Подобно Галактиону Табидзе Белла Ахмадулина может сказать: «Иные сны мне видятся во сне, / Не те, что вам». Часто посредством снов она передает нам свои прекрасные, печальные видения, и это в самом деле не были сны простого смертного – на них печать небесного вдохновения и высокой поэзии.
И потому не является неожиданным – из всех произведений Беллы Ахмадулиной, посвященных Грузии, напоенных святой любовью и искренностью – стихотворение «Сны о Грузии». Символично и то, что так же назван сборник ее стихов, поэм, переводов, эссе и воспоминаний, изданный в 1978 году в Тбилиси (эта книга принесла автору громкое имя), сопровожденный замечательным предисловием критика Гии Маргвелашвили.
Гия Маргвелашвили сделал очень много для укрепления дружбы между русскими и грузинскими литераторами. Грузинскому критику не составило труда ясно представить читателю суть творчества обожаемого поэта, важнейшие особенности этой поэзии, превращенной им в предмет поклонения.
Упомянутое стихотворение, небольшое, но вместившее в себя огромную любовь, – чистое и прозрачное, как горный ручей, по-пушкински простое, такое, которое трогает струны души:

Сны о Грузии – вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенявшая уста.

Белла Ахмадулина превосходно, из первоисточников, знала о том, что Грузия является признанной родиной вина, и даже гордилась этим. Грузинское застолье представлялось ей не столько местом времяпрепровождения, сколько ареной грузинского рыцарства, проявления разума и объяснения в любви... В этом же стихотворении безгранично хвалебными словами увенчано святое для нее место – Мцхета и возвышающийся в самом его сердце прославленный храм Светицховели. Две финальные строчки, созданные с точностью и легкостью формулы, отпечатаны в сердце поэта и навечно сохранены в памяти. Сказано не для красного словца; это выстраданные думы, обретенные после долгих наблюдений и рассуждений, действительность, испытанная на себе:

…родины родной суровость,
нежность родины чужой.

Наверное, нелишним будет сказать, что до Беллы Ахмадулиной Грузию и Тбилиси в своих снах видели и другие русские поэты. Один из замечательных представителей Серебряного века, величайший лирик с широким кругозором Осип Мандельштам в знак своей любви к Тбилиси и тоски по нему посвятил нашей столице настоящий шедевр. Тбилиси, местный быт хорошо запомнились поэту. Он до конца жизни помнил, как встречали его грузины, и это отразилось в первых же строках стихотворения, где неповторимый рельеф «фантастического города» описан с пылом и восхищенным вдохновением: «Мне Тифлис горбатый снится…».
Примечательно, что эпиграфом к одному из стихотворений Беллы Ахмадулиной, посвященным Мандельштаму, стали именно эти строки. К настрадавшемуся поэту она обращается так:

То снился он тебе, а ныне – ты ему.
И жизнь твоя теперь – Тифлиса сновиденье.

Залог бессмертия творца – его стихотворение, и приснопамятный пример того – поэт, связавший свое имя с городом-Фениксом, разрушенным врагами и восставшим из пепла, таким, как Тбилиси.
Несмотря на физическую слабость, Мандельштам до конца жизни оставался духовно несломленным. Находясь в доме партийного босса, известного своими авантюрами чекиста Блюмкина, он разорвал заранее подписанные Дзержинским ордеры на арест. Его расстреляли бы на следующий же день, не сбеги он в независимую Грузию (эта независимость продлилась около трех лет). Тогда он спасся. Но потом, когда кровавые репрессии в Советском Союзе были в самом разгаре, Мандельштама, с его бесстрашным духом, арест и расправа не миновали.
Я не зря, говоря о любви Беллы Ахмадулиной к Грузии, уже упомянул одного из достойнейших ее предшественников, великого поэта, выдающегося искателя новаторских форм и кристально чистого человека Якова Полонского. В ранний период своей жизни он тесно был связан по службе с Грузией. Прекрасно был знаком с нашим бытом, обычаями. Побывал почти во всех уголках нашей страны, особую любовь питал к Имерети, что в полной мере отразилось в его поэзии.
Большое стихотворение в форме письма «Прогулка по Тифлису» ясно показывает, насколько богата и разнообразна словесная палитра Полонского. Помещенный в скобки подзаголовок «Письмо к Льву Сергеевичу Пушкину» свидетельствует, что автор отослал его своему другу, младшему брату Александра Сергеевича Пушкина. Письмо датировано 1846 годом. Следуя эпистолярному жанру, Полонский неспешно рассказывает, как после обеда идет прогуляться по Тбилиси. В городе спокойно, а в горах русская армия сражается с Шамилем, там идет кровопролитная битва. Поэт пересекает Мухранский мост и смешивается с толпой на армянском рынке. Он вглядывается в ранее невиданные картины. Тбилиси кажется ему отличным от других городов, ему здесь не скучно. Поэт наблюдает за необычной пестротой, и у него невольно рождаются строчки, обобщающие и выражающие восторг: «Тифлис для живописца есть находка». Кто только не попадается ему на пути – люди разнообразных чинов, ремесел и этноса. В одном ряду перечислены живые истории и неодушевленные предметы, что для действительности ХIX века было смелым и непривычным. Полонский сообщает адресату:

