| ОРЕВУАР, МЕСЬЕ! |
|
Челидзе Леван Сергеевич (1934-1995), филолог, литератор, сценарист, родился в семье театральных работников. Окончил филологический факультет Тбилисского государственного университета им. Ив. Джавахишвили (1959) и Высшие курсы сценаристов и режиссеров (1962). Автор сценариев кино- и телефильмов «Пьер – сотрудник милиции», «Желающие могут записаться», «Первая ласточка», «Не верь, что меня больше нет», «Синема», «Короли и капуста», «Бьют – беги», «Браво, Альбер Лолиш!» и др. Мы предлагаем вниманию читателей журнала два рассказа из книги «Всеми забытая история» Л. Челидзе (Тб., 1990). ОРЕВУАР, МЕСЬЕ!О, это были блестящие уроки - веселые, искрометные, захватывающие! Проводил их наш школьный учитель французского, с которым я и собираюсь вас познакомить - Хорен Николаевич Дандурашвили. Представьте себе невысокого старичка в кепочке, а прямо под козырьком очки с сильно увеличивающими стеклами. И торчащий мощный нос. Добавьте к этому вылинявший плащ, стоптанные, но тщательно начищенные башмаки и старый, потрепанный, набитый учебниками и тетрадочками портфель. Это и есть Хорен Николаевич. Вы скажете - ничего особенного. И действительно - ничего, если б не сознание той большой ответственности, с которой он переступал порог школьного подъезда. По всему было видно, что пришел он сюда не в бирюльки играть, а добросовестно и самоотреченно выполнять свои прямые обязанности - вливать в подрастающее поколение те познания, опыт и профессионализм, которыми располагал. С таким же значительным видом, и не снимая кепочки (что, впрочем, позволяли себе и другие учителя, ибо школа часто не отапливалась), он присутствовал на тех педсоветах, которые мне пришлось посетить и сидеть на «скамье подсудимых». На этих собраниях он предпочитал не высказываться, но как «значительно» он молчал! Весь его вид троекратно подчеркивал всю серьезность момента. А момент действительно был не из простых, - сидящего со мной рядом Бориса Хомерики решено было искючить из школы. За это решение проголосовали все учителя. И тут впервые на педсовете раздался голос Хорена. На вопрос директора - кто против? - он не поднял руки, как делают это при голосовании. Он встал и уставился на коллег. Очки его npи этом зловеще сверкали. - Нельзя выбрасывать человека на улицу, - произнес oн твердо и грозно оглядел собрание. - Почему нельзя? - насмешливо спросил директор. - Потому что... - решительно начал Хорен, но запнулся. - Потому что... - и он вновь начал глотать ртом воздух, как это делает рыба на суше, и сокрушенно трясти головой. - Потому что он человек? - пришел на помощь директор. - Именно это я и хотел сказать, - тут же подтвердил учитель французского. Учителя еле сдерживались от смеха, а некоторые, чтоб угодить директору, делали вид, что им тоже очень смешно, - ведь вопрос был рассчитан именно на такую реакцию. Хомерики в тот год так и не исключили из школы, это пришлось делать потом. А слова Хорена врезались в мое сердце зoлотыми буквами - человека нельзя выбрасывать на улицу! И если я и вынес из школы хотя бы одну житейскую премудрость, то она заключалась именно в этих, немного напыщенных, но так уверенно прозвучавших словах. Но это все еще только прелюдия. Ибо главное, если уж рассказывать о Дандурашвили, это его уроки. Хватит ли у меня пыла и красок их передать? - Бонжур, эколье! - с этими словами он появлялся в дверях класса в своей кепочке, под козырьком которой сверкали стекла очков. - Бонжур, метр! - орали мы во всю глотку. - Бонжур, профессор! - кричал Хомерики. - Бонжур, месье! - скалил зубы Шварц. Учитель, не теряя ни минуты, приступал к уроку. - Ананян, сотри с доски! Все