. Правильно даже говорить: «фон Эльснер», - как не раз он любил весьма спесиво подчеркивать в литературно-дружеском кругу. Он и в самом деле почитал себя чуть ли не единственным бароном среди сонма российских авторов начала двадцатого столетия (впрочем, был еще Анатолий Эльснер, родственник, автор готических романов «Железный доктор», «Грозный идол», «Бес ликующий»). Еще Владимир Эльснер не раз утверждал с гордостью, что он и Антон Дельвиг, однокашник и приятель Пушкина, есть главные бароны российской словесности. Вот так-то! Ну, был или не был Владимир Юрьевич настоящим бароном (из тех ли он баронов Эльснеров?), доподлинно я совсем не ведаю, однако немецкий, судя по всему, он знал превосходно, ежели судить по антологии немецких поэтов, выпущенной им в 1913-м году. Переводы во многом блеклые, вялые, но при этом, на мой взгляд, довольно-таки точные, хотя и очень не полные (целые строфы выпущены). Однако остановимся чуть подробнее на происхождении нашего героя. Тут необходимо дать несколько разъяснений. На самом-то деле он принадлежал к торговому германскому роду, гнездившемуся на польских территориях, - Эльснеры были купцы из Бреслау (нынешний Вроцлав), и лишь в самом конце семнадцатого столетия они были возведены в баронское достоинство и получили заветную приставку «фон». Вероятнее всего наш Эльснер, хоть ручаться и не могу, принадлежал к потомству Федора Богдановича (Фридриха-Готтлиба) фон Эльснера, генерал-майора, преподававшего в Императорском Царскосельском лицее военные науки, бывшего профессором Дерптского (Тартуского) университета. Именно Федор Богданович Эльснер был основателем русской баронской ветви Эльснеров. Кстати, до перехода своего на русскую службу, он был личным адъютантом Костюшко, знаменитого польского повстанца, заклятого врага Российской империи. Федор Богданович имел многочисленных детей от разных браков. Потомство одного из его сыновей осело в Малороссии, нынешней Украине. Так появились и киевские Эльснеры, к которым как раз и принадлежал Владимир Юрьевич. Наш Эльснер частенько наезжал в Европу, подолгу живал в обеих столицах империи, свои книги выпускал в Москве, но все-таки главной его резиденцией неизменно оставался именно Киев: «выездной лакей из Киева» - как говаривал Александр Блок, повторяя жесткую формулу своего приятеля Владимира Пяста. Так продолжалось до осени 1917-го года, точнее до октября месяца. Привычное, устойчивое географическое положение напрочь изменила революция. Большевиков Эльснер, всегда бывший высокомерным эстетом, презирал безмерно и еще, как видно, попросту боялся. В итоге он прибился к белым и с Добровольческой армией докатился до юга России, уже в начале 1919-го года осел в Ростове-на-Дону, где и задержался до зимы 1920-го года, когда город был взят красными. Кстати, как он ни ненавидел большевиков, но непосредственно с оружием против них не выступал, предпочитая сражаться исключительно словом. Эльснер служил в ОСВАГе – осведомительном агентстве Добровольческой армии, а точнее в пресс-бюро ОСВАГа. Самый этот ОСВАГ базировался как раз в Ростове-на-Дону. Данный городок вкупе с соседней Нахичеванью-на-Дону с мая 1918-го по январь 1920-го года стал истинным оазисом для многих из тех, кто бежал от большевиков. В Ростове некоторым образом сохранялась иллюзия прежней цивилизованной жизни. И так или иначе, а большинство творческой интеллигенции, осевшей в Ростове, было связано именно с ОСВАГом – он кормил «этих прихлебателей», как выражался генерал Деникин. Впрочем, он терпел все же ОСВАГ, а вот барон Врангель взял, да и закрыл его. Но это произошло уже после того, как Ростов был сдан красным. ОСВАГ имел совершенно немыслимый по тем условиям многомиллионный бюджет (с 19 января по 1 декабря 1919-го года ОСВАГ получил 211 миллионов донских рублей) и грандиозные штаты (в общей сложности они