Представьте, что в глазах мешаются ослы,
Ковры, солдаты, буйволы, грузины,
Муши, балконы, осетины...

Этот искусный и эффектный способ впоследствии виртуозно улучшил и обогатил Борис Пастернак. Поэт продолжает прогулку по узким улочкам Тбилиси, поднимается к Ереванской заставе, встречает караван навьюченных верблюдов. Слышны звуки бубенцов, длинношеие верблюды раздувают ноздри и спесиво смотрят по сторонам. От Мейдана он идет к Абанотубани и глядит на Метехи. Упомянутые места обожала Белла Ахмадулина. Полонский покорно признает, что перо его бессильно описать Тбилиси, но верится с трудом, ведь в этом стихотворении говорится о таких живописных местах. Посмотрите, с каким мастерством описаны окрестности Метехи:

И мнится мне, что каменный карниз
Крутого берега, с нависшими домами,
С балконами, решетками, столбами,
Как декорация в волшебный бенефис,
Роскошно освещен бенгальскими огнями.
Отсюда вижу я – за синими горами
Заря, как жертвенник, пылает и Тифлис
Приветствует прощальными лучами.

Невозможно описать каждый из подобных впечатляющих пассажей. Думаю, что никто из поэтов времен наместника Михаила Воронцова не описывал Тифлис так полно и красочно.
В доказательство приведем мнение фундаментального знатока творчества Полонского И.Б. Мушиной о том, какое большое влияние оказал на поэта Кавказ: «Пребывание на Кавказе обогатило художественное зрение Полонского, обогатило его палитру». Она отмечает, что в стихотворении «Старый сазандар» всего одним искусно найденным эпитетом описан облик Тбилиси, отличающийся от других городов. Нетрудно почувствовать в этой строфе пушкинскую легкость:

Земли, полуднем раскаленной,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла...

Нельзя обойти стороной и тот факт, что Александр Блок, рассуждая о русской поэзии, в числе своих великих учителей без колебания назвал Полонского. Такое признание дорогого стоит.
Перечислим стихотворения Полонского, грузинские по своей тематике: «Грузинка», «Горная дорога в Грузии», «Грузинская песня», «Грузинская ночь», «В Имерети», «После праздника», «Не жди»,  «Кахетинцу», «Имеретин», «Над развалинами в Имерети», «Старый сазандар», «Выбор уста-баша», «Тамара и певец ее Шота Руставель»...
Особо стоит упомянуть волнующее стихотворение поэта, написанное в час отъезда из Грузии, в котором видно, как искренне любил Яков Полонский нашу страну. Остались позади Крестовый перевал, Казбеги, вот-вот появится Дарьяльское ущелье. С первых же строк мы слышим сердцебиение уезжающего на север поэта:

Неприступный, горами заставленный,
Ты, Кавказ, наш воинственный край, –
Ты, наш город Тифлис знойно-каменный,
Светлой Грузии солнце, прощай!

Слово «Прощай!», сказанное в час расставания со всем дорогим и заветным, утвердилось в русской поэзии после публикации шедеврального обращения Пушкина к волнующемуся морю («Прощай, свободная стихия»), написанного в то время (1824 г.), когда поэт покидал Одессу. Из всех русских поэтов это слово чаще всего применяет Белла Ахмадулина, которую часто одолевала тоска по любимым людям, местам или желанным мгновениям. Наполненные благодарностью строчки Полонского полностью совпадают с душевным стремлением Беллы Ахмадулиной, с ее безграничной любовью к Грузии. Она, подобно великому русскому поэту, также подолгу жила в Грузии и считала Тбилиси родным городом. И потому сейчас будет вполне естественным рассмотреть один из впечатляющих, с начала до конца наполненных волнением шедевров из книги «Сны о Грузии». Речь идет о «Стихотворении, написанном во время бессонницы в Тбилиси». Белла дотемна находилась в Мцхета, от радости танцевала под луной, а на стену Светицховели в свете свечей падала ее трепещущая тень. Последовательно повторяющееся в начале строк слово «мне» непривычным образом напрягает, усиливает и ускоряет ритм. По приезде в Тбилиси поэт взбудоражен от переизбытка чувств. После такого возбуждения (а пребывание в Мцхета не обошлось бы без вина) сложно заснуть, но сон желанен, чтобы Грузия вновь и вновь приснилась во сне. Все ее существо, все мысли стремятся к Тбилиси, оплетают подобно виноградной лозе:

Мне – пляшущей под мцхетскою луной,
мне – плачущей любою мышцей в теле,
мне – ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне – обнаженной ниткой серебра,
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне – жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне – не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
отпрянувшей от снов, как от загонов,
мне – в час зари поющей на мосту:
«Прости нам, утро, прегрешенья наши.
Обугленных желудков нищету
позолоти своим подарком, хаши»,
мне – скачущей наискосок и вспять
в бессоннице, в ее дурной потехе, –
о господи, как мне хотелось спать
в глубокой, словно колыбель, постели.

Мощнейшая финальная строфа, глубокая цельная метафора, в которой говорится, что поэт стремится вернуться в материнское чрево, где ему, свернувшемуся калачиком, не видящему солнечного света, спалось крепко-крепко. Данное состояние некоторые психоаналитики сравнивают с райским блаженством, и сколь отрадно, что подобное сверхчеловеческое наслаждение поэт испытывает в Грузии, после увиденных красот нашей земли:

Мозг слеп, словно остывшая звезда.
Пульс тих, как сок в непробужденном древе.
И – снова спать! Спать долго. Спать всегда.
Спать замкнуто, как в материнском чреве.

Если начать разбирать мастерски высказанную и закрученную, как морская ракушка, мысль, стихотворение потеряет свою прелесть и таинственность. Вдохновенно сказанное на языке поэзии обладает несравненно большей силой.
Ни в одной стране у Беллы Ахмадулиной не было столько поклонников и почитателей, нигде так не жаждали ее приезда, как в Тбилиси; здесь она никогда не чувствовала себя гостьей, тем более – туристкой, кварталы старого Тбилиси были для нее такими же родными, как Таганка или Арбат в Москве.
Я видел, какую отеческую заботу проявлял к ней Симон Чиковани. Они часами беседовали в саду Союза писателей на улице Мачабели. Когда Симон Чиковани послал ей строки о старой Мцхете, то приписал, что никто в России, кроме нее, не сможет перевести эти стихи. И действительно, из блестящего цикла Белла с большим артистизмом перевела три стихотворения о несравненной красоты Серафите, дочери питиашха, безвременно ушедшей из этого мира. Как это и было ей свойственно, Белла не переводила с буквальной точностью. Она всегда старалась постичь дух произведения, поймать интонацию оригинала, сохранить цельность настроения. Со слов сына Симона Чиковани, Нико (Беллу с ним связывала сердечная дружба), я знал, что батони Симон остался доволен переводом.
Много стихов Беллы Ахмадулиной посвящено любимым поэтам прошлых лет и ее современникам. Симону Чиковани, в знак благодарности и почитания, она посвятила одно из лучших стихотворений. В нем столько тепла и любви, что я не могу удержаться и не привести хотя бы одну строфу:

Меж тем все просто: рядом то и это,
и в наше время от зимы до лета
полгода жизни, лета два часа.
И приникаю я лицом к Симону
все тем же летом, тою же зимою,
когда цветам и снегу нет числа.

Талантливейший критик поколения шестидесятых, блестяще образованный литератор с утонченным вкусом Гурам Асатиани всегда с безграничной любовью и почтением относился к поэзии и личности Беллы Ахмадулиной. С восторгом говорил он о неповторимом голосе ее лирики. Авторитетный московский журнал «Вопросы литературы» с удовольствием публиковал его статьи, в которых он особое место уделял заслугам Беллы Ахмадулиной в русской поэзии двадцатого века.  
Отдельно стоит отметить то духовное родство, которое испытывали при каждой встрече Белла Ахмадулина и наш поэт с таким же богатым внутренним миром – Анна Каландадзе. Белла так же, до самозабвения, любила и воспевала прекрасные украшения земли – цветы; она так же скорбела об их неизбежной участи скорого увядания, ее сердце сжималось от того, что такая поразительная красота так быстро исчезает. Они часто бывали вместе в разных местах Тбилиси, большей частью – на дружеских застольях, где звучали восторженные тосты. Но и в прогулках по колоритным улочкам города тоже не было недостатка, что ярко выражено в прелестном стихотворении, посвященном Анне. Насколько непосредственными и искренними были их отношения, нам повествует тончайшая и естественная строфа, в которой автор пытается приблизиться к неприкосновенной тайне поэзии Анны:

Позвольте спросить вас: а разве
ваш стих – не такая ж загадка,
как встреча Куры и Арагвы
близ Мцхета во время заката?