открываем учебники на странице э-э-э... - Э-э-э! - повторяли мы. -Сорок шестой. Какую страницу мы открыли, Сахаров? - Сорок шестую! - бодро отвечал кто-нибудь из нас. «Кто-нибудь» потому, что ученика с фамилией Сахаров в нашем классе не существовало. Сахаров учился в параллельном. Но если с места вскакивал Хомерики, Хорен тут же осаживал его. - Не паясничай, Броян, вопрос обращен к Сахарову. Хомерики он упорно называл Брояном, а настоящего Брояна - езида-переростка, моей фамилией. Я проходил и за Сахарова, и за Якубова. А Мерабова он называл Шварцом. Вы скажете - склероз. А почему бы и нет, тем более, если учесть преклонный возраст учителя. Да и не так-то легко было в русских тбилисских школах ориентироваться в столь пестром хаосе грузинских, армянских, езидских, еврейских, русских, греческих и осетинских фамилий. - А сейчас Богателло скажет, кто изображен на этом рисунке? - нагнетает пыл Хорен Николаевич. За Богателло могли сойти тоже три-четыре ученика, а иногда даже я. - На рисунке изображен гарсон Гаврош. - Правильно, Богателло! — подпрыгивает в возбуждении Хорен. - Однако плохо с произношением. В нос, Богателло, в нос. - Гарсон! - говорю я, гундося. - Правильно. Повторяем всем классом! Гарсон! - Гарсон! - гудит весь класс. - А сейчас внимание! Читаю текст. Полная тишина! Он читал нам текст отрывка «Гаврош», а потом кто-нибудь из нас делал то же самое, придумывая на ходу новые слова, а иногда и предложения. - Хорошо, Шварц! Продолжает Ахундов. Поднималось сразу несколько учеников, и тогда Хорен резко осаждал Берия - единственного ученика, фамилию которого он почему-то не путал с другими. - Не паясничай, Берия! Вопрос обращен к Ахундову. Наш учитель выдавал блестящие спектакли. Дело в том, что Хорен Николаевич, нажимая на голос, да еще так, что он гудел на всю школу, адресовал его не только нам, но и тому неизвестному, который, быть может, притаился за дверьми класса, и если этот неизвестный действительно существовал, то у него должно было сложиться впечатление, что урок проходит живо, бодро, на подобающей высоте. - Смелее поднимаем руки! А кто еще?! А еще кто? - надрывался учитель, хотя это «а еще кто?» лишено было всякого смысла, ибо не было поднято ни одной руки. - А теперь переходим к спряжению глагола «ариве». Повтори, Сахаров. - Переходим к спряжению глагола «ариве!» - отвечал кто-нибудь из нас. И мы поочередно спрягали этот глагол. Это не представляло труда. Уже второй, а может, и третий год подряд мы спрягали этот красивый глагол во всех существующих временах и знали это назубок. Временами Хорен подбегал к дверям, прислушивался и вдруг с новым взрывом энтузиазма продолжал урок. - Курашвили, к доске! - Все открывают словари! Мы спрягали глагол «ариве», читали и переводили текст о Гавроше и забрасывали учителя вопросами. - А за что его убили? - Как то есть за что? Революция! Баррикады! - Жалко же! - А кто говорит, что не жалко? Се ля ви! Берия, что я сказал? - Се ля ви! Жизнь такая собачья! Никуда не денешься! - Советскому школьнику это не грозит! - Читаю текст сначала. Попрошу обратить внимание на произношение! - восклицал учитель и приступал к чтению. Мы тем временем переписывали из тетрадей отличников домашнее задание по алгебре и тригонометрии, играли в «морской бой», перекидывались шапками. А потом кто-нибудь из нас ни с того, ни с сего бодро вскакивал на ноги и во весь голос начинал спрягать глагол «ариве». Хорен Николаевич внимательно прислушивался, не очень четко при этом припоминая, когда именно он попросил ученика это делать. Но вот раздавался звонок. Учитель собирал свои потрепанные тетрадочки и блокноты и обращался к классу: - Оревуар, эколье! - Оревуар, месье! - кричали мы на всю школу. С сознанием выполненного долга Хорен покидал класс и по дороге в учительскую с достоинством кивал ученикам, которые с ним здоровались. Но самое смешное, что и на наших лицах отпечатывалось сознание выполненного долга. Мы принимали игру. Он предлагал нам спектакль цельного, насыщенного до звонка урока, и мы, как могли, со всей ответственностью распределяли роли в этом шумном комедийном спектакле. А потом спектакль переносился в другие классы и, сидя на уроке, скажем, алгебры или географии, мы сквозь распахнутые окна слышали, как откуда-нибудь с третьего этажа или из класса по соседству раздается бодрый голос учителя и учеников, хором повторяющих за ним каждое слово. - Черт знает что такое! - ворчал математик и плотно закрывал окна. Но и через закрытые окна было слышно, как Хорен где-то далеко, а иногда и рядом проводит свой искрометный урок. Наш бедный учитель был старым человеком. Возможно, когда-то очень давно он и говорил по-французски - не знаю. Возможно, он когда-то, очень давно, знал и другие языки и вообще был обаятельным, остроумным, благодушным малым из интеллигентной и обеспеченной семьи. Возможно, когда-то, очень давно он был франтом, задирой и даже писал стихи. Кто его знает, что было с человеком давным-давно, когда он только начинал свою жизнь? Более десяти лет в школе ходили слухи, что Хорена собираются уволить. Однако проходили годы, мы переходили из класса в класс, зачастую застревая в каждом по два года, страна залечивала послевоенные раны, менялись директора школы и названия городов, а Хорен Николаевич все оставался на своем боевом посту, полный энергии и задора. И вдруг наступила развязка. Прямо на наших глазах. Шел конец февраля. Ветер, который врывался сквозь разбитые стекла окон, нес дуновение весны. Хорен Николаевич с энтузиазмом проводил очередной урок. Мы подыгрывали ему, как могли. Именно в этот день он не подлетал к двери и не прислушивался. На душе у него было спокойно. И коллективное спряжение глагола «ариве» оглашало все три школьных этажа. И вдруг распахнулась дверь, и вошла комиссия. Тут были и директор школы, завуч, инспектор из РОНО, физрук и еще кто-то, а возглавляла группу высокая холеная дама с голубыми и веселыми глазами. И хоть члены комиссии были настроены довольно-таки игриво, сам факт неожиданного вторжения таил в себе что-то зловещее. Дама с места в карьер заговорила с Хореном по-французски. Застигнутый врасплох, учитель уперся руками в стол и уставился на нее сквозь стекла очков. - Уи, мадам! Уи! - отвечал он, кивая головой. Он покраснел и покрылся испариной. - Уи! Уи! Глаза женщины светились весельем. Вопросы сыпались, как из рога изобилия. - Уи! - орал наш учитель с отрицающим все на свете упрямством. И тут женщина сказала по-русски: - Я спрашиваю, какой раздел грамматики вы проходите? - Уи! - взревел Хорен, глядя на нее в упор. Комиссия вышла так же неожиданно, как вошла. Ошеломленный Хорен последовал было за ней, но директор вернул его в класс. Учитель, кажется, впервые сел за стол (он обычно проводил уроки на ногах) и вопросительно уставился на ребят. Никто не посмел встретиться с ним глазами. Мы делали вид, что отвлечены каждый своими мыслями и в силу этого просто не заметили того, что произошло. - Я этого так не оставлю! - неожиданно пробурчал старичок, ударил кулаком по столу и, подхватив свой портфель, решительно направился к выходу. Но один из нас - Борис Хомерики - опередил его, открыл дверь в коридор и крикнул вслед удаляющейся комиссии: - Живодеры! К счастью, комиссия была уже далеко, и никто его не услышал. Но сейчас-то я понимаю, что