Автандил, не без задней мысли, обратился к Шалико с вопросом, в каком чине он был на фронте. Шалико сразу же оживился – беседа перешла в приятное для него русло.
– Я был то солдатом, то генералом, иногда и ефрейтором был… смотря по ситуации, по обстоятельствам. Вообще-то… – он задумался, – дорогой мой Авто, вообще запомни: на войне чин особого значения не имеет. Стояла ранняя весна, когда мы переходили Одер. Помню все, будто вчера это было. Поднявшаяся река несла в своих водах целые деревья, всевозможные предметы… Рассветало, всходило солнце. Небо розовело. Кто в лодке, кто на понтоне, кто на плоту, а кто с раздутыми ветром и водой штанами устремлялись на противоположный берег. Я бросился в бушующую реку и поплыл кутаисским кролем, пересек мутные воды и, срезав наискосок, поплыл к утесу, оттуда всякую мелюзгу, офицеров, полковников, река унесла. Вот, милый мой Авто, какое значение имеет чин, чем тебе чин поможет, если руки не годятся!
– Правильно изволите говорить. Верно! – с воодушевлением подтвердил дирижер.
– Едва я ступил на берег, командующий фронтом как закричит: первым на тот берег вышел Хвингиадзе, награду ему!
– Узнал он тебя, да? – обрадовался Варлам.
– Кого, меня? Ты обо мне говоришь? Слушай, милый человек, меня враг узнавал, а не то что друг!

Здесь начинается один из интересных эпизодов, в котором автор использует рассказ вышеупомянутого Манагадзе, разумеется, в несколько измененном виде.

Много лет назад, в минувшем веке, Резо Чеишвили пригласил друзей к себе на дачу в окрестностях Тбилиси. Конечно, был устроен кутеж. Один из собравшихся, известный своим остроумием, пикантными приключениями и юмористическими мистификациями Геди Чкония, который недавно прочел «Приключения Шалико Хвингиадзе», спросил Резо: «Ты в этом рассказе, наверное, использовал манагадзевские фантазии?» Резо, всегда по-своему обрабатывавший услышанное и увиденное, уклонился от прямого ответа. И мне кажется, он вряд ли был бы доволен и моими подобными изысканиями.

Хвингиадзе отступает от настоящего времени и переходит года на два назад. Он старается облечь свое повествование в некую романтическую туманность. И члены застолья с увлечением слушают Шалико.
Теперь, раз уж Шалико начал рассказывать, его не остановить. Он углубился в прошлое еще на один год.

«Значит, близилась середина сорок второго. Это был период наших временных неудач. Мощные соединения немцев теснили нас с моря, с воздуха, о суше уж не говорю. Что скрывать, из главного лагеря пришел приказ отступать, конечно, по стратегическим соображениям, но, когда у человека нет удачи... я ничего не знал, к тому же, вы знаете, что я не привык отступать. Армия отступила, а я, дорогие мои господа, назад ни шагу и в одиночку сражаюсь, как говорится, до последнего удара вечернего колокола. И в конце концов очутился я во вражеском окружении. Тем временем стемнело. Наших нигде я не видал и в конце концов совершил то, что мне не подобало: понурил голову и пошел. Пойти-то пошел, но куда идти в эту темь и мрак! Шел я, шагал я и подошел к какому-то хутору. Ни души вокруг. Собака не лает, петух не поет. И вдруг я заприметил луч света откуда-то выглядывает. Я пошел на этот луч и вскоре оказался перед хибаркой. Постучал тихонечко. Через какое-то время на мой стук отозвалась старуха: кто ты такой есть, человек или дух, говорит, об эту пору кому что нужно на дворе, кроме злого духа. Боец я, матушка, говорю, отстал я от армии. Приняла меня эта женщина, дай Бог благополучия ей и ее семье, приняла, напоила, накормила. Указала мне место, где я мог отдохнуть, постелила мягко и подушку принесла.
– Какого возраста была эта женщина? – не без подвоха осведомился Автандил, разминая сигарету.
– Кто? – растерялся рассказчик.
– Та женщина, в хибарке, – Автандил переглянулся с Варламом.
– Ох, ты тоже! Старая женщина была, сказал же я. И вообще на войне кто об этом думает! Словом, не перебивай меня впредь. Я снял оружие, улегся и думаю про себя, ну вот наконец-то дух переведу, сосну немножко, и в этот самый миг с грохотом распахнулась дверь и в комнату ввалился эсэсовский штандартфюрер с автоматом наперевес! Ну что ты тут будешь делать, Шалико, ты, христопродавец, где ты погибаешь, ты, свершивший столько славных дел, гибнешь бесславно, бесследно, спасшийся в море, в ложке воды утонешь, – подумал я, и в этот же момент штандартфюрер, отбросив автомат, как крикнет:
– Это разве не ты, Шалико Петрович?!
– Немец крикнул, батоно? – усомнился Кипиани.
– Да, это оказался наш разведчик, я его сразу узнал по голосу, как только он рот раскрыл. Он пятнадцать лет во вражеском тылу работал переодетый, по фамилии он Зинченко, если мне не верите, спросите у Джиджи Алпаидзе».

Шалико в этом эпизоде немножко хитрит при упоминании Воркуты и Магадана. Это были места ссылки, печально известные не только своим климатом, где большую часть года царит суровая зима, когда от морозов трескаются камни. Сосланные сюда воины, уцелевшие на фронтах Великой Отечественной войны, чудом пережившие фашистский плен, работали на тяжелейших работах. Легко представить, как «советский супер разведчик» Зинченко мог «прекрасно устроиться» в Воркуте или Магадане.
Живыми красками рисует писатель снежную зимнюю ночь, когда во всей округе замерли все звуки, только едва слышный шелест крупных снежных хлопьев, падающих на укрытую снегом землю, украшает и подчеркивает тишину. И как точно и поэтично выразился автор, назвав этот снежный вечер «темной белизной».
Далее идет эпизод пленения фашистского снайпера, который обосновался на высоком дереве. Он насыщен целым калейдоскопом юмора и гротеска, чего у Резо Чеишвили всегда хватает.

Известный специалист грузинского языка, внучка Тедо Сахокиа, Шукиа Апридонидзе рассказывала мне, как она принесла «Приключения Шалико Хвингиадзе» своему учителю и наставнику, знаменитому ученому-языковеду, академику Арнольду Чикобава. Он в ту пору был очень подавлен, тяжело переживая утрату супруги. Когда на следующий день Шукиа пришла к нему, он держал журнал в руках и с улыбкой сказал, что прочел рассказ с огромным удовольствием, и более того: замечательный юмор произведения хоть и временно, но вывел его из тягостного состояния.