Беседа продолжается в очень естественном и приятном тоне, и рядом с собеседницами неотлучно присутствует тень Галактиона, к феномену которого обе испытывают безграничное почтение. И здесь снова хочется привести прекрасный отрывок из этого же стихотворения, который не очень отдаленно напоминает (может быть, это сделано и осознанно) ранее процитированную «Прогулку по Тифлису» Полонского:

Слагала душа потаенно
свой шелест, в награду за это
присутствие Галактиона
равнялось избытку рассвета,
не то, чтобы видимо зренью,
но очевидно для сердца,
и слышалось: – Есмь я и рею
вот здесь, у открытого среза
скалы и домов, что нависли
над бездной Куры близ Метехи.

У Анны Каландадзе есть небольшой опус о том, как рождается стихотворение – вольно, само по себе. В нем Анна уподобляет себя старинному музыкальному инструменту – свирели. Мотив этот длится еще с античных времен. Древние греки вполне справедливо считали, что поэт – это инструмент в руках высшего вдохновения, и силой свыше из него извлекаются небесные, чарующие звуки. Платон и другие греческие мыслители называли это состояние «божественным умиротворением», что подразумевает пребывание в некоем трансе. О значимости вдохновения в творческом процессе писали не раз. Описать словами это редкое явление почти невозможно. В такие моменты многое происходит подсознательно, неосознанно, спонтанно. В упомянутом стихотворении («Что я? Свирель!») грузинская поэтесса это состояние описала метафорически, но просто, безо всяких вступлений и сложных подсказок, так, как и полагается свободно и легко спетой песне. Приведу первую строфу и две финальные строки:

es sixarulis cremlebia,
rodi vtirivar?
qari Camberavs, avmRerdebi:
me xom stviri var.
…
STambere, qaro,
naxon Zala Cemi grZnobisa!

Параллельно вспомним написанное на эту же тему стихотворение Беллы Ахмадулиной «Воскресный день», в основном посвященное безграничному разнообразию природы, когда поэт выходит из бурана сна, и в нем постепенно пробуждается стремление к стихотворению. Сменяют друг друга бытовые, почти банальные картины (умывание холодной водой, утренний кофе...) и пейзажи; все подталкивает поэта к тому, чтобы окунуться в пламень вдохновения, вызвать из безмолвия едва уловимые звуки, которые затем обретут смысл, превратятся в стихотворение, музыку («Я из безмолвья вызволяю слово»). Она вынуждена попрощаться с негой выходного дня, не сможет прогуляться и по аллее, так как нисходящая свыше сила приковывает ее к письменному столу:

Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев
мне не бродить. Но что все это значит?
Бумаги белый и отверстый зев
ко мне взывает и участья алчет.

Воздействие вдохновения очень коротко, оно длится секунды. Воспламененный им поэт должен успеть облечь в слова мысли, извлеченные из безмолвия, вдохновение использует поэта для озвучивания своих капризов, он всего лишь проводник лихорадочной дрожи, которая нежданно его настигла и потом покинет навсегда:

Я – мускул, нужный для ее затей.
Речь так спешит в молчанье не погибнуть,
свершить звукорожденье и затем
забыть меня навеки и покинуть.

В финальной строфе персонифицирование себя с дудкой еще более конкретизирует эту мысль, и она становится предметной. Подобно Анне Каландадзе, Белла Ахмадулина представляет себя как дудки, используя ту же метафору. Говорить о каких-либо влияниях и приоритетах совершенно излишне.

Я для нее – лишь дудка, чтоб дудеть.
Пускай дудит и веселит окрестность.
А мне опять – заснуть, как умереть,
и пробудиться утром, как воскреснуть.

В разное время этот мотив становился предметом раздумий многих поэтов, и каждый излагал его по-своему. Здесь будет кстати упомянуть классический пример, культовое, памятное всем стихотворение Пушкина «Поэт» («Пока не требует поэта…»). В нем говорится, что пока Апполон не призовет поэта к священному жертвеннику, он молчит, его существо – во власти сна, и он ничтожнее всех смертных. Но стоит божественному гласу коснуться его обостренного слуха, как все вмиг меняется, душа творца трепещет и дрожит, и не узнать – вчера еще дремлющая и поглощенная будничными заботами, сегодня она, распахнув крылья, реет в вышине:

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

Кто хоть раз соприкасался с поэзией, не мог не испытать ее магическую силу, дарующую чувство незабываемого блаженства.

Окончание следует



Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Перевод Асмат Джагмаидзе