| ГОСТЬЯ ИЗ НАСТОЯЩЕГО |
|
«Если нет тайны, мы не договоримся»,- говорит Вероника Долина. Само собой, первый сборник стихов Вероники вышел в Париже - по ее записям русские парижане, любители поэзии, издали книгу. Само собой, ее «дом летает», и она живет в России и во Франции. И хотя Вероника, как Д’Артаньян, силой своей энергии и труда самостоятельно обустраивает пространство вокруг себя, иногда кажется, что к ней, как к Атосу, экипировка приходит сама по себе. И еще - Долина, подобно другому легендарному персонажу, который сам себя вытаскивал за волосы из болота, знаменита не тем, летает ее дом или не летает. А тем, что не врет. Не умеет, не получается. И не интересно. - Хочу признаться, что волнуюсь, и, наверное, я не первая, кто вам это говорит. Когда на протяжении многих лет слушаешь голос, и вдруг обладатель этого голоса - рядом с тобой на расстоянии вытянутой руки... Может быть, такое было когда-то знакомо и вам? - Нет. - А с каким чувством вы впервые пришли к Булату Окуджава? - Ну, я вообще не имею какой-то неправильной казнительной робости. - Вы с ним без робости разговаривали? - С очень маленькой и естественной. И она касалась только его грозного вида, кавказской ломаной брови. Он держался как-то по-своему, несколько высокомерно. Да и то, я потом попривыкла. Для себя искажающей лицо робости я не помню. Конечно, робеешь и пугаешься многого... - А в каких ситуациях, если не секрет? - Да-а-а... Я сильно задумалась. Ужасно задумалась. Нет, на самом деле я не образец робости. Я пугаюсь, как все, того, чего положено пугаться человеку. Но я справляюсь с собой. Хотя я уже не та, что прежде, но кое-какие ресурсы внутри себя ношу. Нет, я не очень робкая. - Галина Волчек как-то заметила, что материнство – это вечная тревога. Вы, мама четверых детей, согласны с этим? - Знаете, быть дочкой – это тоже вечная тревога. До той поры, пока... Многоточие. Вот, например, только что меня покинула моя возлюбленная учительница. Я цедила каждый день ее существования вблизи себя, и в этом тоже было очень много тревоги. Материнство – вечная тревога? Я не уверена, что это истина в высшей инстанции. Я бабушка шестерых внуков, и не могу сказать, что это намного менее тревожно. Вы знаете, что я вам скажу насчет материнства... Я со своими детьми дружу, у нас кооперативные отношения, сотруднические. И это не тревога, а особое, мучительное, сверлящее тебя чувство, но и его мы преодолеваем многажды в году. В нашей стране, в нашем городе, знаете ли, не расслабишься. И материнство - тревога, и стихи - тревога, и концертная жизнь... Я ничем не обеспечена, за мной никакой профсоюз не стоит. Я привыкла к тревоге человеческой, социальной, возрастной, гендерной, как к обычнейшему положению вещей. Просто так получилось. Я очень мечтала найти какое-то братство и опереться, но у меня абсолютно не получалось. Ни за что. Ни за что. - Ощущение плеча вам знакомо? - Как помощи? - Да. - Не очень. Я уже давно думала, вероятно, что-то заключается в моем собственном темпераменте. Темперамент – это ведь всего-навсего твое собственное, из тебя текущее время. Ты – прибор по измерению его скорости, плотности на входе и на выходе через тебя. Что же такое ты? Если можешь, совмещайся с пространством и другими живыми существами. Если ты неудобен им, значит, будет иначе. Я не очень удобна, и у меня не получается, я не успеваю опереться ни на чье плечо – меня несет и тащит дальше. В детском возрасте тащило одним способом, в дальнейшем – другим. И до сих пор это продолжается. Мне не на кого... Не на кого. - Вам легко живется, дышится? - Я не дружу с этим словом. Я не носитель самой тяжеловесной интонации и самой слоновьей походки в нашей стране, но – нелегко