Обидчивый, вспыльчивый Шалико сначала же предупреждает сотрапезников, чтобы его не прерывали неуместными вопросами. И они, затаив дыхание, слушают его удивительные приключения:
– …Вошли мы, значит, уже в Прибалтику, мои дорогие господа. Стояли прекрасные дни осени, такие, что душа радуется… Одержали там победу, и отдыхаем. Но какой тут отдых – в ста шагах от нас сидит на большом дубе фашистский снайпер и палит. Палит, проклятый, но как! Пулю в пулю всаживает, говорю тебе, Варлам, бьет без промаха и без передышки! Много прекрасных парней уложил, много матерей заставил слезами обливаться, много жен вдовами сделал. Ребята рвутся, хотят заставить его замолчать, но как подойти к дереву? Да и не видать этого паскуду в листве-то, чтоб хоть на прицел его взять. Стоим мы, только вздыхаем да кричим: «Я пойду! – Нет, я пойду!»  Ну, словом, как всегда, я взялся за это дело. Мне говорят – не надо, Шалико, не берись за это, убьет он тебя. Да кто слушает! Я все же провел свое, нельзя? – А нужно! Все одолел и – пошел! Ну, конечно, взял с собой пилу двуручную, господа мои милые, выбрали мы подходящее время – мертвый час, когда снайпер после обеда отдыхает, немцы – народ пунктуальный, вы должны это знать, и направились к дубу. Запели «Мумли мухаса» и давай пилить дерево. Туда-сюда, пила, туда-сюда. Дуб, ясное дело, рухнул наземь, а с ним и снайпер. Мы к нему бросились, связали его, дорогие мои господа, и сдали его с рук на руки куда следовало. Оказалось, он известный снайпер. Кавалер четырех дубов. Оказывается, ордена ему вручали прямо на дубу. А иногда, наверно, он сам себе орден добавлял. Что возможности у него не было? Сказал бы откровенно – что это со мной приключилось, что со мной произошло, ведь кроме Шалико Хвингиадзе, Петровича, такое никто бы не придумал. Куда он делся, дайте мне с ним поговорить, дайте с этим человеком стакан вина выпить, чего вы от меня хотите. Если вы мне не верите, дорогие мои господа, спросите Джиджи Алпаидзе… Джиджи лучше меня все помнит. А ну, заполним бокалы, двинемся кое-как вперед, а то дело наше плохо. Да. На следующий день меня снова послали в разведку, и этого человека я больше не видал. Давайте-ка еще один тост выпьем, и я вам расскажу еще одну историйку, если интересно. Пейте, пейте…

Затем следует не менее удивительный эпизод, также связанный с разведкой. Шалико спокойно, не торопясь, рассказывает, как он вместе со своей ротой отправился на выполнение особого задания. По дороге, хоть он и был очень внимателен, они сбились с пути, что было неожиданно для столь опытного воина, как Шалико. Стемнело, и им пришлось заночевать в поле. Шалико вспоминает заходящее солнце, которое тускло светило сквозь туман над болотом. При упоминании болота Варлам осторожно вставляет, что, по-видимому, они находились в Белоруссии, это, мол, там такие болота, непроходимые топи, зато летом царит благодатная прохлада. Шалико после небольшой паузы продолжает:
– Да, верно, там я и был. Где я остановился?
– Солнце появилось.
– Ага, взошло это благословенное светило, озарило все окрест, и понял я, что как кол врезался в расположение неприятеля. Что скрывать – мы попали в плохое дело. Я-то что, черт со мной, подумал я, но ведь со мной люди, что с ними делать? Сами рассудите, в каком мы положении: с трех сторон немцы, впереди болото, непроходимая топь, трясина, ну точно по поговорке «Впереди вода, позади – оползень». И что я сотворил? Погодите, не спешите, все равно не догадаетесь! «Заходите в болото!» – приказываю. А что было делать-то? Зашли. Я за ними. Затонули мы по уши. Из болота только глаза и носы торчат. А в это самое время немецкие дивизии начали перемещаться. Идут туда-сюда. Дислокация, значит, решил я. Смотрю и считаю живую силу и технику, собираю данные. Они нас не видят. Думают, это лягушки и квакши. А что будут думать, из болота только носы торчат, дышим через нос. Наконец, ночь настала, и мы выбрались оттуда. Но надо сказать, что у кого тогда был насморк, все утонули.

Но это уже чересчур. О своих подопечных, погибших в болоте, Шалико говорит, как о каком-то пустяке. Тамазу Кипиани эта история кажется комической, он не в силах сдержать смех. Он много курит, а Шалико приглашает его поесть. Он считает, что у его гостей плохой аппетит, и говорит им, что когда был в их возрасте, то в день съедал целого барана. И тут же, к слову, рассказывает очередную историю: как он лежал в военном госпитале, какую строгую диету ему назначили и как тяжело ему это было. Рассказывая, он не забывает уговаривать гостей отведать то одно, то другое блюдо.

Однажды, помню, уложили меня в госпиталь. Это долгая история, но я вам вкратце расскажу. Мне предстояла операция, и посадили меня на диету. Как я мог сидеть на диете, когда в день, я уже вам докладывал и еще раз скажу, я с целой коровой разделывался. Врачи боялись, как бы я ихний медперсонал не съел. Они обо мне уже знали. И поместили меня в отдельную палату. Потом я приютил одного генерала армии по фамилии Герасимов. Хороший мужчина был, хороший, гранатой его ранило. Да, и он, оказывается, так и сказал: уложите меня, говорит, вместе с Шалико, не надо мне ни лекарств, ни снадобьев, если кто и вылечит меня, так только он. Шалико Петрович. Так оно и было, пусть так все хорошее у вас исполнится. Я его со смеху уморил, царство ему небесное. Между прочим, была там одна хорошая женщина, урожденная Агладзе, пусть возрадуется ее воспитатель, как она обо мне заботилась! Намедни я ее в Цкалтубо встретил. Берите, берите, побольше на тарелку переложите!

Пользуясь кратковременным отсутствием Шалико, оставшаяся троица делится своими впечатлениями. Автандил и Тамаз считают, что Шалико выглядит молодцом, однако Варлам, который чаще видится с Шалико, возражает, что в последнее время он немного сдал, тоскует по детям, покинувшим его, иной раз так замыкается в себе, что слова из него не вытянешь. И старые раны дают о себе знать. Шалико Хвингиадзе действительно воевал в той страшной кровопролитной войне и многое пережил и выстрадал. Он и то хорошо знает, что жизнь – непрерывная борьба за существование. И сейчас, сидя за трапезой в кругу близких людей, он всячески старается развлечь их веселыми, комическими рассказами, чтобы сделать более привлекательным повседневность.
Из марани Шалико возвращается с полными кувшинами вина, и разговор гостей сразу смолкает. Шалико хвалит свое вино, такое игристое и искристое, что от сигареты Автандила может вспыхнуть. Все трое благословляют того, кто сделал это замечательное вино. А Шалико начинает рассказывать очередную историю, настолько фантастическую и невероятную, что сам барон Мюнхгаузен позавидовал бы ее автору.

– Кстати, насчет взрыва и поезда: мне вспомнилась одна историйка. Дело было в тысяча девятьсот пятидесятом году, в августе. Мне поручили, мне лично, чтобы не соврать, ни больше, ни меньше – два эшелона бензина. Кроме тебя, Петрович, с этим никто не справится, – сказал мне командир дивизиона, уважил, значит. Он-то в друзьях у меня был, но, скажу я вам, что такое уважение не то, что друг, а и враг бы не придумал. На линии фронта, когда пули, как мухи, летают во время стрельбы, каково полные до краев цистерны с бензином везти, а? Сами посудите, батоно Тамаз. Можете спросить у Джиджи, он расскажет. Стоим у линии фронта, как я вам уже докладывал, все кругом в огне и такое творится, что называется, мать родного сына не признает. Командир полка нашего был старый офицер, служил еще в царской армии, хороший был мужчина, по фамилии…
– Некрасов!..
– Фодоров, – невозмутимо продолжал Шалико, – бывало, едва прозвучит сигнал воздушной тревоги, едва завиднеются в небе фашистские самолеты, а он уже кричит: «Петрович, зарывай!» Голос у этого Фодорова такой зычный был, птицу с дерева бы сбросил. А ну не зарой! Зароешь эти шестидесятитонные цистерны, добрый мой господин, а эти проклятые на позицию возвращаются, а Фодоров тотчас орет – «Петрович, отрывай!» Теперь вы понимаете в каком аду я находился?! Да чему ты смеешься, недоумок?!
– От сочувствия смеюсь, от сострадания, дядя Шалико, – еле-еле выговорил Автандил, чуть не задыхаясь от смеха.