из всех слов, имеющихся в русском лексиконе, он выбрал самое меткое. Хорена перевели на пенсию. А нашей учительницей по французскому языку стала та самая пышная дама в ренуаровском духе, которая его экзаменовала. Это была настоящая француженка - мадам Пероле - особа весьма любопытная и я бы даже сказал - роковая, но случилось так, что более чем полкласса не ходило на ее, как говорили те, кто ходил, скучные, академические уроки. Однако в тот год нам предстоял экзамен по иностранному языку, и у многих к концу года возникла необходимость нанимать репетитора. Я и пять моих товарищей нашли Хорена Николаевича в малюсенькой комнатушке в мансарде одного из домов Сололаки. Мы еле умещались в ней, собираясь тут по средам и субботам. Каждый приносил, что мог - кто торт, кто финики, кто вареную кукурузу. Учитель угощал нас чаем. После чаепития приступали к уроку - спрягали глагол «ариве» и читали отрывок из романа «Отверженные», где речь шла о маленьком герое французской революции Гавроше. И хоть Хорен и с полной ответственностью взялся за взваленные на него обязательства, уроки наши проходили уже без былого блеска и артистизма. Иногда, читая текст, учитель наш начинал клевать носом и засыпал над книгой. Мы осторожно выходили из комнаты, спускались во двор, играли в футбол, наигравшись вдоволь, возвращались в комнатушку и занимали свои места. Кто-нибудь из нас громко чихал. Хорен вздрагивал и просыпался. И как ни в чем не бывало продолжал читать прерванный текст. Ему казалось, что вздремнул он лишь на секунду, и никто этого не заметил. Экзамены прошли благополучно - мадам Пероле не скупилась на тройки, а большего мы и не желали. Хорен Николаевич ждал нас на улице. Прямо под козырьком кепочки поблескивали стекла его очков. Мы выходили с сияющим видом и крепко жали его дрожащую от волнения руку. - Пять, Хорен Николаевич, огромное вам спасибо! - Это вам спасибо, — отвечал репетитор срывающимся от волнения голосом. Более тридцати лет проработал Дандурашвили в нашей школе чуть ли не с первого дня советизации Грузии. Учительских кадров в ту пору недоставало и его, как бывшего гимназиста, пригласили в школу преподавать французский язык. Впрочем, как выяснилось потом, он никогда не был гимназистом, а учился в коммерческом училище. Как видите, это был не выскочка и не самозванец. Его пригласили, и он пришел, отдавая все силы, страсть и энергию любимому делу, которому и посвятил всю свою жизнь. Я думаю, что большого ущерба нашему школьному образованию он не нанес и был ничем не хуже других наших учителей. Во всяком случае то, что он вбил в наши головы, не вырвешь из них до конца наших дней - мы знаем наизусть отрывок о Гавроше, а разбуди меня хоть среди ночи, я без малейшей заминки проспрягаю вам глагол «ариве» в любом из существующих времен. - Оревуар, месье! ДАВНЫМ-ДАВНО Это было в те далекие годы чудесных мечтаний, перелицованных пальто и трофейных бельгийских браунингов, чаще всего неисправных, которые запросто можно было приобрести на Руставели или Плехановском за двести-триста-четыреста рублей старыми деньгами, а потом перепродать вдвое или втрое дешевле, или обменять на туфли, на джемпер, на сверхмодный галстук с изображением голой девицы, сидящей верхом на саксофоне, на настоящий футбольный мяч-камера-оболочка, и тогда каждый член компании имел свою кличку, прилипающую к нему на целые десятилетия: Крыса, Чарли, Кипсо, Чимка, Ктуц, Монах, Макарон, Помещик, Гитлер, Свинья, Пушкин и другие, на любой вкус и манер. Это было в те времена, когда деньги на празднование Нового года мы собирали вскладчину - кто сколько может. Гриша Шония, по кличке Кипсо, денег никогда