живется, нелегко дышится. - Может быть, вы именно так воспринимаете жизнь? - А вот это совершенно непонятно – граница так плотно выглядит, что и я участвую в процессе, и среда моего обитания участвует. Что поделать? Нелегко. Я не знаю ни отдыха, ни расслабленности, ни щадящего режима – он у меня не заведен. Последние два года я ужасно себя изнурила. И сейчас стала немного к себе милосерднее, стала иногда себя поощрять, похваливать и успокаивать. Провожу с собой аутопсихотерапию, потому что огромен неуют и неприспособленность среды ко мне. И есть еще просто вопрос пропитания, выживания… Очень много некомфорта. Но не дай бог, вы что-нибудь буржуазное заподозрите на мой счет – немедленно расстаньтесь с этим, если можно – сию же секунду. - Даже в мыслях не было. - Я живу достаточно трудно и очень трудово, очень кустарно. И никакого социума, никакого цеха сотоварищей. Я очень дружу с людьми, у которых рукодельные профессии – парикмахерская, массажная… Мы понимаем друг друга в одну секунду. - А если упростить вопрос… Вы, по-моему, смешливый человек. - Да, я не без юмора. - Даже какая-то готовность улыбнуться в вас чувствуется. Это счастливое качество. Чему вы последний раз от души рассмеялись, что вас обрадовало? - Ну, это легко. Меня можно чем угодно рассмешить. - Глупостью какой-то? - Глупостью – не очень. А тонким попаданием – запросто, безо всякого труда. Вот, скажем, насчет грузинофилии... Мы попали на выступления местных деток и в Рустави, и в этнографическом музее. Они танцевали на пуантах, восклицая «асса!»... И наши люди потом стыдливо друг другу говорили: «А я заплакал». Другой говорит: «И я плакал». Я говорю: «Братцы, нашли, чем удивить! Я вообще заливаюсь слезами, заливаюсь»... Нет, меня расшевелить абсолютно легко. Хотя анекдотом – очень трудно. - Всякими шоу юмористическими... - Нет, нет. Это все специальная коммерция, направленная на расщекатывание боков толстокожих людей. С этим у меня проблемы. А жизнью меня растрогать очень легко. - Вы впервые в Грузии, и я не могу не спросить – как вам? - Я не смогу подобрать слова, и вам придется терпеливо к этому отнестись. Я должна подумать. Сейчас мы в курортной зоне, и это не в счет. - Значит, подумать надо только о Тбилиси… - Да. - Вы пробыли там четыре дня - может быть, это слишком недолго? - Недолго. Но четыре дня – для взрослого человека немало. А неюной поэтессе с большим опытом землепроходчества четыре дня - очень мало. Я как Атос, для Атоса - это слишком много, а для графа де ла Фер – слишком мало… Поэтому мы еще подумаем об этом. - В рамках фестиваля состоялось ваше выступление. Мне показалось, что вы были строги с публикой… - Моя публика знает, что кое в чем я строга... А здесь - корпорация. Я выступала как бы на корпоративной вечеринке. - Но ведь слушатели наслаждались. - Мне не нужно, чтобы наслаждались. Если из моих тридцати минут хоть пять-семь им было хорошо, то мне этого достаточно. Фестиваль – это праздник по определению самодостаточных людей, это корпоративное увеселение. Они сами как бы счастливы общаться с собой и друг с другом. Понимаете, здесь я не могу притулиться… Хотя со многими я знакома. Но и не должно притуляться ко всем, к каждому из присутствующих здесь. Я вам так скажу - форма выражения каких-то симпатичных эмоций после моего песнопения мне совершенно необязательна и даже не рекомендована. Так получилось, так устроилось, что мы с моей публикой массу лет назад договорились – условно, но крепко - что четыре концерта из пяти идут без аплодисментов. Я маленький оркестр, я маленький спектакль, я включаюсь и иду до конца. Это же акт любви – нельзя много раз останавливаться. - Значит, по-пушкински - «ты сам свой высший суд»? - Да, я