Участницей Пятого Международного русско-грузинского поэтического фестиваля «Сны о Грузии» стала поэт и прозаик, историк культуры, представительница золотого века самиздата Елена Алексеевна Игнатова, ныне проживающая в Израиле.

- Елена Алексеевна, были такие моменты, когда вам хотелось произнести в свой адрес эти слова: «Я гений!»?

- Да нет. Я думаю, это нескромно. Есть стихи, которыми я горжусь. Многие из них вошли в антологии, энциклопедии. Меня много переводят, пару лет назад в Америке вышла книга переводов моих стихов. Но, пожалуй, слова «сегодня я гений!» я сказала бы в свой адрес, выпустив книгу прозы – «Записки о Петербурге». Это жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов XX века. Она была названа лучшей книгой о Петербурге второй половины прошлого столетия. Прозу можно научиться писать, и я это умею делать. Но когда приходят стихи, это ни с чем невозможно сравнить. Абсолютное счастье! Тут нет слов «гений – не гений». Просто посетило тебя высшее счастье.

- Хотела бы затронуть тему «Поэт и город». Вы плоть от плоти Петербурга. В то же время сегодня живете в Иерусалиме, а на момент нашей беседы находитесь в Тбилиси. Как пространство, в котором вы пишете стихи, влияет на ваше творчество?

- Нужна маленькая поправка. Дело в том, что первые пять лет своей жизни я прожила в деревне под Смоленском, у дедушки с бабушкой. Это мой импринтинг (психофизиологический механизм, в соответствии с которым впечатление или образ, воспринятые в определенный период развития, прочно запечатлеваются в мозге, превращаясь в устойчивую поведенческую программу – И. Б.). Самый главный свет и самая большая радость – эта деревенская Россия. Конечно, мое детство пришлось на послевоенное время, деревня была разоренная, но для меня это был период благоденствия, исполнения всех желаний. Что касается города, то Петербург – это, конечно, замечательно. Но я петербурженка только в первом поколении. Мои родители приехали в этот город после войны, и жили мы на рабочей окраине. Так что Петербург я, собственно, впервые увидела лет в пять. А до этого - заводы, огороды вдоль Невы. О Петербурге я написала сценарий фильма. Был такой проект - «Культурные столицы Европы», в рамках которого сняли полнометражный художественно-документальный фильм «На берегах пленительных Невы». И я оказалась певцом Петербурга, будучи внутренне к нему не особенно привязанной. Петербург – странный город. Там действительно могла быть написана «Шинель», родиться разные фантасмагории. Потому что каждый район имеет свое лицо и, надо сказать, я очень рада, что жила на окраинах. Этот город формирует душу человека и даже, можно сказать, деформирует ее. А Иерусалим – это счастье. При том, что кроме старого города, там почти все - новодел. Иерусалим - Святая земля, которая очень помогает реально. Мы, живущие там, открыли для себя такой закон: если к концу месяца у тебя в кармане завалялся шекель, ты немедленно получаешь счет на шекель тридцать. Но если у тебя остается всего несколько копеек, тебе откуда-то приходят денежки. Словом, там человеку не дают пропасть. Иерусалим – человечески теплый город. И Тбилиси всегда был теплым и замечательным. Здесь у меня прекрасные друзья…

- А как Святая земля повлияла на вашу поэзию?

- Появилось больше света, гармонии. Ностальгия для меня – вещь реальная, но она светлая.

- Душа этого хотела, искала - больше света, гармонии?

- Мы уезжали в 1990 году. Это было время всеобщего разброда. Я счастлива, что уехала в Иерусалим. Потому что на родине были такая злоба дня, такие страсти, такие дикие распри, что писать было невозможно! А сейчас мы далеки и в то же время рядом. Поэтому, например, сохранился прежний русский язык без нынешних жаргонов. Издатель журнала «Сибирские огни» мне как-то сказал: «Так не говорят и не пишут». Нет, так говорят и пишут! Потому что мы еще сохранили чистый язык – такой, какой он был двадцать лет назад. В Иерусалиме в моих стихах появилось больше света, ощущения, для чего ты в мире, осознания своего места в нем. Мы находимся в центре земли, в храме Гроба Господня находится так называемый пуп земли – мистический центр Вселенной. Здесь действительно можно осознать свое место, место России, Грузии и т.д. в мире. А у Грузии ведь вообще огромные связи с Иерусалимом… - Поэт - человек мира? Вы так себя ощущаете?