Зарывать в песок или в землю и откапывать цистерны, доверху полные бензином, вытаскивать из ямы эшелоны – это, конечно, совершенно безудержная фантазия. После столь ошеломляющей истории сотрапезники, еще больше развеселившись, снова настроились петь. Шалико удивлен – что, мол, я такого рассказал, что они так веселятся, а теперь еще и запели. Но из уважения к гостям поддержал первый и второй голоса своим басом. Гармоничные звуки грузинского многоголосья потянулись к печной трубе и вместе с голубым дымом растеклись, растворились в морозном, искрящимся мельчайшими снежинками, воздухе.
Шалико слышал, что Тамаз Кипиани в Тбилиси руководил большим, в сто человек, хором, и почему-то покинул столицу. Шалико хотелось, чтобы этот известный дирижер отметил его голос. Варлам и Автандил тоже хорошо пели, и гость, знаток певческого искусства, конечно, не жалел комплиментов. Если бы у меня были такие певцы, как вы, я бы не оставил тот хор, – сказал в заключении Кипиани. И тут же вспоминает, что Шалико лежал в госпитале. «Вы вероятно были ранены?» – спрашивает он хозяина. Шалико, отвечает так: «…Вы спрашиваете, был ли я ранен? Раз или два, которое ранение вспомнить – не знаю, но я расскажу вам сейчас, как я спасся тогда от ран, не оказался искалеченным и одновременно остался в живых. Это поистине чудесная история. Я, если хотите, звука не издам, а вы спросите Джиджи Алпаидзе. Джиджи расскажет все намного лучше меня».
Уже превратившийся в некий миф, давно погибший Джиджи Алпаидзе, которого Шалико то и дело призывал в свидетели, оказался ненужным гостям, они предпочли рассказ самого героя.
Шалико не любил долго себя упрашивать и стал рассказывать очередную невероятнейшую историю. Однако никто не отважился бы сказать рассказчику, что, мол, ты мелешь. И не моргнув глазом, Шалико живописует очередную басню:

…Где оно было, как оно было, так либо этак, а случилось это у подступов к Керчи. Война была тяжелая, жестокая. Для меня – обычная. Чего долго рассказывать! В один прекрасный день нас бомбили. Правда, особого ущерба не причинили, но бесследно, конечно, это не прошло. Воздушная тревога прекратилась, все вокруг вроде бы успокоилось. Представьте себе, дорогие мои господа, что в наступившей тишине я даже услышал стрекотание кузнечиков. Но тишина была все-таки зловещей. И вдруг прилетает один запоздавший самолет и, не знаю почему, может, потому что я большой, крупный мужчина, или по какой другой причине, но они избрали объектом меня. Самолет сбросил мне на голову огромную бомбу. Если кто-то думает, что я вообще не видел бомбы, тогда кто ее видел, но ничего подобного я не видал ни раньше, ни потом. Когда тень этой громадины легла на землю, мне показалось, солнце потемнело. Я подумал, что она разорвалась рядом со мной и все осколки, по законам войны, обошли меня стороной. Взрывная волна подхватила меня с земли и на глазах у всей дивизии пронесла в воздухе, как пушинку. Я подумал, ну, кончено, все, я отправляюсь к Отцу Небесному.

Я должен какое-то время продержать Шалико в этой напряженной позе и добавить, что крики и вопли нашего героя, качающегося на воздушной волне, напоминают Кваркваре Тутабери, готовящегося быть повешенным и чудом спасшегося.  Главный герой одноименной пьесы Поликарпэ Какабадзе оттуда, с виселицы, громогласно посылает проклятия своему отцу. Хвингиадзе ведет себя с родителем намного мягче, просит вырастить его детей, дочь отдать замуж, а сына женить. В этот момент он, сам не понимая каким образом, плюхается в воду. Тут уже не до просьб и завещаний, ибо рот его, как у рыбы, полон воды. А следующая сцена напоминает финальные кадры кинофильма Эльдара Шенгелая «Чудаки», когда Мизана Брегвадзе, взывает к односельчанам. Шалико же, подброшенный взрывной волной к небесам,

…не растерялся и закричал во всю мочь: если есть кто из Сапичхии, не поленитесь, пойдите к моему отцу, Петре, скажите – он был тогда жив, – пусть меня не ищет, я ушел туда, откуда обратно никто не возвращается. Присмотри, скажите ему, за моими детьми, вовремя жени мальчика и девочку отдай замуж, и когда ты сюда поднимешься, тут уж я сам знаю, как тебя почтить. Ничего больше я не успел поручить, потому как выбежал на поле какой-то молоденький солдат и кричит: я, говорит, с Балахвани, но рос наполовину на Сапичхии, что еще передать хочешь – скажи, я передам, говорит. Я-то хотел еще что-то сказать, но рот у меня, как у рыбы, вправду водой был полон, а как глаза открыл, ой Боже, да вокруг не вода – море! Я в тот же час сообразил, что нахожусь у водораздела Азовского и Черного морей. Вода там такая соленая, рака, не вода, это и вы хорошо знаете, мои пояснения вам не нужны. Взрывная волна швырнула меня на эту сторону. Еще хорошо, что я упал в море, а не наземь грохнулся, там и пресная вода не помогла бы. А вот соленое море мне помогло. Я, наконец, пришел в себя, увидел рдеющий небосклон, рассвело. Всходило солнце. Огонь нашей артиллерии и лучи солнца расцвечивали небеса. Наша артиллерия штурмовала Таманский полуостров. И вдруг, смотрю – наши катера приближаются ко мне. Я немедля поднял руку головному катеру. Меня подняли на борт, и я невольно въехал с войском в Феодосию. «С корабля на бал» – так получилось у меня. Как кончился тот бой, вы и сами знаете, но я-то тоже пострадал. После этого у меня долгое время прыгала правая бровь. К кому только я не обращался, ничего не помогло. В конце концов жена крестного моего сына приложила мне какую-то траву, кажется, кошачью мяту, и прошло это. Но скажу вам, дорогие мои господа, что благое дело, как говорится в воде не тонет, это бесспорно. На другой день генерал Леселидзе подарил мне свою собственную саблю с надписью. Она наверху в зале висит на гвоздике, Варлам-то знает, и Авто тоже. Слушай, Авто, если меня любишь, сбегай наверх, принеси ее, пусть и Тамаз поглядит.

Упомянутая трава «ошошой» действительно применяется в народной медицине для заживления ран и как жаропонижающее. Однако чудесным образом спасшийся Шалико применяет – и с успехом! – эту траву совершенно иначе – для исцеления тика травой брови, который его донимает.
Очередной эпизод – на Азовском море, известном своим мелководьем. Здесь Шалико Хвингиадзе преследует с воздуха очень низко летящий вражеский самолет. Но благодаря своей поразительной ловкости, молниеносной быстроте, точному расчету – когда надо ныряя и выныривая – Шалико уворачивается от пуль. Все эта сцена настолько комична, что трудно удержаться от смеха, а излюбленная присказка Шалико «где это было, где не было», варьирующая известный зачин грузинских народных сказок, придает рассказу легкий оттенок таинственности.

Да-а, бегу я, значит, по Азовскому морю, и вдруг, откуда не возьмись, кружит надо мной один мессершмитт противника, преследует меня, не отстает этот проклятый! Догонит, наставит на меня летчик свой пулемет, я тотчас нырну, скроюсь с его глаз, повернет, отлетит – я тут же вынырну, выпрямлюсь – он опять ко мне бросится, прицелится, выпустит пули, нырну я – он промахнется, вынырну – опять прицелится, я нырну – он отлетит… Так он меня преследовал до самого полудня и ничего не добился. Под конец летчик проговорил: это, видно, какой-то кутаисец, определенно на Риони выросший, – и оставил меня в покое.