сама с собой разбираюсь и думаю, что это правильнее всего. Через всю мою жизнь прошло то, что я жестче всех сужу. - Объективнее ли? Вы чрезмерно жестки к себе... - Я и ко всем не очень мягка. - А пишется легко? Вы как-то говорили, что можете мыть посуду и сочинять новую песню… - Да, я пишу очень легко. А в этом году – отдельно легко. А в этом полугодии – трижды легко. У меня 55-летие надвигается, и у меня эра своего состояния, свой зенит очередной приближается. Когда пять лет назад мне исполнялось пятьдесят, я заметила, что со мной что-то делается - у меня было невероятное стечение удач, надо мной просто световой столп присутствовал все время. Сколько я смогла сделать, какой у меня был приток энергии! Какое все было эффективное, все шло к рукам – я не верила глазам, а оно шло. - И все само собой? - Не то слово! Просто посылками, специальной почтой! - То есть число 50 вас не пугало? - Да ну что вы... Я была в восторге. - А 55 как воспринимается? - Да мне все равно! Может быть, я просто медленно готовлюсь к шестидесяти или к семидесяти пяти. Постепенно. - В прошлое оглядываетесь? - Оно само смотрит в меня. - Каким взглядом? - Отчасти – моей биографией… Я очень старательная. Вы не представляете, какая. У меня на каждую загадку своя разгадка была запланирована, на каждое действие – свое противодействие. У меня в жизни были длинные уравнения, специальные, и в них было много догадок. Я вообще не могу понять, ну как меня угораздило замыслить несколько человек детей, ведь я же всего-навсего написала стихи, а потом это превратилось в концепцию. - «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила»… - Ну, не от заезжих же идиотов. Не будем абсолютизировать. Жизнь рифмует, как хочет. А мы рифмуем, как умеем. У меня были такие длинные замыслы, что они по 25-30 лет исполняются. Многие – из стихов. Но многие – совершенно не из стихов. Например, лет десять назад – не будем в очень отдаленное прошлое заглядывать – я стала отделять от себя своего старшего мальчика и примерно придумывала, где ему жить. Мне невероятно важно, как называется улица, и я выбирала адреса по звуку, по запаху. И это не подвело. Цены были еще не очень сногсшибательные, не сотни тысяч. Муж какой-то гонорар принесет, я какой-то привезу из Соединенных Штатов нашей Америки… Это все было совместимо с жизнью, и мы стали покупать маленькие квартиры детям. Но перед этим я поселила отца моих детей именно на той улице. Массу лет мы с ним, в сущности, не виделись, не общались и не дружили. А теперь… Господи, я не знаю, как это назвать - небольшой город, маленькая колония моих детей с моими внуками живет на одной улице. И сегодня общий дедушка моих шестерых внуков и общий папа моих троих взрослых детей, обитатель той же самой улицы, переходит из дома в дом и нянчит этих шестерых детей, а я оглядываюсь назад на десять лет назад и думаю, как же это я так придумала? - А стихи сбываются? - Да, повсеместно. За других не могу много отвечать. У меня – повсеместно. - У Тарковского есть строчки… (У Вероники становится очень недовольный вид). Что, не цитировать? - Что бы ни сказал Тарковский и многие об этом, это почти всегда общее место. Сбывается очень многое. - Не только стихи, но и сказанные слова сбываются. - Да, говорить надо аккуратно. И стихи писать с некоторой тщательностью, с оглядкой. - По всему миру проводится много поэтических фестивалей… - Я нигде не принимаю участия. - Как вы думаете, они имеют какое-то значение? - Я думаю, нет. - А что может поэзия? - Многое. Даже в русской речи, абсолютно извратившейся, растерявшейся, истончившейся, опозорившей себя немыслимое число раз, слово все еще кое на что способно. А фестивали – ни на что. В былые