доходили до десяти тысяч человек) и занимал в Ростове четырехэтажное здание бывшей фешенебельной гостиницы на Большой Садовой. Кадровые офицеры были убеждены, что ОСВАГ есть убежище для дезертиров, для всех тех, кто хочет отбояриться от фронта. Можно сказать, что Ростов был сделан своего рода столицей ОСВАГа. Генерал Деникин для своей ставки первоначально выбрал Таганрог, отдав целиком Ростов отделу пропаганды, сам же предпочитал держаться подальше от осваговской братии, которую он терпел, считая неизбежным злом, но видеть ее не желал. Только профессор Константин Соколов, директор ОСВАГа, периодически наезжал в ставку, так и курсируя меж Таганрогом и Ростовом. Или изредка его заместители наезжали – полковник Энгельгард и профессор Гримм. В общем, Эльснер нес свою белую чиновничью лямку именно в самом Ростове, городе очень даже благоустроенном по тому дикому времени, но только ходил он на службу не на Большую Садовую, а на параллельную Пушкинскую улицу. Пушкинская был тенистая, прогулочная, имела массу кафешек и выходила прямо на городской сад. Там, в доме номер 62, в квартире 2 находилось пресс-бюро ОСВАГа, и это же было квартирой известного поэта и издателя Сергея Кречетова (Соколова), в счастливые времена имевшего свое издательство «Гриф», а в трагическом 1919-м году возглавлявшего пресс-бюро ОСВАГа. Эльснер же был секретарем или попросту помощником Кречетова и каждый день приходил к нему на Пушкинскую, успевая по дороге забежать в чудесную кофейню «Франсуа». Он неизменно являлся с горячими круасанами, по вкусу совершенно парижскими. Впрочем, Кречетова этим было не пронять: он был человек бешено деловой и требовал от подчиненных неукоснительной исполнительности. Слабое место у Кречетова было фактически одно – поэзия. Он писал ходульные, выспренние стихи и был самый известный из брюсенят, то бишь подражателей Брюсова. При этом самого Брюсова он ненавидел – тот увел у него жену и устраивал всяческие обструкции кречетовским издательским начинаниям, весьма многочисленным. Да, Кречетов, кроме того, что он был адвокат, присяжный поверенный, служил в банке, даже управлял как-то железной дорогой, был в первую очередь именно издатель и редактор, и довольно успешный. Он выпускал альманах «Гриф», журнал «Перевал», заведовал литературным отделом в журнале «Золотое руно» и целых десять лет вел издательство «Гриф», будучи и владельцем и директором этого знаменитого символистского издательства. В пресс-бюро ОСВАГа он занимался всякой поденщиной, писал уничтожающие статейки про большевиков, объявления, информации, но главную задачу свою он видел в издании литературного журнала белого движения. Эльснер явно рассчитывал, что его Кречетов и позовет в соредакторы, ведь у Владимира Юрьевича был, как он считал, немалый уже издательский опыт, ведь это именно он в свое время выпустил знаменитый четвертый том «Чтеца-декламатора» (тот вышел даже двумя изданиями). Однако в соредакторы Кречетов позвал не Эльснера, а Евгения Лансере, художника (у того, правда, тоже был издательский опыт: он в свое время как-то издавал журнал «Адская почта»), а Эльснер был назначен всего лишь секретарем редакции, а точнее помощником Кречетова. Владимир Юрьевич был до глубины души оскорблен, но делать было нечего, и стал он секретарствовать. Правда, в качестве компенсации Кречетов предложил, чтобы первый номер журнала «Орфей» открывался бы подборкой стихов Эльснера (между прочим, так именно и было сделано), но все равно Владимир Юрьевич продолжал ходить в обиженных. Он был натурою чрезвычайно амбициозной и видел что-то вроде оплеухи себе в том обстоятельстве, что его сделали простым секретарем редакции, его, которому по рангу полагалось быть соредактором Кречетова. Неприятно было Эльснеру и то, что стержневой, политической, программной и одновременно подлинно орфической частью