Тема моря продолжается, только Шалико не помнит точно, да и не столь для него важно, «где, на какой параллели» произошел этот умопомрачительный случай. А было так: большой корабль сел на мель. Весь экипаж убивается, безрезультатно пытаясь сдвинуть корабль в воду, но все усилия тщетны. А в это время вернувшийся с линии фронта Шалико хочет отдохнуть, он очень устал после боя. Но кто даст ему отдохнуть! «Где было, где не было», вдруг появляется отчаявшийся боцман и, увидев отдыхающего Шалико, возмущается: «Ты чего тут на боку развалился и только глазеешь на наши мучения, вставай и помоги нам». Шалико, ясное дело, сразу вскочил и говорит, конечно, помогу. Он подставляет плечо под крейсер (это крейсер!), поднатуживается и тихонечко протаскивает его по песку до воды. На титаническую работу Шалико, оказывается, смотрел с командного пункта генерал танковых войск по фамилии Рыбалко. Он приказал привести к нему незнакомого бойца, совершившего столь невероятный подвиг. Хвингиадзе так описывает их встречу:

– Вызвал он меня. Гляжу я на тебя, – говорит, – и глазам своим не верю! Что ты за человек, Петрович, что ты такое сотворил, ты такой-разэтакий! Я вот танк не могу поднять, а ты этот громадный корабль на воду спустил! Ты настоящий человек, богатырь! Честь тебе и слава! Встал он, взял свою собственную фуражку, компас свой и бинокль и подарил мне. я их привез домой. Но недавно меня отправили в санаторий, в Кобулети, вы знаете. Поехал я. И почти в тот же день как прибыл, дорогие мои господа, пошел, к счастью или к несчастью, на пляж. Разделся. Разложил на песке фуражку, компас и бинокль и, конечно, солнечные очки, как вдруг, откуда ни возьмись, налетела огромная волна и унесла фуражку, компас и бинокль и, что и говорить, солнечные очки тоже. Правильно у нас говорят: морем принесенное море и заберет. Особенно жаль мне было фуражку. Правда, на моей голове она не умещалась, но все-таки. Спросите Джиджи Алпаидзе, если мне не верите.

Шалико переходит к эпизоду о том, как он и его бойцы в течение семи суток мужественно отстаивали безымянную высоту, несмотря на яростные атаки фашистов, и как у них «кончились ружья» и они стали стрелять по врагам пулями из рогаток. До этого Шалико объявил слушателям, что он в жизни не прибегал ко лжи и не хвастал, что он всегда опирается на упрямые реальные факты, это его девиз. И слушая своего давнего друга и ближайшего соседа, Варлам вдруг не выдерживает и прерывает Шалико: «Как это, у вас кончились ружья! Вы ели их, что ли?» И еще хуже – он прямо в лицо Шалико заявил, что такой брехни никогда не слыхивал. Выступление вызвало большое напряжение. Варлам вскочил, хотел было надеть свою шинель и покинуть этот дом, но благодаря вмешательству Автандила ситуация разрядилась.
Опешивший, Шалико все-таки не теряется. Он спрашивает Автандила и Тамаза, не хватил ли Варлам лишнего. Ведь он уверен, что Варлам с трезвых глаз не посмел бы сказать ему такое. Варлам все же не смиряется и в ответ на это замечание говорит, что Шалико и ему подобные его не напоят.
В конце концов, Автандилу и Тамазу удается их утихомирить и восстановить мир. Правда, Варлам все же не верит тому, что ружья у бойцов кончились и ворчит, но уже не горячится.
Шалико тоже меняет тактику и заговаривает опять-таки о фантастическом эпизоде, а Варлама уверяет, что на войне все случается. И Шалико начинает очередную басню: «Теперь не говори мне, что ты не слыхал о том, как я перед атакой в футбол играл на склоне Эльбруса».
На это Варлам застенчиво, склонив голову, отвечает, что этого он как-то не припоминает. Шалико вспыхивает: что значит «не припоминает», весь мир узнал, в газете напечатали! Правда, добавляет он как бы извиняясь, я потом в эту газету хлеб завернул, порвалась она и уже нет ее у меня. Потом он просит сотрапезников наполнить бокалы и готовится к провозглашению очередного тоста.
Автандил и Тамаз в изумлении, они думают, что им это послышалось – «футбол на Эльбрусе». Шалико же невозмутимо подтверждает – да, я действительно играл в футбол на Эльбрусе. Автандил все же не сдается – неужели на самой вершине Эльбруса? Это и для Шалико оказывается уже слишком невероятным. Нет, говорит Шалико, не на самой вершине.
Однако то, что он рассказывает, как обычно, превосходит любую фантазию. Его монолог я должен здесь процитировать:

–  Да, верно вы услышали, играл в футбол на Эльбрусе, – вдохновившись, продолжал Шалико.
– На самой вершине? – уточняет Автандил.
– Нет, на склоне, со стороны Северного Кавказа. Именно тогда, дорогие мои господа, наша армия готовилась к решительному сражению, и штаб армии поручил мне как-нибудь, насколько возможно, отвлечь внимание врага к крайнему югу. Думал я, думал, аж мозги устали и, представьте, милые мои господа, нашел-таки выход. Вот что я придумал: надо провести на Эльбрусе футбольный матч!
На другой день, в полдень, я назначил матч по футболу между женатыми и неженатыми. Вам хорошо известно, а если не известно, то уж Варлам-то знает, что до войны я играл в футбол в «Локомотиве». Я раздолбал тогда две штанги штрафными ударами. После того я бросил футбол. Они мне сказали – мы тебе опечатаем правую ногу. Что и говорить, я конечно, не согласился, и так оно было или этак, но, к моему сожалению, я отошел от футбола. Словом, что долго рассказывать, я устроил футбольный матч между неженатыми и женатыми на высшей точке Эльбруса.
– Если это Эльбрус, хороши ваши дела, – негромко проговорил Автандил.
– Дай мне закончить, если конечно, хочешь, а если нет, я-то знаю, что я рассказываю.
– Извини, пожалуйста, рассказывай дальше.
– Тренером женатых был я, уважаемый Тамаз.

Прослушав эту историю, Варлам все же хочет узнать, как закончился матч, Шалико в растерянности, он не понимает, чем не доволен Варлам, и обрушивается на него с упреками, что он, дескать, ничего не понял. Варлам поясняет, что он все понял, но его интересует счет. Шалико смягчается и говорит:

– А-а, ты о футболе меня спрашиваешь! Как кончился футбол? Футбол кончился безрезультатно: ноль-ноль. Как говорится, лучше лучшего не кончается – это про нас сказано. К тому же мяч у нас упал вниз, и мы прекратили игру. Кто бы спустился за мячом на глубину четырехсот-пятисот метров! Для этого ни времени, ни возможности не было. Да и кроме всего, разве это было главное? Нашей цели мы достигли, поручение командования выполнили. сказать правду, я терпеть не могу себя хвалить и говорить лишнее, вы хорошо это знаете, тогда дни немцев были сочтены, что мне скрывать – войну и без меня бы выиграли, но я ведь много раз обыгрывал врага, и то, что я должен был делать, никому другому за меня делать не приходилось. Когда я вспоминаю этот Эльбрус, его снежную вершину… Это было поистине величественное зрелище!

Здесь мне хотелось бы отступить от темы, потому что придуманная Шалико Хвингиадзе игра в футбол на склоне Эльбруса, куда ступала нога великого грузинского царя Вахтанга Горгасала, и падение мяча куда-то в низину напомнили мне о давнем, еще с юношеских лет увлечении астрономией. Мне страстно хотелось проникнуть в тайны мироздания. Я много читал о безграничном космосе, о возникновении жизни, о движении галактик. Существование световых лет и их продолжительность превышали рамки моего ограниченного разума. Эти и еще многие другие вопросы без ответов и сегодня продолжают будоражить и даже мучать меня. Недавно я прочитал книгу весьма интересной американской писательницы, ученого, специалиста во многих областях науки Китти Фергюсон (на протяжении лет она читает лекции по космологии). Ее книга является монографией о гениальном астрофизике Стивене Хокинге. Должен сказать, что я многое не понял в этой книге, запутался в терминологии неизвестных мне дисциплин, но один метафорически приведенный там пример, который косвенно касается футбола на Эльбрусе и воображаемого перехода Шалико Хвингиадзе через Альпы, меня удивил. К. Фергюсон наш мир сравнивает с мячом, скатившемся с вершины Альп к их подножию, на равнину, и остановившемуся там. Положение этого мяча на первый взгляд сверхустойчивое, стабильное, но этот мяч, остановившийся у подножья Альп, все-таки продолжает свое движение, то есть падение в безграничность космического пространства. Так же произошло с мячом Шалико Хвингиадзе. Ни один человек не спустился бы за ним с Эльбруса. Этот несколько туманный пример я привел еще и потому, что в нем фигурируют заснеженные Альпы как безмолвные свидетели воображаемого геройства Шалико и как бы символ его неодолимого стремления к вершине.