песенные годы у нас были какие-то развеселые вещи, в меру средневековые, но это было 25 лет назад, когда многие были живы. И это тоже все ушло. Качество и текст из наших гитарных рук тоже практически выскользнули. Если удается хоть что-то начертать, это большая удача. В речи большие несчастья произошли, большие несвободы. Неслыханная по тяжеловесности поступь начальства. Низкие деньги, ничего не стоящие. Даже если они добыты, отбиты у противника в бою, они на Руси ничего не стоят… Пойди, разберись, как же жить? - Как же жить? - Это невероятно. Невероятно… - На вашем сайте я прочла стихотворение, посвященное Егору Гайдару. Он был вашим однокашником? - Одноклассником. - Простите, пошел такой поток сознания, но – мы говорим, как жить, и почему-то вспомнились реформы гайдаровские. Резать по-живому – это метод для решения проблем? - (После долгого молчания). Понимаете, в этой стране так ничего и не придумали. Ни по-живому, ни по-мертвому. Подразумевается, что резкий, яркий реформатор – это двигатель прогресса. А как иначе? Резать по-живому… Сейчас заживили все, что было слегка разрезано, зашили, зализали, заклеили – и не узнаешь, что это было. Ничего, не волнуйтесь, уже нет никакой собственности, уже нет никаких возможностей самому продвигать и продвигаться, как в свободном мире. Я не поклонница конкретно Гайдара, откровенно говоря, но я поклонница идей прогресса. А насчет «резать по-живому»… Подумаешь, какое дело! Женщина рожает детей, ей промежность разрезают… Подумаешь! Заживает. - Вы часто бываете во Франции. А там как вам дышится? - На участке, который мною облюбован, мне очень хорошо дышится. - А что это за участок? - Лет пять назад мы купили небольшое жилище в Нормандии – оно стоило, как маленькая хрущевская квартирка в Москве. Это было очень решаемо, очень нетрудно. Западная простота происходящего была для меня сногсшибательна… Как мне там дышится? По-нормандски. У нас полное отсутствие гламура, у нас нет людей, говорящих по-русски – ни-ко-го. Я нахожусь в 25 километрах от моря, это северо-запад, на Ла-Манше, то есть курортной зоны, меня тяготящей, нет. Я живу в старом городке, на малюсенькой готической улице, вблизи собора. Мы хотели быть в городе, как горожане. Никто и не замахивался на загородные усадьбы. - Французский язык не забыли? - Нет. На этом горючем все и произошло. Что вы! Я такой француз внутри! - Тогда в Париже вы должны были побывать на улице Феру. - И на улице Старой Голубятни… - И на улице Вожирар… - Ну конечно. Абсолютно. У меня есть любимая приятельница, она водит специальную экскурсию – «Париж Дюма»… А нормандцы не ездят в Париж – там им неуютно, и столько иностранцев, и от моря далеко. Мы, нормандцы, очень просты. Хотя гламур есть в отдельных резервациях. Например, город Довиль – рядом со мной, в 15-ти километрах. - О Довиле я знаю по фильму «Мужчина и женщина». - «Мужчина и женщина», конечно-конечно! Довиль – это пески, отливы-приливы. Это оно. Там мы купаем детей. А я все не ездила в Довиль, потому что там буржуазная зона – это Монако такое, рулетки, скачки… - Вы не азартны? - Смеетесь? У меня денег нет. - А если б были? - Я бы что-нибудь другое придумала. Так вот, за пять лет во Франции я давно прошарила цветаевские места - она приехала туда жить со своим мальчиком, вышла в Гавре, и я представляю ее себе, просто вижу… Разные чудесные местечки, где я вижу, вижу, как там жил-поживал Мопассан, как вечеринки собирал… В Трувиле, где стоит памятник Флоберу, вижу, как он себе придумывал мадам Бовари. Мне дорого это, важно. Со своих десяти лет, когда я эти книги освоила, – они мои любимцы. Они меня собирали, как конструктор. - Вас собирали те, кого вы любили? - Конечно. - А кто еще