Прощаю недруга
и друга!
Целую наспех все дома!
Во мне, как в мертвом
теле круга,
Законченность
и пустота.

Белла Ахмадулина



Много написано о том, что для русских поэтов, начиная от Пушкина и Лермонтова, Кавказ и собственно Грузия являются сакральным местом, где русская муза привольно расправляет свои крылья, набирается неиссякаемого вдохновения и наполняется благодатью. Начало, положенное двумя гениями, достойно продолжили последующие поколения талантливых поэтов.
В первую очередь надо вспомнить выдающегося поэта и благороднейшего человека Якова Полонского. На протяжении лет он служил в Тбилиси, и грузинская тематика занимает в его творчестве значительное место. Он был сердечным другом Акакия Церетели, и неслучайно, что сдержанный на похвалы Акакий посвятил ему восторженное, полное любви стихотворение.
В начале ХХ века образцовое внимание и тепло к Грузии проявил Константин Бальмонт – один из первых переводчиков «Витязя в тигровой шкуре», всесторонне образованный поэт, обладатель широчайших интересов и тонкого музыкального слуха. Он, а также весьма интересный литератор Федор Сологуб и талантливый лирик Игорь Северянин, который соперничал в популярности и обладании титулом «короля поэзии» с самим Александром Блоком, в начале ХХ века посещали Грузию – в Тбилиси, Кутаиси и Батуми они устраивали поэтические вечера, диспуты, встречи с Паоло Яшвили, Тицианом Табидзе, Сандро Канчели и др. Хорошо был знаком Бальмонт и с Галактионом Табидзе. Доказательством служит совместная фотография. Деятельность Бальмонта и Северянина в Грузии еще до конца не оценена нами по достоинству.
Владимир Маяковский родился и вырос в Грузии, свободно говорил по-грузински. Любви к Грузии его никто не учил, о чем он сам неоднократно заявлял.
Назовем именитых русских поэтов ХХ века, которые внесли огромный вклад в грузинскую поэзию. Это целая плеяда.
Сергей Есенин, неповторимый певец русской природы и крестьянского быта, был одним из первых, кто в полной мере познал неповторимый облик Грузии, грузинский характер и воплотил их в своих лучших стихах.
Влюбленный в Грузию тонкий лирик Осип Мандельштам. Он в полной мере оценил гениальность Важа Пшавела и перевел его поэму «Гоготур и Апшина».
В связи с Грузией и грузинами особое место занимает Борис Пастернак – великое явление, поэт мирового масштаба. Помимо прекрасного цикла стихотворений о Грузии, он виртуозно перевел и издал отдельной книгой сборник «Грузинские лирики», чем прославил грузинскую поэзию.
Как известно, именно через русских поэтов и их переводы с грузинского иностранные исследователи – французы, англичане, немцы, итальянцы – знакомились с грузинской поэзией, и многие из них стали картвелологами (Луиджи Магаротто, Дональд Рейфильд, Бернар Утье), изучили нашу историю, язык и культуру.
Великий русский поэт Николай Заболоцкий, отличающийся от всех собственным голосом и взглядом, сослужил огромную службу грузинской поэзии – от Руставели и до поэтов ХХ века.
С благодарностью надо вспомнить Павла Антокольского, утонченного поэта и эрудита, и Николая Тихонова, чье творчество отражает дружбу и благорасположение двух народов.
Непревзойденным мастером стиха является Арсений Тарковский. Оставивший глубокий след в русской поэзии, он на высочайшем уровне переводил грузинских поэтов и был частым и желанным гостем на грузинской земле.
С нежностью вспоминаем Елену Николаевскую, Владимира Солоухина, Михаила Луконина, Александра Межирова. В Грузию часто приезжали и с любовью переводили грузинскую поэзию Александр Глезер, Владимир Леонович, Михаил Синельников...
В России, как и в Грузии, было мощное и талантливое поколение шестидесятников, без которых невозможно составить полное представление о русской поэзии ХХ века. Нет надобности напрягать память, чтобы перечислить лучших из них: Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Юрий Ряшенцев, Дмитрий Бобышев, Олег Чухонцев, Роберт Рождественский, Вадим Козовой, Иосиф Бродский, Юнна Мориц, Белла Ахмадулина, Елена Шварц...
Впечатляющий список! Но можно с уверенностью заявить, что из всех своим громадным талантом, человеческим обаянием, безграничной любовью к Грузии и неподражаемой скромностью выделяется Белла Ахмадулина.
По-моему, после Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, не было другой русской поэтессы, которая сравнилась бы с Ахмадулиной размахом, силой вдохновения, многообразием форм выражения. Вместе с великими Ахматовой и Цветаевой Белла создает своеобразное трио, и втроем они следуют в вечность...
Своей бескомпромиссной жизнью и многообразным, монументальным творчеством Белла Ахмадулина доказала, что является одной из достойных наследниц Пушкина и Лермонтова, верной продолжательницей пути великих предшественников. Ей, как и им, вместе с тончайшим лиризмом, присущ эпический талант, проявляющийся не только в поэмах, но и в стихах, что весьма редкое явление в поэзии. Оттого ее речь близка к разговорной (это свойство особо ценится у поэтов), ведь это неиссякаемый источник естественности.
Белла Ахмадулина не раз с преклонением рисовала образ Пушкина, которому считала себя вечно обязанной. Пушкинские интонации часто слышны в ее стихах, о чем мы поговорим ниже. Здесь же упомянем раннюю, выстроенную на условностях поэму «Приключение в антикварном магазине». Уже то обстоятельство, что старику-антиквару, торговцу старыми вещами – 200 лет, и он – современник Пушкина, указывает нам на мистификацию, необходимую автору, дабы приблизиться к обожаемому поэту и приласкать его. В тексте дважды назван «Кавказ», а Пушкин, чью раннюю гибель автор никак не может пережить, настойчиво упоминается как «правнук Ганнибалов». Заранее задуманные, эти подсказки еще больше окутывают светом тайн и легенд личность Пушкина, и без того сложно познаваемую.
Таким же ореолом поэт не раз обрамляет и образ Лермонтова. Ограничусь упоминанием одного, мощного стихотворения – «Тоска по Лермонтову». В нем описано пребывание Лермонтова во Мцхета, когда он готовился к написанию поэмы «Мцыри» на основе услышанной подлинной истории.
Произведение начинается с нежного обращения к Грузии. Поэт объясняется в трепетной любви к благодатной земле. Строки воспринимаются как благословение, после которого автор рисует прекрасные и грустные осенние пейзажи. В первых же двух строфах чувствуется вдохновение опытного мастера, а сдержанная игра слов создает соответствующее настроение:

О Грузия, лишь по твоей вине,
когда зима грязна и белоснежна,
печаль моя печальна не вполне,
не до конца надежда безнадежна.
Одну тебя я счастливо люблю,
и лишь твое лицо не лицемерно.
Рука твоя на голову мою
ложится благосклонно и целебно.

Мечтающему поэту не страшны ни слякоть, ни холодная октябрьская погода, он оказывается в чужом доме, где встречается со сверчком, спасающимся там от холода. Сверчок поет на свой лад, к его песне присоединяется и поэт, и вместе они поют по ночам. Под конец автор печалится о своих бесприютных снах, мысленно переносится к небу, солнцу и облакам, где на вершине уединенной горы стоит «высочайший юноша планеты». Это Лермонтов. С вышины он смотрит на храм Светицховели и думает о своем драматическом, напряженном произведении. А внизу (это воображаемые картины) не прекращается битва за эту землю, слышны гром мечей и лошадиный храп. Как и в поэме самого Лермонтова, в стихотворении упомянуты Кура и Арагви, которые не могут ни соединиться, ни разойтись. Автор же беспокоится о судьбе юноши, «великого человека», который непременно погибнет, если двинется отсюда навстречу дуэли, и умоляет его не покидать Грузию. Белла Ахмадулина – мастер рефрена: этот искусный способ композиционно скрепляет стихотворение. В финальных строфах повторяется одна и та же предостерегающая фраза: «Стой на горе!», что усиливает трагическую тональность замысла:

Стой на горе! Не уходи туда,
где – только-то! – через четыре года
сомкнется над тобою навсегда
пустая, совершенная свобода!

Стой на горе! Я по твоим следам
найду тебя под солнцем, возле Мцхета.
Возьму себе всем зреньем, не отдам,
и ты спасен уже, и вечно это.