первого номера были сделаны статьи, а вернее трактаты Сергея Кречетова «Долг поэта» и «Вещий голос». А то, что номер открывался стихотворениями Эльснера, - реально это никакого значения не имело, что правда. Идеологической, ударной частью номера были именно статьи Сергея Кречетова. А самой читаемой, самой интригующей, самой животрепещуще-живой частью первого номера журнала «Орфей», и этого Эльснер не мог не понимать, явилась вошедшая туда работа Лидии Рындиной «Нель Гвин» (с подзаголовком «монография») – об английской актрисе, ставшей самой прославленной возлюбленной английского короля Карла Второго. Эльснер говорил сотрудникам по пресс-бюро, не скрывая одолевавшего его раздражения (это было, естественно, еще до его сближения с Рындиной), что супруги Кречетовы захватили журнал, как самые настоящие разбойники с большой дороги. Итак, не попав в соредакторы «Орфея», Владимир Эльснер, обладавший характером высокомерным и одновременно довольно-таки склочным (так, во всяком случае, полагали современники), начал строить всяческие козни против Евгения Лансере, чрезвычайного известного к тому времени книжного иллюстратора, члена объединения «Мир искусства». Но эти интриги ничуть не помогли продвижению Владимира Юрьевича по иерархической лестнице ОСВАГа, весьма крутой, между прочим. И он так и остался всего лишь помощником Сергея Кречетова и секретарем редакции журнала «Орфей», остался вплоть до самого вынужденного бегства своего из благословенного Ростова в декабре 1919-го года. Живя потом в Тбилиси, советском Тбилиси, Эльснер, видимо, с ужасом ожидал, что кто-то вдруг из начальства (особенно он страшился всесильных секретарей союза писателей) возьмет, да заговорит о журнале, который некогда в белогвардейском Ростове столь прелестно проиллюстрировал Лансере. Но, слава богу, об «Орфее», появившемся и даже некогда продававшемся в ростовских книжных магазинах, никто из тбилисского начальства не вспоминал, да и не ведал даже о нем, чему учитель К. был, конечно же, несказанно рад, хотя в глубине души он страшно гордился своим участием в этом журнале и горько сожалел, что все материалы последующих номеров Кречетов увез с собою в эмиграцию, не оставив своему помощнику ни одной бумажки из редакционного портфеля. *** Итак, Сергеем Кречетовым, директором пресс-бюро ОСВАГа, был задуман журнал «Орфей». Лансере нарисовал внешне как будто простую, но при этом чрезвычайно изысканную обложку. Было собрано несколько номеров. И когда вышел первый, его торжественно преподнес директор ОСВАГа проф. Соколов верховному главнокомандующему Добровольческой армией Антону Ивановичу Деникину. Но вышел несомненный конфуз, скандал даже. Генерал Деникин устроил настоящую истерику, кричал, что это измена, гнилой модернизм, и так погубивший Россию и что он ничего подобного в своей армии не потерпит. Издание журнала «Орфей» пришлось остановить. Но Кречетов все же продолжал собирать последующие номера, и все члены редакции по-прежнему получали жалованье, и Эльснер, как и в пору подготовки первого номера, каждое утро являлся на Пушкинскую с горячими свежайшими круасанами. Пока Кречетов готовил информации для ростовских газеток и разных других изданий юга России, Эльснер нажимал на круасаны и бродил по кабинету, сладострастно поглядывая по сторонам. Дело в том, что Кречетов перевез в Ростов всю свою библиотеку, точнее книги, которые он выпускал в своем издательстве «Гриф», и это был во многих отношениях самый настоящий музей символизма. А Эльснер в Ростов не привез ничего, рассчитывая вскорости вернуться с белыми в Киев. Кречетов же, как получается, не больно верил в военный гений Антона Ивановича Деникина, и оказался прав. В общем, Эльснер бродил по обширному кречетовскому кабинету и глотал слюнки. Иногда, когда на него особо никто не смотрел, он подбирался и нежно гладил переплеты