вас собирал? - Очень много всего. Отчего-то вам показалось, что я легко улыбаюсь… Так вот, я ничего не делаю так легко, как читаю. Знаете, сколько я всего перелопатила? Когда я, бедная, в конце школы оглянулась, все мною было перевернуто, перечитано, все собрания были перечитаны по три-пять раз… - Какие книги вы положили бы к себе поближе, чтобы рукой сразу дотянуться? - Много. Милан Кундера, Умберто Экко - сегодняшние люди, которые очень взбодрили мои уже взрослые взрослости. Если бы каким-то образом, каким-то феноменом природы их бы не оказалось в живой литературной жизни последних десятилетий, я думаю либо меня не было вообще уже лет 15 на свете, либо я была бы абсолютно другой… - Они вас вылечили, оздоровили? - Да. Массу вещей подлечили, разъяснили, расставили по местам. - А в поэзии? - Колоссально много. В юные годы одно, потом немножко другое. Вы назвали Тарковского… Я к нему тоже не так редко обращаюсь – с его потаенностью, невысказанностью почти во всем самом главном. Советскому поэту всегда так хотелось расстаться с тайной. Ну не Тарковскому, ясное дело. А без тайны нет поэзии. Если нет тайны, мы не договоримся. Просто совсем не договоримся. Тайна выглядит по-разному. Даже когда просто есть дистанция, это тоже небольшая тайна. Поэтому и французская литература, и французское кино всегда меня не то что притягивали, а как бы подлечивали. Попробуй с возлюбленным или с близкими людьми договориться. Очень трудно удержать себя или их в состоянии тайны, недосказанности. А там, где другой язык, – это априорно так. Тайна есть, и она поддерживает любовь. Что касается поэзии, целая моя грань взращена на песнях Галича, но до этого все мои грани были чрезвычайно облагорожены огромной эстетикой Окуджавы. - А Высоцкий как-то коснулся вас? - Для меня Высоцкий – очень большой реформатор в песенной, стиховной поэтике. Я очень люблю Высоцкого, но есть люди, которых я люблю поболе. Но песенная тема – больная совершенно. Мы же «шансон де жест». Ты должен, прошу прощения, судьбой доказать, что ты поэт и вообще заплатить по счетам. Как Галич. Как Высоцкий. Если доживешь до седин, как Булат Шалвович, то поплатишься другим способом. - А что сейчас происходит в песне? - У нас очень все неважно. Мы под очень прямыми лучами, понимаете? Мы очень близко находимся от источника. У нас нет дистанции. Мы очень близко стоим от механизма, в котором родились советские люди, в котором перерабатываются советские жизни, мы очень глупым, детским, остервенелым глазом смотрим на усилия власти. Поэтому нам в глаз и летит камень. Таким, как мы, трудно. Но у нас «шансон де жест». Песня должна быть реальной. - Бывают концерты, после которых вы чувствуете, что все прошло так, как вам бы хотелось? - Бывает. Нечасто. Когда-то бывало часто, а когда-то очень часто. Притом досадно, что я тогда так мало хотела, а свершения были, а теперь я так много хочу от концерта, а свершения редки. Но теперь должно быть все – свет, звук, полный зал. И неважно, какие люди в зале – мы договоримся. - А в каком настроении зрители должны выходить из зала после вашего концерта? - Это не настроение. Возможно, это состояние. Шлейф должен быть. И он будет. Послевкусие будет. Вчерашнее мое выступление, я вам уже сказала, - не концерт. Концерт – это очень серьезная работа. А вчера было легкое погружение, легчайшей степени гипноз. - А вы знаете, мне уже двое сказали, что вас всю ночь во сне видели… - Нашим людям только палец покажи… Я говорю не в плохом смысле. Мне самой много чего снится, не в этом дело. Я тут не при чем. Тут все находятся в состоянии перманентного получения подарков: Грузия – подарок, ты да я – подарок, грузинский стол – подарок. И вчера, я прошу прощения, - это