не вносил, он приносил живых кур. Неизвестно откуда. А иногда индюшек. Ирония судьбы - сегодня он директор птицефермы. А Жора Джапаридзе приходил с аккордеоном. Пластинок мы не признавали - нужна была живая музыка. Школу танцев мы прошли на танцплощадке в парке Муштаид и на террасе верхней станции фуникулера - фокстрот, танго... А шалахо и кинтаури обучались в семьях во время домашних пирушек. Пели мы, может быть, и не очень стройно, но прилежно и с чувством. Мы сидели за праздничным столом, и тамада (он был самый авторитетный и справедливый из нас, и жизнь воздала ему должное, отлучив его от всех остальных более чем на двадцать лет, ибо он не терпел насилия и... впрочем, это неважно) произносил тосты - за старый год и за новый, за девушек, сидящих за столом, и за тех, кто по различным причинам не присутствовал среди сидящих, хотя и был бы счастлив присутствовать, за самых отчаянных и благородных парней Тбилиси, Грузии и всего мира, за наших родителей... Когда пили за родителей, то звали к столу тех из них, кто имелся налицо. И выходила обычно чья-нибудь мама - добрая, красивая, веселая и немного усталая, для которой, как нам казалось (а может быть, так оно и было в действительности), главным в жизни были мы и наши успехи. И мы, поочередно вставая, произносили тост в ее честь - каждый в меру своего опыта, искренности, интеллекта и остроумия. А те, кто не умел говорить, бубнили тупо «всего, всего, всего», жестами и мимикой вкладывая в коротенькое слово беспредельную признательность и любовь. А потом наступала тишина, и мы слушали, что нам говорит в ответ она - чья-то мама. И она говорила нам, что все мы очень славные мальчики и девочки, и что от нас самих теперь зависит, как сложится наша жизнь, и желала нам счастья, которого мы по праву заслуживаем. - Чем заслуживаем? - интересовался тамада и, затаив иронию, смотрел на нее - чью-то маму - в упор. Но этот вопрос не сбивал ее с толку. - Всем! - отвечала она уверенно под общий одобрительный гул. А потом мы пили за Тбилиси, за Грузию, за весь Кавказ, за всю страну, и тут уже никто не жалел голосовых связок, распевая «Раскинулось море широко», песню, которая по причинам столь же таинственным, сколь и понятным, была одной из наших самых любимых. Кто-то пьянел раньше остальных, и завязывались маленькие стычки: кто-то на кого-то не так посмотрел, кто-то кому-то на что-то намекнул, и так далее. И, чтоб выяснить причину злого умысла, ребята выходили в коридор, во двор, на балкон, на лестничную площадку, в подворотню. А за ними выходили и другие, чтоб вовремя предотвратить мордобой. И девушки начинали нервничать, волноваться, призывая всех к порядку и напоминая, что «совесть тоже хорошее дело». И горячие головы внимали их просьбам, ссоры кончались миром, поцелуями и рукопожатиями, и все возвращались на свои места. А потом кто-то, кто на протяжении трех-четырех часов все никак не решался взглянуть на девушку, похожую на цыганочку, неожиданно смелел, протягивал под столом в ее сторону руку и ловил ее руку, маленькую и трепетную, и уже не выпускал ее, не отдавая при этом себе отчета, что происходит самое счастливое мгновение всей его жизни. Минута-другая, и они покидали комнату. Там, у забора, в коридоре, в подъезде, в подворотне, на чердаке, в близлежащем сквере он говорил ей: - Навсегда, да? Хочешь - навсегда? Нет, если не хочешь, другое дело. И она, плача от счастья, кивала головой. А он умолял ее не плакать и, умоляя, как-то случайно начинал целовать в глаза, в нос, в щеку... Ее звали Нана... Нет, ее звали Джуля. Но ее звали и Валей, и Аллой, и Катей, и Риммой, и даже однажды Мерцией. И Виолеттой