- Нет, ощущаю себя человеком России. Человек России – это есть и человек мира, Иерусалима и всего христианского мира. И Тбилиси. В этом смысле. Россия – это то, на чем я замешана, при этом душа открыта для всего остального мира. Потому что я поняла, что если нет озлобления, какого-то безумия, можно найти общий язык всегда, в любой ситуации. У нас общие ценности, общая система морали. Я человек мира в том смысле, что исповедую те же ценности, что и, например, люди в Грузии.

- Как относитесь к тому, что поэт сегодня уже не властитель дум?

- Мы часто вспоминаем шестидесятников XX века, собиравших стадионы, огромные залы. Это замечательно. Но мне кажется, это всегда связано с политикой, c каким-то брожением в обществе. В этом смысле, когда поэт собирает стадионы, это дурной признак. Что касается отношения читателей к поэзии - было так: приехали в Израиль интеллигентные люди из России, прочитавшие определенное количество книг, и попали в другой мир. В Иерусалиме молодежь вообще не знает русский. Так что наша аудитория – это люди, как правило, немолодые. А те, кто там родились, по-русски уже не читают. Но и в России было время, когда стихов не понимал никто. До сих пор книжные магазины не принимают стихов – их не покупают. Но в то же время в залах Москвы, Санкт-Петербурга появились слушатели, причем молодые. Так что на самом деле все восстанавливается.

- Бахыт Кенжеев сказал, что поэт на Западе никому не нужен.

- К нам однажды пришел в гости американский поэт. Каждый год, во время отпуска, он пишет книгу стихов. А когда возвращается на работу, то уже ничего не пишет. Вот такое отношение к поэзии! Бродский говорил о том, какое большое счастье быть поэтом в России. Потому что ты скажешь слово, и тебя услышат все. А на Западе тебя никто не услышит. Так что судьба поэта драматична. Я в основном печаталась за границей и в самиздате. Моя первая книга стихов вышла в Париже в 1976 году. До этого был «Континент», в котором я постоянно печаталась. Конечно, в России были страхи… Но это гораздо лучше, чем ватная стена, когда ты можешь делать все, что угодно, но это никого не интересует.

- Это тревожит вас или не имеет отношения к тому, что вы делаете – потому что вы просто не можете не писать?

- Конечно. Оказывается, вы пишете не для кого-то, а … для себя. Известна фраза: «Делай, что должно, и будь, что будет». Мы делаем то, что должны. А все остальное уже не от нас зависит.

- Достаточно ли обладать стихотворным даром, чтобы быть поэтом?

- Изначально – да. Достаточно. Потому что есть поэты, написавшие одно стихотворение, которое осталось навсегда. Например, авторы «Гори, гори, моя звезда», «С любимыми не расставайтесь» остались в истории литературы. Конечно, нужно работать. Марина Цветаева, Борис Пастернак с утра садились за письменный стол и начинали писать. Мы этой роскоши не знали. Как правило, жилье было достаточно тесное. Я всю жизнь пишу по ночам, потому что по ночам все спят. Эта привычка укоренилась. Теперь у меня большое пространство, но все равно я пишу по ночам. Да, главное, что Господь наградил тебя даром. У меня никогда не было письменного стола. За ним всегда мой муж сидел – он ученый. А я на диване… Так что отвращения к письменному столу у меня не могло возникнуть – за неимением.

- Но были моменты, когда вы охладевали к своему делу?

- К этому охладеть невозможно. Кто испытал это счастье – писать стихи… Другое дело, что бывают периоды, когда не пишется. Бог его знает, с чем это связано. Когда не пишется, возникает депрессия, жить не хочется. Это много раз описано – например, Блоком. Когда поэт молчит, подступает смерть. Жизнь как бы кончается. И какое счастье, когда способность писать возвращается! Да, поэзия – дело волшебное. Это твое дыхание, кровь. Иногда говорят: ты сядь и попробуй писать. Я сажусь, пробую, но ничего не получается. Я не могу писать по заказу. В начале 70-х годов прошлого века у меня должна была выйти в Баку книжка. Мой друг был главным редактором какого-то издательства. Для этого нужно было написать так называемый «паровоз» – стихотворение по заказу. Он попросил сочинить что-нибудь про Кирова, который был связан с Азербайджаном. Я к Кирову относилась неплохо, но не могла придумать рифму. Кроме Киров – миров, ничего! Словом, я не смогла этого сделать. Прозу я пишу, когда меня просят, а стихи - нет.