всех выпусков альманаха «Гриф», прижимал к себе «Истлевающие личины» Федора Сологуба, «Урну» Андрея Белого, «Только любовь» Константина Бальмонта, «Стихи о прекрасной даме» Александра Блока, «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, «Молодость» Владислава Ходасевича и еще многое другое, весьма для него лакомое – Эльснер был большой поэтический сладкоежка. Однажды Лансере подглядел за этими почти эротическими метаниями Эльснера по кречетовскому кабинету и карандашом набросал ехидно-издевательский рисунок, на котором было изображено, как Эльснер милуется с книгами. Так Владимир Юрьевич потом чуть не подрался с Лансере, силясь безуспешно отобрать рисунок, но юркий, гибкий Лансере не дался, при всей своей субтильности и нежности. Эта почти что комическая сценка, думаю, еще более усилила расхождение между вторым редактором «Орфея» и секретарем редакции журнала, то есть между Евгением Лансере и Владимиром Эльснером. *** Частенько из Крыма, со съемок на студии Ханжонкова, наезжала в Ростов неотразимая Лидия Рындина, знаменитая киноактриса тех лет, вторая жена Кречетова. Вот лишь небольшой список популярнейших дореволюционных лент, в которых она снималась: «Николай Ставрогин», «Петербургские трущобы», «Жизнь, побежденная смертью», «Песнь любви и страданий», «Ложь», «Возмездие», «Колдунья», «Люля Бек». Эльснер знал Рындину еще по Киеву (она прежде там играла на театральной сцене). И у них были какие-то контакты. В 4-м томе сборника «Чтец-декламатор», который он редактировал (появился в октябре 1909-го года), Эльснер напечатал перевод Рындиной из Марселя Швоба. Когда в 1909 году, в конце ноября, Эльснер устроил вечер поэзии и вызвал из столицы поэтов (Гумилева, Петра Потемкина, Михаила Кузмина, Алексея Толстого), он пригласил выступать и Рындину, а она закрутила тогда роман с начинающим поэтом Алексеем Толстым, а вовсе не с ним, Эльснером, хотя и он сам тогда как любовника предпочитал Петра Потемкина, впрочем, более всего по делу – Петя вводил его в столичный литературный круг, знакомил с Гумилевым, Кузминым и другими. И вот в белогвардейском Ростове наконец-то Эльснер получил долгожданный реванш, о котором он прежде мог только мечтать, да и то в несбыточных снах. Лидия Рындина после каждой ссоры с мужем своим Кречетовым (а у него вдруг начали проявляться довольно сильные припадки, что-то вроде бреда преследования, что потом как будто объясняли в эмиграции некоторые опухолью мозга) пугалась и уходила ночевать на квартирку к Эльснеру и вообще была с ним в такие дни особо ласкова, демонстративно ласкова, желая, видимо, досадить супругу, хотя я не совсем понимаю, как это могло притупить у него приступы бешенства. Но именно так и происходило. Кстати, супругов Кречетовых называли частенько так: «гриф и его грифонша». И не зря называли: Рындина та еще была штучка. В общем, знаменитая киноактриса и боялась как будто и одновременно дразнила зверя, показывая свою исключительную благосклонность к секретарю редакции журнала «Орфей». И Эльснер в такие дни и вечера просто витал на небесах от счастья. Для него это был истинный триумф, о котором он уже давно и мечтать не мог. Владимир Юрьевич с гордостью утверждал потом, что весь Ростов глазел, как он шел под ручку со знаменитейшей актрисой России, известной своими скандальными приключениями. Правда, в советские (тбилисские) годы Эльснер рассказывал об этом только под величайшим секретом: Рындина была ведь эмигрантка, проживая сначала в Берлине (причем, все годы фашистской диктатуры), а потом уже (только в 1945-м году, когда очевидно уже было, что Берлин неминуемо падет) перебралась в Париж. Однако К. Эльснер доверительно поведал о ростовских похождениях с Рындиной: просто не мог не похвастаться, и потом этот слух несколько расползся по Тбилиси, или через К., или Эльснер еще кому проболтался. К. у