Стой на горе! Но чем к тебе добрей
чужой земли таинственная новость,
тем яростней соблазн земли твоей,
нужней ее сладчайшая суровость.

Вспоминается фраза Анны Ахматовой об авторе «Демона»: «Вряд ли кто-нибудь на этой планете может напоминать Лермонтова».
Белла Ахмадулина никогда об этом не писала, но, наверное, ей было приятно, что героиню романа, кровно связанную с Кавказом, Грузией, схожую с серной, благородную, красивую и трагическую, тоже звали Бэлой (разница лишь в одной букве «л»).
«Солнце русской поэзии» Пушкин, вдохновленный Грузией, создал не один шедевр, и тема «Грузии печальной» занимает большое место в его бессмертном творчестве. Так же и Лермонтов многие свои гениальные произведения (как в прозе, так и в стихах) либо посвятил Грузии, либо связал с нею. Складывается ощущение, что любовь к Грузии Белла унаследовала от Пушкина и Лермонтова, и мы по праву считаем ее продолжательницей традиций двух великих поэтов, их именитой наследницей. Но прежде эту благородную миссию приняли на себя два чистейших душой наставника Беллы Ахмадулиной – Павел Антокольский и Борис Пастернак, о которых хотелось бы сказать несколько слов.
Павлу Антокольскому, которого Белла Ахмадулина считала своим учителем и обожествляла как человека, в разное время – в 1956 г. и в 1978 г. – посвятила два стихотворения. В обоих упомянут – по имени – Симон Чиковани. Его фамилия не называется, что говорит о братской дружбе Беллы с грузинским поэтом.
В первом из них, почти в самом начале, она упоминает девятерых дэвов и Симона («мой Симон»). 18-летняя Белла сидит в ресторане с пожилым Антокольским, они пьют вино, и ей радостно, что годы не умерили его пыла. Она хвалит его «гасконский темперамент» (Антокольский чудесно переводил и французских поэтов). Лукаво подмечено, что он и от амурных приключений не откажется. Вот как кончается это стихотворение:

Все впереди, чему должно случиться!
Оно еще случится. Погоди.