После эпизода с футболом Шалико обращается к Тамазу Кипиани и дружески советует ему бросить курение и немного закусить. Варламу он говорит, что от табака его пальцы уже пожелтели, хватит, зачем, мол, вы оба даете табаку себя убивать. И рассказывает, как он любил крученый табак, который привозили из Окрибы специально для него. Современные сигареты по сравнению с тем табаком он считал мусором. Шалико был заядлым курильщиком, но, когда понял, что из-за курения он не может приласкать свою маленькую дочь Нинойю, он поклялся страшной клятвой – «пусть Нино не вырастет, если я когда-нибудь закурю» И он сдержал эту клятву. Всякий раз, когда он хотел закурить, перед ним вставало ее личико и любовь отца к своему ребенку брала верх. Тамазу он говорит, что на фронте он не брал в разведку курильщиков, потому что они кашляли, отхаркивались и огоньками папирос и самокруток выдавали свое присутствие, чем прекрасно пользовался враг и открывал пальбу. Примеров этому у него конечно было предостаточно. Очередной эпизод начинается с его излюбленной фразы: «Где было, где не было…» Свое «изобретение», «шедевр фортификационного искусства». «Живые мосты»  Шалико сравнивает со взятием турками Константинополя. Он с гордостью заявляет, что оказывается, иностранные военные специалисты пытаются «внедрить» в свои армии остроумный метод сооружения «живых мостов». Хотят проложить четыре-пять рядов бойцов, связанных друг с другом, чтобы по ним могла пройти техника – танки и прочее вооружение. Но пока что их попытки не увенчались успехом, заключает Шалико.

Иду я по заброшенному окопу, иду и выхожу в чисто поле. Смотрю, за полем этим овраг большой, за оврагом кустарники и, конечно, березовый лес виднеется. Посмотрел я на поле, посмотрел на лес – тишина. Ни единой души нигде не видно. То ли я нутром почуял, то ли еще как, не знаю, но не понравилась мне эта тишина, безмолвие и безлюдье показались мне дурным предзнаменованием. Чутье не подвело меня – испытанного, многоопытного солдата, но выбора не было, и я решил бегом пересечь поле. Но, оказывается, с трех сторон в засаде фашисты сидят. Запалили они со всех трех сторон из всех своих ружей и автоматов. Смотрю – пули дождем летят крест-накрест. Бегу я и ловко увиливаю от пуль, то вправо уклоняюсь, то влево, голову то опущу, то подниму с быстротой молнии. Лавирую, как шпулька, как челнок, туда-сюда, между пулями. Я так искусно избегал пуль, что сам удивлялся своей ловкости, а уж немцы вообще глазам не верили. Как потом выяснилось, один из них так разозлился, видя, что ружьем он ничего не может сделать, что схватил гранату и швырнул в меня, но я и тут изловчился, поймал налету гранату и вернул обратно тому немцу. Он тоже оказался очень ловким малым, тоже в воздухе поймал гранату и снова запустил в меня. Я опять поймал гранату и бросил в него, он поймал и бросил в меня, я поймал гранату в воздухе и бросил в него, он поймал, словом, так мы перебрасывались этой гранатой пока она не взорвалась там где-то. Конечно, все имеет свое время и свой срок. Граната больше не выдержала и взорвалась. А в этом перебрасывании и швырянии гранаты я и не заметил, как перешел поле и углубился в лес.

Конечно, кто из слушателей ему бы сказал, что, мол, твоя болтовня надоела! Наоборот, хвалили и величали, до небес возвели, особенно старался Тамаз Кипиани, –  лучше того, «что вы рассказываете человеческое ухо не услышит», – сказал он. Шалико настоятельно предлагает ему ткемали, приготовленное Минадорой, и тут же, к слову, начинает рассказывать очередную историю, историю ткемали, Шалико и – Сталина! Должен заметить, что и я слышал подобную анекдотическую историю, только героем был очень известный грузинский генерал Порфиле Чанчибадзе, который в разгар войны якобы пожелал жареного цыпленка с ткемали. Если бы это произошло в действительности, вероятно, Ираклий Андроников включил бы эту историю в свои прекрасные устные рассказы). О настойчивом желании Шалико сообщили Сталину. Генералиссимус велел перепоручить задание какому-нибудь другому генералу. Нет, доложили ему, никто другой с этим делом не справится. Тогда что хотите делайте, но дайте Чанчибадзе то, что он просит. Это уже был приказ, а невыполнение приказа грозило суровой расправой. Так что генерал Порфиле Чанчибадзе своего цыпленка с ткемали получил.
Куда ведет Шалико Хвингиадзе свое повествование уже ясно: он решил ввести в центр своих героических приключений самого Сталина. А самое сногсшибательное начинается потом.

–  Да, направили меня на это серьезное задание. Сейчас я уже не стану скрывать, с той поры много лет минуло, уже можно про все говорить.  Я стал тянуть время, ну не знаю, как будто черт меня подзуживает, не иду и все, и не отказался, и не иду, и оно еще хуже, у меня вышло, знаете, вроде как среди зимы просить свежую мяту с молодым сыром перемешанную или зеленое ткемали только что приготовленное. Как говорится, старуха в январе клубнику захотела, слышали поговорку? Большой выговор мне влепили, тут же пошли суды-пересуды, слухи там всякие, как обычно бывает, эти слухи разрослись, как водится, и в конце концов доложили командующему армией, что такое вот дело и – придвиньтесь-ка поближе, – дошло до Сталина!
– Да ты что!.. – всполошился Варлам.
– Да, да, вот так!.. А Сталин говорит, Иосиф, – оставьте вы этого Шалико Хвингиадзе, пошлите кого другого, что вы уперлись!.. А нету у нас другого, замены нет, – ему докладывают. Тогда, говорит этот благословенный, подайте ему свежее ткемали, смешанный с молодой мятой молодой нежный сыр да прибавьте к этому самтредских цыплят, зажаренных в кеци* (*Кеци – глиняная сковородка). Так было это дело.
– Хорошие слова он сказал, клянусь моей головой, – воскликнул Варлам.
– Принесли тебе свежее ткемали, дядя Шалико? – спросил Автандил.
– Да, только вот омбало (омбало – мята болотная) не смогли там найти и киндзи чуть-чуть не хватало.
– Ну-у, это жаль! – огорчился Варлам.

Шалико на то и Шалико, что он задумал в эти же свои небывшие героические приключения ввести и другую важнейшую фигуру Второй мировой войны, изменившей весь мир – сумасброда и садиста Гитлера.
Этой неслыханной по смелости операции предшествует еще одна история.
Шалико Хвингиадзе вместе с летчиком Некрасовым (военные с этой фамилией часто встречаются в повествовании) незаметно для себя переходят на вражескую территорию. Вдруг налетает страшный смерч, у самолета ломаются оба крыла и обоим героям грозит неминуемая гибель, но благодаря удивительной находчивости и поразительной сообразительности Шалико все заканчивается благополучно. Что же сделал наш герой? Он высовывает из кабины обе руки, машет ими как крыльями и мягко, безопасно сажает их «маленький, красивый самолетик» на такое же «маленькое поле». А вот теперь, после такой посадки самолета, Шалико Хвингиадзе совершает то, о чем ни один разведчик на всем белом свете не мог и мечтать.
Невидимый никем и никем незамеченный Шалико преспокойно поднимает бетонную крышку люка и созерцает сверху знаменитый бункер вместе с Гитлером и всеми главными заправилами Вермахта. Своими собственными глазами Шалико видит, что происходит с фюрером при упоминании его имени. Это пора, когда фашисты еще не знали, не ведали, какой крах их ожидает в грядущей Сталинградской битве, перевернувшей весь ход войны. Шалико заранее старается привлечь особое внимание к своему рассказу.