него был далеко не единственный ученик и книжный агент. Вокруг Владимира Юрьевича кружилась целая стайка мальчишек и молодых людей – в основном, они были из литобъединения при газете «Молодой сталинец». Да и попала к К. потом от Эльснера одна весьма занятная рукопись, где прямо было видно, что у того был с Рындиной в Ростове самый настоящий любовный роман, протекавший где-то между весной и декабрем 1919-го года. *** Сближение в Ростове Эльснера с Лидией Рындиной в некоторых отношениях усилил один модный для начала того столетия фактор, который не смогла отбросить или затушевать даже и гражданская война. Этот фактор – оккультизм. Причем, сам Эльснер им вовсе всерьез не увлекался, скорее отдавая дань моде, почитывал восточных мистиков, имел некоторое представление о каббалистике, знал о ритуально-мифической подоплеке таинства совокупления, знаком был как будто с каббалистическими представлениями о Лилит, о царе демонов Самаэле (ее втором супруге) и страшном Левиафане. А вот Лидия Рындина не первый год была по-настоящему яростной оккультисткой, ездила не раз в Париж, встречалась там неоднократно с самим доктором Папюсом, который ввел ее в высший эзотерический круг, весьма активно переписывалась с ним, и не раз даже, сочиняла и сама о чем-то магически-потустороннем (она вообще, надо сказать, была еще и писательницей: на ее счету даже детективный роман «Живые маски» и книга исторических очерков «Жрицы любви» - другое название «Фаворитки рока»). Кстати, у Папюса, прежнего ее учителя, среди бесчисленных сочинений по оккультным вопросам была и книга под названием «Каббала». И Лидия была счастлива увидеть ее в ростовской библиотечке Эльснера. Она потом говорила даже, что возжелала его всем телом и сердцем своим за этот томик «Каббалы», находившийся у его ложа. Так во всяком случае рассказывал мне К. Правда, к 1919-му году Рындина в Папюсе уже успела довольно-таки сильно разочароваться (он сделал для нее несколько пророчеств, которые вовсе не оправдались), но это персонально в Папюсе, а не в самом оккультном пути как таковом. И вот Эльснер, жаждавший взаимности вполне плотской, благоразумно, как я полагаю, решил Лидии Рындиной в каком-то смысле подыграть, подыграть ее повышенной оккультной заинтересованности, когда она стала в 1919-м году наезжать в Ростов. Он обещал раскрыть ей одну особую сторону восточной мистики, которая была ей крайне неизвестна. Эльснер стал представлять себя при Рындиной как знатока каббалы, намекая, что и о Лилит может нечто сокровенное поведать. Я лично убежден, что эльснеровский текст – самая несомненная мистификация. Однако Рындина поверила (поначалу, во всяком случае) своему хитрому ростовскому поклоннику, с восторгом приняла трактат и с благодарностью отдалась ему, как говорят изустные предания со ссылкой на рассказы самого Эльснера. Правда, псевдокаббалистический опус Эльснера, как видно, в эмиграцию она с собой все ж таки не забрала и перед отъездом своим из Ростова вернула его Эльснеру вместе со всем кречетовским книжным собранием, молвив якобы следующее (опять же сообщаю об этом со слов К.): «Милый Володенька, мне и Кречету предстоит путь гибельный и крайне опасный во всяком случае. Боюсь брать с собой такую ценность, верю, что у тебя это будет в лучшей сохранности, как и дивные книги, выпущенные Сережей». И Эльснер увез плоды своей эзотерической мистификации в Тбилиси. Между прочим, у меня есть уникальная возможность полностью подтвердить данный факт. Самое поразительное, что этот эльснеровский текст находится в моем распоряжении; копия, ясное дело. Вот как это получилось. Между, прочим, я и подумать даже не мог, когда впервые знакомился с рукописью Эльснера, что она через много лет мне пригодится и, причем, в особом деле, не столько даже филологическом, сколько уголовном. Я писал тогда (не очень задолго