- Стихи на порядок выше прозы?

- Как явление духовное – да. Когда не пишется, ты всякий раз как «голый человек на голой земле». Это именно ощущение голого человека на голой земле! В этом есть опасность. Непонятно, от чего умер Блок. Думаю, он умер… от немоты. А перед этим создал «Двенадцать» и «Скифы». Я написала целый ряд сценариев для фильмов о культуре – о Блоке, о Петербурге Андрея Белого, об Академии наук России, об Анне Андреевне – «Личное дело Анны Ахматовой». Поэтому я хорошо знаю материал. Да это и у Пушкина было! Последние годы он уже почти не писал стихов. Поэтический дар таит в себе соблазн… Но когда не пишутся стихи, можно сесть за прозу.

- Это какое-то спасение?

- Да-да. И в последнее время я больше пишу прозу. Перестала писать стихи несколько лет назад, когда умерла моя мама, с которой мы были невероятно связаны. И я как-то испугалась на всю жизнь. Зощенко однажды сказал: «Поэт с перепуганной душой – это уже потеря квалификации». Так вот, когда испугалась душа, я долгое время вообще не писала стихов. А сейчас, кажется, все возвращается.

- На каких литературных впечатлениях вы выросли?

- Я, так сказать, вышла в жизнь в середине 60-х годов. Тогда появился маленький сборник Марины Цветаевой. Мы узнали Ахматову, Пастернака, Мандельштама, Ходасевича, стихи которых переписывали. Эти впечатления формировали судьбу. Потому что рядом с посредственностью советской литературы оказалось такое сокровище! И у нас не было сомнений, что выбирать – официальную поэзию или, так сказать, вольную. Мы выбрали вольную поэзию и заплатили за это дорого. Потому что не печатались в течение десятилетий. Мне повезло больше, чем другим. Начиная с 70-х годов я начала публиковаться за границей – помогли друзья. Но многие умирали, спивались. И все-таки другой выбор мы сделать не могли. Иначе просто разрушились бы. Сейчас нас относят к неофициальной ленинградской культуре, и это уже история. Стихи печатаются в антологиях, энциклопедиях. Пишутся какие-то литературоведческие работы. Это так странно. Ведь в принципе мы еще не старые люди, а уже вошли в историю. Видимо, заполнив какое-то место советской литературы. Возможно, все определялось за меня, заранее. Сегодня я могу писать, работать и дальше. Потому что черноту и серость не впустили в душу ни я, ни мои друзья.

- Вы производите впечатление человека внутренне абсолютно свободного…

- Да, это так. За исключением того, что у меня есть сын и муж. И тут я не свободна. Потому что присутствует тревога за них. Главное для меня – чтобы они были живы и здоровы, а с остальным я справлюсь. Что касается свободы вообще, то это понятие относительное. Когда мы жили в Советском Союзе, то считали, что достаточно выехать за границу, и тут начнется свобода. Но вот мы оказались за границей, и выяснилось, что свобода – это когда ты можешь путешествовать по миру. А если нет денег? Но это тоже несвобода! Появляются деньги – но у тебя, допустим, нет здоровья. Так что свобода – понятие действительно условное.

- Что вас вдохновляет?

- Любовь. Любовь к родине, к Святой земле. Я пишу о том, чему говорю «Да!». Потому что наступили времена, когда поэзия может смягчить ужас, разрушения и преступления, которые творятся в мире. Может быть, она остановит? Я думаю, что это так, потому что вижу, как стихи появляются в самых разных контекстах, на самых разных сайтах. Когда меня как-то спросили, какова цель моего творчества, я ответила: «Послужить Богу и Отечеству!» Вот эта формула. Насколько могу, насколько удастся, насколько повезет.

- Человек со временем становится лучше или хуже?

- Я вообще не верю в идею прогресса. Думаю, что ничего особенно не меняется. В моменты какого-то кризиса возникают самые архаичные вещи. Так было во времена революций, террора, когда вдруг самые жестокие, древние казни возникали. Так что прогресса нет. Стали ли люди лучше? Я не знаю. Думаю, с появлением христианства сформировалась новая мораль. Поэтому стало лучше. Но сейчас на улице постхристианская эпоха, так что не знаю, стало ли человечество лучше. Хорошо бы. В Европе церкви уже сдают под клубы, однако в России христианство, кажется, возрождается. А вообще нынешняя жестокость имеет глубокие традиции. Все происходит всегда. Именно поэтому я не верю в прогресс. Но христианская мораль все-таки изменила человеческое бытие. К примеру, мы не смотрим гладиаторские бои… Была такая книга - «Гражданская война на Дальнем Востоке». Там описаны самые изощренные формы жестокости. Но лучше об этом не думать. И все-таки поворотный момент – христианство с его этическими заповедями.