– Короче, той же ночью… слушайте, слушайте сейчас я подошел к той нашумевшей истории, дорогие господа, приблизился к потайному бункеру немецкого верховного главнокомандования, который военные специалисты называют Ставкой! Как я туда добрался, каким путем, каким образом – это уже другая история, это я расскажу вам в другой раз, если будем живы, здоровы, а теперь не стану утомлять, перейду прямо к делу. Значит, утро раннее, рассветает, я накинул петлю на зубец бетонной крышки, приподнял ее, конечно, и через вентиляционное отверстие заглянул прямо в главный зал. Смотрю и вижу, но что вижу! Если бы я не видел этого своими глазами, никому бы не поверил, ни в коем случае! Вся свора фашистского главного командования оказалась перед моими глазами. Они стояли вокруг огромного стола, на котором была расстелена огромная карта, они окружали ее со всех сторон, а во главе стоял – кто бы вы думаете? – сам Гитлер, пусть он там и останется!.. В руке он держал огромный красный карандаш, и он чертил им по подступам к Сталинграду, по волжским фортификациям, по переправе, по воде, по земле, то есть, по суше… Грандионая Сталинградская операция еще не была начата, и они, конечно не предполагали, какой черный день их ждет. Тогда они думали только выйти к Волге, и доклад делал, как его, этот фельдмаршал?.. Как говорится, крестьянин забыл название мчади, так и я вот...
– Паулюс, – подсказал Автандил.
– Паулюс… Откуда ты все знаешь?
– Что мне делать, знаю, – застеснялся Автандил.
– Кто стоит во главе Донского фронта? – спрашивает Гитлер. Такой-то и такой-то, господин начальник. Кто командует восточно-западным фронтом, тоже ответил Паулюс, между прочим, что правда, то правда, сказал точно. В центре кто стоит, с этой стороны, с той стороны и так далее. Под конец он остановился на незначительной, но весьма стратегической точке, он… этот... – рассказчик приостановился.
– Гитлер, – напомнил потерявший терпение Варлам.
– Да, Гитлер. А здесь кто стоит? Хотите или нет, назовите. Воцарилась тишина. Они затруднились называть. Потом один сравнительно смелый генерал говорит, придвиньтесь, говорит, поближе, там стоит Шалико Хвингиадзе со своей сотней. Тогда, вскричал он, Гитлер, чего вы меня сюда привели, почему раньше не сказали, что Шалико Хвингиадзе там стоит, проиграли мы войну, и все! Швырнул с силой карандаш об стену, ногой пнул карту. Перепуганные генералы, хотите верьте, хотите нет, один за другим выбежали из бункера. Гитлер остался один, задумался и проговорил: Эх, Шалико, Шалико, Шалико…
– Он знал грузинский? – неуместно спросил Тамаз.
– Так, еле-еле… ломаным языком говорил… – спокойно ответил Шалико.

Здесь очень естественно вливается тема женщины по фамилии Датешидзе.  Трое из сидящих за столом верят этой почему-то бытовавшей в Кутаиси сказке, якобы у Гитлера была жена грузинка из рода Датешидзе. Эти трое уверены в истинности такого факта. И вдруг совершенно неожиданно для них хозяин дома опровергает эту версию и всю троицу, как говорится, обливает кувшином холодной воды. Шалико вспоминает разбогатевшего крестьянина Афрасиона Датешидзе, который прекрасно обустроил Датешидзевскую гору, вспоминает его дочь Гаянэ, которая была отдана замуж в Твиши и Шилкгрубер ее в глаза не видал. Неизвестная фамилия Шилкгрубер, конечно заинтересовывает слушателей, и Шалико поясняет, что это и есть настоящая фамилия Гитлера. В молодости, оказывается, Шалико с ним вместе кутил в доме Афрасиона Датешидзе.
Вот вам и сюрприз. Повествование обретает оттенок мифа, впрочем, ничего необыкновенного вроде и нет: Афрасион Датешидзе послал своего сына Датушу учиться в Германию. В девятнадцатом, то ли в двадцатом году он вернулся на родину и привез с собой приятеля Шилкгрубера, будущего фюрера Гитлера. По словам Шалико, этот Шилкгрубер был тщедушный, более того, страшно худой человек, как выражается сам Шалико, у которого от худобы щеки просвечивали». За столом у Датешидзе вино пили рогами, и Шалико заметил, что заморский гость халтурит, тост за родных братьев и сестер он не выпил – это одно грубое нарушение этикета, а второе – тоже особый и всеми почитаемый тост за всех святых он тоже не выпил. Шалико был возмущен и намеревался расправиться с этим «грубером», но Афрасион Датешидзе смекнул, что дело плохо, бросился к нему и взмолился – ты только не бей моего гостя и Датешидзевская гора вместе с Цепным мостом будут твои. Хвингиадзе внял его мольбам, сдержал свой гнев, и оставил Шилкгрубера в покое, но тем не менее, очень сожалел, что не прибил на месте это змеиное отродье и не освободил от него вовремя человечество. Для подтверждения истинности своего рассказа он опять отсылает слушателей к Джиджи Алпаидзе – в который уже раз! – но ему напоминают, что Джиджи ведь давно погиб. Услышав эти слова, захмелевший и размягченный вином и своими воспоминаниями Шалико чуть не рыдает. Ведь его с этим удивительно красивым внешне и внутренне парнем связывала искренняя дружба. С болью говорит, что Джиджи был единственный сын у матери. «Мы с ним любили шутить и смеяться, – вспоминает он. –  на меня он никогда не обижался и не обидится. Когда мы с ним выходили гулять по вечерам и шли вдоль сада, все, и женщины, и мужчины, останавливались и смотрели на Джиджи, а на нас никто не обращал внимания, – вспоминает Шалико. И он вспоминает все это без тени зависти, отдавая должное Джиджи. Он не может смирится с гибелью друга и не может не вспоминать его как живого.
Резо Чеишвили обостренным столь необходимым для писателя чувством симметрии и равномерности. Приход Автандила и Тамаза, именно двух человек, обусловлен именно этим чувством. Третий был бы лишним, внимание бы рассеивалось и не установилось бы такое взаимопонимание. Также необходимо было присутствие встречавшего гостей Варлама, ближайшего соседа и старинного друга хозяина. Но еще в застолье этих четверых виртуально участвует постоянно упоминаемый Джиджи Алпаидзе. Его красивое лицо, которым все любовались, всегда стоит перед Шалико Хвингиадзе. Он с глубокой болью вспоминает обо всех тех замечательных парнях, которые пали жертвой войны на чужой земле, кому не довелось вернуться на родину, к жене, к близким и родным, к друзьям. Он вспоминает всех, кого потеряли на фронтах. Все безмолвно встают и стоя пьют за невернувшихся, как принято в Грузии говорить, о погибших на войне, и утирают набежавшие слезы. За столом воцаряется молчание и печаль. Но не в характере Шалико Хвингиадзе, человека радушного, веселого и жизнерадостного, оставить своих гостей в печали и унынии. Он вновь вспоминает свои боевые подвиги, вспоминает о тех тяжелых рискованных перипетиях, из которых он выходил победителем и о своем блистательном появлении на параде Победы в Москве, то есть то что народ рассказывал о вышеупомянутом Читилии, Шалико приписывает себе. Гости уже вроде собравшиеся подняться со стола и уйти, конечно, остаются. Этот последний эпизод действительно очень красочен, потому я считаю нужным напомнить его читателю.