не в счет. Это как сложную пьесу сыграть на скрипочке без оркестра, резко закончить, кивнуть людям головой и сойти со сцены. - Тогда, теперь уже я прошу прощения, я пожелаю нам, чтобы в недалеком будущем состоялось такое выступление, которое – в счет. - Такие, как я, выступают «лайф» - живые, пока живые. Ничего не получится в ближайшее время. Это очень трудно. Мы с вами сейчас живем на разных планетах. - А мне кажется, что все поправимо. - Ого-го-го. Вы что? Каким же образом? - Я не знаю, но что-то произойдет, и все нормализуется… Если я буду думать иначе, то не смогу жить дальше. - Но как вы это видите? - Происходят же невообразимые вещи. Если бы вам, школьнице, кто-то сказал, что через несколько лет развалятся СССР и Компартия, откроются границы, рухнет Берлинская стена, вы бы, наверное, посоветовали такому умнику проспаться…. - Нет. Вы меня совсем за что-то не то принимаете. Это все было написано в моих записных книжках, когда мне было 12-13 лет. - Да вы что… - Да вот то. И совершенно не виделось мне в этом никакой утопии. И в записных книжках я писала, где примерно будут учиться мои дети. У меня описано, как я иду по берегу Женевского озера, как там дети резвятся… - Может быть, все это реализовалось силой вашего желания? - Да нет, абсолютно. Вы не представляете, я никогда не была не то что на комсомольском или профсоюзном собрании, я вообще ничего не знала про это. У меня есть ряд вещей, о которых я понятия не имела. Например, учась в университете, я не знала, что существует академический отпуск. Я на первом курсе вышла замуж, на втором родила мальчика, а спустя массу лет обнаружилось, что надо было взять академический. Я не знала, что можно не сдать сессию и иметь хвосты. Ну не знала. Во мне какая-то маленькая аномалия. Вот тут нам раздали пакеты с подарками в первый день фестиваля – я и не подумала в них заглянуть. - А там были пригласительные билеты, программа пребывания… - Я на другом, видимо, сфокусирована. Мне в голову не приходит прислушиваться к потоку. Практически всегда. Помню, я своего старшего мальчика привела в школу, которую я кончала, а моя классная руководительница была директором. Мальчику было 6, а мне, значит, 26. Я захожу в ее кабинет: – Наталья Павловна, я сынишку к вам привела. - Ну, заходи. Я зашла и присела на угол ее стола. Она покосилась на меня, но ничего не сказала... Но я всегда помню себя, вошедшую с мальчиком за руку и присевшую на угол стола. Вот такая вот ерунда во мне заключается, без бравады. Что-то происходит и толкает меня сесть не на стул. Понимаете? Я сама не очень понимаю... Например, когда меня останавливает гаишник, я никогда не выхожу из машины. Это не потому, что у меня повышенное понятие о себе и пониженное о нем. У меня в этот момент резко очерчивается пространство и как бы луч падает, в некотором роде делается театр. Гаишник говорит: - Ну-ка, пройдемте ко мне в машину. А я отвечаю: - Нет, это вы ко мне сядьте. И он садится. Вот так. Понимаете? - Понимаю. - Ну и все. Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ «Русский клуб» сердечно поздравляет Веронику ДОЛИНУ с днем рождения и желает ей здоровья и благоденствия! Оба походили на больных, охваченных тифозной горячкой. Когда отряд удалился, "Скачать музыку андреи бандера"она некоторое время оставалась на опушке зарослей, колеблясь, ехать "Книга вся власть народу"ли ей на Леону или вернуться к хакале и самой быть свидетельницей "Узбекски кино скачать"той бурной сцены, которая благодаря ее содействию должна "Игры экшн скачать"была там разыграться. На этом и здесь закончился разговор об Италии. Для воина нет выше чести той, "Виндовс лайф скачать"какую мы предлагаем тебе. | |||||||
|
|||||||