Спустя 22 года, в 1978 г., после кончины Антокольского, 42-летняя Белла Ахмадулина вспоминает свой визит в его квартиру. Хозяин угощает младшую подругу гостинцами из Грузии («Кахетинского яства нарядность»), просит отведать янтарную гроздь ркацители, и тут же упоминается тот, кто прислал гостинец: «Виноград – подношенье Симона». Симон Чиковани всей своей жизнью, по-семейному был связан с Антокольским, Заболоцким, Пастернаком, Бажаном, и эта дружба принесла великие плоды, забыть которые невозможно.  
Потрясающи, волнительны прощальные слова Беллы на смерть Антокольского, написанные в октябре 1978 г. Вспоминается его безграничная доброта – он ничего не жалел, чтобы помочь бедным и нуждающимся (Белла и сама была такой). Об этой черте в прощальной речи сказано особо: «В его существе обитала непрестанная мысль о чьей-то нужде и невзгоде». Перед смертью Антокольский наказал своей дочери Наталье раздарить все, что он имел – стихи, книги, вещи. Белла вспоминает, как хлопотал он о переводах на русский язык иноязычных поэтов (а к грузинским поэтам он всегда испытывал особую любовь): «Я знаю, как много сделал Павел Григорьевич для того, чтобы русские читатели могли принять к своему сведению стихи наших соотечественников, которые пишут на других языках».
Навсегда запечатлелся в памяти Беллы Ахмадулиной волнующий душу случай, когда ранней весной, в жуткую бурю и слякоть они вместе с Антокольским пошли навестить могилу Пастернака. Явственно видишь, как утомленный поэт преклоняет колени на святой могиле, слышишь вырвавшиеся рыдания. Об этом Белла писала не раз. В воспоминании «Миг бытия» эта скорбная минута описана так: «Павел Григорьевич захотел проведать могилу Бориса Леонидовича Пастернака. Тропинка многими и мною протоптана. Был март. Когда мы добрались до кладбища, пошел сильный снег. Стало смеркаться, и быстро смерклось. Мы долго плутали по кладбищу. Сквозь пургу, сквозь темноту все-таки дошли до могилы. У могилы Павел Григорьевич вскричал: «Борис! Борис! Прости!» За что просил прощения? – я никакой вины Антокольского не знаю. Или просто прощался?»
Во многих стихотворениях, речах и воспоминаниях отчетливо видно, что неугасимую любовь к Грузии и к грузинской поэзии Белле Ахмадулине привил ее мудрый наставник Борис Пастернак. «Переделинский изгнанник» поведал ей и то, что в трудные времена эта благословенная земля примет ее и даст приют, где она сможет вздохнуть спокойно. И правда, когда позднее ее упрекали в том, что она, в отличие от других, не переводит европейскую поэзию, и вопрошали, чем же заслужили такое ее внимание грузинские поэты, Белла Ахмадулина не задумываясь отвечала, что это единственная страна, которая протянула ей руку и подарила родительское тепло. От Бориса Пастернака она знала – в суровые тридцатые грузинские поэты приняли его с такой братской заботой, что Тбилиси показался ему настоящим оазисом. До последних дней жизни он не испытывал недостатка в любви и поддержке грузинских поэтов. За несколько лет до смерти, когда Пастернак не смог издать в России свой автобиографический очерк «Люди и положения», он переслал его в Тбилиси, где произведение было переведено на грузинский Гией Маргвелашвили и стараниями Симона Чиковани опубликовано в журнале «Мнатоби». История невероятная, но правдивая. Даже Твардовский смог опубликовать «Люди и положения» в «Новом мире» только в 1967 г. В этих воспоминаниях запечатлены живые портреты грузинских поэтов – Паоло Яшвили, Тициана Табидзе, Колау Надирадзе, Симона Чиковани. Пастернак был очарован Боржоми и Абастумани, наслаждался красотами природы, а потом неудачно упал в Бакуриани, повредил глаз и в таком виде явился к Георгию Леонидзе, которого называл «самобытнейшим поэтом, больше всех связанным с тайнами языка, на котором пишет, и потому меньше всех поддающимся переводу». Вряд ли можно дать более точную характеристику создателю великого стихотворения «Оле».
Белла Ахмадулина посвятила много пламенных стихов Борису Пастернаку. Остановлюсь на одном, написанном после смерти Пастернака. Оно, вместе с прозаической вставкой, состоит из нескольких частей, но в целом очень органично. Название этого глубокого и стройного произведения простое – «Памяти Бориса Пастернака» (другое название – «Главы из поэмы»).
В большей первой части дом Пастернака в Переделкино и сам хозяин описаны с поразительной нежностью и достоинством. Имя его не упомянуто, но присутствуют такие очевидные знаки, что всем ясно – автор стремится запечатлеть в слове святое место, храм поэзии. Октябрь на исходе, поздняя осень, вечер – и здесь как нельзя кстати аллюзия с поздним шедевром Пастернака «Свеча горела».  Сам гонимый властью, униженный, готовый поделиться с другими последним, готовый простить всех и вся, «он искупал всеобщую вину». Мы видим возделанный Пастернаком палисадник, на краю которого, как драгоценными камнями, сверкает плодами малиновый куст. Автор молится на дом со стеклянной верандой, где жил легендарный человек, но воздерживается называть его по имени и, наверное, он в этом прав:

По вечерам мне выпадала честь
смотреть на дом и обращать молитву
на дом, на палисадник, на малину –
то имя я не смела произнесть.