– Сядем, батоно Тамаз, садитесь, пожалуйста. Пусть все будем здоровы, пусть не нарушится мир на земле, не дай Бог еще раз увидеть нашему народу горе и ужас войны. А мою историю кто сможет рассказать? Для этого один вечер – слишком мало. Кто опишет, кто сможет полностью передать потомкам все то, что было мной пережито? Кто узнает, сколько рек я переплыл, по скольким болотам я прошел, скольких пуль и гранат я избегнул, какие-то из них и попали в меня, но я не упал, не сломался, не утратил бодрости! В поле танк меня преследовал, дуло оружейное я шапкой затыкал, на пушку запрыгивал, апшара подкладывал, на свой лад скакал, пулей винтовки четырехмоторный бомбардировщик с лету наземь сбрасывал, в фашистском тылу телефонные провода перерезал, каменные ограды рушил, мосты взрывал, поезда с рельс спускал… Кто все это вместе свяжет и расскажет? Что-то я сегодня вам поведал, что-то на завтра оставил.

Автандил наливает новый бокал, и вся троица пьет за достойного тамаду, который так прекрасно провел стол и столько чего им поведал. Они благословляют Шалико, который в радости и в горести всегда рядом и готов поддержать, когда надо.
Довольный всем происходящим, Шалико не хочется отпускать своих гостей. Он уговаривает их посидеть еще, говорит, что у его винных кувшинов пока дна не видно, однако всему свое время и пришло время распрощаться и отправляться восвояси.
Изрядно захмелевшие Автандил и Тамаз Кипиани, пошатываясь и покачиваясь, пробираются по заснеженному двору, идут по следу дорожки вниз по спуску и вскоре исчезают в белой темноте снежной ночи.
С хозяином на некоторое время остается Варлам. Шалико беспокоится, что если снегопад не прекратится, со всех крыш надо будет сгребать снег, а как он поднимется на свою старую крышу, она не выдержит его тяжести и провалится вместе с ним. Варлам успокаивает друга, не волнуйся, я приду утром рано и очищу твою крышу.
Шалико успокоившись возвращается к своему самому любимому «воспоминанию» о небывшем героическом переходе через Альпы:

– Такой же снег шел тогда, когда я перешел Альпы, – вспомнил Шалико.
– Альпы ты перешел или Суворов? – спросил Варлам.
– Я, я!.. – сквозь сон проговорил Шалико.
Он ни за что и ни с кем не хочет делить первенство в воображаемом переходе через труднодоступные Альпы.

Варлам, которому утром надо рано вставать, вскоре уходит. Скрип снега под его шагами быстро затихает. Калитку он за собой закрывает беззвучно.
Два небольших превосходных абзаца завершают этот шедевр гротесковой литературы. Второй из них отдаленно напоминает финал хемингуэевского рассказа «Старик и море»: это сцена, когда от выловленной им огромной рыбины в руках Сантъяго остается лишь белый обглоданный скелет, а ночью ему снятся львы:

Снег падал и падал. Известняковые горы, плетни, каменные ограды, поблескивающие рельсы, дома из красного кирпича все больше и больше погружались в плотную белизну. Откуда-то издалека, из тепла курятника, как-то неохотно кричали петухи. у полу погасшей печки в покрытом козьей шкурой сакарцхули дремал Шалико Хвингиадзе, и виделись ему заснеженные, сверкающие в лучах солнца величественные Альпы.

Дрема, сон в древнейших поверьях и преданиях народов мира являются предварительным условием, предварением того, что человека посетят видения, что вот-вот ему откроется то заветное, сакральное, к чему он стремится всем своим существом. И не имеет значения был ли финал произведения Резо Чеишвили сделан подсознательно, благодаря редкостному дару проникновения в таинственное, сакральное, или было заранее задумано и спланировано.
Резо Чеишвили не умел преклоняться перед авторитетами и не стеснялся выражать свое мнение. Так, подобно многим другим, он считал Хемингуэя репортером, однако, позднее в беседе сказал следующее: «Если бы я не читал окончание его повести «Старик и море», я бы не осилил окончание моего рассказа». Шалико Хвингиадзе как тип ему нравился, он считал, что его герой заслуживает место в мировой литературе. Если «Приключения Шалико Хвингиадзе» будут переведены на русский и европейские языки, я уверен, что это произведение будет иметь хороший резонанс и не пройдет бесследно. Можно хотя бы частично перечислить характеры, с которыми Шалико Хвингиадзе так или иначе находится в родстве. Это Панург, Фальстаф, Дон Кихот, адвокат Патлен, Гримельхаузен, некоторые персонажи комедий Мольера, бравый солдат Швейк, Квачи Квачантирадзе, Кваркваре Тутабери, Остап Бендер, Феликс Круль и другие. А уж господин Мюнхгаузен, конечно, родной его брат и так будет всегда, им делить нечего.
Резо, разумеется знал, что во время путешествия в Альпах взор Гете долго был прикован к сверкающей вечными льдами короне Альп, но в «Приключениях Шалико Хвингиадзе» он ничего не написал в связи с этим, потому что это оказалось бы стилистическим несоответствием. Мастер хорошо знал, где, как и что написать.


Эмзар КВИТАИШВИЛИ

Перевод с грузинского
Камиллы Мариам КОРИНТЭЛИ

«Оскар» forever!

Наверное, это самая желанная премия в мире кинематографии. Признайтесь, к исходу зимы мы все нет-нет да и следим, когда появятся сообщения о победителях премии «Оскар». А многие не отказывают себе в удовольствии смотреть ежегодную яркую церемонию вручения. Правда, частенько нас охватывает досада, что выиграли не те, кого ждали. Особенно в последние годы с их толерантным угаром, агрессивным феминизмом, расовыми проблемами BLM и капризными нетрадиционными меньшинствами. И все дружно ругают таинственную Академию, в которую, по слухам, входят несколько сот анонимных отборщиков и арбитров, которые и присуждают заветные «Оскары». И все считают, что они не любят фильмы, которые обожают зрители во всем мире, и выбирают подчас неяркие и малоинтересные картины. А выбор актеров-лауреатов вообще представляет собой рулетку, когда известнейшие и любимые кинозвезды годами не получают ничего. Так вот, эта авторитетная компания присуждающих называется официально Американская академия кинематографических искусств и наук. И общее количество членов Академии, имеющих право голоса, на данный момент аж 8298 человек! Многовато, пожалуй. Но так задумано отцом-основателем, чтобы решения жюри были беспристрастнее. Ведь создал «Оскара» 5 мая 1927 года очень умный человек – всесильный и грозный владелец кинокомпании MGM Луис Барт Майер, а по правде – урожденный минчанин по имени Лазарь Яковлевич Мейер. Так-то, господа.


Черный тюльпан

Прекрасный тюльпан – раньше других цветов радующий нас весной. Согласно  легенде, его принесли с собой лихие тюркские всадники-завоеватели – очевидно, цветок им напоминал о покинутой родине в Средней Азии. А искусные персидские садоводы вывели чудесные садовые разновидности тюльпанов. В Европу тюльпаны попали из Турции и сразу полюбились людям. Все принялись выводить новые сорта тюльпанов разных форм и расцветок, особенно в этом преуспели в Голландии. Тюльпаномания превратилась в своеобразный спорт. Ежегодно по весне проводились выставки-ярмарки, где выбирались тюльпаны-чемпионы, а садоводам выдавались солидные призы. В XVII веке в голландском Харлеме объявили конкурс с призом в 100 000 гульденов тому, кто выведет тюльпан черного цвета. И много лет ни у кого ничего не получалось. Но вот в мае 1637 года было пышно объявлено о рождении черного тюльпана. Садовод доктор Корнелиус Ван Берле получил заветную премию за выведенный сорт. Он назвал его в честь любимой жены «Розой Берле». Но, если честно, цветок получился не черным, а темно-темно-фиолетовым. Уже во второй половине ХХ века в той же Голландии, по сообщениям прессы, все-таки вывели абсолютно черный тюльпан. Но и он, если вглядеться повнимательнее, тоже не совсем черный, а все-таки фиолетовый.