- Служение Богу и Отечеству. Как это реально осуществлять?

- Я поэт, писатель. У меня есть свое орудие производства - слово. Я все пишу для родины. Что касается Бога, то это вещи очевидные.

- Родина – Россия?

- Конечно, Россия. Но и шире. Когда ты служишь честно своему Отечеству, то это касается всего мира. К примеру, император Марк Аврелий писал свои записки для римлян, а мы читаем их уже две тысячи лет. Так что служение Отечеству может пониматься в самом широком контексте. - Назовите художественные произведения, которые вам ближе всего. - Скажу так. Мои любимые поэты – Мандельштам и Заболоцкий. Я всю жизнь читаю Диккенса. Когда у меня депрессия, это замечательное терапевтическое средство. Можно бесконечно перечитывать Толстого, Чехова. Всю жизнь интересуюсь исторической литературой – античность, история России…

- Как вам пишется в состоянии влюбленности?

- В состоянии, скорее, несчастной влюбленности. Я всегда была несчастно влюблена. И при том, что главная моя удача – мой муж. Моя подруга лет в 40 была несчастно влюблена. Это было в 70-е годы. Она так извелась, что пошла к психоаналитику. Я осталась ее ждать. Когда подруга вернулась, я спросила: «Ну что тебе сказали?» - «Он сказал: «Свинья грязи всегда найдет!» Человек всегда выбирает вариант, который способствует творчеству! Я всегда тоже выбирала такой вариант и потому могла писать. Но любовь – не единственное, что помогает писать. Есть еще и понятие родины, корней. Писатели, литераторы делятся на две категории. Одни своим словом мир разрушают, а другие купол небесный пытаются как-то сомкнуть. Я принадлежу ко второму типу. Во всяком случае, хотелось бы так думать. Я полагаю, что мир так хрупок, что задача всякого творца – сомкнуть этот купол, а не разрушать его. Как Маяковский. Бодлер. Нам талант дан на служение. Так что ты сам решаешь, кому и чему служишь.

- Получается, вы гармоничный человек?

- Нет. Кто-то написал обо мне – кроткая. Нет. Склонная к депрессии. Вспыльчивая. В кротости меня никто не может заподозрить. Я бросаюсь в битву как лев. Сергей Довлатов сказал, что спорить можно в двух случаях: если вы во всем согласны и нужно уточнить детали и если не можете смолчать. В остальных случаях спорить бессмысленно. Я вступаю в битву каждый раз, когда дело касается коренных вещей. Честно говоря, я не знаю в мире кротких поэтов. Поэт по сути своей не кроток, даже если кажется с виду таковым. Ведь поэзия - стихия, которую в нас вдохнули. Мы этим и живем.

- А как относитесь к термину «женская поэзия»?

- Женской поэзии в высоком смысле не существует. Ахматова, Цветаева – поэты мощи мужской. Про меня сказал Евгений Рейн: тонкий лирический поэт. Это я-то тонкий лирический поэт? Я гражданственный поэт.

- Каким вам показался сегодняшний Тбилиси?

- В последний раз я была в Тбилиси в 1989 году. У меня было тогда очень горькое чувство, ведь я очень люблю Грузию. Мне объясняли, что русские - негодяи. Я не стала спорить. По совету друзей я тогда собрала детей, их родителей и рассказала историю России, тесно связанной с православием. Меня замечательно слушали. И лица были просветленные. А через день снова стали обвинять… Я не думала, что когда-нибудь снова окажусь в Грузии. И вот – я здесь. Сегодня, мне кажется, в Грузии присутствует какой-то оптимизм. Когда это огромное тело под названием Советский Союз было разорвано на части, то все стали бесформенными. А сейчас, во всяком случае, в Грузии, оформились какие-то границы самосознания… Вчера мы сидели в старом городе, пили замечательный кофе и любовались крепостью на вершине, луной огромной - просто какая-то необыкновенная красота, почти как декорация волшебной оперы. Так все гармонично!.. Я сужу по своим друзьям. Они давно перестали безумствовать, они умны, деятельны, и на таких людях обычно начинается замес чего-то нового. Так что я верю, что все в Грузии получится.

Инна БЕЗИРГАНОВА