После первой части следует прозаическая вставка, не уступающая в поэтичности стихотворным строкам. Автор вспоминает историю более чем двухлетней давности, когда она такой же поздней осенью наведалась в Переделкино. Хозяин дачи неожиданно выходит ей навстречу из чащи, как бог дикой природы Пан. Описана и его одежда – грубый костюм охотника, синий плащ, сапоги. Как выражение безграничного уважения звучат следующие строки: «От нежности к нему, от гордости к себе я почти не видела его лица – только ярко-белые вспышки его рук во тьме слепили мне уголки глаз. Он сказал: «О, здравствуйте! Мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал. – И вдруг, вложив в это неожиданную силу переживания, взмолился: – Ради Бога! Извините меня! Я именно теперь должен позвонить!». Он вошел было в маленькое здание какой-то конторы, но резко вернулся, и из кромешной темноты мне в лицо ударило, плеснуло яркой светлостью его лица, лбом и скулами, люминесцирующими при слабой луне. Меня охватил сладко-ледяной, шекспировский холодок за него. Он спросил с ужасом: «Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю?» – и, смутившись, неловко впятился в низкую дверь. Прислонясь к стене, я телом, как глухой, слышала, как он говорил с кем-то, словно настойчиво оправдываясь перед ним, окружал его заботой и любовью голоса. Спиной и ладонями я впитывала диковинные приемы его речи – нарастающее пение фраз, доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный трепет и гул дощатых перегородок».
Прекрасное и необычное передать непросто. Хозяин дачи мягко упрекает Беллу: «Отчего вы никогда не заходите? У меня иногда бывают очень милые и интересные люди – вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра». От блаженства у автора закружилась голова, она благодарит и обещает зайти. Но сердце подсказывает – этого удивительного неземного человека и гениального творца она при жизни уж не увидит больше…
Вторая часть стихотворения протекает в той же тональности, но она более цельная и объединена вокруг одной метафоры (образ актера) – это тайная отсылка к цветаевскому восторженному восклицанию: «По-человечески так не говорят!» Эта часть явно отлична от первой. Поэт сравнивается с актером, вышедшим из-за кулис, - он говорит естественно и не старается очаровать зрителя. Театральный мир был близок Пастернаку, поэтому вовсе не неожиданно представить его, глубокого знатока творчества Шекспира, непревзойденного переводчика его трагедий, таким образом:

Он сразу был театром и собой,
той древней сценой, где прекрасны речи.
Сейчас начало! Гаснет свет! Сквозь плечи
уже мерцает фосфор голубой.

Спектакль одного актера, драматический монолог окончен. Стоящий перед рампой, он не проронил ни одной фальшивой фразы, не отвернулся от правды, был одинаково нежен с людьми и животными. Отдал все, что имел, без сожаления. Мало того, настойчиво приглашал войти в дом, и эта щедрость естественным образом переплетена с характером грузин, ведь согласно их незыблемой многовековой традиции, – гость послан Богом, и он превыше хозяина:

Уж занавес! Уж освещает тьму!
Еще не все: – Так заходите завтра! –
О тон гостеприимного азарта,
что ведом лишь грузинам, как ему.

По окончании представления в зале понемногу гаснет свет. И здесь у сидящего в партере автора (в воображении) невольно текут слезы; автора, оказавшегося в центре Вселенной, охватывает волнение, вызванное возвышенным чувством восторга:

Я плакала меж звезд, дерев и дач –
после спектакля, в гаснущем партере,
над первым предвкушением потери
так плачут дети, и велик их плач.

Заключительная часть произведения отличается от остальных строфикой, размером и даже настроением. В ней сконцентрировалось и излилось главное высказывание. В первой строфе говорит сам Пастернак, который в знаменитом цикле стихов, написанных в тридцатые годы, воспел нашу родину как рай земной. Здесь непосредственно назван Тбилиси и даже подчеркнуто его точное топографическое расположение. Он превосходит рай и отличается от всех других мест на Земле. Невозможно представить лучшую похвалу, чем та, которая содержится в этих строчках. Такого еще никто не говорил. Эта фраза выделена, заключена в кавычки:

Он утверждал: «Между теплиц
и льдин, чуть-чуть южнее рая,
на детской дудочке играя,
живет вселенная вторая
и называется – Тифлис».

В последующих строфах автор продолжает изливать свое восхищение благодатной страной. Апофеозом звучат последние строки – поэт печалится о том, как отплатить Грузии за безграничную доброту, ему дарованную. Но Белле Ахмадулиной незачем огорчаться, она не в долгу перед нашей многострадальной, почти обескровленной страной. Она утоляла ее боль, воспевала в радужных цветах красоты Грузии, оживающие в ее снах, и всегда старалась утешить:

…И вернуть дары,
что ты мне, Грузия, дарила!
Но поздно! Уж отпит глоток,
и вечен хмель, и видит бог,
что сон мой о тебе – глубок,
как Алазанская долина.

Продолжение следует


Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Перевод Асмат Джагмаидзе