День рождения хронографа

Каких только механизмов не придумало человечество, чтобы измерять время – от самых первых солнечных часов, древнейшие из которых были найдены археологами в гробницах Древнего Египта, от водяных и песочных часов Китая, Европы и средневекового Востока. Точное время нужно было знать всем – и астрономам, и мореплавателям, и ученым, и тем, кто занимался  техникой. С изобретением механических и электронных часов эта проблема человечеством была решена. Вот уже полтора века мы носим наручные часы, а в последние годы смотрим время на экранах наших мобильных телефонов и мониторах компьютеров. Но есть один из видов наручных часов, которые по-прежнему носят на запястье представители многих профессий – это сверхточные хронометры. Они представляют собой устройства с различным набором функций, кроме демонстрации часов и минут. Такие часы должны показывать мировое время, иметь секундомер, вести отсчет различных промежутков, фиксировать измеренное время и производить обнуление. А многие модели имеют также встроенные глубиномеры и альтиметры для измерения высоты над уровнем моря. Хронометры разных конструкций появлялись в разные годы в разных странах, но официально этот механизм был запатентован 14 мая 1862 года переехавшим в Англию швейцарским часовщиком Адольфом Николем.


К Ильинскому омуту

Когда старый писатель выбирался из шумной и пыльной столицы в свой любимый, недавно купленный в тихой Тарусе домик, то наконец-то мог спокойно выспаться и за ночь отдохнуть. Для его больного сердца здешний климат и здоровый воздух были полезны. Он вставал на заре, облачался в поношенный пиджак и старые брюки, намотав на ступни байковые портянки, надевал на ноги крепкие сапоги и, взяв в руку обструганную ореховую палку, выходил на тихую улочку рядом с впадающей в широкую Оку маленькой речкой Таруской. Человек шел по спящему городку, здороваясь с редкими встречными молочницами, толкающими тележки с тяжелыми бидонами в сторону базара. Его путь был нелегким, вверх по крутому подъему калужской дороги на Курган и далее вдоль березовой рощи мимо ремонтных мастерских и молокозавода к выходу из города. На скамейке автобусной остановки он недолго отдыхал, переводя дух после тяжелой ходьбы в горку. И далее мимо дачных поселков, минуя деревню с разрушенной в войну церковкой, выходил в поле. Тут можно было вдохнуть влажный от утренней росы воздух и окинуть взглядом широкий открывающийся простор. Как же он любил эти пейзажи! Им он посвятил свои лучшие строки. Его поэтичной «Мещерской стороной» зачитывалось не одно поколение читателей. Сам он считал, что лиричности своего слога он обязан детству на Украине с ее певучей речью – он учился в киевской гимназии в одно время с другим будущим великим писателем Мишей Булгаковым, а позднее учился там же в университете, еще перед Первой мировой. И вообще, его немало побросало по свету, и повидал он немало. Но, главное, он сумел обо всем этом рассказать в своих книгах, и немного найдется мастеров литературы, кто делал это так талантливо, так доходчиво и интересно. Вдоволь надышавшись, старый писатель начал спускаться к своему любимому Ильинскому омуту, увековеченному в его чудесной новелле. Разувшись, он повесил на плечо сапоги и вброд перешел неглубокую речку – на другой стороне росло много душистой земляники. Наполнив лукошко, он засобирался домой, чтобы успеть до жары. Но, дойдя до любимой старой липы, расстелил у ее корней пиджак, чтобы полежать и отдохнуть. И, надвинув козырек кепки на глаза, лег и почти сразу задремал. Глядя на этого скромно одетого пожилого мужчину, трудно было себе представить, что он – выдающийся писатель мирового уровня, написавший много литературных произведений, снискавших ему славу. Что он был награжден орденами и удостоен многих премий, что был номинирован на Нобелевскую премию по литературе аж четыре раза, что великая и знаменитая кинодива Марлен Дитрих, его большая поклонница, приехав в Советский Союз, пожелала познакомиться с ним и, встретив его, прилюдно опустилась на колени и поцеловала его руку. Этого старого писателя звали Константин Паустовский. В этом мае исполняется 130 лет со дня его рождения. Он был также сценаристом, педагогом, журналистом, военным корреспондентом и переводчиком. А еще он очень любил Грузию, прожил здесь какое-то время, работал в газетах Батуми, Кутаиси и Тбилиси, у него было много друзей среди писателей, поэтов и художников. Он даже был женат на девушке из Тифлиса по имени Валерия, родной сестре знаменитого польского художника Зиги Валишевского, чье детство прошло в нашем любимом городе.


В поисках великого Пиросмани

Тбилиси во все времена был нарядным и пестрым городом, увешанным яркими вывесками – это было национальной традицией. Приезжающие в город гости с интересом ходили и рассматривали эти произведения наглядной агитации, восхищаясь выдумкой неизвестных мастеров. В начале ХХ века искусство наружной рекламы расцвело особенно активно. Пестрые зазывающие картины висели у входов в бесчисленные лавки, встречались целые декоративные  фризы на карнизах домов, стены многих духанов были расписаны яркими цветами, фигурами людей и зверей. А базары представляли собой калейдоскоп цветов, образов и букв. Художников-вывесников было немало, и они, чтобы не мешать друг другу работать, поделили город на зоны – кто-то работал на левом берегу Куры, кто-то на правом, кто-то в Сололаки, а кто-то на Авлабаре. Дело было в 1912 году. Приехавшие молодые живописцы из Петербурга, Киева и Москвы вместе с тифлисскими друзьями, раскрыв рты, ходили среди пестрого пиршества базарных вывесок. А один из них, обрусевший француз Михаил Ле-Дантю сказал, что с таким всеобщим живописным мышлением грузин здесь точно найдется художник-фресочник уровня великого флорентийца Джотто. А еще сказал, что он его непременно найдет. И Ле-Дантю углубился в глубь торговых кварталов. Через несколько дней он появился у своих друзей братьев Зданевичей с архимедовым криком: «Эврика! Нашел!» Он повел их в духан, где на стене висели две необычайно выразительные картины. Так были найдены работы Нико Пиросмани. Но самого художника они найти не смогли. Владельцы духанов отвечали невнятно: мол, зовут его Никала, сейчас здесь нету, приходил-приносил, ушел день назад, неделю назад, полчаса назад. И тогда энергичные молодые люди затеяли самую настоящую поисковую операцию. Было решено исследовать все духаны и базары Тифлиса. Вместе с братьями Зданевичами и Михаилом Ле-Дантю к поискам подключились поэты Колау Чернявский и Кара-Дервиш, молодые грузинские художники Ладо Гудиашвили и Михаил Чиаурели. К ним примкнул пятнадцатилетний Зига Валишевский, тоже в будущем выдающийся художник. Кстати, именно он оказался поначалу самым везучим – нашел закусочную в глубоком подвале, где висели сейчас широко известные картины Пиросмани «Фуникулер» и «Медведь под луной». Но загадочный художник был неуловим до тех пор, пока самый настойчивый из искателей Илья Зданевич, обходивший один за другим базары на левом берегу в поисках Пиросмани, не услышал за спиной: «Я – Никала. Что тебе надо?» Он обернулся… Так началась история всемирного признания великого грузинского художника-самоучки.



Роб АВАДЯЕВ