тоже. Итак, договорившись, что они неразлучны навеки, она и он возвращались на пир, к этому времени уже вышедшему из-под контроля тамады. Ребята клялись в вечной дружбе и пили друг с другом на брудершафт. А потом, когда в окнах появлялись проблески нового утра, те, кто не спал, будили тех, кто прикорнул тут же, в кресле, на диване, а иногда и прямо на полу. И вся компания выходила в город. И встречали на улице, на проспекте, на набережной или в городском парке такие же точно компании, как наша - с аккордеонами, бурдюками и поросячьими головами, нанизанными на шампур. Знакомая компания или нет - не имело значения. Мы приветствовали друг друга, начинались обоюдные поздравления, и кто-нибудь из нашей компании танцевал кинтаури с кем-нибудь из их компании. Звучала грузинская речь, и армянская тоже, и русская, и азербайджанская, и езидская, а если в нашей компании находился, к слову, осетин, он тут же узнавал осетина из их компании, и они обменивались приветствиями на своем языке. И вдруг все внимание - налево, к трамвайной остановке, один из наших шутников пьет на брудершафт с дворником и целуется с ним, а потом начинает танцевать, приглашая поддержать его в этом. И тогда дворник - Новый год, так Новый год - отшвыривает свою метлу и пускается в пляс, выставляя напоказ большой палец то одной руки, то второй. Но тут появляется милиционер; и мы умоляем его пальнуть из нагана, рассказать свежий анекдот и станцевать багдадури. И протягиваем ему стакан с вином. А он, с опаской оглядевшись по сторонам, вмиг опрокидывает в себя содержимое стакана. И просит нас по-отечески разойтись по домам - мало ли что, вокруг, полным-полно пьяных, да к тому же город еще спит, а мы шумим, бесимся. И тогда наступает пора провожать наших девушек по домам. И мы ведем их под руки так осторожно, будто они хрустальные, с таким трепетом, будто каждая из них ниспослана нам небесами. - Навсегда, да? Нет, если не хочешь, другой разговор. - Да, да, да, - сердится она, чтоб скрыть свою нежность. - Сто раз сказать - «да»? Да? Она еще не знает, что пройдет тридцать лет, и он будет сидеть с ней за новогодним столом. И их будет только двое. И он глаз не в силах будет оторвать от нее, такой она будет красивой. И в каждой ее легкой морщинке он прочтет длинную, трудную, только им обоим известную историю о преданности, о бессонных ночах ожиданий, о вере в призрачную надежду, которая так или иначе, а все же сбылась. Но это будет через тридцать лет, а сейчас они прощаются у ее подъезда и все никак не могут проститься. - Ну и вид, - встречает его отец, когда он переступает порог своей квартиры. - Неужели пьяный? - говорит мать, и глаза у нее веселые и шальные. А он смотрит на них обалдело, потому что не только пьян, но и влюблен, и валится с ног от усталости, и растрепан, и ворот рубахи расстегнут, а кашне болтается где-то на спине, и напуган до смерти мыслью, что жизнь - мишура, и утешен мыслью, что жизнь полна смысла и гармонии, и растерян, так как не пришел к одной какой-нибудь единственной мысли. Вот так мы встречали Новый год. Давным-давно. Леван ЧЕЛИДЗЕ Но были "Заставка на телефона скачать"еще обстоятельства, известные только Маюми. Теперь я приказал кучеру остановнться. Не то чтобы он ревновал ее, хотя по-своему он ее любил, и "Скачать хард рок"его самолюбие было уязвлено при мысли о таком сопернике, но он опасался "Скачать игра тюнинг"решительного характера Каталины и боялся, что от него ускользнет ее великолепное приданое. Через "Вспомни капитан скачать бесплатно"секунду капитан уже около "Скачать картинку звезд"всадника без головы загадочного всадника, которого он так долго и тщетно преследовал! |