до того, как навсегда оставил Тбилиси – то есть примерно в 1990-м году – книжку о набоковской Лолите как персонификации образа девочки-демона Лилит (книга впоследствии была издана под названием «Лолита и Ада»). Узнав об этом, К. сделал щедрый жест и, даже не дожидаясь просьбы с моей стороны, предложил мне списать имевшуюся в его распоряжении работу Эльснера, компиляцию, сделанную на основе якобы редких каббалистических источников и других редчайших документов. И целых десять долгих зимних вечеров я потратил на копирование эльснеровского сочинения. Тогда я совсем еще не понимал (и даже не думал об этом), что оригинал рукописи Эльснера достался К. вместе со всей библиотекою Эльснера, то есть скорей всего рукопись была, говоря попросту, выкрадена или самовольно присвоена, в общем, досталась К. при довольно невыясненных, темных обстоятельствах. Можно, конечно, сказать более гладко, а именно, что эльснеровский текст был в свое время похищен. Это только теперь, после того, как я стал вести расследование касательно канувшей невесть куда библиотеки К., в моей голове все более или менее стало на свои места. Тогда же, когда я списывал для себя псевдокаббалистический опус Владимира Юрьевича, я ни о чем подобном и помыслить даже не мог. Более того, я вовсе не интересовался, откуда у К. мог появиться оригинал рукописи Эльснера. Там, кстати, стоит довольно интимное авторское посвящение; так что Эльснер никак не мог подарить это свое сочинение К. и вообще не мог передарить свой текст кому бы то ни было, то есть в принципе мог бы передарить, но тогда должен был бы вычеркнуть посвящение, а этого сделано не было. Так что рукопись была тем или иным образом изъята вопреки воле самого Эльснера. Данное весьма плачевное обстоятельство представляется мне совершенно несомненным. Это как бы сборник документов, связанных с личностью и деятельностью так называемого первого европейского каббалиста – Исаака Слепого (его называли «Отцом каббалы»), который жил и творил в Лангедоке, на границе с Провансом, в малюсеньком городке-крепости Поскьере (нынче он называется Вавер). Исаак Слепой, а он и в самом деле был слепец, но он умел видеть невидимое, создал обширное каббалистическое сочинение, которое назвал «Книга яркого света» (Сефер ха Бахир). Именно Исаак Слепой дал впервые имена десяти атрибутам Бога – так называемым сефирам: Венец, Мудрость, Понимание, Знание, Милосердие, Суд, Красота, Великолепие, Величие, Основание, Царство: Кетер – верховный венец, Хокма – мудрость, Бина – разум (понимание), Хесед – милосердие, Гвура – могущество (строгий суд), Рахамим – сострадание (иногда это – Тиферета, что означает красоту), Нецах – вечность, Ход – величие, Иесод – основание или опора всех творческих сил в Боге и Малхут – царство или женское присутствие Бога в мире. Эти десять качеств Высшего существа есть десять каналов, по которым божественная энергия струится в миры, струится, так сказать, тематически, через тело какого-нибудь праведника, вмещающего в себя или суд, или милосердие, или понимание. Интересно, что Эльснер все про эти сефиры как каналы божественной энергии расписал пред Рындиной. Она слушала с громадным интересом как будто и со всегдашним своим любопытством, а потом все же спросила: «А как с этим связана Лилит? Хочу про Лилит». Да, в первую очередь ее интересовала Лилит как роковая соблазнительница. И Эльснер (все же он что-то знал о каббале) рассказал Рындиной, что Лилит связана с сефирой Гвура (Суд), с суровым, карательным аспектом Бога. Лилит ведь не шалит и не развратничает на самом деле, она наказывает по воле верховного существа. Соблазняет греховных помыслами мужчин, является им во сне и исчезает, заставляя их напрасно проливать семя. Но Лилит способна соблазнять мужчин не только во сне, но и наяву. Однако стоит ей преуспеть, как она из прелестной искусительницы превращается в злую фурию и убивает свою жертву. Рассказываю со слов К., а ему в свое время поведал обо всем Эльснер. Причем, если последний все ж таки имел более или менее достоверное представление о каббале и специально ею интересовался, то К., как я помню по нашим беседам, ни малейшего. Он, как видно, должен был хоть как-то ориентироваться в христианской средневековой мистике, но отнюдь не в каббалистической, требовавшей специальной подготовки, в том числе и языковой. Да и не волновала его каббала. Однако повествование своего учителя, чувствуется, К. передал мне довольно точно. История о том, что в каббале Лилит не столько роковая соблазнительница и демоническая шалунья, сколько исполняющая замысел бога, Рындиной как будто не больно понравилась (у нее априори было несколько иное представление о Лилит, и ее та в силу модернистской моды интересовала как раз в качестве роковой соблазнительницы, этакой эротической демонессы), и она опять стала своего поклонника расспрашивать про сефиры, хотя и так уже имела о них какое-то представление из давно читанной книги Папюса. Правда, Эльснер мигом почуял, что опростоволосился пред дамой своего сердца и прежде, чем перейти опять к сефирам, стал рассказывать о Лилит всякие каббалистические сказки, преподнося уже ее только как роковую демонессу. Рассказал он и том, что Лилит – это на самом деле по меньшей мере две сверх-соблазнительницы, а не одна. Есть старшая Лилит, или первая Ева, созданная еще до грехопадения, и просто Лилит (впрочем, она может носить и особое имя). Иногда им доводится встречаться. Причем, Рындину ужасно позабавила история о том (она до слез хохотала), как первая Ева (старшая Лилит) в день Искупления уходит в пустыню и, будучи демонессой крика, целый день кричит там, так заполняя собой всю пустыню. А когда вдруг появляется там вторая Лилит (она танцовщица и идет по пустыне, пританцовывая по кругу), видит первую Еву, и они тут же вступают в выяснение отношений (вторая Лилит возглавляет демонов разрушения), что скоро переходит в самую что ни на есть настоящую драку, с истошными визгами, разодранными до крови лицами и обильными слезами. Начинается в пустыне яростная потасовка, и тут уже происходит гвалт совершенно невообразимый: голоса, а точнее вопли двух дерущихся, рычащих Лилит достигают даже самого неба, а земля при этом буквально дрожит от их крика. Рындина просила у Эльснера всяких физиологических подробностей, деталей про эту стычку двух Лилит, может быть, думая в тот момент о себе и Нине Петровской, первой жене Сергея Кречетова. А себя она при этом, видимо, представляла Лилит-младшей, второй, танцовщицей, ведь ее самая звездная роль это была Люля Бек из одноименного фильма, кафешантанная дива, и вообще она ведь была второй женой Кречетова, и это она была главной, она соответствовала издателю «Грифа», а не эта малоудачная писательница вообще пьянчужка Нина Петровская. Так должно было казаться Рындиной. Однако это все мои личные предположения: К. ничего подобного мне не говорил – просто вкратце пересказал историю, поведанную ему учителем. Эльснер, дабы ублажить свою новоявленную пассию, не скупился на подробности, из всех сил напрягая свое воображение. И Рындина очень даже довольна осталась услышанным рассказом про драку двух Лилит. Думаю, что, создавая новеллу о первом европейском каббалисте и его эзотерических практиках, об его мистических видениях и активно используя при этом модный тогда в России в начале века мотив демонической соблазнительницы Лилит, создавая новеллу, оформленную под сборник древних документов, Эльснер не просто стремился задобрить, а точнее завоевать любовное расположение Лидии Рындиной, дабы пробиться в ее фавориты, но одновременно еще имел в виду вот какую цель, вполне литературную, надо сказать. Ефим КУРГАНОВ (Окончание следует) |
